Библиотека советской фантастики (Изд-во Молодая гвардия) - Синяя жидкость (сборник)

Списки-то утверждал он лично когда-то. Поставил бы сразу Левиных на четвертое место, никто бы слова не сказал. Это вот действительно его ошибка. А Огородникова… Решил остаться с семьей. Опять ошибся? Так у кого поднимется рука ударить за это? Работник-то он отличный, а это главное. Нет, Юрий Дмитриевич, гудимовых голыми руками не возьмешь. И что делать порядочному человеку, когда для него и личное, и общественное, и все мировое зло слилось в одной личности? Ох уж эти мне борцыодиночки за правое дело!
      Он метнулся со стула и зашагал по кабинету, часто затягиваясь сигаретой. Впервые я видел его таким взволнованным.
      — Вот вы в ресторане что-то такое о дуэли рассуждали, если Огородникова не напутала. Не знаю, что вы имели в виду, но мне это слово тоже приходит на ум, когда здесь, напротив меня, сидит порядочный человек. Редко, к счастью, но сидит. И я не считаю, что он перестал быть порядочным человеком, когда совершил преступление ради других. Чтобы помочь обиженному, отвратить беду от ближнего. Конечно, раньше куда как проще было: дал мерзавцу по морде — и к барьеру. Кто кого. Кровь все смывает. Сейчас сложнее. Дашь по морде, а тебя — на пятнадцать суток. И к барьеру не вызовешь — не поймут. Век не тот, нервный век, а у барьера надо стоять с крепкими нервами. Да и оружие носить запрещено, не на мясорубках же драться. И все-таки дуэли происходят и в наше время. Тихие дуэли, страшные, когда один из противников даже не подозревает, что стоит на смертельном рубеже, а другой постепенно осознает, что для него собственная судьба уже не первостепенное в этом мире. Что он должен, обязан пресечь зло. Как в войну — грудью на амбразуру. Черт побери! — Он с размаху швырнул окурок в пепельницу. — Мы ищем таких людей, мечтаем о них. Нам, в органах, так нужны работники, у которых от рождения заложено чувство справедливости, как у других музыкальный слух. К сожалению, находим их зачастую, когда ничего уже нельзя поправить.
      — А вы не ищите, — сказал я. Почему-то мне захотелось созорничать.
      Он ошарашенно посмотрел на меня и вдруг рассмеялся. Его лицо опять сделалось спокойным и доброжелательным.
      — А помочь им надо, как вы считаете? Кто же это сделает, кроме нас? Ведь угар проходит быстро. В первые день-два у них в душе колокола благовестят, как в первопрестольный праздник. Георгиями-победоносцами себя мнят, хоть икону рисуй. Зато потом… Знаете, что бывает потом?
      Я пожал плечами. Откуда, мол, мне знать?
      — Потом начинаются муки. Цель-то ведь не достигнута. Мало покарать негодяя, надо еще, чтобы его смерть послужила предостережением другим, чтобы народ одобрил… А его, наоборот, безвинной жертвой считают, сокрушаются, над гробом прочувствованные речи произносят. И вот тут-то происходит переоценка ценностей. Оказывается, жизнь человеческая — она дорого стоит. Дороже, чем, может быть, причиненное этим человеком зло. Теперь уже не кажется, что этот выход был единственно наилучшим. Ночи-то длинные, и сколько за них передумаешь! Значит, надо себя реабилитировать, в глазах своей совести оправдать. А как? И опять человек идет на крайнюю меру: признаться, покаяться, чтобы все знали — за что… Чтобы пожалели, оправдали в душе. Чтобы в зале суда какая-нибудь старушка крикнула: «Правильно, сердешный, туда ему, извергу, и дорога!» Ох, как много значит иногда такой выкрик! А ежели этого не будет, он, пожалуй, руки на себя наложит. Справедливость… Ведь к нам иногда через двадцать лет после преступления приходят. Каются, грех с души снимают. Но ведь эти двадцать лет человек, считай, из жизни собственной рукой вычеркнул. Наказал себя страшнее, чем ему по закону положено. Вот чтобы этого не случилось, мы и помогаем таким людям. Для них наказание как кислота: всю накипь с души снимает. И не спешим мы сразу их арестовывать. До последнего момента даем шанс явиться с повинной: срок меньше. Если уж не созреет, тогда… Поэтому, Юрий Дмитриевич, я и не буду недельки две вызывать Левину. Пусть подумает, попереживает. Сегодня у нас что? Среда. Так вот, я арестую ее через две недели, в четверг. Прямо у дверей министерства.
      Не помню, как вышел от него, как отдавал пропуск дежурному. Очнулся только у Эрмитажа, где какой-то бородатый шалопай больно двинул меня под ребра гитарой. Часы показывали десять. По улице ползла сиреневая мгла, и было дико смотреть на джинсовую молодежь, торопливо вливающуюся в сад, будто они боялись куда-то опоздать. Акселераты в потертых куртках небрежно обнимали длинноногих девчонок. Девчонки улыбались и прижимались к ним… Не так, как в наше время, — смелее и откровеннее. Как мне сейчас была необходима женская улыбка! Женщина-утешительница… Плохо, когда некого обнять в такой момент.
      И тут я вспомнил про Таню. Она ждала сегодня. Поздновато, но у меня уже разомкнулись сдерживающие центры. Поймав такси, я торопливо назвал адрес. Она не удивилась, словно была уверена, что обязательно приеду. Молча распахнула дверь, приглашая в свою комнату. Они давно уже с Борисом жили в разных комнатах. Я повесил пиджак на стул и с наслаждением возвращенного к жизни повалился на диван.
      — Кофе, коньяк?
      Коньяк, конечно, лучше, особенно сейчас, но… в доме повешенного не говорят о веревке.
      — Кофе, пожалуйста, и покрепче.
      Она кивнула, скрылась в кухне и минут через десять принесла две чашки и вазочку с печеньем на маленьком подносе.
      Пока ее не было, я пытливо оглядывал комнату, ища изменений. Мне казалось, что со смертью Бориса что-то обязательно должно измениться. Но все вросло в привычные места, будто здесь жил совершенно чужой покойному человек. Впрочем, так оно и было.
      Нелегко ей достались эти десять лет. Вот и детей не заимела. Сначала не хотел Борис, боялся, что дети будут отвлекать от работы, помешают служебному росту. А может, боялся оказаться банкротом: ведь детям надо отдавать душу, то эмоциональное богатство, которого у него не было. Потом не захотела она.
      А внешне она ничуть не изменилась после похорон. Такая же ровная, спокойная. Наклеенные ресницы, тщательно замаскированные морщинки у глаз… Неужели Борис умер напрасно? Я затряс головой, отгоняя вставший передо мной синий труп. Нет, нет, конечно, не напрасно. Какой дикий клубок развязала эта смерть! Интересно, знает Таня или не знает?
      Я исподтишка разглядывал ее, стараясь, чтобы она не заметила. Но она, разумеется, заметила. Взглянула сначала недоуменно, потом сердито и наконец улыбнулась.
      — А ты не очень-то тактичен.
      Я не нашелся что сказать. Действительно, хорош друг! Нашел когда глазеть на вдову. Мало тебе, что впустили в дом в такое время. Но все же, знает она или не знает?
      — Помнишь, как у меня оторвался каблук?
      Конечно, помню. Это было после того, как мы окончили второй курс. В парке культуры было традиционное весеннее гулянье, и мы, взявшись за руки и опьяненные восхитительным чувством свободы, протискивались сквозь толпы гуляющих, стараясь из озорства идти против течения. Покачались на качелях, полюбовались Москвой с высоты «Чертова колеса» и, выполнив «обязательную» программу, побежали на массовое поле танцевать под духовой оркестр. Какое это волшебство — летние сумерки! Редкие фонари, парящие над головами светлыми воздушными шариками, залитые огнями пароходики, скользящие по черной воде, и над всем этим могучие, плотно сбитые звуки вальса… Вдруг какой-то увалень саданул ей по каблуку, и я полчаса колотил туфлей о парапет, пока не преисполнился глубочайшего уважения к сапожникам, которые за две минуты сварганили бы эту немудрую операцию. Пришлось потащить ее к себе в общежитие на Шаболовку, где можно было достать гвозди и молоток. В тот вечер она и познакомилась с Борисом… Ну конечно, это было в тот вечер. Я окончил второй курс, а он корпел над дипломом, и, когда она появилась в нашем пенале, независимо вздернув носик, он остолбенел. Потом отобрал у меня молоток и моментально поставил каблук на место. А через минуту они уже ожесточенно спорили о какой-то симфонии какого-то француза из прошлого века, которой кто-то где-то с блеском продирижировал. Я никогда не любил и не понимал серьезную музыку и не стыдился в этом признаться. Но знала бы она, что Борис в искусстве вообще ничего не смыслил. Просто он регулярно читал рецензии в газетах.
      — Современный руководитель должен быть интеллектуалом, поучал он меня, уже тогда не сомневаясь, что будет крупным руководителем. — Времена красных директоров от коня и шашки, которые, кроме как через матюки, мир не воспринимали, канули. Теперь требуется поддержать любой разговор, на любом уровне, в том числе и на уровне образованного иностранца. А поскольку ходить на все эти культмассовые мероприятия нет ни охоты, ни денег, читай, брат, рецензии. Тут тебе все разжевано согласно моменту. Главное, не ошибешься.
      Теперь Таня, конечно, знает ему цену… Ах, так вот почему она вспомнила тот вечер! Окажись у меня более умелые руки, не произошло бы этой встречи и она была бы моей женой, а не его.
      — А помнишь?..
      И опять, и опять:
      — А помнишь?.. А помнишь?.. А помнишь?..
      И каждый раз вспоминала те случаи, когда я мог быть более решительным, встать на пути Бориса, не отдать ему любимую девушку.
      И каждый раз я еле сдерживался, чтобы не закричать: да знаешь ли ты, что мы чуть не стали мужем и женой? Еще вчера, позавчера, месяц назад… Борис со страшной целеустремленностью толкал нас друг к другу. Воспитанный на десятилетиями культивировавшемся лицемерии, мыслящий ушедшими в историю категориями, он хотел воздвигнуть еще одну ступеньку своей карьеры моими руками. Он панически боялся пересудов, разговоров, пятна на мундире. И если бы ты сама ушла ко мне, он был бы чист. Только чтобы обязательно ко мне, чтобы все было на виду у общественности. Тогда он даже подал бы заявление в партком, что я разрушил его семью… Потому и демонстрировал так упорно нашу дружбу. Кто же и сделает пакость, как не лучший друг? Тем более друг, который разошелся уже с одной женой, а значит, по недавним понятиям, навеки аморальная личность. И он бы добился своего, он всегда добивался… И это было бы полное торжество зла.
      Но я ничего не сказал. Она потому и вспоминала, что знала это.
      Гриша Левин сидел напротив меня и бойко излагал положение дел. За две недели он неплохо освоился с ролью руководителя. Мне, например, понадобился больший срок. У Гриши и самостоятельное мышление появилось, и способность быстро решать стихийно возникающие текущие вопросы. И атмосфера в отделе, что более всего беспокоило меня, оставалась, кажется, нормальной. Из-за этого и стараются взять начальника со стороны: трудно подчиняться тому, кто еще вчера был равным тебе. Однако сотрудники довольно спокойно восприняли назначение их молодого товарища. Если и были недовольные, то по крайней мере вслух они не высказывались, и ни одна анонимка не постучалась еще в двери парткома. Только Головко, «вечный зам», очень знающий инженер, заметил мне с горечью:
      — Вот ведь, Юрий Дмитриевич, что значит попасть в неудачную полосу. Когда я был в годах Левина, ценились зрелость и опыт. А теперь, когда добрался до руководящего возраста, дорогу молодым.
      Что я мог ответить? Отделался шуткой.
      За эти дни, на редкость спокойные, произошло два события, заслуживающие внимания. Во-первых, уволилась Лидия Тимофеевна. Каким образом Леониду удалось сплавить ее в подчиненный нам трест — его тайна. Но она подала заявление, которое тут же было подписано, и в три дня ей оформили перевод. Разумеется, ни о каких товарищеских проводах не могло быть и речи. Она тихо и незаметно исчезла из нашей жизни, и не один сотрудник вздохнул с облегчением.
      Во-вторых, ко мне заходил майор Козлов. Представительный, в роскошном сером костюме, похожий на директора периферийного завода, вызванного в столицу, он невозмутимо прошествовал мимо новой секретарши, и та постеснялась спросить, кто он и по какому делу намеревается беспокоить главного инженера.
      Удивительно, ничто не дрогнуло во мне, когда он вошел. Разумеется, я не забыл о нем, как не забывают о занозе, загнанной глубоко под кожу и потихоньку нарывающей, но я уже привык к этой боли или, может быть, отупел от нее.
      Он зорко оглядел стенды с образцами продукции, фотографии заводов, диаграммы, графики, кучу бумаг на столе, и в его глазах, показалось мне, мелькнуло удовлетворение.
      — Хороший у вас кабинет, — сказал он, усаживаясь. — Деловой. Настраивает на работу.
      Я промолчал. Не за этим же он пришел, чтобы хвалить обстановку. Он закурил, пододвинул к себе пепельницу. Я тоже вынул сигарету и демонстративно поставил пепельницу точно на середину стола. Он не мог сдержать усмешки.
      — Я обещал, Юрий Дмитриевич, держать вас в курсе. Вот зашел ознакомить с последними новостями.
      — Вы обещали две недели не беспокоить меня, — сказал я сквозь зубы. — Так что еще неделя в запасе.
      — Не вас, не вас, а Евгению Михайловну. Так я и не беспокою ее. Правда, не мог отказать себе в удовольствии заглянуть в отдел, куда ее перевели, когда муж стал начальником технического, полюбовался на нее еще раз. Очень симпатичная женщина. Проводила меня до вашей приемной, так мило разговаривала…
      Я молчал, еле сдерживаясь, чтобы не запустить в него пепельницей.
      — Кстати, Юрий Дмитриевич, вы, помнится, уверяли, что мои подозрения против Левиной вызваны несчастным стечением обстоятельств, роковыми совпадениями фактов. Не так ли?
      Я кивнул.
      — Прибавьте к этим обстоятельствам еще одно. У вас тут появляются иногда женщины в серых халатах, травят мышей, которые, как это ни прискорбно, весьма ценят деловые бумаги. Так вот, у одной из этих женщин Евгения Михайловна за три дня до убийства Гудимова купила крысиный яд. А?
      — Ну и что? А вы знаете, в каких условиях она живет? Дом дореволюционной постройки, там мыши в кастрюли прыгают, хотя деловых бумаг, насколько я понимаю, дома она не держит.
      Майор развел руками своим излюбленным жестом мужичка-простака.
      — Вы сделались очень нервным, Юрий Дмитриевич. Я ведь просто собираю факты, которые мы потом вместе с вами попросим Евгению Михайловну объяснить. А насчет мышей… Так их, знаете, не рекомендуется выводить собственноручно, можно и отравиться не умеючи. Полагается сообщить в санэпидстанцию, и к вам пришлют специалистов.
      Я не ответил. Все это пустые разговоры. До Жени он не доберется, и она никогда не узнает, кого проводила ко мне.
      Он посидел еще немного, спросил, чем занимаюсь.
      Я ответил, что готовлю доклад на коллегию о работе наших заводов в этой пятилетке. И это совсем не тот доклад о перестройке отрасли, который не закончил Гудимов.
      — За неделю управитесь?
      — Постараюсь.
      Это было неделю назад, и сейчас Гриша как раз докладывал мне о подготовке к коллегии. Хорошо поработал парень, ничего не скажешь.
      — Постой, постой, ты что-то зарапортовался, — спохватился я, отгоняя невеселые воспоминания. — С каких это пор станки исчисляются в квадратных метрах?
      — Ну? Вот черт! Штуки, конечно.
      — Ясно с тобой, — сказал я. — Показывай ордер.
      Как он расцвел! Бросил доклад, будто это простая писулька, и торопливо завозился над карманом, откалывая булавку. Из самой глубины бумажника бережно вытащил обернутый в целлофан голубой листок.
      — Вот! Двух… — у него перехватило дыхание, — …комнатная. Целых двадцать четыре метра! И три десятых. Кухня, понимаешь, кухня шесть и шесть! Санузел раздельный. Комнаты смежно-изолированные, одна десять метров, другая четырнадцать.
      Ему пошли навстречу: не дали первый этаж, дали последний, двенадцатый.
      — Самый лучший! — убежденно сказал Гриша. — Никто не будет громыхать над головой и не зальет из испорченного унитаза.
      Вот и все, подумал я. Справедливость восстановлена, а контора потеряла хорошего работника. Через несколько месяцев Женя наверняка уйдет в декрет.
      Что-то горячее затопило сердце, жгучим комком стало в горле. Я прижал ладонь к глазам, но предательские слезы все равно находили себе дорогу.
      — Юрий Дмитриевич, ты что… Что с тобой?
      Перепуганный Гриша тщетно пытался наполнить стакан из заткнутого пробкой графина. Кончилось тем, что пробка вылетела и ему залило брюки.
      — Ничего, — сказал я, судорожно напрягаясь, чтобы успокоиться. — Просто я рад за тебя, дурак.
      Он неловко отряхивался, не глядя на меня. Лицо его побагровело. Стыдно стало, что забыл поблагодарить.
      — Понимаешь, — забормотал он, не зная куда девать глаза и руки. — Мы с Женькой решили, что ты будешь самый дорогой гость на новоселье.
      — Ладно-ладно, что-что, а новоселье я отпраздную, — я расхохотался. Все, что еще мучило и пугало, вышло вместе со слезами. — А теперь, Григорий Львович, вернемся к нашим баранам. Я имею в виду членов коллегии, которые будут бодать нас на обсуждении доклада. Вот тебе данные по другим отделам, обобщи все за меня. Боюсь, мне некогда будет этим заниматься.
      — Новое срочное задание? — догадался он.
      — Вот именно. Новое задание, и даже срочное. Только вот срок неопределенный.
      Затем я вызвал по одному начальников отделов, распихал им все дела, входящие в их компетенцию, и остаток дня провел в праздном ничегонеделании, размышляя, зайти или не зайти к Тане.
      Мы встречались каждый день. Я приходил к ней домой, и она была рада. Мы всегда сидели в ее комнате, не заходя в остальные, пили кофе, смотрели телевизор, если было что смотреть, неторопливо переговаривались. Того, что произошло когда-то на кухне, больше не повторялось. Мы, словно по взаимному уговору, делали вид, что забыли об этом. Но все равно меня охватывало теплое чувство домашнего уюта, чувство семьи. Я уже упоминал, что в моей холостяцкой квартире бывали женщины, здоровый мужчина без этого не обойдется. Но их посещения вносили струю чего-то скороспелого, недозволенного, чуть ли не ворованного. О том, как было у нас с женой, не хотелось и вспоминать. А у Тани было совсем другое. Если бы Борис мог видеть нас, он бы решил, что его план осуществляется… Но сегодня я не пойду к ней. Сегодня мне нужна вся моя воля.
      Разумеется, я не выдержал и позвонил ей в институт перед концом работы. Хоть голос ее услышать. Но какой-то стариковский фальцет ворчливо сообщил, что Татьяна Вениаминовна находится на теоретической конференции.
      Ну и ладно. Так даже лучше. Я вышел из министерства, помахал группе сотрудников, украдкой, по одному, просачивающихся в «Рыбную», и, не заходя домой, отправился на Петровку.
      — Пропуск для вас выписан, — сообщил дежурный в окошечке.
      Значит, майор ждал меня. Головастый мужик, все рассчитал.
      Я начал медленно подниматься по лестнице. Каждый шаг будто год — один, другой, третий… Брр, не стоит считать. Вот и эта дверь, ничем не примечательная, похожая на десятки других в коридоре. И однако за ней Начинается новая жизнь… или существование? Я поднял руку, чужую, тяжелую, будто из чугуна. Постучал.
      — Входите, входите, Юрий Дмитриевич, — благожелательно закивал майор из-за стола. — Присядьте пока на диванчик. Я быстренько закончу одно дельце, и мы с удовольствием побеседуем.
      «Кто с удовольствием, а кто и нет», — подумал я, забиваясь в угол дивана.
      Майор кончил писать и блаженно откинулся.
      — Вы небось думаете, когда читаете про сыщиков, что они всю дорогу только тем и занимаются, что бегают за преступниками. Бешеная гонка на автомобилях, из пистолетов пиф-паф… Знаю, что не думаете, в детективах теперь наша деятельность отражена более-менее реалистично. И все равно вы не представляете, сколько у нас писанины. Побольше, чем у вас в министерстве, честное слово, и мыши у нас тоже водятся. И ведь не за себя приходится писать — за других. Вот полюбуйтесь, какой эпистолярий я сотворил.
      Он перебросил мне лист бумаги и с любопытством следил за выражением моего лица. Я физически ощущал его взгляд и с неожиданным злорадством удержал невозмутимость, хотя это было написанное от моего имени признание в убийстве Гудимова.
      — Если подпишите, будет явка с повинной, — сказал майор.
      — А если не подпишу?
      Он пожал плечами.
      — Зачем же вы тогда явились? Вы же знали, что я не буду арестовывать Левину.
      — А все-таки: если не подпишу?
      — Тогда придется вас изобличать.
      — Сумеете ли?
      — Нет! — Этот неожиданный ответ заставил меня вздрогнуть. — Представьте себе, Юрий Дмитриевич, не сумею. И никто не сумеет. Чисто вы провели это дело. Бывает такое везение у дилетантов: ни единой зацепки не оставляют. Мелькнула у меня идея тогда на квартире: подвести вас к трупу, гаркнуть: «Признавайся, мерзавец!» Кстати, мой коллега за стенкой так бы и поступил. В двадцать четыре часа отписался бы по вашему делу, быстренько передал бы вас следователю прокуратуры, а если бы и тот такой же дуболом попался, было бы вам совсем плохо: загремели бы на косвенных на всю катушку… Что делать, у нас, как и везде, разные люди работают. Для меня важен весь комплекс — кто убил, за что убил, как созрел для этого. Важно понять человека. Может, есть в нем что-то такое, ради чего стоит и на риск пойти. Посмотрел я тогда на вас у трупа и понял: зациклились вы, не признаетесь. А сказав срарy «нет», будете стоять до конца: совестливый вы человек, неудобно вам от своего слова отказываться. Вот и решил я дать вам время одуматься и этим лет пять свободы сберечь. Более того, ведь я ради вас на служебное нарушение пошел. И других уговорил. Не должен я ваше дело расследовать это обязанность следователя прокуратуры. Он, кстати, и расследует потихоньку… И будут еще у вас с ним долгие разговоры. И не такие уж неприятные: он ведь человек моей школы, когда-то моим учеником был. Потому и отступил пока что в тень, с молчаливого неодобрения начальства. И ожидают нас с ним теперь большие неприятности, потому как нет против вас улик. Я знаю, что вы убили, и вы знаете, что я это знаю. И суд лишит вас свободы: сумеет следователь написать убедительное обвинительное заключение, докажет вашу вину. Но это будет нечистая работа, всегда вызывающая сомнение, — приговор на основании косвенных улик. А ведь нам еще надо главную косвенную улику отыскать: того Бориса, который звонил вам на работу и которого вы, мгновенно сориентировавшись, выдали за Гудимова, когда тот был уже мертв. Так что, если вы сейчас скажете, что невиновны, я подпишу вам пропуск, и ступайте с богом. Только имейте в виду, потом вам будет гораздо хуже. С таким грузом на совести вы не справитесь. Но, в общем, поступайте как знаете.
      — Вы даете смелые авансы.
      — А что делать? Тут не поможет даже экспертиза, установившая по крошкам табака на платье, что покойный курил «Кэмел», а не «БТ». Это вы ловко сделали, что обменяли пачки, а уж с платком у вас получилось просто гениально. Конечно, меня вы не обманули, я ни на мгновение не поверил, что убийца — женщина. Не по-женски все это выглядело. Но вы заставили следствие заниматься побочным материалом, потому что даже в случае вашего признания мы обязаны были проработать эту версию. И следователь прокуратуры среди всех ваших дам долго искал ту, которой принадлежит платок. Разумеется, он нашел ее, и теперь эта версия отработана. Кстати, это служит ему в некотором роде оправданием: проработал одну версию, другую, теперь вышел на вас. Вот мне только оправдываться нечем.
      — Держите! — Я подписал заявление и бросил ему бумагу. Избавлю вас от неприятностей. Только напрасно вы думаете, что я умею так ловко путать следы. С сигаретами получилось случайно. Обе пачки лежали рядом, и он сунул в карман не ту. А платок… Я и не подозревал о его существовании. Кто-то позабыл его у меня. Единственное, в чем я вас обманул, это когда сказал, что Гудимов должен был встретиться с женщиной. Я отлично знал, что он, наоборот, скрывается от нее. Зачем я это сделал? Смешно, как раз в этом хотел запутать следы. Детский сад, теперь понимаю… Но, во-первых, тогда я еще не решил, стоит ли признаваться. А во-вторых… Не стал бы я его убивать, если бы не одна нечаянная встреча. Но об этом я не расскажу: все равно не поверите.
      — Расскажете, Юрий Дмитриевич, сами расскажете, без наших вопросов. Это для вас теперь жизненная необходимость. Вы ведь думали, что это так просто: лишить человека жизни. А я уже вам говорил, как будете для себя оправдания искать. Конечно, кое-кто убивает походя, но это же не люди. На них и смотришь иначе. А в вашем деле, кстати, одни смягчающие обстоятельства. Начать с того, что сам убитый отнюдь не вызывает сочувствия. Прокурор, разумеется, на этом не будет акцентировать внимание, а адвокат обязательно скажет… И будь у нас суд присяжных, на манер западного, за который сейчас бьются передовые юристы, журналисты и писатели, вас могли бы и оправдать. К сожалению, при нашем «телефонном» суде этого не случится. Не то чтобы кто-то прикажет судье вас обязательно покарать, просто инерция мышления… А может, и прикажут. Дело-то ваше напрямую с перестройкой связано, и кое-кто воспринял бы оправдательный приговор как сигнал к действию: если, мол, его оправдают, тогда и нам только под охраной из дома выходить. Вы понимаете, о ком я говорю?
      — Разумеется. Противников перестройки у нас еще более чем достаточно. Но вы даже не представляете, какие среди них люди…
      — Представляю. Они и могут позвонить судье. А может, испугаются: сейчас это опасно. Но в любом случае на первое место выплывут парадоксальные факты. Во-первых, преступление было совершено абсолютно без корыстных целей, оно было для вас просто невыгодным. Ведь покойный тащил вас за собой по служебной лестнице, и вы в конце концов добрались бы до больших чинов. Кроме того, есть еще ряд нюансов в вашу пользу, мы обговаривали их со следователем прокуратуры, и он скрупулезно изложит их в деле. А во-вторых, вы выступили, как бы поточнее выразиться, эдаким Дон Кихотом, борцом за правду и справедливость, что ли. Это тоже произведет на судей впечатление, я уж не говорю о публике, которая своими эмоциями как-то влияет на результаты судебного заседания. Короче говоря, это убийство не вызывает омерзения, не горишь желанием немедленно схватить, покарать…
      Что он имел в виду под другими нюансами? Неужели знал, что Борис сводил меня с собственной женой?
      — А как вы все-таки догадались, что я убил? И когда?
      — Сразу же. Ясно было, что, кроме вас, некому. Рюмка подсказала. Труп уже остыл, а она совсем мокрая. Да и вы сами… Помните, я ввел вас в комнату, показал труп, а потом, когда возвращались на кухню, взял за руку? Вы ведь начитанный товарищ, все предусмотрели. И за лицом, и за голосом следили, только руки не приняли во внимание… И когда вы радовались вашему алиби, я только улыбался. Ну какое, сами посудите, алиби, если сорок пять минут вас никто не видел. Как раз то самое время, когда, как установила экспертиза, умер Гудимов. Ведь из темного зала, где показывали фильмы, так легко выбраться незаметно. Хотелось бы только знать: что вас толкнуло на это внезапное убийство?
      Ну вот, начинается допрос. Неужели он не понимает, что сейчас я не в состоянии обсуждать детали той роковой встречи в моей квартире? Все отрезано, начинается новая страшная полоса, и к ней надо как-то подготовиться. А как все произошло… Об этом мы еще успеем поговорить.
      Так я ему и сказал. Неожиданно он согласился.
      — Ваша правда, Юрий Дмитриевич. Об этом вы и завтра, и послезавтра, и на будущей неделе разговаривать будете. Не со мной, правда. А со мной давайте о насущных делах. Вы дома-то все сделали? А то ведь приходят к нам, и оказывается, что чайник забыли выключить или письмо прощальное написать. Так что, если вам нужно домой, я отвезу.
      — Нет, домой мне не надо. Вот ключи от квартиры. Но если бы вы разрешили позвонить…
      — Татьяне Вениаминовне?
      Удивительно, как он читал мысли. Я молча кивнул.
      — Разумеется, позвоните. Я выйду, если стесняю вас.
      — Да нет, не стесняете.
      Я снял трубку. Безнадежные длинные гудки. Ее не было дома.
      — Ничего, подождем, — сказал майор. — Спешить некуда. В камеру вас, наверное, не шибко тянет, да и у меня дел по горло. Так что если потребуется, то и до полуночи продержимся.
      Она долго не приходила. Каждые четверть часа я снимал трубку и натыкался на безнадежные гудки. У меня даже задрожали руки: вдруг она вообще не придет!
      — Да вы спокойнее, — добродушно сказал майор, покусывая ручку. — Придет, куда денется.
      Его поза поразила меня. Вот так же кусал ручку Борис, когда мы в последний раз разговаривали у меня на квартире. И это нетерпеливое покусывание разом разрушило мои надежды. Он будто вынул из меня что-то.
      …Фильм начался издалека, как многие технические фильмы. Солнце весело выкатывается из-за горизонта и неестественно быстро поднимается в небо, разгоняя мрак. Розовые лучи падают на заводской поселок, зажигая окна в новеньких многоэтажных домах. Из подъездов дружно выбегают радостные, отлично выспавшиеся рабочие и бодро топают на родйой завод: на работу, как на праздник… А Гриша приходит с синевой под глазами, и Женя украдкой глотает пилюли, потому что никогда не могут выспаться. Каждый из них боится, что другой не выдержит неустроенности, бездетности и уйдет искать лучшую долю. Какой уж тут сон! А ведь у министра есть резерв — пять квартир, которые он еще не раздал. Если Борис попросит… Я почувствовал, что задыхаюсь. Надо сейчас же, немедленно идти к нему. Почему-то показалось, что у меня дома он будет сговорчивее. Я сидел на крайнем стуле, в двух шагах от запасного выхода, и, не успей еще обдумать все как следует, очутился за портьерой. Такси… Светофоры, как орел и решка: зеленый — удача, красный — провал.
      Два человека с разных сторон подошли к дому, чуть опередив меня. Они уже скрывались в подъезде, когда я выскочил из машины. Один толстенький, приземистый, в низко надвинутой на глаза кепке. Другой высокий, худой, в старой шляпе с обвислыми полями. На обоих — обтрепанные пиджаки, неглаженые лоснящиеся брюки с бахромой внизу. И походка у обоих была одинаковая — нервная, неуверенная. Видно, с хорошего похмелья мужики. Я нагнал их уже у лифта.
      — Какой вам? — спросил высокий, протягивая руку к кнопкам.
      — Девятый.
      Оба одновременно дернулись ко мне и застыли. У толстяка отвалилась челюсть, а острое лицо высокого начало стремительно бледнеть. И не успел я понять, что где-то уже видел этих оборванцев, они бросились бежать. Лишь прогрохотал и оборвался отсеченный стуком парадной двери панический топот. «Квартирные воры?» — подумал я и тут же забыл про них. Вот и мой этаж. Рыскаю по карманам. Ах да, ключи я отдал. Нажимаю звонок. Бледное лицо Бориса.