— Картину эту я видел раз пятнадцать, а может, и больше. Но рассмотрел ее внимательно только один раз — первый. Да она большего и не заслуживала: для такой убогой мазни и один раз было роскошью. А висела она в заведении Лу Синя: так звали китаезу, держащего притон в одном из портовых закоулков Сан-Франциско. Это ведь целый город — тамошний порт, с собственными обычаями и законами. Навряд ли ты бывал там, Керти, хотя и прожил во Фриско немало лет. Различие интересов: ты потрошил трупы в научных целях; а там потрошат живых людей, и цели при этом совсем иные. Ну а мне, сам понимаешь, приходится разгребать любые помойки — специфика профессии, ничего не поделаешь. А в тот период особенно. За вьетнамские репортажи Пентагон добился моего увольнения из агентства. Естественно, меня занесли в списки неблагонадежных. Уверен, что и сам не знаю всех подробностей моей биографии, которые врезаны в память большого компьютера ФБР. Положение у меня тогда было хуже некуда — ни работы, ни денег, ни жилья. Да ты помнишь: я месяц спал у тебя в гостиной на диване, поскольку вы с Линдой обитали уже в разных спальнях, пока не подвернулись эти два юнца с новенькими дипломами, которые буквально на фу-фу организовали «Ночной Фриско». Газетенка была даже не бульварная — панельная, но, черт побери, имела сбыт, хотя и шла только в розницу. А читали ее в основном воры, шлюхи, гостиничные швейцары и горничные и другой подобный народец с повышенной сентиментальностью и экзальтированностью. Не удивляйся, Керти: нет более сентиментального животного, чем бандит между двумя преступлениями. Моим ареалом в этой газетке был порт: в каждый номер я поставлял леденящие душу репортажи о драках, ограблениях, погонях. Главное было — показать бандитов ужас какими отчаянными, чтобы обыватель трясся по вечерам за тремя запорами. А девушки, естественно, должны быть нежными, верными и бескорыстными очень им это нравилось, особенно гостиничным горничным, у которых лифчик раздувается от чаевых. Ох и пил я тогда: надо же было смыть грязь с души. И частенько забегал к Лу Синю опрокинуть стаканчик и отдохнуть в тишине. В его заведении всегда был железный порядок. Не то чтобы подраться — голоса никто не повышал. Свою клиентуру Лу Синь держал строго.
      Браун перекинул ногу через подлокотник кресла, отхлебнул виски. Поза была не из грациозных, он понимал это, зато удобная, а Кертис пусть думает что хочет. Льдинка, тоненько звякнув, скользнула по стенке бокала, приятно обожгла губы. Трубка лежала на столе, над ее чашечкой в виде лотоса то появлялся, то пропадал дымок. На ногах мягкие тапочки без задников, которые русские метко прозвали «Ни шагу назад». Максимум уюта, который может предоставить гостиница. Если бы еще не погода… Под такое настроение требуется зима с трескучими морозами и сугробами до подоконника, чтобы до самой селезенки пронизало тебя домашнее блаженство. А здесь за окном шевелилась, тягуче вздыхая, душная грозовая ночь. Тучи, проглотив звезды, тяжело придавили город. Впрочем, все это мираж: дождя не будет. Азия — она и есть Азия, ей ни в чем нельзя верить. Даже в погоде. А как было бы в жилу, чтобы хороший ливень разогнал эту гнетущую духоту. В такие ночи, нередкие в тропиках, Дика вдруг начинала подтачивать мысль даже не мысль, а ощущение, что он по ошибке попал не в тот мир. Где-то в своих скитаниях незаметно пересек временной барьер и очутился в параллельном пространстве, где все так же, как у нас, только есть крохотная разница, которую невозможно даже осмыслить — лишь ощущать. Но эта разница и делает окружающий мир чужим, холодным, враждебным. Потому и нет у него собственного дома, своей тихой гавани, где можно укрыться, переждать непогоду. И вынужден он быть всегда на виду, как в аквариуме, кочуя из гостиницы в гостиницу, меняя страны и континенты. А может, ничего он не меняет: сидит в одном и том же гостиничном номере, а за окном проплывают декорации… Он еще раз глотнул из бокала, чтобы прогнать холодок под сердцем.
      Кертис Оливер — высокий, спортивный, с медально вычеканенным лицом, моложавость которого подчеркивали седые виски и белая прядь в черных волосах, сидел в кресле напротив Брауна. Их разделял низкий столик. «Мы одногодки, — подумал Дик, — и учились вместе, а его можно принять за моего младшего брата. Хотя нет, и на братьев мы непохожи. Мне нипочем не удастся так себя подавать, даже одень я такой же костюм, сшитый на заказ, и модные очки в пол-лица. Это не внешнее, а внутреннее, от того места в мире, которое ты сам для себя определил. А я всю жизнь приспосабливаюсь то к одному, то к другому, чтобы разговорить человека».
      Даже в уютном кресле Оливер держался, как на рауте, и бокал в его руке был строго перпендикулярен полу. Как это ему удавалось, Дик за долгие годы так и не смог понять.
      — Это был очень симпатичный китаец — маленький, кругленький, с быстрыми глазками, катался, как шарик, а уж добродушный — дальше некуда. Но так казалось только тем, кто его не знал. Мне не казалось… Лу Синь — не настоящее его имя. Только он вовсе не стремился афишировать собственную биографию. Кабачок в порту служил ему лишь ширмой. Легальным занятием для полиции. И как раз это занятие отнимало у него меньше всего времени.
      — Ты ведь начал о картине, — напомнил Кертис.
      — Да, картина. Я как-то спросил Лу Синя, зачем он держит на видном месте такую мазню. Среди фотографий знаменитых боксеров, призовых лошадей и полуобнаженных кинозвезд. И знаешь, что он ответил? «Мистера Брауна, в этом мире каждый имеет два дна, как потайная чемодана. Вот и эта картина имеет два дна. Кто умеет нырнуть глубоко, на вторая дно, станет мудрая, как Конфуций, и могущественная, как…» Он так и не смог подобрать сравнение и широко развел руками. Он точно рассчитал, этот мудрый азиат. Когда ты слышишь о втором дне применительно к холсту, на котором неумелой рукой намалевана летающая змея, растущий из дерева тигр и человек, не то исчезающий в скале, не то вылезающий из нее, тебе обязательно приходит в голову философия древних восточных мудрецов. Ну, скажем, их высказывания насчет дуализма природы. И пропадает всякий интерес. А между тем Лу Синь сказал чистую правду. Из-за этой картины он и погиб, и я принимал в этом косвенное участие.
      Дик затянулся трубкой и вновь увидел низкий потолок задней комнаты портового притона, замызганный деревянный пол, обшарпанные столики, кучку игроков в покер в одном углу, рулетку и толпящихся вокруг нее матросов — в другом. Все это он успел разглядеть сразу, когда вслед за полицейскими проскочил качающиеся створки дверей, одна из которых больно саданула его в бок. Игроки кинулись врассыпную, но не они интересовали полицию. То, что у Лу Синя крутят рулетку, знал каждый фараон в порту. Они искали труп Бертрана Фрашона, француза по происхождению. Молодой клерк муниципалитета, только три месяца назад принятый на эту должность, он вдруг обратился в полицию с заявлением, что за скандальной аферой, связанной со строительством больничного комплекса, стоит незаметный кабатчик Лу Синь. Шериф, к которому обратился Фрашон, долго сопел, наливаясь кровью, дотошно переспрашивал француза, уверен ли он в приводимых фактах, а если не уверен, то не лучше ли ему забрать свою бумажку и сделать так, чтобы его больше не видели… Фрашон стоял на своем и добился, чтобы с него сняли официальные показания. На другой день он исчез…
      — Ты, конечно, большой ученый, Керти, может быть, даже нобелевским лауреатом станешь. Но при всем твоем таланте эту механику тебе не понять. Шерифу было глубоко наплевать на Лу Синя, он с удовольствием засадил бы его в клоповник. Но ведь шериф — выборная должность. А кто его знает, с кем связан китаец? Заключая подряд со строительной конторой, никогда нельзя быть уверенным, что подпись на контракте ставит не подставное лицо. Конечно, не шериф заключает контракты, но где гарантия, что, выстрелив по жуликам, не попадешь в мэра? А он твой начальник, и те, кто ставит мэра, организуют и избирательную кампанию… Короче, политика и бизнес так переплелись, что их невозможно отделить друг от друга А- это стало настолько очевидным для всех, что газетчики уже стесняются писать такие прописные истины. И за незаметным кабатчиком наверняка стояли сильные люди. Лу Синь отнюдь не стал бы их выгораживать. В таких кругах железный закон: если ты меня не вытащишь, я тебя утоплю. А кто оказался бы в итоге виновным? Конечно, шериф.
      Кертис чуть усмехнулся и отпил из своего бокала. Он подумал о том, что аксиома Брауна, пожалуй, универсальна. В научном мире не менее сложная картина, и политика с бизнесом здесь тоже тесно спаяны. Сейчас, когда открытие новых природных закономерностей мгновенно воплощается в реальные технические изделия, приносящие баснословный куш… Короче, эпоха ученых «не от мира сего» канула безвозвратно.
      Труп Фрашона, конечно, не нашли. Наивно было бы думать, что убитого будут прятать здесь. Да полицейские так и не думали. Зато Лу Синь был предупрежден. И без протеста согласился заплатить штраф за незаконное содержание рулетки. Да и у шерифа оказались развязанными руки. Если теперь Лу Синь и те, кто стоит за ним, не успеют спрятать концы в воду, пусть пеняют на себя. Но то, что произошло дальше, никто не смог бы вообразить. Лу Синь спокойно сел в полицейскую машину, чтобы отправиться в суд, где должны были оформить штраф. Он да двое полицейских, один из которых за рулем. Дика в эту машину не взяли, и он пристроился во вторую, где был только водитель. Еще трое полицейских остались в кабачке. По дороге Дик составлял в уме фразу, открывавшую репортаж. Первая фраза — всегда самая трудная. Она должна прочно подцепить читателя на крючок и не отпускать его до конца. И, увлеченный поисками слов поэнергичнее, он даже не понял сначала, что это за сухой треск разорвал ровный гул улицы. Словно очередь из крупнокалиберного, машинально подумал он, вспомнив Вьетнам. И лишь потом, когда передняя машина, странно вильнув, врезалась в мчащийся навстречу грузовик, понял, что это и в самом деле была очередь из крупнокалиберного. Кто-то с безумной смелостью прошил пулями всех сидящих в машине прямо из толпы, валившей по тротуару.
      — А в это время в кабачке происходило самое загадочное, продолжал Дик. — Я уже говорил, что когда посетителей вышвырнули на улицу, в помещении остались трое полицейских. И если учесть, что в первой комнате, со стойкой, полки ломились от бутылок, а фараоны, как известно, не отличаются особой щепетильностью по части незаконного присвоения спиртного, то обстановка для экспроприации чужой собственности была самая подходящая. Этим и воспользовался Фрашон…
      — Кто?! — изумился Кертис, чуть не выронив бокал. На мгновение он даже утратил свой репрезентабельный вид, но только на мгновение.
      — Ну да, Фрашон. Никто и не думал его похищать, Все это было тонко разработанной многоходовой комбинацией. Но, как это нередко бывает, она лопнула от непредвиденной случайности. Один из полицейских, оставшихся в кабачке, недавно перенес сердечный приступ — бывает такое и с полицейскими — и временно капли в рот не брал. Зато взял Фрашона, который проник в заднюю комнату и, стоя на стуле, тянулся к картине. Так с картиной его и доставили в управление.
      — Мозги сломать можно! — задумчиво протянул Кертис. — Что же такое было в этой картине, если изза нее пошли на такой маскарад с убийством?
      — Именно этот вопрос я и задал себе. И уговорил шерифа впустить меня на пару часов в холодную, куда поместили Фрашона. Ему предъявили обвинение в мелком жульничестве, поскольку даже для полицейских было ясно, что картина никакой художественной ценности не представляет. А к мелкому жулику репортера впустить можно. Конечно, это было против правил. Но шериф был мне обязан: незадолго до этого я тиснул голубую информацию о том, как он с риском для жизни взял шайку рэкетиров. И это была истинная правда или почти правда, поскольку рисковал не один шериф, а еще и десяток его парней. Но дело не в этом. Наверное, идти с кольтом против озверевших бандитов проще, чем задевать некоторых добропорядочных граждан, и я намекнул об этом шерифу. Вот так меня и заперли с Фрашоном на два часа, но этого оказалось достаточно. Никогда не видел более перепуганного человека. Он как начал трястись, услышав про смерть китайца, так и не переставал все время, что я был рядом. А трясло его так, что все звенело и зубы, и глаза, и волосы. Минут сорок он убеждал меня, что ни в чем не виноват, что его обманули… В общем, история запутанная, и я не все в ней понял. Отец Фрашона служил лаборантом в известном фармацевтическом концерне Прайса. Сын хозяина концерна после поездки в Азию — не то в Японию, не то куда-то еще — привез эту картину, которая на самом деле зашифрованный рецепт какого-то снадобья, придающего живому организму сверхъестественные свойства. Ему удалось расшифровать рецепт и приготовить снадобье. А потом произошло несчастье: во время землетрясения склянка разбилась и зелье брызнуло в лицо экспериментатору. С ним начали твориться невероятные вещи. По городу поползли слухи. Однажды отца Фрашона, подпоив в баре, «разговорили», и он выдал тайну. В тот же вечер гангстеры заставили его провести их в лабораторию и взяли картину, а старика убили. Это произошло в Пассадене, а три месяца спустя картина обнаружилась во Фриско у Лу Синя. И тогда к Фрашону явился некий респектабельный мистер и предложил большую сумму за небольшой маскарад. Разумеется, он ни словом не обмолвился о том, что на самом деле представляет собой картина, но Фрашон это и сам знал от отца. И даже строил далеко идущие планы, поскольку окончил биологический факультет. Потому и согласился сыграть роль клерка. Этим его роль и ограничивалась: после заявления шерифу он должен был исчезнуть. Ему уже и билет приготовили в Пассадену. Только он решил сыграть еще и самостоятельную роль и попался. И был уверен, что это ему даром не пройдет. Вот что он мне рассказал, честно предупредив, что эта тайна убивает.
      — Поэтому ты столько лет и молчал?
      — Если бы я был таким умным! Но разве репортер имеет право молчать? Я пошел по следам тех, кто натравил Фрашона сыграть эту комедию. И вышел на самого хозяина картины мистера Генри А. Прайса. Ты знаешь, Керти, я не робкого десятка, во Вьетнаме не сгибался под пулями, но Прайса я испугался. Вид у него страшный. А характер еще страшней. Вместо того чтобы дать мне интервью, он начал швырять в меня стулья. Естественно, мне это не понравилось. Кончилось тем, что мы подрались. Он меня одолел и спустил с лестницы. А потом началась охота…
      — На тебя?
      — Разумеется. Эта организация действовала четко. Пока я добрался до меблирашек, где жил, на меня дважды нападали, один раз с ножом, другой — с пистолетом. Чудо, что оба раза я увернулся. Зато понял: пора смываться. В чем был, потому что в комнате меня наверняка ждали.
      — Рад, что тебе удалось удрать.
      — Но не раньше, чем я описал всю эту пакостную историю. Двинув в зубы парню с пистолетом, я вскочил в такси и кинулся в порт. Там меня никак не могли достать, потому что я знал все заксулки. И, сидя на земле между контейнерами, я написал репортаж. Его опубликовали на следующий день, но я уехал из Фриско еще раньше. Даже гонорар не успел получить, о чем до сих пор жалею.
      — А Фрашон?
      — По официальной версии, в ту же ночь он бежал из каталажки. Картина тоже исчезла. С тех пор прошло много лет, и я о них ничего не слышал.
      — А скажи-ка, Дик, — Кертис откинулся на спинку кресла и вытянул ноги, что для него было совсем уж вольной позой. Этот Фрашон ничего не говорил о кладбище скелетов и о стрелах, зажигающих черные пальмы?
      — Об этом ему упоминал отец со слов хозяина: что-то такое он расшифровал в картине. Но то ли не до конца, то ли те захотел всего открывать лаборанту. В общем, с этим пока полная неясность.
      — Такая же, как с Таникавой, — усмехнулся Оливер. — Сегодня принесли первые анализы.
      — Ну и что? — Дик так и подался вперед.
      — Ничего. Все в норме. А между тем он стал совсем другим человеком.
      — В каком смысле?
      — В самом прямом. Другим человеком. Его организм теперь живет по другим законам, только мы еще не знаем — каким.
      — Конкретнее, Керти, конкретнее.
      Оливер пожал плечами.
      — Трудно сказать. Возможно, он стал бессмертным. Нет, я не шучу, Дик, и учти: это все — не для печати. Я читал твой репортаж из Японии, где ты упоминал о его пониженной чувствительности к боли. А теперь мы обнаружили, что его невозможно ранить. Легкий порез у него затягивается без следа за полторы минуты, серьезная рана — за полчаса.
      — А голову ему оттяпать вы не догадались?
      — Не считай нас за идиотов, — Кертис криво усмехнулся. Мы и не думали его резать. Просто он повесился в своей камере…
      — Как?!
      — Традиционным способом: разорвал простыню на полосы и скрутил веревку. И висел несколько часов. А когда его вынули из петли — ожил. В противном случае зачем бы мы сюда прилетели?
      Дик залпом осушил свой бокал.
      — Теперь я понимаю, почему в вашей команде ребята из ЦРУ, — задумчиво протянул он. Кертис не ответил. Он поднялся с кресла и зашагал по комнате, задерживаясь у окна и вглядываясь в тревожную душную ночь. Но даже в волнении он не потерял своей элегантной осанки. И Дик с завистью подумал, что есть же. люди, которые рождаются готовыми аристократами. Воспитывать их не надо: это у них в крови. Наверное, Джейн не ускользнула бы от Кертиса среди ночи. А вот его учи не учи — плебейские замашки не вытравишь.
      — У нас не только ЦРУ — еще и Пентагон, — ровным голосом сказал Кертис, останавливаясь у окна и не поворачиваясь к Дику. — Солдаты, которых нельзя убить… Они это быстренько сообразили. И готовы были выстрелить Таникаве в сердце, чтобы проверить его возможности. А теперь эта задача поставлена перед нами: определить степень жизнедеятельности важнейших органов этого несчастного японца. Затем приготовить сыворотку из его крови и… Ну, сам понимаешь. Полковники представляют себе все просто: выстроил роту, впрыснул сыворотку — и в бой, ребята! А потом эти ребята демобилизуются, женятся, дети пойдут… Какими они будут? Я сегодня заикнулся было об этом на совещании, меня тут же оборвали. Сказали, что это проблемы другого ведомства.
      — Таникаву не собираются перевозить в Штаты?
      Кертис покачал головой.
      — Не знаю, Дик. Нас в такие секреты не посвящают. Очевидно, существуют трения с местными властями: все-таки по международным законам Таникава принадлежит Филиппинам. Считается, что мы ведем совместные исследования, к нашей группе прикрепили двоих здешних биологов. Но парни из ЦРУ уже на другой день отбили у них охоту работать с нами. Знаешь, эта холодная безразличная вежливость, от которой за милю несет расизмом? Так что филиппинцы больше к нам не приходят. Сейчас мы ждем прибытия специальной цистерны с фарфоровой футеровкой и антирадиационных скафандров. Их уже доставили в Манилу. Предполагается откачать всю синюю лужу в цистерну и передать ее в специально созданную лабораторию, где все мы отныне будем работать. И ни один из этих болванов не понимает, какая угроза нависла над человечеством.
      В дверь коротко стукнули, и она тут же распахнулась. На пороге стоял лихой сержант Вестуэй.
      — Мистер Оливер, приказ командования: всем членам спецгруппы вернуться на базу. Переходим на казарменное положение… Ба, кого я вижу! — притворно изумился он. — Мистер Браун! Читал, читал ваш опус.
      «Сукин сын, — подумал Дик. — Слово ведь какое знает опус! Сам лично приехал за Кертисом, знал, что увидит меня здесь».
      Он решил сыграть в. открытую: хитрить с сержантом было бесполезно.
      — Бросьте, Вестуэй, — стараясь набрать как можно больше теплоты в голосе, сказал он. — Вы отлично знали, что я здесь. И я, кстати, рад вас видеть. А признайтесь, я ведь точно выполнил наш договор.
      — Что правда, то правда, — ухмыльнулся сержант, принимая предложенный ему бокал. — Только радости мне от этого было мало: начальство устроило разнос по первому разряду за то, что взял вас с собой. Ну, да это дело прошлое. А в настоящем, мистер борзописец, советую не приближаться к воротам базы ближе чем на полмили. Был сегодня такой разговорчик о вашей персоне…
      Вот зачем он пришел, догадался Дик. Молодец сержант!
      Вестуэй на одном дыхании втянул в себя содержимое бокала и дал знак Кертису.
      — Пора, мистер Оливер. До двадцати трех ноль-ноль все должны находиться в отведенных для них помещениях. Завтра прибывает известное вам снаряжение, а послезавтра в семь утра — вылет. Пойдем двумя транспортными вертолетами. Посадка в машины — по документам. Предварительно вертолеты будут тщательно осмотрены: нагнали некоторые журналисты страху… Между прочим, — он метнул взгляд в Дика, — если через час вылететь гражданским вертолетом, можно попасть на ночной самолет в Манилу.
      — Спасибо, сержант, — холодно сказал Дик. — Но я предпочитаю остаться.

      Козырнув, Вестуэй вышел, пропустив вперед Кертиса. У Дика сделалось нехорошо на душе. Он подошел к окну, лег животом на подоконник. Выпитое виски слегка мутило голову. Вот Кертис и сержант вышли из подъезда, сели в большой армейский автомобиль. Взревев, машина рванулась и исчезла за углом, только ослепительно мигнули в последний раз задние фонари. И вместе с машиной исчезла последняя надежда добыть информацию, годную для печати. Кертиса с базы не выпустят, а потом, после экспедиции за синей жидкостью, наверняка сразу же отправят в Штаты.
      Но дело было не только в информации. Что-то нехорошее затевалось там, за высоким железобетонным забором. Настолько нехорошее, что это скрывали даже от ученых, участвующих в работе группы. Это ведь только Кертис, закопавшийся в своих пробирках, мог поверить в тупость пентагоновцев, считавших будто бы, что достаточно ввести сыворотку в солдат и они станут неуязвкмыми. Ловко они внушили большеголовым такое представление о себе! У каждого из этих парней наверняка за плечами Вест-Поинт, а возможно еще и университет. Таким отлично известно, как проводятся научные исследования. А значит, Кертиса и прочих ученых недоумков ведут на веревочке профессионалы высокого класса. И дело, которое они затевают, такого рода, что о нем нельзя сказать даже непосредственным исполнителям.
      А ведь догадаться, что это за дело, — не так уж и трудно. Оно началось еще в отряде Сиро Исии, где служил Като. Только его одного из всей банды научных преступников решено было сберечь для будущей Японии, остальных предоставили собственной судьбе. И на это были серьезные причины. В то время, как генерал Исии и его подонки готовили бактериологическую войну, Като разрабатывал более перспективное направление — искал препараты, способные полностью менять личность человека, программировать его поведение. Иными словами, речь шла о создании живых биороботов. Като перепробовал на пленных все известные ему психотропные вещества, но успеха не добился: лекарства оказались слабыми.
      Препарат нужной силы появился лишь в конце войны, когда один швейцарский химик создал психодиелептик ЛСД. И в 50-е годы ЦРУ привлекло большую группу ученых, чтобы найти надежные методы воздействия на психику человека, отключить самоконтроль, заставить его действовать согласно приказу со стороны. В лабораториях научно-технического управления ЦРУ шел поиск препаратов для создания так называемого «маньчжурского кандидата» — агента, который, не раздумывая, выполнил бы любое задание, вплоть до убийства ребенка. Для этого использовался метод дифференциальной амнезии — «промывания мозгов» до такого состояния, когда человек полностью терял волю и покорно выполнял любые, самые невероятные команды. Однако эксперимент провалился: человеческая психика оказалась сильнее наркотика. Мозг призывал на помощь все свои резервы, чтобы не потерять контроль над организмом, не дать чужой воле нарушить тончайшие цепи управления. Тем не менее исследователи продолжали считать, что цель достижима — загвоздка лишь в препарате особой мощи. И его продолжали искать.
      Когда комиссии, возглавляемые сенаторами Рокфеллером и Черчем, предали гласности эти работы, поднялся большой шум. Престижу ЦРУ был нанесен сокрушительный удар. А тут еще гибель от ЛСД Франка Одеона и Харольда Блауэра. Олсон, потеряв всякое представление о реальности, выбросился из окна в Нью-Йорке, а Блауэр погиб из-за передозировки ЛСД. Теперь в ЦРУ возлагают надежды на синюю жидкость — это ясно. Только цель этой конторы наверняка не ограничивается созданием «маньчжурского агента» — синяя жидкость дает гораздо более страшные возможности. И эту цель цээрушникам не скрыть.
      За долгие годы работы в журналистике у Брауна выработалась безошибочная интуиция на опасные секреты — так он называл действия, подготавливаемые втайне и угрожающие благополучию ничего не подозревающих людей. Неважно, были ли это исследования в русле бактериологической войны, подготовка к свержению правительств развивающихся стран или крупные махинации биржевиков, несущие разорение мелким держателям акций. Браун придерживался парадоксальной теории: секретов вообще не существует. Разумеется, не существует для профессионала. В любой крупной акции, в любом масштабном. исследовании участвуют десятки и сотни людей. И каждый человек — манерой ли поведения, изменением ли образа жизни, тысячами мельчайших нюансов — приоткрывает краешек завесы перед внимательным и опытным наблюдателем. Собери эту мoзаику, проанализируй каждый осколок, найди ему место среди других — и картина готова. Недаром одна из действенных форм экономической разведки — постоянное изучение газет интересующей тебя страны. Ни одна цензура не в состоянии отфильтровать поток мелких, на первый взгляд незначительных фактов, отдельных фраз в тексте, в которые журналисты, сами о том не ведая, вкладывают ценнейшую информацию. Критическая заметка в одной из социалистических газет о непоставке в срок оборудования строящегося завода тяжелых кранов для монтажа атомных электростанций, опубликованная накануне торговых переговоров, позволила фирме неимоверно вздуть цену на лицензию. Партнер не без основания заподозрил утечку информации. Но откуда ему было знать, что информация утекала открыто — миллионными тиражами?