Гибель 31-го отдела

На сей раз он писал медленно и старательно. После каждого удара по клавишам сдвигал очки и смотрел, хорошо ли вышло.

Когда он скомкал и кинул в корзину второй бланк, улыбка у него была уже не столь доверительная.

Он достал еще один бланк. А потом — сразу пять.

Комиссар Иенсен сидел прямо и неподвижно, при первом взгляде казалось, что он смотрит мимо, на кубки и флажок.

Испортив седьмой бланк, директор окончательно перестал улыбаться. Он расстегнул воротник, распустил галстук, достал из нагрудного кармана черную авторучку с серебряной монограммой и принялся составлять черновик на белом листке почтовой бумаги с неброской маркой фирмы.

Комиссар Иенсен ничего не говорил и все так же смотрел мимо. Капля пота сбежала по директорскому носу и упала на бумагу.

Директор вздрогнул, словно в ознобе, и продолжал писать, царапая пером. Потом скомкал бумагу и швырнул ее под стол. Бумага не попала в корзину, а легла прямо к ногам Иенсена.

Директор встал, подошел к окну, открыл его и постоял немного спиной к посетителю.

Комиссар Иенсен быстро глянул на скомканный черновик, поднял его и сунул в карман.

Директор закрыл окно и с улыбкой сел за стол. Он застегнул воротник, поправил шелковый галстук и нажатием кнопки убрал машинку. Потом нажал какую-то другую кнопку и сказал в микрофон:

— Выпишите господину Иенсену пропуск на право свободного входа в издательство. Он из строительного надзора. Срок годности — по воскресенье включительно. К пропуску приложите универсальный ключ.

Голос звучал сурово, холодно и повелительно, но улыбка оставалась неизменной.

Ровно через девятнадцать секунд пришла женщина в зеленом и принесла ключ и пропуск. У директора появилось на лице брюзгливое выражение, он окинул пропуск критическим взором и сказал, пожав плечами:

— Ну ладно, сойдет и так.

Что-то мелькнуло во взгляде секретарши.

— Я же сказал, что сойдет и так, — резко повторил директор. — Я вас не задерживаю.

Он размашисто подписался, протянул ключ и пропуск Иенсену.

— Ключ подходит к дверям всех отделов, какие только могут заинтересовать вас. Разумеется, кабинет шефа он не откроет, и эту дверь тоже.

— Благодарю.

— У вас есть еще вопросы? В противном случае…

Директор сокрушенно поглядел на свои часы.

— Еще одна незначительная деталь, — сказал Иенсен. — Что представляет собой особый отдел?

— Это проектная группа, она создает проекты новых журналов.

Иенсен молча кивнул, спрятал ключ и синюю карточку в нагрудный карман и вышел из кабинета.

Прежде чем завести мотор, он достал скомканный лист бумаги, разгладил его и провел по нему кончиками пальцев. Бумага была очень высокого качества, и формат ее казался необычным.

Почерк у директора был небрежный и угловатый, как у ребенка, но вполне разборчивый. Иенсен прочел:

“Инспектору стройнадзора настоящим…

Господин Н.Иенсен представитель стройнадзора и пользуется правом свободного доступа во все отделы, за исключением… Н.Иенсен — сотрудник стройнадзора и может посещать…

Господину Иенсену, подателю сего, настоящим разрешается доступ… Господин Иенсен из стройнадзора наделен особыми полномочиями… Комиссар комиссар комиссар… Господин Иенсен… А, ЧТОБ ТЫ СДОХ…”

Иенсен сложил бумагу и сунул ее в тайник, где у него лежал пистолет. Пригнувшись к боковому стеклу, глянул на Дом. Взгляд у него был спокойный и ничего ровным счетом не выражал.

Опять засосало под ложечкой. Иенсен проголодался, но знал, что, стоит ему съесть хоть самую малость, сразу же начнутся боли.

Иенсен повернул ключ зажигания и засек время.

Половина первого — и уже среда.

9

— Нет, — сказал лаборант, — Бумага другая. Формат не совсем тот. Но…

— Что “но”?

— Большой разницы в качестве нет. Одинаковая структура. Очень, очень много общего.

— Ну и?..

— Представляется вполне правдоподобным, что оба листа изготовлены на одной фабрике.

— Ах так.

— Мы сейчас делаем анализ. Во всяком случае, это не исключено, Лаборант как будто задумался и мгновение спустя добавил: — Скажите, а записи на втором листе имеют какое-нибудь отношение к делу?

— Вы почему спрашиваете?

— К нам заходил один врач из психиатрической лечебницы и случайно увидел этот листок. Он тотчас пришел к выводу, что человек, исписавший листок, страдает так называемой алексией, то есть неспособен читать и понимать прочитанное. Он в этом абсолютно уверен.

— Кто допустил вашего психиатра к материалам следствия?

— Я. Он случайно зашел к нам, и оказалось, что мы знакомы.

— Я подам на вас рапорт. — И Иенсен положил трубку. — “Абсолютно уверен”. “Очень, очень много общего”, — повторил Иенсен себе самому.

Потом он прошел в туалет, налил воды в стакан, всыпал туда три ложечки соды, размешал авторучкой и выпил.

Достал из кармана универсальный ключ. Ключ был длинный, плоский, и бородка какой-то странной формы. Иенсен подержал его на ладони и мельком взглянул на часы.

Было двадцать минут четвертого, и среда все еще не кончилась.

10

Из вестибюля Иенсен пошел налево, сел в патерностер и поехал вниз. Непрерывная цепь кабин двигалась медленно, с лязгом и скрежетом, а Иенсен тем временем старался увидеть по дороге все, что можно увидеть из кабины. Сперва проплыл мимо огромный зал, где электрокары сновали по узким проходам между штабелями увязанных в пачку свежих журналов, ниже — люди в комбинезонах развозили на тележках отливные формы и оглушительно грохотали ротационные машины. Еще ниже — душевые, туалеты, раздевалки со скамейками и длинными рядами металлических зеленых шкафчиков. На скамейках сидели люди: отдыхали, наверно, или у них кончилась смена. Многие вяло перелистывали пестрые страницы свежих журналов — только-только из-под пресса скоропечатной машины. Но тут путешествие закончилось, и Иенсен очутился в бумажном складе. В складе царила тишина, не полная, конечно, ибо звуки и шумы, пронизывающие огромное здание, доносились и сюда биением мощного пульса.

Иенсен немного проплутал в потемках среди пухлых тюков и поставленных стоймя бумажных рулонов. Единственный человек, который встретился ему, был щуплый паренек в белом халате. Паренек испуганно воззрился на Иенсена, зажав в кулаке горящую сигарету.

Иенсен выбрался из склада и поехал наверх. На уровне первого этажа у него объявился попутчик — мужчина средних лет в сером костюме. Мужчина вошел в ту же кабину и поднялся вместе с ним до десятого этажа, где надо было пересаживаться на другой лифт. Всю дорогу он молчал и даже не глядел в сторону Иенсена. После пересадки на десятом этаже Иенсен заметил, что серый костюм прыгнул в следующую кабину патерностера.

На двадцатом этаже Иенсен пересел в третий лифт, и через четыре минуты лифт поднял его на самый верх.

Иенсен очутился в узком бетонированном коридоре без окон, без ковров на полу. Коридор описывал правильный четырехугольник вокруг скопления лестниц и лифтовых механизмов, а по внешней стороне его шли белые двери. Слева от каждой двери была укреплена металлическая табличка с одним, двумя, тремя или четырьмя именами. Освещался коридор мертвенно-синим светом люминесцентных ламп, укрепленных на потолке,

Из табличек явствовало, что Иенсен попал в отдел массовых изданий. Он спустился на пять этажей, перед ним по-прежнему был отдел массовых изданий. Коридоры были почти безлюдны, но из-за дверей доносились голоса и стук пишущих машинок. На каждом этаже висели доски объявлений преимущественно с сообщениями и приказами по издательству. Еще там были часы с боем и контрольные часы для ночных вахтеров и специальное устройство на потолке, чтобы автоматически выключать свет.

На двадцать четвертом этаже помещались четыре разные редакции. Иенсен узнал названия журналов и припомнил, что все они довольно просты по оформлению и содержат главным образом рассказы с цветными иллюстрациями.

Иенсен не спеша шел вниз. На каждом этаже он проходил четыре коридора: два — подлинней, два — покороче, словом, четыре стороны прямоугольника. И здесь были такие же белые двери и такие же голые стены. Если не считать разных имен на табличках, верхние семь этажей почти ничем не отличались друг от друга. Все было вычищено, вылизано, нигде ни малейших следов беспорядка, всюду безукоризненная чистота. Из-за дверей доносились голоса, телефонные звонки да изредка стук пишущих машинок.

Иенсен остановился возле доски объявлений и прочел:

“Не позволяй себе пренебрежительных высказываний о самом издательстве или его журналах.

Запрещается прикреплять картинки или предметы подобного рода на наружной стороне дверей.

Будь всегда и всюду представителем своего издательства! Даже в нерабочее время. Помни, что тебе как представителю подобает обдуманность, достоинство и чувство ответственности.

Пренебрегай необоснованной критикой. Помни, что “уход от действительности” и “лживость” суть синонимы “поэзии” и “воображения”.

Ни на мгновение не забывай, что ты являешься представителем своего издательства и своего журнала. Даже в нерабочее время!

Самые “правдивые” репортажи не всегда самые хорошие. Правда — это такой товар, который требует от современной журналистики крайне осторожного обращения. Не думай, что все любят ее так же, как ты.

Твоя задача — развлекать нашего читателя, пробуждать в нем полет мечты. В твою задачу не входит шокировать, будоражить, беспокоить, а также “открывать ему глаза” и “воспитывать”.

Висели на доске и другие инструкции примерно такого же вида и содержания. Большинство из них было подписано руководством издательства, дирекцией концерна и лишь некоторые — лично издателем. Иенсен прочел все, потом отправился вниз.

Чем ниже, тем, судя по всему, крупнее и элегантнее становились журналы. И обстановка менялась: здесь вдоль коридоров лежали светлые ковры, стояли кресла из металлических трубок и хромированные пепельницы.

Чем ближе к восемнадцатому этажу, тем заметнее возрастала эта холодная элегантность, чтобы с восемнадцатого опять пойти на убыль. Дирекция занимала четыре этажа, ниже помещался административный отдел, отдел подписки, доставки и тому подобное. Тут снова пошли голые коридоры, громче стал перестук машинок, и все тот же холодный, белый, режущий свет.

Комиссар Иенсен проходил этаж за этажом. Когда он добрался до вестибюля, часы показывали уже без малого пять. Всю дорогу вниз он проделал пешком и потому испытывал некоторую усталость в икрах и коленях.

Минуты через две по лестнице спустился мужчина в сером костюме. Иенсен ни разу не видел его с тех пор, как час тому назад они расстались у лифта на десятом этаже. Человек вошел в будку охранника перед главным входом. Через стеклянную стену видно было, как он сказал что-то охраннику в форме. После этого человек вытер пот со лба и скользнул по вестибюлю беглым равнодушным взглядом.

Часы пробили пять, и точно через минуту открылись двери перегруженного автоматического лифта, который первым спустился вниз.

Людской поток не иссякал примерно с полчаса, потом начал редеть. Комиссар Иенсен стоял, заложив руки за спину, задумчиво покачивался на носках и глядел, как люди спешат к дверям. За дверями они рассыпались в разные стороны к своим автомобилям и исчезали в них, робкие и какие-то сутулые.

Без четверти шесть вестибюль совершенно опустел. Застыли лифты. Люди в белой форме заперли входные двери и тоже ушли. Только человек в сером костюме будто присох за стеклянной перегородкой. На дворе почти стемнело.

Комиссар Иенсен вошел в алюминиевую кабину одного из лифтов и нажал верхнюю кнопку на распределительном щите. Молниеносно, словно подхваченный вихрем, долетел лифт до восемнадцатого этажа, створки дверей разъехались, потом сомкнулись, и лифт понесся дальше.

Коридоры, где помещались редакции массовых изданий, были освещены ярко, как днем, но звуки за дверями смолкли. Иенсен постоял тихо, прислушиваясь, и секунд через тридцать услышал, как где-то поблизости, примерно этажом ниже, остановился другой лифт. Иенсен подождал, что будет дальше, но шагов не услышал. И вообще ничего не услышал, хотя тишина почему-то не казалась полной. Лишь приложив ухо к бетонированной стене, он уловил пульсирующий стук отдаленных машин. Через некоторое время стук этот стал более внятным, назойливым и несносным, как смутное ощущение боли.

Иенсен выпрямился и проследовал по коридору. На всем пути его сопровождал стук. Там, где лестницы обрывались, были две стальные двери, крытые белым лаком. Одна — побольше, другая — поменьше, и обе без ручек. Он достал из кармана ключ с диковинной бородкой, попробовал сперва открыть первую, ту, что поменьше, но ключ не подошел. Зато вторая открылась сразу, и Иенсен увидел перед собой узкую крутую лестницу, тоже бетонную. Лестница скупо освещалась двумя небольшими матовыми плафонами. Иенсен поднялся по этой лестнице, открыл еще какую-то дверь и очутился на крыше.

Уже совсем стемнело, задувал холодный и неприветливый ветер. По краю плоской крыши шла кирпичная балюстрада высотой около метра. Глубоко внизу лежал город, испещренный миллионами холодных белых огоньков. В центре крыши стоял десяток невысоких дымовых труб. Из двух валил дым, и, несмотря на ветер, воздух здесь был едкий, тяжелый и удушливый.

Когда он открыл верхнюю, чердачную дверь, ему показалось, будто кто-то в это же мгновение закрыл нижнюю, но, когда он вернулся на тридцатый этаж, там было пустынно, безлюдно и тихо. Еще раз он попытался отпереть ту дверь, что поменьше, но дверь упрямо не поддавалась. Скорей всего, это была дверь в какое-нибудь машинное отделение, какую-нибудь диспетчерскую лифтов или электрораспределитель.

Он еще раз обошел замкнутый четырехугольник коридоров, по профессиональной привычке неслышно и осторожно ступая на своих резиновых подметках. В дальнем коротком коридоре остановился, напряг слух, и тут ему почудились шаги где-то поблизости. Впрочем, звук шагов тотчас смолк и на поверку мог оказаться эхом.

Иенсен опять достал из кармана ключ, отпер ближайшую дверь и оказался в помещении какой-то редакции. Комната по своим размерам незначительно превосходила арестантские камеры в подвале шестнадцатого участка, стены и потолок в ней были голые, выбеленные, а пол — светло-серый. Меблировка состояла из трех белых же письменных столов, занимавших чуть ли не всю комнату, да еще в оконной нише примостился хромированный аппарат внутреннего телефона. На столах лежали бумаги, рисунки, линейки, рейсфедеры — все в строгом порядке.

Комиссар Иенсен остановился перед одним из столов, разглядывая цветную вкладку, разделенную на четыре части и явно входящую в какую-то серию. Рядом лежал отпечатанный текст с надписью: “Оригинальная рукопись из авторского отдела”.

На первом рисунке была изображена сцена в ресторане. Белокурая, чрезвычайно пышногрудая дама в блестящем платье с большим декольте сидела за столом. Против нее сидел мужчина в синей полумаске, облегающем трико и с широким кожаным поясом. На груди у него был вышит череп. На заднем плане виднелись эстрадный оркестр, люди в смокингах и бальных туалетах, а на столе стояли бутылка шампанского и два фужера. Следующий рисунок изображал все того же мужчину в необычном костюме. Вокруг головы его светился нимб, правую руку он сунул в какое-то странное сооружение, напоминающее примус. Третий рисунок изображал все тот же ресторан, но теперь мужчина в трико как бы висел над столом, а белокурая дама безучастно на него взирала. И наконец, последняя иллюстрация представляла все того же мужчину; он по-прежнему парил в воздухе, а на заднем плане сверкали звезды. Из перстня, украшавшего указательный палец его правой руки, вырастала гигантская ладонь, а на ладони этой лежал апельсин.

Иллюстрации были частью закрашены белой краской, где — по верхнему краю, где — в виде овалов, приклеенных к ослепительным зубам героев. И поверх этой краски шли краткие разборчивые тексты, наведенные тушью, но еще не законченные:

“В тот же вечер Синий Леопард и богатая Беатриса встретились в самом роскошном ресторане Нью-Йорка.

— Мне кажется… у меня такое странное чувство… мне кажется, что я… что я… тебя люблю.

— Что? Мне показалось, будто луна покачнулась.

Синий Леопард тайком вышел из зала и надел свой волшебный перстень.

— Прости, я должен на минуту покинуть тебя. По-моему, с луной что-то неладно.

И еще раз в течение вечера покинул Синий Леопард любимую женщину, покинул, чтобы спасти вселенную от верной гибели: проклятые крисмопомпы затеяли… ”

Иенсен узнал эти фигуры. Точно такие он видел вчера в одном из просмотренных журналов.

Перед самым столом на стене висело приколотое кнопками и написанное по трафарету объявление.

Иенсен прочел:

“За истекший квартал наши тиражи возросли на двадцать шесть процентов. Журнал отвечает насущным потребностям. Перед ним стоят большие задачи. Предмостное укрепление взято. Теперь мы боремся за окончательную победу”.

Комиссар Иенсен бросил последний взгляд на иллюстрации, погасил свет и захлопнул за собой дверь.

Спустившись восемью этажами ниже, Иенсен оказался на территории одного из больших журналов. Теперь он совершенно отчетливо и через равные промежутки времени слышал шаги того, кто шел за ним следом. Значит, его подозрение оказалось верным, и Иенсен мог больше не думать об этом.

Он по очереди открыл несколько дверей и всякий раз оказывался в таких же бетонированных камерах, какие уже видел на тридцатом этаже. Здесь на столах лежали картины, изображавшие членов королевских фамилий, кумиров публики, детей, собак и кошек, а кроме того, статьи — либо не до конца переведенные, либо недописанные. По некоторым из них кто-то прошелся красным карандашом.

Он прочел несколько статей и установил, что вычеркивались, как правило, замечания умеренно критического толка и вообще оригинальные рассуждения. Посвящены они были популярным зарубежным артистам.

Кабинет главного редактора был чуть просторнее. И на полу здесь лежал бежевый ковер, и мебель из стальных трубок была обтянута каким-то белым пластиком. А на столе, помимо рупора, стояли два белых телефона, лежала светло-серая пластинка — чтобы удобнее было писать — и чей-то снимок в стальной рамке. На снимке был изображен мужчина средних лет с озабоченным видом, собачьей преданностью в глазах и холеными усами — должно быть, главный редактор собственной персоной.

Иенсен сел за письменный стол. Когда он откашлялся, по всей комнате прошло гулкое эхо. Выглядела она холодно, неприветливо и почему-то казалась больше, чем есть на самом деле. Ни книг, ни журналов в ней не было, только на белой стене перед столом висела большая фотография в рамке — Дом с фасада в вечернем освещении.

Иенсен выдвинул один за другим несколько ящиков, но ничего интересного не обнаружил. В одном ящике он увидел коричневый, заклеенный по второму разу конверт с надписью “Лично”. В конверте лежали цветные фотографии и полоска печатного текста:

“Специальный выпуск международной фотослужбы издательства по льготным ценам для руководящих работников”.

На фотографиях были все сплошь голые женщины с большими торчащими грудями. Иенсен тщательно заклеил конверт и положил его на прежнее место. Официального закона, который запрещал бы распространение такого рода фотографий, в стране не существовало, но после эпохи бурного расцвета, имевшего место несколько лет назад, порнографическая продукция почти исчезла с внутреннего рынка. Некоторые круги связывали понижение спроса с катастрофическим падением рождаемости.

Иенсен приподнял светло-серую пластинку и нашел там закрытый циркуляр директора.

Циркуляр гласил:

“Репортаж о состоявшемся в королевском дворце бракосочетании принцессы с руководителем центрального объединения профсоюзов никуда не годится. Многие весьма значительные и близкие издательству лица названы мельком. Упоминание о том, что брат невесты был в молодости рьяным республиканцем, производит отталкивающее впечатление, равно как и “юмористическое” отступление на тему, что руководитель центрального объединения профсоюзов мог бы стать королем. Кроме того, я, как профессионал, возражаю против стилистической сухости в подаче материала. Совершенно незачем было давать корреспонденцию в восьмом номере. Утверждение, что кривая самоубийств в нашей стране пошла вниз, может привести к тревожным выводам, будто раньше число самоубийств в едином обществе было высоким. Есть ли необходимость после всего вышеизложенного напоминать, что тираж журнала до сих пор не растет в соответствии с предписаниями руководства?”

Из примечаний на полях можно было заключить, что копии циркуляра разосланы нескольким руководящим деятелям.

Когда Иенсен снова вышел в коридор, ему почудился за одной из закрытых дверей негромкий хрип.

Он достал ключ, открыл дверь и вошел. В комнате было темно, но слабый отблеск огней фасада чуть заметно освещал фигуру человека, поникшего в кресле у письменного стола. Иенсен притворил за собой дверь и повернул выключатель. Перед ним оказалась самая обыкновенная комната с хромированным окном и бетонированными стенами. В комнате стоял тяжелый, удушливый запах спирта, табака и рвоты.

Мужчине, сидевшему у стола; должно быть, перевалило за пятьдесят. Он был довольно высокого роста, но уже заметно начал полнеть. Костюм его состоял из пиджака, белой рубашки, галстука, ботинок и носков. Брюки лежали на столе — он явно хотел свести с них какие-то пятна, а подштанники сохли на батарее, Сидел он, упершись подбородком в грудь, и лицо у него пылало. На столе стояли пластмассовый стаканчик и почти пустая бутылка, а на полу между его ногами — алюминиевая корзина для бумаг.

Когда внезапно зажегся свет, мужчина заслонился рукой и из-под ладони посмотрел на посетителя голубыми глазами с множеством красных прожилок.

— Журналистика умерла, — сказал он, — я умер. Все умерло — и, не глядя, нашарил бутылку на столе. — Вот я сижу… в этой чертовой кухне. Безграмотные невежды командуют мной и шпыняют меня. Меня! Из года в год!..

Он схватил бутылку и вылил остаток в стакан.

— Величайшая кухня мира. Триста пятьдесят тысяч порций в неделю. Суп “брехня”, безвкусица гарантируется. Из года в год…

Все его тело сотрясалось. Ему пришлось стиснуть стаканчик обеими руками, чтобы поднести его к губам.

— Но теперь баста! — Он достал из ящика письмо и помахал им в воздухе.

— Можете прочесть. Пронаблюдать финал.

Комиссар Иенсен взял у него письмо. Оно было от главного редактора:

“Твой репортаж о бракосочетании во дворце некомпетентно составлен, плохо написан и полон ошибок. А помещение корреспонденции о самоубийствах в номере восьмом — чудовищная накладка. Я вынужден подать на тебя рапорт”.

— Разумеется, он сам все это читал, прежде чем подписать в набор. И корреспонденцию тоже. Я его, конечно, не осуждаю. Бедняга дрожит за свою шкуру.

Тут он взглянул на Иенсена с неожиданным любопытством.

— А вы кто такой? Новый директор, да? Ну, ничего, сработаетесь. У нас тут батраки прямо от сохи сидят в главных редакторах. И разумеется, вышедшие из возраста потаскухи, которых кто-то надумал сбыть с рук и пристроил к нам.

Иенсен достал свое синее удостоверение. Но мужчина даже и не глянул на него. Он сказал:

— Тридцать лет я был журналистом. Я наблюдал этот духовный распад своими глазами. Это удушение интеллигенции. Эту самую продолжительную казнь из всех, какие знал мир. Раньше я чего-то хотел. Это было ошибкой. Я и сейчас хочу, но только самую малость. Это тоже ошибка. Я умею писать. Это ошибка. Потому они и ненавидят меня. Но до поры до времени им нужны такие, как я. Покуда они не изобретут машину, которая могла бы сочинять навоз. Они ненавидят меня потому, что я не безотказная машина с кнопками и рычагами, которая могла бы писать всю эту грязную брехню по шесть страниц в час, без ошибок, вычеркиваний и собственных мыслей. А я пьян. Гип-гип, ура!

Глаза у него выкатились, а зрачки стали совсем крошечные.

Он смолк, дыша прерывисто и неровно. Потом простер вперед правую руку и воскликнул:

Почтеннейшая публика, итак.

Героя наконец должны казнить.

Так уж устроен божий мир. Дурак,

Кто хочет даром что-то получить.

Вы знаете, кто это написал?

— Нет, — ответил комиссар Иенсен.

Он повернул выключатель и вышел из комнаты. На десятом этаже он пересел в патерностер и спустился до бумажного склада.

Здесь уже зажгли ночное освещение — редкие синие плафоны, распространявшие слабый и неверный свет.

Иенсен постоял с минуту совершенно неподвижно, чувствуя, как давит его здание, всей своей громадой навалившееся на его плечи. Давно уже смолкли ротационные машины и линотипы, и от наступившей тишины, казалось, только возросла непомерная тяжесть Дома. Теперь Иенсен не слышал даже шагов того, кто все время крался за ним.

Иенсен поднялся в вестибюль. Там никого не было, и он задержался. Ровно через три минуты из боковой двери вынырнул человек в сером костюме и проследовал в будку вахтера.

— У вас там сидит один пьяный в комнате за номером две тысячи сорок три, — сказал комиссар Иенсен.

— Этим человеком уже занялись, — сказал бесцветным голосом человек в сером костюме.

Иенсен открыл дверь своим ключом и вдохнул холодный ночной воздух.

11

Когда Иенсен вернулся в шестнадцатый участок, было уже без пяти десять. В дежурной комнате ничего интересного не наблюдалось, и он спустился вниз, куда как раз привели двух молодых женщин. Он подождал, покуда обе они сдадут удостоверение личности, обувь, верхнее платье и сумочки на контрольный стол. Одна из них ругалась и даже плюнула в лицо регистратору. Доставивший ее полицейский зевнул, заломил ей руки за спину и бросил усталый взгляд на свои часы. Другая стояла тихо, опустив голову и бессильно уронив руки. Она все время плакала и бормотала сквозь слезы всем давно известные слова: “Нет, нет, нет” и “Я не хочу”.

Потом задержанных увели два полисмена в резиновых сапогах и светло-зеленых плащах, и тотчас из комнаты, где производилось медицинское освидетельствование, послышались плач и стоны. Женский персонал, как и всегда, был выносливее и вообще работоспособнее, чем мужской.

Иенсен вернулся к контрольному столу и прочитал список всех пьяниц, доставленных за последние часы. В издательстве никого не задерживали, и донесений по этому поводу оттуда не поступало.

По дороге домой Иенсен так и не стал ничего есть. Особого голода он не испытывал, да и под ложечкой больше не сосало. Но хотя в машине было тепло и уютно, его все время трясло, как от холода, и руки с трудом держали баранку.

Он быстро разделся и лег. Пролежал час без сна, потом встал в темноте и принес бутылку, дрожь унялась, но мерз он все время, даже во сне.

Кончился третий день. Осталось четыре.

12

Утро было холодное и ясное. За ночь газоны между домами чуть припорошило снежком, и на асфальте шоссе поблескивала наледь.

Иенсен проснулся рано и потому, несмотря на оживленное движение и скользкие дороги, вовремя добрался до своего участка, У него пересохло небо, и, хотя он перед уходом прополоскал горло и почистил зубы, во рту остался неприятный, затхлый привкус. Он велел принести из буфета бутылку минеральной воды и углубился в изучение лежащих на столе бумаг. Донесение из криминалистической лаборатории еще не поступало, а остальные не представляли интереса.

Полицейский, откомандированный на почтамт, явно зашел в тупик. Иенсен досконально изучил его краткое донесение и. помассировав виски подушечками пальцев, набрал номер Главпочтамта. Трубку сняли не сразу.

— С вами говорит Иенсен.

— Слушаю, комиссар.

— Что вы сейчас делаете?

— Опрашиваю сортировщиков. На это уйдет много времени.

— А если более точно?

— Еще дня два. Или три.

— Вы думаете, это что-нибудь даст?

— Едва ли. Попадается немало писем, на которых адреса наклеены из газетных букв. Через мои руки их уже прошло около сотни. И большинство даже не анонимки. Просто люди так делают.

— Почему?

— Я думаю, шутки ради. Единственный, кто припоминает письмо, нарочный, доставлявший его.

— Копия письма у вас есть?

— Нет, комиссар. Зато у меня есть копия конверта и адреса.

— Знаю. Не сообщайте ненужных подробностей.

— Слушаюсь.

— Прекратите опрос, поезжайте в криминалистическую лабораторию, закажите себе фотокопию текста и уточните, из какой или из каких газет вырезаны буквы. Ясно?

— Ясно.

Иенсен положил трубку. Под окном шумели санитары с ведрами и лопатами.

Иенсен хрустнул суставами и приготовился ждать.

Когда он прождал три часа двадцать минут, зазвонил телефон.

— Мы определили сортность бумаги, — сказал лаборант. — Это бумага для документов, идет под обозначением ЦБ-3. Изготовляется бумажной фабрикой, принадлежащей непосредственно концерну. — Молчание. Потом лаборант добавил: — Ну, в этом ничего удивительного нет. Практически они прибрали к рукам всю бумажную промышленность.

— Ближе к делу, — напомнил Иенсен.

— Фабрика лежит к северу от города, километрах в сорока. Мы откомандировали туда человека. Пять минут назад я с ним разговаривал.

— Ну и?..

— Они выпускали этот сорт примерно в течение года. Главным образом на экспорт, но небольшие партии поступали в так называемую внутреннюю типографию, которая тоже принадлежит концерну. Изготовлялся этот сорт в двух форматах. Но насколько я могу судить, в данном случае мы имеем дело с большим форматом. К этому я ничего не могу добавить, остальное в ваших руках. Я отправил к вам через рассыльного все имена и адреса. Не позже чем через десять минут они будут у вас.

Иенсен молчал.

— Вот как будто и все. — Лаборант замялся и после короткой паузы спросил нерешительно: — Комиссар, скажите, пожалуйста…