Клуб грязных девчонок

Я задержала взгляд на подставке с компакт-дисками. Там, среди прочих, часто мелькало название «Бостон попе». Как-то Чак заявил на полном серьезе, что Чак Локарт, дирижер «Бостон попе», – самый знаменитый человек в городе. Я улыбнулась: напоминать ему о всех спортсменах и поп-музыкантах – бесполезная трата времени. Он бы меня не понял.

В тот день, когда Курт Кобэйн вставил в рот ствол и сделал «бум», Чак спросил, кто это такой, только после того, как увидел статью в «Вашингтон пост». Если приходит очередной практикант, он каждый раз пытается убедить новенького написать статью о том, чего нет на свете, – о некоей организации ЛДВА, что, как полагает Чак, означает: «Лесбиянки до выпускного аттестата"». От этой идеи у него намокает исподнее, и он не способен от нее отрешиться. Сам некогда почерпнул из журнала «Дитейлз» – хотя все репортеры в один голос утверждают, что ничего подобного на свете не существует.

Кто такой Рикки Мартин, Чак выяснил только после того, как Кейт Локарт (кстати, похожий на Чака и на его жену) вырядился в кожаные штаны для обложки своего запоздалого латиноамериканского альбома. И теперь Чак запоздало распевает «Livin' la Vida Loca», но не способен произнести «vida», поэтому у него получается «Livin' Evita Loqua».

Чак перестал смеяться и, непрестанно кивая, миллион раз подряд повторил «угу». Кроме меня, его никто не видел. И я тоже старалась не смотреть – неприятное зрелище.

Я повернулась, не зная, остаться или выйти. Сделала несколько шагов к двери. Поглядела на факс в приемной, поздоровалась с секретарем. Пожевала губу. Посвистела. Посмотрела в угол, где сидели студенты Эмерсо-новского колледжа и Северо-Восточного университета. Предполагалось, что они должны разбирать почту и расшифровывать пленки. Но вместо этого ребята в основном звонили в другие города за счет безлимитного кредита газеты. Одна практикантка с носом-буравчиком, в длинной юбке, беспрестанно повторяла в трубку одно и то же. А затем сделала мне знак подойти. Я повиновалась, поскольку не оставалось ничего иного. Чак между тем снова захихикал – его ноги подергивались, словно короткие резиновые жгуты.

– Вы Николь Гарсиа? – спросила меня практикантка.

– Нет, я Лорен Фернандес. – Меня постоянно путают с еще одной в этом здании латиноамериканкой.

– Извините, – покраснела практикантка. – Но вы ведь говорите по-испански?

Я кивнула и смутилась. Но какая, в конце концов, это ложь?

Взяла трубку, приложила к уху и услышала гудки машин.

– «Бостон газетт».

– Мне, пожалуйста, Лорен Фернандес.

– Yo soy Лорен. – Я дала ему знать, что он нашел того, кого искал. Десятый класс, мистер Джеймс, испанский, первый этаж, школа Бенжамина Франклина, Карлтон-стрит, недалеко от поворота на Сент– Чарлз. Yo soy, tu eres, e'les, ella es, nosotrossomos, ellos son[101]. Прогулки после занятий с Бенджи и Санди в «Бургер-кинг», угоститься картошкой фри, поездки на рынок Эсп-ри, потратить все заработанные сидением с детьми деньги на пластиковые сумочки и полотняные тапочки в «Джак-се», посмотреть нареку. Заигрывание с креольскими мальчишками в шортах регби, потому что они такие забавные. Yo soy, tu eres, e'les… Какое там было еще слово? Vosotros?[102] Интересно, оно еще употребляется?

Человек на другом конце провода начал орать на меня скороговоркой по-испански. Я ухватила совсем немногое, но мне показалось, что ему не понравился материал о сексуальных нравах на параде в честь дня Пуэрто-Рико.

– Напишите письмо редактору, – предложила я и обернулась. Чак повесил трубку. Его привело в раздражение, что я не застыла на жестком стуле напротив его стола и не ждала мудрейших советов по нашим журналистским делам.

Чак поднялся и повернулся к двери, демонстрируя коллективу брюки цвета хаки на подтяжках. Именно так, милейшие дамы и господа, – на подтяжках. Всем своим видом начальник показывал, что мое место отнюдь не у телефона практикантки.

– Спешу изо всех сил, – пропела я, извинилась перед звонившим и, отдав трубку ошарашенной студентке, повернулась к Чаку. Тот приветствовал меня, засунув руки глубоко в карманы и раскачиваясь на месте.

– Какого рожна вы тут делаете? Треплетесь с Кастро?

Мне следовало бы рассмеяться. Но когда я пыталась смеяться над его шутками, это всегда выглядело таким вымученным, что Чак принимал обиженный вид. Наконец я прекратила всякие попытки – хотя бы ради того, чтобы не наживать новых морщинок у глаз.

– Садитесь, – предложил Чак. Стеклянный журнальный столик между моим стулом и его необъятным столом был завален журналами мод. В одном углу валялась «Нью-Йорк таймс», в другом – «Вашингтон пост». Такова уж манера второсортных редакторов планировать материал: извлекать мысли из других изданий. И если те утверждают, что новость «жареная», значит, она «жареная». Притом употреблять именно это словцо – «жареная».

Я заметила на столе Чака под пачкой газет номера «Плейбоя». Несколько номеров. Засаленные и потрепанные, словно их постоянно разглядывали. Я не хотела об этом думать.

– Чак, что это такое? – спросила я и показала пальцем.

Он стал еще нервознее, рассмеялся и дрожащей рукой перемешал предметы на столе.

– Ах это… Осталось от материала Боба о том огромном борце из Фрамингэма, о котором писал «Плейбой». Ничего особенного. А другие лежат после статьи Джейка о Нэнси Синатра. Так сказать, производственные отходы. Интересно… Прочитав статью, я задумался: неужели фотографии подлинные? Дама в ее возрасте! Господи, она, наверное, старше моей жены!

Я положила ногу на ногу и стала вспоминать всякие вкусненькие вещи в витринах магазина Кеннет Коул.

Сплела пальцы и, изучив кончики ногтей, решила, что они слишком отросли: необходимо сделать маникюр. Вздохнула и, стараясь казаться естественнее, выпрямилась на стуле.

– Ну, как дела? – спросил Чак. – Всем довольны?

В его устах это был не столько вопрос, сколько указание. Мне следовало радоваться. Все радовались в мирке Чака. Улыбались от несварения жизни, конфет, шампанского и вождения иностранной машины.

– Вот и славно, – кивнул Чак.

Некоторое время мы молча смотрели друг на друга. Мне в самом деле кажется, что он меня ненавидит. Затем Чак снова положил ноги в кроссовках на стол и закинул руки за голову. Несмотря на складки в уголках глаз, он все еще выглядел свежим, словно только что из теннисного клуба.

– Мне надо кое о чем спросить вас. – Обычное вступление к псевдодуховной порке, которой я регулярно подвергаюсь. У меня заныли шея, голова, левый глаз. – Я получаю много писем и звонков, – продолжал Чак, – по поводу вашего последнего материала о подружке-музыкантше, индейцах, геноциде и… прочем таком.

– И что?

– Хочу поговорить с вами как друг, а не как начальник. – Ох-хо-хо… – Вы хороший автор, сильный автор. Поэтому вас здесь держат.

– Но…

– Но ваши суждения подчас слишком резки, и вы всеми силами навязываете свою точку зрения.

– Неужели?

– По-моему, то, что произошло в Новой Англии или Мексике, нельзя назвать геноцидом. Холокост в Германии – вот что такое геноцид. Множество индейцев погибли от болезней белых. Микробы оказались не интернациональными. – Я стала прикидывать, что бы ответить, но решила промолчать. Улыбайся, улыбайся, улыбайся! – Вы нападаете и заставляете людей обороняться. Навязываете им свое мнение.

– Я обозреватель. Мне положено высказывать свое мнение.

– Все это так. Но вы отстаиваете его слишком… задиристо.

Кубинское фуфло. Что еще с меня взять?

– Понимаю. Больше это никогда не повторится.

– Многие считают, что вы не в меру агрессивны. Создается впечатление, что вы все время проповедуете.

– Спасибо, что указали мне на это. – Я выдавила из себя улыбку. – Учту на будущее. – Новые туфли. Новое одеяло. Дыши.

– Хорошая мысль – обкатывать ваши идеи на других, чтобы вы опять не написали чего-нибудь безумного. Мы говорили об этом на утреннем совещании: большинство редакторов считают, что вам лучше сосредоточиться на собственной жизни и меньше заниматься политикой и историей. Никто не желает, чтобы вы занимались саморазрушением.

Вот так? Я кивнула:

– Ясно. Я все учту.

– Отлично. Понимаете, в таких материалах, как ваши, люди больше всего ценят, когда рассказывают о всяких там подружках. – Чак водил пальцами перед лицом, как комедийный персонаж на ТВ.

– Хотите указать что-нибудь еще?

– Только пару вещей. Вас не очень расстроили мои слова? У вас неважнецкий вид.

– Со мной все в порядке. Уверяю вас.

– Мы ведь с вами на одной странице?

– Разумеется.

– Хорошо. Вы познакомились с новым редактором рубрики «Здоровье – наука»? – Я кивнула. Чак имел в виду черную женщину и полагал, что у нас должно быть много общего. – Видели ее машину? – Его шепот прозвучал таинственно. А руку он прижал к уголку губ, как это делают, когда шепчут в мультиках. Я видела. Зеленый «Мерседес». Еще она хорошо одевается и иногда носит шляпки. Она родом из Атланты. – Разве такая женщина способна осилить подобную машину? – шипел Чак, видимо, что-то почувствовав в моих жестах или выражении лица. – Хотя, разумеется, эти люди, как и все прочие, имеют право купить любую хорошую машину, которая им приглянется…

– Разумеется… – поддакнула я. Чак переменил тему:

– Расскажите, что там у вас с доминиканцами. – При этом он листал журнал «Вэнити фэйр», и по выражению лица Чака я поняла, что его ничуть не интересовал мой рассказ, а жгучее любопытство вызывали имплантированные груди, секс-скандалы и прочее.

– Дело вот в чем, – начала я, ухватившись за подлокотники: подсознательный жест – во время подобных встреч мне всегда хотелось свернуться в клубочек и спрятаться. – У пуэрториканцев и доминиканцев много общего. Те и другие из Карибского бассейна и говорят по-испански. У них похожая кухня и много общих ценностей. Но существует, как и на Балканах, ненависть, когда одна национальная группа не выносит другую.

– Но они из схожих стран. С какой стати им ненавидеть друг друга?

Я медлила. Стоит ли поправлять его? Надо. Придется. Стараясь не казаться «задиристой» или «агрессивной», я улыбнулась и объяснила:

– Пуэрто-Рико не страна.

Чак закатил глаза и быстро закивал, давая понять, что ему недосуг заниматься такими незначительными деталями. И при этом еще лихорадочнее начал листать журнал.

– Вы понимаете, что я хочу сказать. Но снова погружаетесь в политику. А нам этого не нужно.

– Понимаю. Но политика во многом определяет, почему они ненавидят друг друга. Этих людей в Бостоне много. Они часто борются за одну и ту же низкооплачиваемую работу, живут по соседству. Но пуэрториканцы являются по рождению гражданами США и получают правительственную помощь, а доминиканцы – нет. Доминиканцы обладают законным статусом иммигрантов, а пуэрториканцы – нет.

– А почему нет? – осведомился Чак.

– Вы серьезно?

– Именно об этом я и говорил, – отозвался он. – Вы влезаете в такие дебри, Фернандес, которые понятны только вам.

– Потому что они американцы по рождению, – объяснила я. – Пуэрто-Рико – территория США. Разве в Гарварде это не проходят?

– И они могут свободно приезжать сюда? – Чувствовалось, что эта мысль внушает Чаку отвращение.

– Они здесь родились. Им нет необходимости ниоткуда приезжать. Вот что означает единство территории. Они такие же американцы, как вы. С той лишь разницей, что во время президентских выборов голосовать позволено только тем, кто проживает на основных землях.

– Неужели? Не может быть!

– И тем не менее. – Не вздыхай, Лорен, не закатывай глаза. Улыбайся, сестренка, улыбайся!

Чак пожал плечами, словно до сих пор не верил мне.

– Продолжайте. Но учтите, я думаю, что люди в ваших материалах недостаточно живые. Я хочу, чтобы ваши персонажи были реальными – наделены кровью и плотью.

– Хорошо. Так вот, у доминиканцев сложилось много стереотипов по поводу пуэрториканцев: например, что они ленивы, а их женщины слишком независимы. И наоборот, пуэрториканцы считают, что все доминиканцы наркодельцы и мачо.

Чак яростно закивал, всем своим видом показывая, что ждет не дождется, когда я закончу. А я подумала: появится ли когда-нибудь у меня редактор, который при мне не станет высвистывать мотивчик из рекламы ресторана «Чичи»?

Я объяснила все, как умела.

Чак скривился, словно «унюхал чей-то пук, а сам ни при чем». Все это оказалось для него слишком сложно и было ему совсем не по душе.

– Едва ли рядовой читатель делает разницу между доминиканцами и пуэрториканцами. А если и так, то не ухватит, что вы наговорили, и с первых строк бросит читать. У нас газета, а не учебник. Читатель ждет реальных девушек с реальными проблемами. Это рубрика нравов, а не «Метро».

– Пуэрториканцы и доминиканцы поймут, – ответила я. – Если вам это не безразлично. Если не безразлично газете. – Зачем ты это сказала? Лорен-плохишка. Тебя следует отшлепать!

– Не заводитесь снова. Мы уже все обсудили. Ваша колонка должна быть развлекательной, легкой, доступной. Служить противовесом всей остальной серьезной муре в газете. Договорились?

– Разумеется.

В дверь просунулась голова практикантки. Она сообщила, что жена Чака звонит по четвертой линии. Он подхватил трубку, включил четвертую линию и, продолжая разговаривать со мной, махал рукой, словно дирижировал симфоническим оркестром.

– Что-нибудь легонькое, развлекательное. Задорное. Увеселительное. Привет, дорогая. – Он повернулся вместе со стулом спиной ко мне. И это означало, что я свободна.

УСНЕЙВИС

Считайте, девчонки, что сегодняшний материал – это крик, адресованный всем вашим ленивым приятелям. Парни, у вас осталось меньше месяца, чтобы приобрести вашим подружкам на Валентинов день что-нибудь замечательное. Только пусть это не будут снова цветы и шоколад. А пока они бегают по магазинам, можно немного поразмыслить. Святой Валентин бьш римским священником, который вопреки указу императора Клавдия II, запрещающему солдатам жениться, продолжал их венчать. Вот она – сила любви! И напоминание вам, дамы, кто, получив копеечную шоколадку от мятущегося Казановы, подумывает совершить поступок: Валентин был канонизирован за приверженность своим обязательствам. Не отвергайте ухажера, пока он крутится подле вас.

Из колонки «Моя жизнь» Лорен Фернандес

В прошлом году на Валентинов день Хуан возил меня в Сан-Диего. Мы заехали в Лос-Анджелес навестить Эмбер, где она живет в маленькой унылой дыре со своим мексиканским крысенком, но это оказалось единственным светлым пятном поездки. Я тогда намекнула, что в следующий раз можно придумать что-нибудь поинтереснее, и в этом году в качестве подарка на Валентинов день он организовал путешествие в Европу. Мы уезжаем сегодня.

Когда я заскочила за Хуаном домой, он, увидев мои вещи, оторопел. Сразу стало ясно, что Хуан вообще ничего не смыслит, и это приводит меня в отчаяние – ay, mi ja. Я вполне серьезно. И ведь взяла-то только два больших дорожных чемодана «Луи Вуиттон», небольшой кейс для сумочек, перчаток и шарфиков, косметичку, дорожную сумку и «Кейт Спейд» бокс с отделениями для воды, компакт-дисков, журналов и закусок.

– Мы едем только на длинные выходные, – изумился Хуан. – Неужели нужно все это брать?

Да, хотела ответить я, на длинные выходные, но на длинные выходные – в Рим! Предполагалось, что это подарок на Валентинов день. Но Хуан сказал, что на Валентинов день ехать в Рим очень дорого, и мы поехали в январе. Кроме того, он хочет быть на Валентиновых танцах в реабилитационном центре. Так что приходится праздновать в начале января. Дикость? Но с Хуаном так всегда. Я закатила глаза под своими очками «Оливер пипл» и ничего не сказала, поскольку обещала себе (и Лорен), что на этот раз буду с Хуаном мила. Лорен напомнила, что Хуан, желая доставить мне удовольствие, долго копил деньги, и, как она выразилась, в процентном отношении я должна оценить это. Да, в процентном отношении эти четыре дня в Риме тянут на много в сравнении с его доходом. Я это понимаю. Понимаю. Он – неудачник. Шучу! Господи, иногда ты все принимаешь слишком серьезно, mi'ja. Если бы я волновалась по поводу того, сколько Хуан получает, меня вообще здесь не было бы. Признаюсь тебе откровенно – я люблю этого человека. Люблю больше, чем любила кого-либо в жизни. Это-то и пугает.

Не хочу даже говорить о том, что взял с собой Хуан. Один маленький пластиковый зеленый чемоданчик. Из самсонита[103], с огромным разрезом на боку. Я пришла в ужас. Он хотел усадить меня в свой грохочущий «фольксваген-рэббит» – без печки, с истрепанными дворниками, которые все подбрасывают вверх, и с картонными стаканчиками из-под кофе, валяющимися по всему полу. Я готова мириться с непритязательностью гетто. Но не до такой же степени!

Хуана я взяла в свой «БМВ», что, по-моему, не совсем правильно в данных обстоятельствах. Но не забывай, я же решила быть милой. Он стоял на улице и ждал – багажа никакого, волосы расчесаны на прямой пробор, на ногах ботинки из универмага «Джей-си пенни», которые ему так нравятся. О Господи!

Хуан – симпатичный мужчина, пока не старается казаться симпатичным, если ты понимаешь, о чем я. Волосы, если он их не трогает, вьются, и он похож на ненормального ученого. Двухдневная щетина очень привлекательна: он почти герой, Че Гевара. Очки в черной оправе – слава Богу, я выбирала – делают его приятным и интересным. Но когда он прикладывает усилия к тому, чтобы показать себя с выгодной стороны, все идет насмарку. Волосы прилизывает, как третьеклассник, и бреется, открывая свой слабый подбородок. И на лице у него всегда порезы – так и не научился бриться. Пользуется контактными линзами, раздражающими глаза, отчего у Хуана такой вид, будто он весь день то ли плакал, то ли пил. Вместо джинсов и удобных маек надевает «слаксы». Думает, они ему идут! Сколько я его увещевала, но разве он послушает? Но не пойми меня неверно, mi'ja. Я считаю Хуана чрезвычайно привлекательным. Я от него тащусь. Только хотела бы, чтобы у него было больше денег. Но разве это преступление?

Когда он позвонил мне и сообщил, что у нас есть выбор – лететь в Рим из Бостона через Лондон или через Дублин, я, конечно, выбрала Лондон. Во всем ирландском нет утонченности. Ты знакома с югом, поэтому понимаешь. Лучше бы лететь напрямую в Рим, но такого рейса из Бостона нет. Прямые рейсы есть из Нью-Йорка – так было бы намного проще, но я не возникала. Хуан совершенно непрактичен – постоянно думает о работе: как бы сделать лучше свои программы. Иногда, разговаривая с ним, его приходится встряхивать, чтобы он услышал тебя.

И вот теперь мы на последнем отрезке нашего путешествия – летим из Лондона в Рим. Уже двенадцать часов я провела в самолетах. Именно так, mi'ja, двенадцать – это единичка и двойка. И все время пыталась устроиться удобнее в тесных креслах – первый класс Хуан осилить не смог. Двенадцать часов я пыталась заснуть в красных остроносых туфлях. У меня широкая стопа, но я не выношу широкой обуви, особенно красной. Двенадцать часов без настоящей ванны и настоящей еды. Двенадцать часов слушать истории о том, как Хуан помогает парням в своем реабилитационном центре. О Дэвиде, который не просыхал двадцать лет, но теперь вернулся на работу в «Уэнди»[104] и уже год как стеклышко. О Луи, который чуть не сгорел вместе с домом, потому что курил марихуану в постели, а теперь – служащий санитарной службы, отделался от дурных привычек и обзавелся подружкой. И так далее. Таких счастливых концов много. Хуан их любит больше всего. Но есть и печальные концы. Я не возражаю и слушаю. Я же говорила, как мечтала выбраться из мира шпаны. И ни за какие деньги не хотела бы вернуться обратно.

Меня восхищает то, чем занимается Хуан. У него диплом инженера Северо-Восточного университета. Он мог бы работать кем угодно, но сделал трудный выбор: повышает жизненный уровень других – возвращает их в наше сообщество. Хуан мне все объяснил, и я поняла. Со мной происходит то же самое: я получаю предложения от прибыльных фирм, которые занимаются тем же, чем я в «Юнайтед уэй». Там платят вдвое больше, чем я зарабатываю теперь. Но я, наверное, похожа на Хуана, хотя многие этого не замечают. Мне необходимо сознавать, что моя работа важна. И, тем не менее, я получаю вчетверо больше, чем он. Печально, подружка.

Я рассказала ему обо всей этой чуши в газетах насчет того, что Элизабет – лесбиянка. Она беспокоится, что не получит работу в национальной сети, поскольку Руперт Мандрейк, глава патронирующей национальной компании, – борец за «ценности семьи», то есть ненавистник лесбиянок. Насколько же люди глупы! Я позвонила ей и сказала, что меня это ничуть не волнует. Так оно и есть. Мне безразлично, с кем спят мои приятельницы sucias, коль скоро их партнеры к ним хорошо относятся. Я спросила Элизабет, хорошо ли к ней относится ее поэтесса – на вид «не плачьте детки». Она ответила «да», и я сказала, что только это имеет значение. Элизабет поблагодарила меня, заплакала и сообщила, что Сара не разговаривает с ней.

– Как глупо, – прокомментировал Хуан. – Сука эта твоя Сара.

– Они были лучшими подругами. Очень странно.

– А ты представь, что хотя бы однажды не только подругами, – предположил он. Я об этом как-то не подумала.

– Сильно сомневаюсь. Сара очень консервативна.

По словам Элизабет, Лорен поддержала ее. И Эмбер тоже. А с Ребеккой она еще не разговаривала. Но я уверена, Ребекка не станет вредничать, Поскольку никогда ни к кому не придирается. Был случай, она поместила в «Элле» статью о латиноамериканках-лесбиянках.

Самая жесткая из нас Лорен. Мне становится нехорошо, когда я вижу, сколько она пьет. К тому же она постоянно всех нас поучает, словно нам неизвестна наша история. Это в ней говорит белая. Думаю, оттого-то она и корчит всезнайку, поэтому такая головная боль находиться с ней рядом. Мы с Хуаном разговариваем о жизни, об искусстве, о политике, о наших родных, обо всем на свете. Самое лучшее в наших отношениях то, как мыс ним говорим. Будь он женщиной, мог бы стать моей подругой. И тогда я поплакалась бы ему.

Наконец мы приземлились в Риме. Сумасшедшее утро. Я так устала, что мечтала только об одном: взять такси, добраться до какой-нибудь приятной гостинички, получить номер и завалиться спать. Но у Хуана другие планы. Он решил взять напрокат машину и самостоятельно прокатиться по Риму. Но, mi'ja, он никогда в этом Риме не был! И к тому же очень удивился, увидев, что руль у нашего маленького зеленого «фиата» справа. Черт, какие же крохотные здесь машинки! К тому же Хуан сутки не спал, контактные линзы натерли глаза, и он выглядел так, словно ему в лицо плеснули аккумуляторной кислотой. Хуан забыл солевой раствор, но не пожелал вынимать линзы и надевать очки, поскольку эти линзы единственные, которые он взял. Жуть!

Нечего и говорить, Рим – один из крупнейших городов Европы. Вскоре мы обнаружили, что здесь совершенно иные, чем у нас, правила движения, и запутались в многочисленных реконструкциях исторических мест. Никогда не видела таких ужасных, агрессивных, неподвижных пробок: люди машут друг на друга со скутеров и из такси. Кажется, все только и делают, что орут и жестикулируют большими волосатыми руками. Даже у женщин растут на руках волосы. Неужели они никогда не слышали о горячем воске? А эти вопли? Вот от чего раскалывается голова, словно получаешь затрещины полбу. Даже рабочие, даже продавцы, все кричат на своем нелепом языке и будто для того, чтобы вывести меня из себя. Кажется, будто они говорят на ломаном испанском. Я считала, что в Пуэрто-Рико шумно. Но Рим не идет ни в какое сравнение с этим городом.

У нас ушло три часа, чтобы добраться до гостиницы, находившейся совсем неподалеку. Хуан свернул не в том месте и вообразил, будто достаточно знает язык, чтобы понять объяснения итальянцев. А те совсем не понимали, о чем он их спрашивал. Он слишком горд, mi'ja, и никогда не признается в том, что творит. А я до сих пор с ним мила и не критикую его. Я вполне серьезно. Наконец благодаря нескольким итальянцам, говорившим на распевном испанском, мы оказались на месте, но мне тут же захотелось вернуться в пробку.

Я ожидала чего-то другого. Да, мне не следует жаловаться, но я привыкла к определенному уровню комфорта. Да, я не заплатила за поездку ни цента. Знаю, что Хуан расстарался, желая доставить мне удовольствие на Валентинов день – правда, на месяц раньше. Я не возражала поехать в Рим в январе, когда здесь холодно и уныло. Я набралась терпения и старалась быть с ним милой.

Но, mi'ja, я не привыкла к таким гостиницам, которую заказал для нас Хуан. Ты знаешь, что я езжу в командировки и какие места бронирует для меня Трэвис. Хуан по одному названию должен был определить, что это за гостиница – «Абердинский отель». Интересно, кто приезжает в Рим и останавливается в «Абердинском отеле»? Я тебя умоляю! Это нечто вроде дыры, приютившейся на задворках мясокомбината в Дулуте[105]. Вид из окон на Министерство обороны Италии. Очень романтично! Сама гостиница маленькая, мрачная и насквозь пропахла несносным туалетным антисептиком. Но я так устала, что не протестовала и на гудящих ногах поднялась вслед за Хуаном в маленький номер, где стояла огромная разбитая кровать.

– Не пойдет, – сказала я, посмотрев на нее.

– Что?

– Ты же знаешь, я не сплю с тобой в одной постели. Изволь найти номер с двумя кроватями. – Я села на стул с комковатым сиденьем и укоризненно взглянула на Хуана.

Он опустил плечи и потер глаза. Одна из его контактных линз выскочила и шлепнулась на пол. Встав на четвереньки, Хуан начал обшаривать запятнанный, жесткий ковер взглядом мистера Магу.[106]

– Ты внесешь себе заразу, если снова вставишь эту штуку в глаз, – предупредила я.

– Прекрасно. Будь по-твоему. – Хуан вынул вторую линзу, бросил ее на пол, достал из чемодана очки и надел их. Снял. Потер переносицу. Вздохнул. Он вел себя так, когда не знал, как поступить дальше. – Может, ты хоть подождешь до утра, Нейви? Обещаю не делать никаких попыток. Мы оба устали. Давай отдохнем.

– Две кровати. – Я покрутила у него перед носом двумя пальцами.

Хуан оставил меня в номере, а через пятнадцать минут явился с новым ключом. Мы перебрались в другую комнату. С двумя кроватями. Двуспальными. Я – женщина не мелкая. А итальянские двуспальные кровати, как все в Европе – от одежды, порций в ресторанах и самих людей, – меньше, чем в Америке. Как можно спать на штуковине, напоминающей натянутый канат? Но я ничего не сказала Хуану – ведь он и так чувствовал себя неважнецки. В гостинице не было даже коридорного, и ему самому пришлось спускаться в машину за моими чемоданами. А пока Хуана не было, я исследовала ванную и шкафы. Хиленько, функционально и никакой роскоши. Я поняла, что мне не удастся воспользоваться феном и щипцами для завивки – у них в Риме, mi'ja, какие-то очень странные розетки. И гостиница не дает напрокат фенов. Ты же знаешь, какие волосатые итальянские женщины. Дикие и неукрощенные, они, видимо, сушат волосы, встряхиваясь. Скоро я сама стану как стукнутый током пудель. Буду похожа на сестру Баквита. Надо серьезно поговорить с Хуаном.

Но я так устала, что, дождавшись, когда он принесет мои чемоданы, и переодевшись в ужасном синем свете ванной в мою шелковую пижаму и подходящий к ней халатик, не сказав ни слова, забралась в скрипучую, крохотную постель и заснула. А проснувшись днем, обнаружила, что Хуан сбегал за едой и успел накрыть шаткий маленький столик. Он принес итальянскую пиццу, отличающуюся от американской тем, что она очень плоская и в ней мало сыра, холодные макароны, свежий салат, бутылку воды и бутылку вина. И еще цветы, которые поставил в заляпанный низкий стакан из ванной. Хуан даже купил выпечку. Причем ее упаковали в белую картонку и перевязали, как подарок, лентой.

– Позволь тебя обслужить, – сказал он.

Я встала, присоединилась к нему за столом и извинилась за свои капризы. Хуан ответил, что понимает – ведь мы оба очень устали.

– Но все-таки постарайся найти переходник для фена, – попросила я. – Я не могу выходить на люди не завившись.

– Все, что пожелаешь.

Еда оказалась превосходной, и я решила не требовать, чтобы Хуан нашел нам другую гостиницу. Мне приходилось жить в гораздо худших условиях – большую часть детства, – так что ничего, выдержу. Я недовольна, пусть знает, но я не собиралась обижать его. Это было бы грубо.

Поев, мы приняли по очереди душ и оделись. Я выбрала простое черное платье, туфли на каблуках и довершила ансамбль платком. И умолила Хуана не совершать очередной ошибки с одеждой и волосами. Нашла для него пристойные вещи в его чемодане. Он собирался вечером пойти на концерт в рок-клуб где-то на задворках Рима. И я попросила на этот раз взять такси. Хуан растерялся – видимо, потому, что оплачивал всю нашу поездку до последней лиры. Я сказала, что заплачу за машину, и он нехотя согласился. Мы нашли по соседству с гостиницей банкомат и взяли такси. Хуан сказал, что, по словам его друга, наверху в этом клубе танцуют сальса. Добравшись до места, мы выяснили, что так оно и есть. И не поверишь, увидели множество пуэрториканцев. Словно не уезжали из Бостона. Танцевали весь вечер, а затем такси доставило нас в нашу дыру. Несмотря ни на что, я прекрасно провела время и почти позволила Хуану физический контакт. Хотя мы и не дошли до конца. А прежде всего я заставила его сделать мне массаж ног.

На следующее утро он снова поднялся рано. Побежал за переходником для этих идиотских розеток, раздобыл фрукты, хлеб, сыр и кофе на завтрак и подал еду мне в постель. Я приняла душ и надела черно-белую двойку «Эскада» с черными брюками, черно-белые туфли «Бланик» без каблуков, роскошную кепку «Джилиан Тесо» из шерсти альпаки (ее, естественно, произвели в Италии) и солнечные очки. Натянула черные кожаные перчатки и переложила кошелек и мобильник в сумку из гладкой кожи в черно-белых тонах.