Она дизайнер интерьеров и устроительница вечеринок. Элизабет – соведущая утреннего шоу в Бостоне, основная претендентка на престижную должность помощницы ведущего новостей национального канала, в прошлом манекенщица, бывшая католичка, прошедшая через неверие и вернувшаяся в лоно христианства, председательница общенациональной организации «Христос – детям». Ребекка – владелица и основательница «Эллы», наиболее популярного испаноязычного женского журнала в стране. Эмбер – испаноязычная рок-певица и гитаристка, которую ждет великий прорыв.

И, наконец, я. Самая молодая и единственная латиноамериканка, ведущая колонку в газете. Но не хочу выставляться. Эдди Олмос может сколько угодно исходить дерьмом в своем дворовом сортире в Восточной Л. А., понимаете, о чем я? Подвинься, Эдди, надоел твой старый костюм «зут»[24]. Девочки идут.

Господи Боже мой! Мне следовало предвидеть, что Уснейвис подкатит именно так. Ее серебристый «БМВ» тихо скользнул к тротуару под рвущуюся из приоткрытого окна мелодию Вивальди или чего-то в этом роде, так что все бедолаги, которые стояли на остановке с детьми и пакетами из «девяностодевятицентового» гастронома и сгибались от ветра, посмотрели в ее сторону. Вот она открывает дверцу и тычет маленьким черным зонтиком в воздух, чтобы, не дай Бог, не намочить свои драгоценные волосы. И при этом разговаривает по мобильнику. Уточнение: крохотуле мобильнику. Каждый раз, как я встречаю Уснейвис, ее сотовый телефон становится все миниатюрнее. Или это она растет? Подружка любит поесть.

Сомневаюсь, что Уснейвис вообще с кем-нибудь разговаривает. Просто достала трубку и приставила к уху – пусть вокруг все пялятся и ахают: «Bay! Что это за богатенькая пуэрториканка?» Ее национальность нетрудно определить, потому что она громогласно вещает своему реальному или воображаемому собеседнику – я точно так же гадаю, как и вы, – на пуэрто-риканском испанском (это не оговорка, есть определенные отличия).

Но это еще не самое страшное. На ней меховое пальто. Вот что самое ужасное. Зная Уснейвис, могу предположить, что ярлык «Нейман Маркус»[25] до сих пор не оторван и болтается внутри и завтра она отнесет пальто обратно в магазин и вернет деньги на свой пострадавший счет. А ее драгоценные волосы? Прилизаны так, что не толще датского крекера, и завиты, словно она героиня какой-то теленовеллы. Вот только слишком смугла, чтобы ей доверили такую роль. Не говорите Уснейвис, что она так смугла. Хотя ее отец был доминиканцем, темным, как маслина в греческом салате, мать с самого первого дня утверждала, что она светленькая, и запрещала водиться с monos (то есть обезьянами). Если бы африканских предков Уснейвис привезли не в Сан-Хуан и в Санто-Доминго, а в Новый Орлеан, она считалась бы в США даже не смуглой, а черной. Но поскольку такого права у нее нет, Уснейвис, как американская латинос… белая. Вот подите и разберитесь.

Что же до имени, оно произносится так: Ю-у-у-с-нейвис. Девочка родилась в Пуэрто-Рико, и мать носилась с мыслью увезти ее с острова в Америку (подозреваю, она не знала, что и без того проживает в Америке, поскольку с 1918 года Пуэрто-Рико считается территорией США). Мать хотела, чтобы девочка стала американкой и решила все проблемы раз и навсегда – ведь только в Америке у нее был шанс заполучить хорошего мужчину и прилично жить. Желая назвать свое чадо как-нибудь патриотично, неспешными днями (а разве случаются в Пуэрто-Рико какие-нибудь иные?) она отправлялась в доки и наблюдала, как оттуда выходили и возвращались обратно американские корабли после того, как превращали своими пушками остров Вьекес в ад, и очень удивлялась, что матросы финго не стесняются драить палубы швабрами и щетками. Вот это и есть свобода, думала она. Мужчины со швабрами. И там почерпнула сногсшибательное имя для дочери: Ю.С. Нейви – военно-морской флот США. Я не шучу. Вот в честь чего наречена Уснейвис. Не верите – спросите у нее сами. Иногда, правда, она начинает выставляться и заявляет, что имя досталось ей от древнего предка – человека из племени тейно. Но мы-то знаем, что дружелюбные, голые и миролюбивые индейцы племени тейно были поголовно уничтожены испанцами. А Уснейвис назвали в честь эскадренного авианосца.

Она достала брелок от Тиффани и, прицелившись в датчик противоугонки, привела в действие маленькую сирену, которая трижды вскрикнула: «Bo-Ri-cua!»[26] Парочка прогуливавшихся мимо «тифов» в ботинках «Тимберленд» и дутых куртках так заинтересовалась ею, что они чуть не свернули головы на толстых шеях. А Уснейвис, упиваясь вниманием, изображала популярность, как какая-нибудь звезда. Всегда была такой. Только заметьте, я ей не завидую. (Не забыть бы, никогда не употреблять слово «завидовать» в своей колонке.) Из всех нас только она из Бостона – выросла на социальное пособие среди кирпичных бараков, где формировался и претворялся в реальность сумбурный стереотип ее жизни. Вместо отца у Уснейвис остался старший брат; отец же был серьезно ранен, когда вел дочь из школы, – получил пулю в шею. Он умер на руках маленькой девочки. Но несмотря ни на что, у Уснейвис были мозги под тугими африканскими волосами, над которыми как только не издевались парикмахеры. Хорошие мозги. Настолько хорошие, что это даже пугало. Уснейвис окончила школу лучшей в классе и получила стипендию в Бостонском университете, где мы с ней делили комнату в общежитии. Заработала диплом cum laude[27] и так же, за счет университета, продолжала учиться в магистратуре в Гарварде. Теперь Уснейвис имела возможность помогать матери – купила ей квартиру в Мая-гуэ и оформила собственную кредитную карточку. И все это после того, как выросла в бедноте – черной пуэрториканкой в Новой Англии. Ну скажите на милость, имеет она право немного повыпендриваться? Эта женщина – моя героиня. А если я подтруниваю над ее материализмом, то только потому, что сильно люблю ее. Уснейвис знает, что это смешно. И часто сама подсмеивается над собой.

– Sucia! – крикнула я ей, когда она подходила к двери. Но Уснейвис, рассеянно взглянув на меня, продолжала болтать по телефону. Ох, простите! Все доминиканки, трудившиеся над плитой, посмотрели на нее усталыми лошадиными глазами и погрузились в глубины собственного отчаяния. Хозяин за кассой оторвался от газеты на испанском языке. Его глаза смерили Уснейвис с головы до пят, брови изогнулись. Он как бы спрашивал: что это за прелестное создание явилось к нам с мороза. Она протянула мне руку так, словно намеревалась остановить транспортный поток, и я заметила, что на локте у нее висела крохотная сумочка от Фенди. Для полноты картины, решила я. А когда Уснейвис шла ко мне, я обратила внимание на ее отпадные туфли. Это по снегу-то! Отпадные не в смысле модные, а в том, что на сегодняшнем льду в них можно запросто отпасть. Не скажу, что я не способна отличить туфли-лодочки от милых сердцу Уснейвис лодок и кораблей, но ведь она мне рассказала о них вчера по телефону: белые, зимние, в золотистую полоску. Нынешние, должно быть, какие-то другие. Я терпеливо дослушала ее разговор, а сама при этом думала, как Уснейвис умудрилась запихнуть свои немаленькие ступни в такие крохотные туфли. Она напомнила мне балерину-слониху, прыгавшую по экрану в «Фантазии». Я немного преувеличивала, говоря, что совсем не знала испанского, когда поступала на работу. Я успела слегка нахвататься – главным образом в те моменты, когда отец выходил из себя или огорчался. А выходил из себя он, к моей пользе, чуть ли не каждый день; поэтому я получала много уроков испанского. А по выходным его начинала пилить мать, и это продолжалось до тех пор, пока он не утихомиривал ее, – возникала масса всяческих огорчений, а следовательно, снова испанского. Дома, до того как ушла мать, мы главным образом говорили по-английски, потому что учить язык мужа матери хотелось ничуть не больше, чем ответить «нет», когда мой брат впервые попросил ее купить ему выпивку. Потом, когда мать оказалась в тюрьме, а брат вырос и ушел, мы с отцом говорили по-английски, потому что так было проще, и он перестал выходить из себя. А теперь, когда я, как мисс Берлиц, стала символом испано-язычной женщины, мы с Papi ради моей работы говорим только по-испански. Господи, я снова о нем? Простите! Papi приучил меня считать, что он самое главное в мире. А следом за ним – Куба. И, как во всякой религии, эту веру пошатнуть непросто, даже если сомневаешься в ее разумности.

Интересно, кубадектомию производят под наркозом или нет? Я имею в виду, какой-нибудь иной наркоз, кроме пива?

Из того, что мне удалось услышать, я поняла: Уснейвис давала указания одной из помощниц по поводу предстоящей очень важной пресс-конференции, объясняла, что следует сделать, и скрупулезно перечисляла детали, загибая пухлые пальцы. Она нанимала только латиноамериканок, даже если другие претендентки были более квалифицированны. А когда я говорила ей, что это незаконно, Уснейвис смеялась и отвечала, что белые всю дорогу так поступают и она расплачивается за их прошлые грехи. «Моя цель, – Уснейвис тыкала мне пальцем в лицо, – заставить их понять, что им надо сильно постараться, чтобы работать на нас».

– Ух! – Уснейвис наконец нажала на кнопку отбоя и сложила пальто так аккуратно, что я сразу догадалась: ярлык в самом деле внутри, и она не хочет, чтобы кто-нибудь заметил его. Под пальто оказался элегантный брючный костюм из красивой светло-зеленой шерсти. Удивительно, где Уснейвис находит вещи своего размера, который в последние пять лет колебался между восемнадцатым и двадцать четвертым.

Только не обманитесь – она потрясающая. Тонкие черты лица, нос, за который другие женщины выкладывают кучу денег, только бы приобрести нечто подобное, и огромные выразительные глаза, часто спрятанные за зелеными контактными линзами. Раз в три или четыре дня Уснейвис ходит в салон у новостроек делать себе брови, считая, что никто не справляется с этим лучше тамошних девиц, а ее макияж всегда на высшем уровне. Я отношу это за счет постоянного неконтролируемого порыва доставать компакт-пудру «Бобби Браун», чтобы все видели: явилась пуэрториканка. Вот так! Она ест с изяществом и аппетитом лесного оленя. Со стороны кажется, что Уснейвис сидит на одной траве – настолько ее мучает голод. При нас она называет себя «толстушкой» и подсмеивается над собой. И мы ей не лжем – не успокаиваем. Как ни говори, предплечье Уснейвис в окружности больше, чем бедро Ребекки.

Может, оттого, что она полнее других, а теперь и вовсе раскормленная, Уснейвис самая общительная из нас. Когда мы пускались в загулы и на исходе ночи или, вернее, на восходе солнца оказывались в какой-нибудь круглосуточно работавшей забегаловке, она успевала подружиться со всеми вокруг. Я наблюдала, как Уснейвис проделывала это с группой немногословных кривозубых шахматистов из Уэнтвортского технологического института и оравой миловидных девчонок из Брандейса[28]. При этом всех заставила петь, шутить и играть в шарады. Вот почему она управляет отделом связей с общественностью крупнейшей в штате некоммерческой организации. Нет на свете человека дружелюбнее, симпатичнее, организованнее, искреннее и при этом, да, материалистичнее, чем Уснейвис Ривера.

И с мужчинами у нее проблем не бывает. Их тянет к ней больше, чем к кому-либо из нас. Уснейвис держит мужчин на расстоянии, поэтому нравится им еще сильнее. Они ходят за ней по пятам, постоянно названивают, умоляют выйти замуж и угрожают покончить с собой, если она не ответит на их чувства. Речь идет не о каких-нибудь проходимцах, а о врачах, юристах и международных шпионах. Именно о шпионах. Уснейвис встречается одновременно не меньше чем с тремя, но это не похоть – с большинством из них она вообще не спит, держит на замену, играет с одним, затем с другим. А они следуют за ней, как щенки. Но нужны ли они ей? Нет. Уснейвис нужен один Хуан Васкес, даже если она в этом не признается.

Я ничего не имею против Хуана. Этот парень мне нравится.

А другим sucias? Не скажу, что они того же мнения. Некоторые из них считают, что Хуан со своим раздолбанным «фольксваген-рэббит» зарабатывает слишком мало, чтобы предъявлять права на такую женщину, как Уснейвис. Хуан возглавляет маленькое некоммерческое агентство, занимающееся в основном реабилитацией и устройством на работу латиноамериканцев-наркоманов. Судя по статьям в нашей газете, он добивается потрясающего успеха. И что из того, что Хуан зарабатывает не так много? Я понимаю, что в глубине души Уснейвис чувствует то же самое, но у нее, что называется, «пунктик» по поводу денег. Это бросается в глаза, стоит только взглянуть на ее меховое пальто и «БМВ». А Хуан, вполне симпатичный для такого низкорослого мужчины, мог бы обращать на себя больше внимания. Однажды я встретила его на официальном вечере в поддержку демократического кандидата на пост мэра Бостона – он заявился в черной выцветшей майке, поверх которой надел смокинг на белой шелковой подкладке, в черных джинсах, сморщенных красных спортивных туфлях в снегу и с семипудовой биографией Че Гевары подмышкой. Уснейвис в своем сверкающем платье и драгоценностях делала вид, что не знает его, хотя провела у него до этого ночь, а еще раньше выходные. В итоге она удалилась с врачом-аргентинцем с испитым лицом, с которым познакомилась за другим столиком. А Хуан пришел только ради Уснейвис – хотел продемонстрировать ей, что и он поддерживает кандидата, за которого она постоянно ратует. Но Уснейвис не оценила его порыва. И когда Хуан подошел поздороваться, опустив, как побитый пес, голову, притворилась, что не помнит, кто он такой, метнула на него ледяной взгляд, представила своего уродливого компаньона по застолью как доктора Хирама Гарделя, оперлась об эскулапскую руку и повернулась спиной. Вот такие игрища Хуан и Уснейвис устраивали друг с другом с самого колледжа.

Следующей появилась Ребекка, аккуратно управлявшая ярко-красным джипом «Гранд Чероки». Места у тротуара не оказалось. Я наблюдала, как она трижды объехала неказистый ресторанчик, прежде чем сумела припарковаться на стоянке у бакалеи на другой стороне улицы. Вылезая из машины, Ребекка не устроила представления, как Уснейвис, но потому, как она нервно озиралась, я поняла, что ей не по себе в этой части города. Ребекка, как обычно, улыбалась, но я видела, что затаившийся у нее внутри злой тигр готовился к прыжку.

Ребекка, как каждая из нас, бывала здесь много раз и никогда не говорила, что ей не нравится окружение и все такое, но человек наблюдательный догадывался об этом по тому, как напряженно она косилась в сторону при упоминании «Эль Кабалитто». Казалось, ей под нос сунули кучу парного дерьма, но Ребекка по своей вежливости не показывала вида, что ей это неприятно. Я сказала «косилась в сторону», потому что у Ребекки всегда как бы двойное выражение лица. Одно – то, что видят все. Другое замечаю только я. Большинство людей, знающих Ребекку, полагают, что она самая очаровательная и разумная женщина на земле. Но, по-моему, лишь я одна понимаю, как она ненавидит то, что ее окружает, и боится всего. Все думают, какая Ребекка человечная. Признаю, мало кто умеет, как она, склонив голову, говорить с наигранным интересом с людьми, мало кто тратит столько же денег на приюты для женщин и беглых подростков, мало кто уделяет столько же времени – это при ее-то загруженности! – добровольным обязанностям, вроде чтения слепым. Но сидящий во мне циник нашептывает, что причина кроется в ее католическом ощущении вины и желании попасть на небеса. Все считают, что она ибег[29] латиноамериканка, образцовая роль из кинофильма для взрослых. Но я понимаю, что Ребекка всего лишь прекрасный политик. Я выросла у родителей мамы и сформировала для себя нечто вроде чувствительных на всякую опасную фальшь антенн. Либо это так, либо я чрезвычайно завидую тому, как Ребекка справляется со своими эмоциями и находит друзей. Я совсем не такая.

Она шла по улице, прикрывая глаза от снега ладонью в белой перчатке, и ее лицо исказилось от напряжения. Ребекку можно было бы назвать красивой, если бы она все время не улыбалась так, словно набрала полный рот лимонного сока. Только не поймите меня превратно: Ребекка любит повеселиться не меньше других, но лишь тогда, когда все под присмотром, все по правилам и никому ничто не грозит. Ребекка Бака (или Бекка Бака, как я ее называю, а она злится) предпочитает развлекаться в установленном порядке.

Я с облегчением заметила, что она приехала одна. Иногда Брэд, ее муж-придурок, выражает желание сопровождать Ребекку на наши посиделки. Только не спрашивайте меня почему. Мы просили ее не приводить его на сборища sucias, но он, тем не менее, время от времени появляется. Брэд не латиноамериканец – высокий белый парень из Блумфилд-Хиллз, штат Мичиган. Он уже восемь лет пишет в Англии, в Кембридже, докторскую диссертацию. Тему я точно не помню – что-то философское, связанное с давно почившими угрюмыми немецкими мыслителями с кустистыми бровями. Бесполезная мура, если хотите знать мое мнение. Пару месяцев в году Брэд проводит в Англии, а остальное время ходит на лекции, читает и пишет в Бостоне. И так все восемь лет.

Надеюсь, доктор меня простит, но не могу снова не упомянуть своего Papi – он за шесть лет умудрился получить степень бакалавра и написать докторе кую диссертацию. При этом на языке, который выучил в пятнадцать лет, работая по ночам уборщиком, воспитывая двоих детей и ломая голову над тем, какого дьявола женился на социопаткс в платье Мэрилин Монро. Не понимаю, почему никак не доучится этот шут гороховый Брэд. Я говорила об этом Ребекке, но она только покосилась на меня, давая понять, что это не мое дело. Испепеляющий взгляд. (Не забыть бы, никогда не употреблять в своих статьях слово «испепеляющий».) Почему никто не замечает, когда она идет вот с таким лицом? Говорят о ней – «милая и приятная». Все, но только не я. Я называю ее Снежной королевой. У меня такое ощущение, что Ребекка терпит меня, как домашнюю кошку, постоянно писающую на пол. Не хватает духу прогнать, но и не станет слишком отчаиваться, если кто-нибудь забудет закрыть дверь, я выскочу на улицу и попаду под почтовый фургон. Мне кажется, Ребекка приходит на наши встречи, чтобы пообщаться с Сарой и Элизабет. Но только не со мной. И, Бог свидетель, не с Эмбер.

Ребекка вошла в ресторан, изящно стряхнула снег с коротких блестящих волос и снова пригладила их. И как только ей удается всегда так превосходно выглядеть? Был год, когда она затащила всех sucias на семинар по этикету, который проводился в гостинице «Ритц-Карлтон» на Ньюберри-стрит, где мы знали, как обращаться с вилкой для рыбы и как освободиться в туалете от жирной похлебки. Тогда я единственный раз видела, как лицо Ребекки озарилось неудержимой радостью. Она сидела в первом ряду, записывала каждое слово и бешено кивала. А когда лектор, бывшая светская девица из моего родного города, начала перечислять, чего следует избегать приличной женщине, вывела аккуратными черными буквами на девственно белом листе блокнота: «волосы до плеч» и победоносно посмотрела на меня, мол, я тебе говорила! Ребекка годами агитировала, чтобы все sucias носили короткие, но женственные волосы. Или на худой конец хотя бы на работе заплетали их в пучок. «Никто не примет тебя всерьез с такими космами Талии[30]», – недавно предупредила она меня и при этом приподняла завиток моих волос так, словно вынимала из раковины грязь, забившую сток, и улыбнулась дружески-тепло, как всегда, когда собиралась сказать нечто критическое. Я люблю свои волосы. Они должны быть длинными, чтобы оттенить округлые щеки и нос. Поэтому не надо лезть ко мне.

Нечего и говорить, что волосы Ребекки, безукоризненно стильные, коротки, но не чрезмерно, – лучшее, что может предложить Ньюберри-стрит. Они оттеняют ее большие красивые карие глаза, лишь слегка подкрашенные тушью для ресниц и тенями. Ребекка носит изящные серьги и аккуратно завязанные на шее консервативные шарфики. Она напоминает мне Тализу Сото – женщину, на которой женился Бенджамен Братт. Только с короткой стрижкой. Ребекка ненавидит ходить по магазинам и поэтому наняла работника по имени Альберто, который делает для нее покупки. На моей памяти она ни разу не надела юбку выше колен, а ее каблуки всегда вполне умеренной высоты – такие можно видеть у Жанетт Рено. Ребекке всего двадцать девять, но Альберто приобретает для нее вещи в «Талботс» и «Лорд эндТэй-лор»[31]. Консервативная внешне и сдержанная в чувствах, она выставляет напоказ поддельные эмоции, словно сохнущее на веревке белье.

В пользу Брэда можно сказать, что у него привлекательное мальчишечье лицо и копна светлых коротких волос. Он высокий, но одевается как занюханный безработный. Увидишь такого на улице – подумаешь: вот человека отпустили из тюрьмы под честное слово, а он совсем опустился. Мне кажется, если бы Брэд мог, он отрастил бы бороду, но вместо бороды у него на подбородке, как у шелудивого пса, желтый пушок с проплешинами. Овалом щек он напоминает подростка. Лишь когда Брэд улыбается и его лицо, словно птичьи следы, покрывают морщинки, становится ясно, что это неудачник, который никуда не спешит, задолбанный хомячок, он крутится и крутится в своем проржавевшем колесе. Брэд носит круглые очки в проволочной оправе, но какие-то перекошенные, будто на них не раз посидели. Нас всех поразило, что Ребекка собралась замуж за этого человека. Когда она познакомила нас с ним, мы мысленно поскребли затылки и проявили сдержанность. Брэд пытался говорить с нами, но неудачно – нес сплошную белиберду: за пять минут умудрился упомянуть Канта, Гегеля и Ницше, но, на мой взгляд, каждый раз невпопад. Не забывайте, что мы, sucias, прослушали несколько курсов по философии. Я пробовала поправлять Брэда, но это ему не понравилось: глаза его стали отрешенными, он уставился в потолок, тряхнул головой, поднялся, повернулся кругом и опять сел. А мне в голову пришел текст телеграммы себе: «Спокойно, тчк. Еще спокойнее, тчк.». Когда Эмбср, постоянно распускавшая язык, спросила, что это Брэд вертится, точно флюгер, он ответил, будто у него проблемы со зрением и ему, чтобы сохранить равновесие, надо периодически делать такое упражнение. «Одновременно работает всего один глаз, – объяснил Брэд своим электронным голосом. – И глаза переключаются всегда неожиданно». Отлично! Знаешь что, дорогая моя Бекка, я хоть и люблю тебя, как сестру, – ну, если не как родную, то как двоюродную и уж точно как троюродную, – но никак не возьму в толк, что ты в нем нашла.

Прошла пара недель, пока я вызнала у Ребекки, что вращающийся Брэд – полностью Брэдфорд Т. Аткинс – сын Генри Аткинса, богатейшего человека Среднего Запада, создателя сети элитных кафешек и видеопроката. Брэд, паршивая овца в семействе, оказался в Кембридже только потому, что его отец подарил библиотеку учебному заведению, где сынок не блистал успехами. Состояние предка оценивалось в сумму чуть больше миллиарда долларов, и треть этих денег после смерти старикана предназначалась Брэду. Ждать, судя по всему, оставалось недолго, поскольку папаше стукнуло девяносто. Брэд утверждал, что ненавидит материальные ценности, и считал необходимым перебить всех капиталистов, однако жил на выплаты по доверительной собственности, которые приносили ему 60 тысяч долларов в год – только чтобы не задохнуться. Раньше было больше, объяснила мне Ребекка. До женитьбы Брэд имел ежегодно 200 тысяч. Но старикан со своей половиной решили наказать сына за то, что тот взял в жены «иммигрантку», и урезали содержание. И вот этот шизик Брэд заваливался на наши сборища, сидел рядом с видом богатенького мальчика, разевал варежку, слушал и смотрел так, словно он паинька, а мы все гориллы. И при этом что-то записывал. Мы его забавляли, особенно когда говорили по-испански. Наверное, поэтому Брэд пристальнее других смотрел на Элизабет. А слыша испанскую речь, вспыхивал и краснел, словно старался скрыть, что у него встал. Законченный кретин. Мы ждали, что Ребекка прогонит его, но, когда тебе светит 333 миллиона доляаров, решиться на такое очень непросто.

После колледжа Ребекка работала редактором в журнале «Севентин», а два года назад основала собственный – «Элла». Он быстро завоевал неслыханную популярность среди двадцатилетних и тридцатилетних латиноамериканок. Много зарабатывая, Ребекка больше не нуждалась в средствах Брэда. Я бы обсудила это с ней, но она всегда отличалась сдержанностью. Я ни разу не видела, чтобы неизменно спокойная и уравновешенная Ребекка вышла из себя или танцевала. Она родилась в семье, давным-давно обосновавшейся в городе со смешным названием Альбукерке, в штате Нью-Мексико. О таком вы слышали разве что в мультиках про кролика Банни. Ее предки всегда жили на юго-западе и были из тех, кто с другими переселенцами – мексиканцами, то есть, простите, испанцами, не просто высадились в Плимут-Рок и пришли в эту страну, а завоевали ее. Ее испанский кажется нам таким странным и архаичным, словно посреди вечеринки кто-то вдруг принялся вещать на языке Чосера. Элизабет и Сара буквально покатываются от нее. Родители Ребекки живут на севере штата Нью-Мексико, где люди законсервировались во времени: говорят на языке праматерей, а женщины носят на головах кружева.

А еще Ребекка настаивает, чтобы ее величали «испанкой». И не дай Бог назвать Ребекку «мексиканкой». Она клянется, что способна проследить генеалогию рода до королей Испании. Я никогда не занималась антропологией, но прекрасно представляю, как выглядят индейские женщины из Пуэбло. Ребекка Бака, с ее высокими Скулами и плоским задом, очень подходит под их описание. Если кому и следовало дать роль латиноамериканки в экранизациях Эдварда Джеймса Олмоса, то, конечно, ей. И как бы Эмбер ни наскакивала на Ребекку со своим движением «Мы индейцы, а не испанцы или латиноамериканцы», агитируя за туземные священные войны против pinche[32] гринго, на Ребекку это ничуть не действовало. «Я испанка, – говорила она спокойно, сдержанно, с мягкой улыбкой. – В этой стране живут немцы, итальянцы, а я испанка. Я уважаю твое происхождение и твои верования и всем сердцем поддерживаю все, что ты делаешь. Но пытаться вовлечь меня в мексиканское движение – все равно что корейца, владеющего соседним рынком». Только не задавайте ей вопросов насчет ее прямых черных волос, смуглой кожи и носа, который словно сошел с полотен ОТормана[33]. Она наморщит свой изящный крючковатый нос, как всегда, когда при ней сквернословят или повышают голос, и ответите подчеркнуто саркастическим вздохом: «Мавритания, Лорен. В нас есть мавританская кровь». Вот так-то, друзья мои.

Ребекка прямиком шла к нашему столику, и при этом ее бедра нисколько не колыхались. Уснейвис подхватилась и заключила Ребекку в медвежьи объятия, от которых моментально улетучивается весь дух из груди, и закричала: «Sucia!» Но Ребекка только устало улыбнулась и не огласила ресторан ответным возгласом, словно вся эта кутерьма раздражала ее. Просто похлопала Уснейвис по спине и проговорила:

– Привет, Нейви! Привет, Лорен! Как поживаете?

Уснейвис не заметила непорядок, а я заметила. Я всегда замечаю. Уснейвис видит в людях лучшее, а я наихудшее. Ребекка перестала пользоваться термином «sucia» с самого колледжа, но продолжала являться на наши сборища. Считала нашу забаву пустой. И от этого я сильнее, чем обычно, чувствовала себя неудачницей, поскольку мне нравилось называть остальных «sucia». Значит, я тоже пустая и кажусь со стороны дурой.

Ребекка повесила красную куртку на крючок и поморщилась, увидев пятно на стене. А я снова отметила, какая она миниатюрная: ростом едва пять футов, с изящными, как у кошки, запястьями. Я бы сравнила ее со страдающими от отсутствия аппетита дамочками в модных сериях Дэвида И. Келли. На ней был серый брючный костюм и не выпячиваемые напоказ, но явно дорогие серебряные украшения. На наших сборищах Ребекка никогда не съедала больше тарелки супа или горстки белого риса, а чаще и того меньше. И ничего не пила. Не скажу, что я уж слишком крупная, но я бы точно раздалась, если бы время от времени не пихала палец в горло. Суть Ребекки отнюдь не в том, что она тощая – она жилистая, мускулистая, изящная и вместе с тем энергичная. А все женские разговоры о том, как ужасно быть такой тощей, на поверку оказываются завистью. Сумасшедшей завистью. У Ребекки есть все, чего нету меня: дипломатичность, беспристрастность, сдержанность на людях (поди узнай, что она думает), богатство, приверженность хорошей диете, умение планировать, не скупиться на время и деньги и навыки обращения с цифрами. Я главным образом думаю о себе. Порчу чеки. И, наверное, завидую ей. Не исключено. Мужчины не сходят с ума от Ребекки – считают, что им необходимо нечто более объемное.

Но еще больше я хотела бы иметь такую мать, как у нее. Донна Бака никогда не звонила дочери из тюрьмы, как моя мать, и не выпрашивала денег. Мать Ребекки пришла на вручение дипломов – и не просто пришла, а в хорошем платье, благоухая духами «Ред Дор», принесла дочери букет цветов и с искренними слезами на глазах сказала: «Я горжусь тобой». А что же я? Я стояла рядом и высматривала в толпе отца, который нашел очередную жертву и все утро говорил о Кубе до новой эры (то есть до эры Кастро). Он снова вошел в роль обворожительного иностранца и совершенно забыл обо мне. Мамы не было, хотя она обещала приехать. Когда я потом позвонила ей, она ответила сонным голосом из своего Хьюма (год назад они вернулись туда вместе с бабушкой): «Извини, дорогуша, совсем забыла». Я слышала, как в трубке стрекотали сверчки. «Думаю, все это формальности. Ты получила диплом и теперь наверняка считаешь, что стала лучше, чем я».

В тихие минуты, когда меня никто не видит, я мечтаю поменяться родителями и прошлым с Ребеккой. Только я никогда бы не вышла замуж за Брэда.

Неудивительно, что прозорливый английский Великий Могол компьютерных программ оценил ее идею создания журнала и отвалил Ребекке для начала два миллиона долларов. Как это понимать? Вы решите, что руку к этому приложил ее муж и будущий миллионер? Ничего подобного. Он просил денег у своих родителей. Даже взаймы. Но когда рассказал, для чего они нужны, ему ответили: «Брэдфорд, дорогой, как бы получше выразиться, эти люди не читают литературы. С тем же успехом ты можешь выкинуть эти деньги». Эти люди! Не понимаю, как Ребекка стерпела. Наверное, решила, что она не принадлежит к этим людям. Не забыли, она же испанка? Ведет род от гишпанского рыцаря и дамы его сердца.