— Ты? Какого черта! Сюда нельзя…
      — Слушай! — Я почти прыгаю на него, и он отшатывается. У министра есть квартиры. Тебе стоит только попросить…
      — И это все? За этим ты и примчался? — Его изумление настолько искренне, что я останавливаюсь, будто натыкаюсь на стену. Он украдкой взглядывает на часы, проходит к столу, нервно грызет ручку, а я стою посреди комнаты как дурак.
      Он бросает на меня взгляд, в значении которого невозможно ошибиться. Так препаратор смотрит на кролика, которому через минуту вскроет грудную клетку. И жаль глупое, симпатичное животное, и ничего не поделаешь — надо. Погладим, приласкаем и этой же рукой нанесем удар. Сегодня я еще нужен Гудимову, и он будет со мной разговаривать. Завтра, когда Таня и я не выдержим его натиска, я умру для него как работник, как товарищ. Меня вызовут в партком, объявят выговор или даже исключат из партии за разрушение чужой семьи и переведут в другое подразделение или вообще попросят из министерства. В самом деле, разве может начальник объединения плодотворно работать на благо народа, постоянно видя перед собой предателя, злого разлучника…
      — Честное слово, Юра, ты идиот, — насмешливо говорит Борис. — С ума сойти, о чем ты только думаешь! Ты хоть сегодняшние газеты читал?
      — Нет. — качаю я головой. До газет ли мне.
      — Так прочитай! — неожиданно взрывается Борис, выхватывая из портфеля газету, исполосованную красным карандашом. Подносит вплотную к моему лицу, тыкает пальцем в крупный заголовок.
      — «Коренной вопрос перестройки…» Вот что должно тебя волновать, а не какой-то там Левин.
      — Но это же несоизмеримые вещи и друг к другу отношения не имеют.
      — Как знать. Года три назад и разговоров бы об этой квартире не возникало. А сейчас вон как все на дыбы поднялись. Урок правды! — Он зло усмехается. — Я тебе сейчас другой урок правды преподнесу. Вот, пожалуйста: «Прежде всего необходима коренная перестройка деятельности министерств». Ну, об этом мы и раньше слышали. Но вот дальше: «Новые задачи и функции министерств требуют сокращения и упрощения структуры их аппарата, укрепления его научнотехнических и планово-экономических подразделений и ликвидации той части аппарата, которая занимается оперативно-хозяйственными функциями».
      — Не понимаю, что тебя взволновало, — я стараюсь говорить спокойно. — Вопрос этот давно назрел, и необходимость такой реорганизации сомнений не вызывает.
      — У тебя не вызывает? А вот у меня вызывает, — Он отшвырнул газету, забегал по комнате, размахивая руками. Никогда еще я не видел его в таком состоянии. — Рушат систему. Ты понимаешь — систему! Выпестованную десятилетиями, отработанную, отлаженную, четко функционирующую…
      — И приведшую к полному развалу экономики, — я тоже начал злиться.
      — Чепуха! Мы шли вперед, пусть медленно, но шли. И как драгоценное наследство передавали все накопленное подготовленной смене. Централизованное управление, когда все нити сходятся в один штаб, диктующий решения, перебрасывающий резервы, регулирующий отношения, — это гениальное изобретение нашего времени, нашего строя. Без этого социализм немыслим. И соответственно мы воспитали людей, которые иначе просто не смогут работать. А теперь тысячи опытнейших специалистов окажутся не у дел. Да-да, не у дел, даже если они останутся на своих постах. Экономические методы руководства вместо административных! — Он зло выругался. — Ну как я теперь буду руководить предприятиями?
      — А ты и не будешь руководить. Они сами справятся. Ты им не нужен.
      Он резко оборачивается. Глаза у него бешеные.
      — Я буду ими руководить! Понял? Найду такие возможности. Пока фонды в моих руках — я хозяин. А фонды я не отдам. Пусть-ка попробуют отнять! Нас много, и мы пока еще сила. Еще посмотрим, куда страна повернет… А что касается Левина… Интересно, с какой мордой я пойду к министру? Объединение получило три квартиры, столько же, сколько и другие. И нигде всех нуждающихся не удовлетворили. А идти позориться, каяться, что ошиблись, дали не тому, и это сейчас, когда столько поставлено на карту… Нет, ты положительно рехнулся, друг любезный!
      — Но резерв, кстати, предназначен и для того, чтобы исправлять ошибки.
      — Вот пусть другие и признаются в ошибках, а я обойдусь. Подумаешь, Левин! Да я завтра же приглашу на его место человека с периферии и дам ему квартиру из резерва. Понятно? И вообще, надоела мне эта история!
      Голос его срывается на визг, ручка летит в угол. А я вдруг по какой-то таинственной ассоциации вспомнил, как выплескиваю отраву из своей рюмки в это ненавистное лицо. До сих пор мне почему-то стыдно за этот театральный жест.
      — Юрий Дмитриевич, Юрий Дмитриевич, очнитесь!
      Майор трясет меня за рукав. Я открываю глаза и вскакиваю.
      — Никак вздремнули? — смеется он.
      — Нет, просто задумался, — неохотно говорю я и иду к телефону. Если ее опять не окажется, больше не буду звонить. Но она дома.
      — Таня, я в тюрьме, — говорю быстро, не давая ей закричать. — Дело в том, что это я убил твоего мужа.
      Секунда молчания, и спокойный грустный ответ:
      — Я это знала, Юра.
      Следствие закончено, через несколько дней суд, и мне разрешили свидания… Узнав об этом, я невольно рассмеялся, правда, не очень весело. Свидания! Кто ко мне придет? Из всей родни осталась лишь престарелая тетка в маленьком городишке на Урале, откуда мы с Таней когда-то приехали в Москву учиться. Не с кем мне видеться.
      Я расхаживал по камере, которую делил с двумя веселыми растратчиками, порядком расстроенный: был человек, и нет его. Вычеркнут! В тюрьме будто переносишься на другую планету. Та жизнь, что за стенами, — ненастоящая, нереальная, как на экране. Красивая, сказочная, какой не бывает. Все, что заботит и занимает обитателей той жизни, здесь кажется смешным и несерьезным. Зато среди нас жизнь полна до краев. Здесь чувствуют и ощущают в сотни раз острее, любая мелочь воспринимается как великое событие. Здесь я потерял страх. Тот страх, что жил во мне с детства и мешал вольно дышать, как астма, с которой смиряешься и все-таки дышишь… Я не заметил, как он ушел. Просто вспомнил, кто бежал от меня из лифта — министр Теребенько и тот цековец, что не дал ему закончить тост. Ряженые, пробирающиеся тайком на сговор к Гудимову… Вот для чего ему понадобилась моя квартира… Страшная правда открылась мне. И я вдруг сразу успокаиваюсь. Я так успокаиваюсь, что уже ни о чем не думаю. Согнутая, как для прыжка, фигура Бориса вырастает до потолка, раздувается, заполняет все помещение. Зло! Вот оно, зло, которое мешает дышать, душит, наполняет ночи кошмарами…
      Я поворачиваюсь и шагаю на кухню, как лунатик, но делаю все четко. Коньяк, крысиный яд… Почему-то кажется, что этого мало для Бориса, и я добавляю тиофос. Эти яды я выпросил у Жени. Не для себя — для приятеля из Перловки, того самого Бориса, что звонил… Хорошенько взбалтываю, захватываю две рюмки, вазу с яблоками — как уместилось все в руках? — и возвращаюсь в комнату.
      — Вот это другой разговор! — радостно восклицает Борис. Он не хочет сориться, я ему еще нужен. И на часы он больше не посматривает. Понял, что что-то помешало его соратникам прийти, и успокоился. — Между прочим, Татьяна сегодня спрашивала о тебе. Видно, старая любовь крепка. — Он грозит мне пальцем, но шутливого жеста не получается. Внезапно я понимаю, как он меня ненавидит. Его буквально корчит от унижения.
      Мы закуриваем, оставляя пачки сигарет на столе, и я наполняю рюмки. Если у Бориса мелькнет хоть тень сомнения, я выпью первый. Но нет, он ничего не подозревает. Чокаемся. Он выпивает залпом и привычно причмокивает. Сует пачку сигарет в карман, другой рукой тянется за яблоком. Но движения эти уже наполовину рефлексные, неосознанные. Потом лицо его багровеет, челюсть отвисает и с хрустом уходит куда-то вбок, глаза выкатываются — страшные, мутнеющие глаза, В них ужас последнее человеческое чувство… И я выдержал это.
      Хотелось бы мне просто однажды проснулся и почувствовал себя другим человеком. Но одно слово «свидание» выбило меня из колеи.
      Растратчики знали мою историю — в тюрьме все обо всех знают — и жалели меня, как в деревнях жалеют дурачков. Так прямо и говорили: большой пост занимал человек, жену ему начальник отдавал, тут только и гужеваться. А он на мокруху пошел, идиот!
      В дни свиданий к ним приходили женщины, с которыми они прокучивали казенные деньги, передавали увесистые посылки с продовольствием, и они по-братски делились со мной. И я порядком изумился, когда однажды надзиратель выкрикнул мою фамилию.
      Это были Левины. Они стояли за стеклом, почему-то в темной одежде, как на похоронах, и с упрямо-независимым видом оглядывались вокруг, готовые, чуть что, дать отпор, хотя никто не обращал на них внимания. Увидев меня, Гриша не удержался и вытаращил добрые близорукие глаза, а Женя заплакала. Я и сам знал, что вид у меня непрезентабельный — костюм помят, волосы острижены, виски обсыпаны сединой.
      — Ну, ну, Женечка, не надо, — сказал я, стараясь, чтобы голос не срывался. — Не так все это страшно. Очень рад, что пришли.
      Но она долго не могла успокоиться, то и дело поднося платок к покрасневшим глазам.
      — Юрий Дмитриевич, сотрудники просили передать тебе привет, — неловко сказал Гриша, явно не зная, о чем говорить. Очевидно, у них был отработан целый план по дороге, но он, разумеется, все перепутал и начал не с того. Я понял это по тому, как Женя на него взглянула.
      — Спасибо, — сказал я. — Как там у нас, пятилетку утвердили на коллегии?
      — Утвердили, утвердили, — радостно затараторил он. — Почти один к одному прошло. Так, мелкие добавления внесли. Правда, никто не знает, что от нее останется: теперь ведь новое планирование будет, от предприятий, но пока у нас все по-старому. И в отделе все по-старому, только Иван Афиногенович ушел на пенсию.
      Этого не следовало говорить. Женя двинула его кулаком под ребра, но было поздно.
      — Иван Афиногенович?! — изумился я. — Чего это он вдруг? А-а, понимаю, понимаю… Испугался старик. Как же так, ручался за мою порядочность следственным работникам — и на тебе!
      — Ну что вы, что вы, Юрий Дмитриевич, совсем не так, заговорила Женя, через силу улыбаясь. — Знаете, что он сказал, прощаясь? Ну, выпили, конечно, за закрытыми дверьми, как полагается, старик раскраснелся и выдал речь. Если уж, говорит, такие люди, как товарищ Корнев, вынуждены прибегать к подобным мерам, значит, я так ничего и не понял в этом мире. И просил передать, что, несмотря ни на что, по-прежнему глубоко уважает вас. Честное слово!
      — Спасибо! — Я проглотил горячий комок. — Женя не лгала, а значит… Значит, все было не напрасно.
      — Юрий Дмитриевич! — Женя придвинулась вплотную к стеклу. — Мы никогда не забудем, что вы для нас сделали. Будем посылать вам посылки. Мы и сейчас принесли кое-что: теплые вещи, покушать… А когда вернетесь, обязательно к нам. В лепешку расшибемся, а поможем.
      — Спасибо, Женечка! — Я весь обмяк, так был растроган. Только боюсь, вам тогда будет не до меня: детишки пойдут один за одним…
      Ого, как она покраснела! Угадал, честное слово, угадал: наверняка начало положено.
      Когда меня уводили, они махали руками, как на вокзале. А я шел в камеру и улыбался. Не так, как улыбаются в тюрьме: с угрозой или наоборот, рабски, льстиво — я улыбался, как человек, выбравшийся к заре из подземелья. Жизнь идет! Жизнь идет, расшвыривая все наносное, устаревшее, отжившее, ненужные условности, искусственно привитые взгляды, смешную допотопную мораль — и к убийце приходят с благодарностью, честные люди к честному человеку. Век обгоняет время, нервный век, интересный век, самый интересный для будущих историков. Век, который стал водоразделом для человечества, создал новую породу людей, и кто знает, не от него ли потомки начнут вести летосчисление…
      Почему-то эта мысль о потомках и будущих историках гвоздем засела в голове, и я не сразу уяснил смысл слов, летевших из динамиков, установленных через равные промежутки в коридоре.
      «Ряд министров, стремясь сохранить ключевые позиции в своих отраслях, вступили на неверный путь организованной оппозиции перестройке. В связи с этим принято решение о коренном изменении структуры управления народным хозяйством…»
      Меня вели по коридору, и слова летели навстречу, нарастая, как каменная лавина. И затихали за моей спиной обессиленные, отдав страшную информацию. А навстречу уже летела другая лавина, еще более грозная.
      «…Учитывая тяжесть содеянного, к уголовной ответственности привлекаются бывшие министры, другие руководители различных рангов…»
      Среди прочих фамилий была названа и фамилия Теребенько.
      И наконец последний лавинный залп.
      «…В связи с тем, что организатор и руководитель оппозиции, бывший начальник всесоюзного производственного объединения Гудимов умер, уголовное дело в отношении него прекратить».
      Черт побери, так зачем же я… Дурак, куда ты полез. Тоже мне, защитник перестройки! Помог Гудимову уйти от процесса… Но странное дело: ругая себя, я ничуть не жалел о содеянном.
      А через несколько дней меня вызвали вновь. Пришла Таня. Вот когда я испугался, даже коленки затряслись.
      — Здравствуй, — сказала она и замолчала. Я тоже молчал, не зная, что сказать женщине, мужа которой я убил.
      — Как тебя здесь кормят? — спросила она наконец.
      Я пожал плечами. Дамский вопрос! Как кормят в тюрьме…
      — Пирожные ему здесь дают и какаву с молоком, — захихикал дежурный надзиратель Ерофеич, поганый старик, считавший заключенных врагами народа, из-за которых мы никак не можем прийти к светлому будущему. Зэки платили ему дикой злобой.
      — Заткнись, легавый! — заорал я, легко переходя на блатной жаргон. — Твое дело следить, чтобы мне бомбу не передали, а в разговоры не суйся.
      — Но, но, ты посмирнее, убивец, а то враз свиданки лишу, — ощерился он.
      — Оставь его, — взмолилась Таня, — и так времени мало. Мне устроили прекрасного адвоката, из тех, к кому очередь. Он уверяет, что больше восьми лет не дадут. Это уж при очень сильном давлении на судью. А так, может, и на шесть удастся вытянуть: явка с повинной и смягчающие обстоятельства. Оказывается, Гудимов был…
      — Знаю. Я слушал радио.
      — Я тоже пойду свидетельницей, — помолчав, сказала она.
      — Зачем? Ты еще зачем?
      — Так надо. — Она упрямо сдвинула брови. — Обязательно пиши мне оттуда. Слышишь?
      — Восемь лет! — Я впервые осознал эту пропасть, перерезавшую мою жизнь. — Мне будет сорок четыре.
      — А мне сорок три, — с вызовом сказала она. — Старуха, да?
      — Ты же знаешь… — в смятении пробормотал я.
      — Знаю, все знаю! Но ведь, — в глазах ее клинком блеснула холодная ненависть, — надо уважать последнюю волю покойного. И кстати, в эти годы еще рожают…
      Будто стены обрушились вокруг нас и над развалинами встало солнце, Борис, Борис, как ты просчитался, — робот, на тридцать лет отставший от жизни!
      — Одна минута до конца свидания, — прошипел Ерофеич.
      — Я передала тебе посылку, — торопливо заговорила Таня. Свитер, теплое белье, кое-что из еды. Все новое, купила в магазине, не думай… И буду еще посылать, только пиши. Обязательно!
      Кажется, мне не будет холодно, если даже отправят на Северный полюс.
      — Вот ведь люди пошли, от всего норовят хапнуть! — прогундосил Ерофеич, передавая меня другому надзирателю. — Он ее мужика пришил, а она к нему набивается, сука!
      И ведь так будет всегда. Ох, Таня, Таня, трудную ты выбрала судьбу!
      Прошло время, и они встретились.
      — Как самочувствие? — спросил Координатор.
      Историк слабо усмехнулся и махнул рукой.
      — Теперь почти в норме, а в первые дни… Я даже отдаленно не мог представить, каково это — жить с раздвоенным сознанием. Когда в тебе существуют два совершенно разных человека, два противоположных характера, да к тому же из различных эпох. И страшно потерять себя настоящего, и невозможно расстаться с собой новым, пришедшим из глубины веков.
      — Непохожих — это вы ошибаетесь, — задумчиво протянул Координатор. — Тот человек из древности — это все равно вы нынешний, только продукт той эпохи. Понимаете меня?
      Историк кивнул.
      — Вот почему никогда не удается достичь полной адекватности, — продолжал Координатор. — Личность исследователя искажает ситуацию, которую мы создаем. Вот и вы, став тенью Юрия Корнева из нашей реальности, несколько нарушили ход истории в параллельном пространстве. Да плюс еще два процента, о которых я вас предупреждал. Так что вряд ли ваше путешествие в прошлое кардинально обогатит исследования той эпохи. По крайней мере, читая ваш отчет и сравнивая его с известными историческими фактами, я нашел несколько серьезных расхождений.
      — Например?
      — Пожалуйста: заговор министров. В нашей действительности его не было.
      — Вы уверены в этом? — Историк не сумел, а возможно, и не пытался скрыть иронии. — Чем же иным объяснить то упорное нежелание расстаться с командно-административными методами руководства, то яростное противодействие демократическим принципам самоуправления предприятий, которое вынудило общество в конце концов распустить министерства? Конечно, в нашей действительности министры между собой не сговаривались. Но ведь итоговый результат тот же: новая структура управления народным хозяйством.
      — Что ж, возможно, вы и правы, — пожал плечами Координатор. — Два процента неадекватности влияют только на частности, но не на конечный результат. Только ведь ваша наука частностями не пренебрегает. Вот, скажем, этот майор Козлов… Я консультировался с некоторыми вашими коллегами специалистами по той эпохе. Они в один голос заявили: такого нарушения процессуального кодекса… Я правильно запомнил термин?
      — Абсолютно правильно.
      — Так вот, такого быть не могло.
      — Здесь я с вами согласен, — сказал Историк. — В нашей реальности следствие проводилось совсем по-другому. Но опять же, конечный результат… Кстати, известно, сколько дали Корневу?
      — Вы имеете в виду, на какое время его принудили жить в условиях, препятствующих гармоничному развитию личности?
      — Можно и так сказать, — усмехнулся Историк.
      — Шесть лет. Невозможно понять такое отношение к человеку: отнять у него шесть лет, хотя средняя продолжительность жизни в то время была крайне низкой, — втрое меньше нашей.
      — Ну что вы, у них это считалось вовсе не таким большим сроком. Но пора вам выполнить свое обещание и рассказать, каким образом до нас дошли данные о Корневе.
      — Ах да. Мы взяли их из архива, найденного при раскопках. Это были документы общественного института, который ограничивал свободу граждан, не вписывающихся в общепринятые рамки. И Большой Мозг заинтересовался Корневым — в архиве были его воспоминания, которые он написал в так называемой зоне, вы, наверное, знаете, что это такое, официальные документы, фиксирующие его деяние против общества, и фотографии. Кстати, вы поразитесь, прочитав его воспоминания, настолько они совпадают с вашим отчетом. Большой Мозг попросил разрешения воссоздать Корнева. Совет планеты незначительным большинством голосов постановил выделить энергию, хотя никто не предполагал, что эта личность может заинтересовать специалистов. Как видите, ошиблись.
      — И хорошо, что ошиблись, — рассмеялся Историк. — Я получил именно то, что хотел: типичного представителя своей эпохи. В данном случае типичного интеллигента, тонко чувствующего общественные перекосы и мучающегося от невозможности создать гармонию мюкду своей личностью и общественным строем. И я уверен, что достиг максимально возможной адекватности этой личности. Уверен, потому что получил такой взрыв эмоций, о каком мы в нашем благополучном обществе даже не подозреваем. Я понял этих людей и их время. И все, что мы знаем из исследований, из исторических документов этой переломной эпохи, раскрылось для меня неожиданно близкой стороной, наполнилось новым содержанием. Для меня нет больше тайн в тех событиях, повернувших ход истории. И теперь мне хотелось бы узнать только одно: дождалась ли меня… виноват, его Татьяна?
      — Мне тоже хотелось бы это узнать, — сказал Координатор.