Душа юного художника сливалась со вздохами волн. В бунтующем море сейчас для Гайвазовского заключалось все: гений Пушкина, Брюллова, Глинки.
      С этими думами и чувствами он приступил к картине "Берег моря ночью".
      В изображении ночного неба и проглянувшей сквозь облака луны пригодились уроки Воробьева. Учитель сам любил в своих картинах и академистов обучал усиливать эффект таинственности при посредстве лунного освещения. А все остальное в картине было свое.
      Гайвазовский повествовал зрителю о поднявшемся ветре, предвещающем близкую бурю. Волны зашумели и устремились к берегу. Грудь морская заколыхалась, и на ее поверхности закачались корабли и лодки. Свежо и тревожно стало вокруг. Еще немного - и море забушует, а мачты начнут гнуться и скрипеть. Мирные обыватели не станут любоваться такой грозной картиной. Только юноша-романтик, жаждущий свободы, стоит на самом берегу, протягивая вперед руки, и приветствует бунт моря.
      Гайвазовский принес картину к Брюллову. Брюллов долго стоял перед ней и молчал. Потом повернулся к бывшему ученику, теперь уже мастеру и, указывая на фигуру юноши, приветствующего приближение бури, в раздумье произнес:
      ... Исчез, оплаканный свободой,
      Оставя миру свой венец.
      Шуми, взволнуйся непогодой:
      Он был, о море, твой певец.
      Брюллов понял - это первая дань Гайвазовского памяти Пушкина. Это еще не образ великого поэта. К изображению его художник еще долго не приступит. Но это неведомый юный поэт, славящий стихами надвигающийся шторм. Юноша на картине современник Пушкина, Лермонтова, Брюллова, Глинки, Гайвазовского.
      В том же году Гайвазовский написал еще несколько марин. Они изображали заходящее солнце на море, освещенные солнцем корабли, момент пожара на корабле ночью, кораблекрушения, корабли в Кронштадте.
      Гайвазовский был еще учеником Академии, двадцатилетним юношей, но его картины свидетельствовали, что он не уступает известнейшим маринистам своего времени.
      Карл Павлович Брюллов высказался за сокращение срока обучения Гайвазовского в академии на два года и предоставление ему возможности самостоятельно работать.
      В сентябре Гайвазовский получил за успехи живописи морских видов золотую медаль первой степени. Это давало ему право отправиться за границу для усовершенствования в живописи. Но совет Академии художеств решил:
      "...Принимая во внимание, что Гайвазовскому полезнее было бы прежде сего отправления года два писать с натуры морские виды в России и особенно в южной ее части, состоя под особым наблюдением академии, положил послать его на два лета в Крым с тем, чтобы на зиму он возвращался в академию и давал отчет в своих летних трудах, а зимнее время проводил в занятиях рисованием в натурном классе..." И вот настала весна 1838 года.
      Гайвазовский в календаре давно отметил день своего отъезда из Петербурга. Начались сборы в дорогу. С особой любовью он выбирает подарки матери, отцу, старшему брату, друзьям детства. Гайвазовскому уже невмоготу в Петербурге. Сердце его рвется домой, к близким, к родному Черному морю.
      Наконец в академической канцелярии окончены все формальности и он может двинуться в путь.
      Гайвазовский уложил вещи и отправился с прощальными визитами к Томилову, Оленину, Воробьеву, Зауэрвейду. Последний его визит был к Брюллову.
      У Брюллова он застал Глинку. Когда молодой художник, сердечно напутствуемый Брюлловым, собирался уходить, Глинка задержал его и сел к роялю.
      Композитор начал играть с таинственным выражением на лице. Уже первые аккорды заставили Гайвазовского встрепенуться: он узнал восточные танцы и напевы, которые исполнял на скрипке и пел для Глинки у Кукольников год назад. Глинка кончил и, повернувшись к Гайвазовскому, сказал:
      - Давно я задумал сказочную оперу "Руслан и Людмила". Ваши восточные напевы как нельзя больше пригодились мне для этой оперы.
      Брюллов был взволнован не менее Гайвазовского. Он встал с дивана и начал возбужденно ходить по мастерской. Остановившись перед Гайвазовский, Карл Павлович торжественно произнес:
      - Что скажут потомки о живописце Гайвазовском, еще неведомо, но имя Гайвазовского не исчезнет в потомстве хотя бы потому, что он вдохновил творца "Руслана" и дал ему несколько напевов и танцев для его прекрасной оперы.
      Друзья, с которыми Гайвазовский почти пять лет провел в академии, устроили ему шумные проводы. Всю ночь в его небольшой комнате произносили веселые тосты, пели, клялись друг другу в вечной дружбе.
      На рассвете, когда все разошлись, Гайвазовский вышел проститься с Петербургом. Он спустился к Неве и долго сидел неподвижно. Перед ним проносились События последних лет. И хотя он стремился домой, его душою овладела грусть. Он с благодарностью опустил руку в холодную невскую воду. Это было прощанье с Петербургом, городом Пушкина, Глинки, Брюллова.
      ВОЗВРАЩЕНИЕ В ТАВРИДУ
      Феодосия встретила его ослепительным солнечным светом. В Петербурге он отвык от такого освещения. Все было и знакомо и как бы ново в родном городке: густая синь неба, тихие, мечтательные улочки и переулки. И вдруг вся эта тишина исчезала, как бы проваливалась. Так случалось каждый раз, когда из лабиринта узких улиц он выходил к морю.
      Море не было тихим в эти ясные весенние дни. Оно волновалось, с разгону налетало на берег и шумно приветствовало еще одну новую весну в своей неисчислимо долгой жизни.
      Море так же катило свои валы, седые, как сама вечность, тогда, когда на земле не было еще ни одного человека.
      Гайвазовский удивился почему эти мысли не приходили ему на берегу Балтики - ведь у нее больше седины.
      Все же Балтика не рождала в нем тех раздумий, какие посещали его здесь. Родное Черное море и будило мысли и заливало сердце торжествующей радостью.
      Эта радость начиналась с самого утра, когда юноша просыпался в той же комнате, где он спал малышом.
      Пахло свежевымытыми полами - любимым запахом детства. Стояла тишина. До него еле доходил тихий шепот матери и отца в соседней комнате. На комоде снова стояли голубая ваза и часы с мелодичным звоном. Отец случайно обнаружил эти фамильные вещи у грека-перекупщика и выкупил их. В последние годы сын смог уже помогать своим родителям, так как его акварели охотно покупались в Петербурге.
      Через неделю в Феодосию приехал Казначеев. Он недавно вышел в отставку. Он гордился Гайвазовский, его успехами, его ранней, но уже громкой славой, его петербургскими знакомств вами, даже его красивой внешностью.
      Казначеев прямо заехал к ним. Он долго разглядывал Гайвазовского, поворачивал его во все стороны, открыто восхищался им и сразу же велел показать картины и рисунки.
      После осмотра картин Казначеев объявил Константину Гайвазовскому, что на следующий день он забирает Ваню с собою на южный берег.
      И вот Гайвазовский в Ялте - глухом, маленьком городке. Природа здесь особенно щедро расточала свои краски. Утренние зори одевали небо, море и горы в пурпур и янтарь, а перед закатом солнца розовые вершины гор были окутаны золотистым легким туманом; ниже туман вечерних гор был сиренев, серебрист. Еще немного времени - и ночь набрасывала свой темный покров на все это великолепие. Краски быстро тускнели и переходили в темно-синий сумрак, а на небе загорались яркие южные звезды.
      Гайвазовскому трудно было оторваться от всей этой красоты. В первый же день приезда в Ялту он воскликнул, обращаясь к Казначееву:
      - Здесь роскошная природа, величественное море и живописные горы представляют художнику столько высокой поэзии! В совершенный восторг Гайвазовский пришел от Гурзуфа. Они приехали туда вечером. После короткого отдыха Казначеев предложил пройтись - взглянуть на дом Ришелье. В этом доме восемнадцать лет назад у Раевских гостил Пушкин.
      Рядом неумолчно плескалось море. Все кругом напоминало о Пушкине. Казначеев долго рассказывал Гайвазовскому о пребывании Пушкина в Одессе, о его столкновениях с графом Воронцовым. Казначеев знал многое - он служил тогда правителем канцелярии Воронцова.
      Все, что касалось Пушкина, чрезвычайно занимало Гайвазовского. Он и сам рассказал Казначееву о своих встречах с поэтом, о его кончине.
      Казначеев отправился спать, а Гайвазовский всю ночь бродил по Гурзуфу.
      Художник не просто любовался, а впитывал всей душой ночной пейзаж, пытаясь сохранить в своей памяти тихую ночь, облитую лунным серебром, пустынный берег моря, задумчивый плеск волн, небольшой домик и высокий тополь среди других деревьев.
      Перед этим тополем он долго стоял. Юноша думал о Пушкине. Поэт тоже здесь бродил, глядел на этот тополь, мечтал о счастье.
      На южном берегу Гайвазовский пробыл до середины лета. В июле он вернулся в Феодосию с ценным грузом новых этюдов к будущим картинам.
      В родном городе он устроил себе мастерскую. Дни проходили в упорном труде. Художник был одержим новыми замыслами. Ему хотелось поскорее перенести на полотно яркие краски южного побережья. Писал он много, но многое из написанного уничтожал.
      Художник хотел, чтобы, взглянув на его картины, зритель не только увидел южные края, но и ощутил на своем лице лучи крымского солнца.
      В эти ослепительно яркие дни в Феодосии, когда вокруг него сияли, сверкали, играли каскады солнечных лучей, он неутомимо боролся за солнце на своих картинах. Борьба эта была нелегкая.
      На его полотнах солнце упорно сияло лишь мягким, приглушенным светом. Художник понимал, что он никак еще не может освободиться от влияния старых мастеров. У них на картинах солнце было туманным и тусклым светилом.
      Гайвазовский копировал много таких картин, и его кисть была еще во власти этих сумеречных красок. Поняв это, он стал еще упорнее в своей борьбе.
      Наконец настал день, когда победное, сверкающее солнце, пришло на его полотно.
      Теперь оно пламенело и слепило на холсте так же, как в небесах.
      Незаметно шли дни, недели, месяцы. В окна мастерской глядело летнее солнце, стучался осенний ветер и лил дождь. Под Новый год за окном закружились снежинки. А он все трудился, и каждый прожитый день, наполненный любимым трудом, был светел и радостен. Молодой художник приучил себя приступать к работе с самого раннего утра и не изменял этой привычке. И вот новая весна заглянула в окна его мастерской. Казначеев обижался на Гайвазовского, что тот не едет к нему в Симферополь. Юноше было неприятно огорчать Александра Ивановича, но тем не менее он уклонялся от приглашений.
      Гайвазовский был молод, ему только минул двадцать один год. Он любил жизнь, веселье, шумное общество, музыку, танцы. Но сильнее всего была его страстная любовь к искусству. И она всегда побеждала. Как часто друзья и знакомые удивлялись и обижались, что он предпочитал их обществу свою работу в мастерской. Только с рыбаками он выходил в открытое море по первому их зову.
      Но однажды его мастерскую посетил генерал Раевский, - начальник Черноморской береговой линии. В Феодосии он оказался проездом по пути на Кавказ, где должен был руководить высадкой десанта русских войск.
      Николай Николаевич Раевский любил поэзию и живопись. В молодости он дружил с Пушкиным и гордился, что его великий друг посвятил ему поэму "Кавказский пленник".
      Гайвазовский показал Раевскому свои последние картины.
      Среди них была "Лунная ночь в Гурзуфе". Гурзуф покоился, ярко освещенный луной. Четко выделялся высокий тополь. Художник ничего не забыл: он не только воссоздал по памяти ночной пейзаж, но и вдохнул в картину настроение, которое овладело его душой в те ночные часы в Гурзуфе.
      На Раевского картина произвела сильное впечатление. Он даже закрыл на минуту глаза. Ему вспомнилась юность, совместное путешествие с Пушкиным по Кавказу и Крыму, незабываемые недели в Гурзуфе, их ночные разговоры о свободе, Байроне (они тогда читали вдвоем поэму Байрона "Корсар"). А наутро, когда в доме все еще спали, они уходили к морю. Тополь напомнил Раевскому другое дерево - кипарис. Он рос недалеко от дома, и Пушкин каждое утро его приветствовал.
      Пушкин давно стал для Гайвазовского предметом дум и вдохновения. Все, что было связано с поэтом, страстно интересовало его. На этот раз судьба послала ему исключительно счастливый случай - встречу с другом юности Пушкина.
      Вечером того дня Гайвазовский записал рассказ Раевского о Пушкине. Рядом с этой записью художник поместил названия своих будущих картин: "Восход солнца с вершины Ай-Петри, откуда Пушкин любуется им", "Пушкин у гурзуфских скал", "Семья Раевских и Пушкин".
      На другой день Раевский пригласил Гайвазовского отправиться с ним на Кавказ наблюдать боевые действия флота и насладиться необыкновенной красотой восточных берегов Черного моря.
      ДЕСАНТ В СУБАШЕ
      И вот он на военном корабле "Колхида", держащим курс на Кавказ.
      Каюта, отведенная Гайвазовскому, была устлана мягким английским ковром, обставлена креслами и диванами, крытыми бархатом. Эта роскошная обстановка подчеркивала отношение Раевского к молодому художнику, поразившему генерала своим дарованием.
      Не успел Гайвазовский, ошеломленный таким вниманием Раевского, придти в себя, как был зван к обеду в кают-компанию. Представляя художника обществу офицеров, Раевский обратился к своему адъютанту, невысокому, широкоплечему белокурому капитану:
      - Я поручаю Гайвазовского твоим заботам, Левушка. Покойный Саша видел его картины на выставке в Академии и восторгался ими. Гайвазовский рассказал мне о встречах с Александром, о том, как был им обласкан.
      При этих словах Раевского капитан подбежал к Гайвазовскому, порывисто обнял его и поцеловал в обе щеки.
      - Обнимите меня, Гайвазовский! Тот, к кому был ласков мой брат, тот мне лучший друг, - с чувством произнес он.
      Заметив удивление Гайвазовского, капитан назвал себя: - Я Лев Сергеевич Пушкин.
      После обеда офицеры расположились курить сигары на верхней палубе. Левушка Пушкин не курил и перед ним поставили бутылку вина.
      Корабль шел вдоль крымских берегов. Море цвета опала было величественно-спокойно в этот полуденный час. На душе у Гайвазовского, как и кругом в природе, было празднично и торжественно. Он принес из каюты этюдник и тут же на палубе начал писать. Работалось на редкость легко. Прошло немного времени, и художник запечатлел в легкой голубоватой дымке берег родной крымской земли. Гайвазовский тут же подарил этюд Льву Сергеевичу.
      - Я побежден, Гайвазовский! - воскликнул Пушкин. - Впервые в моей жизни вода вызывает во мне не содрогание и отвращение, а восхищение.
      Дружный хохот офицеров покрыл слова Левушки.
      - Давайте же выпьем за воду, которую вы так гениально изображаете и за то, чтобы она никогда не переставала литься из-под вашей волшебной кисти!
      Пушкин налил вина себе и Гайвазовскому. Офицеры продолжали смеяться, только один Гайвазовский с недоумением глядел на Льва Сергеевича и его товарищей; он не понял каламбур Левушки Пушкина, вызвавший такой взрыв смеха. Тогда один из офицеров, обращавший на себя внимание своей кавказской внешностью, пришел на помощь Гайвазовскому.
      - Мы должны вам пояснить, - заговорил офицер, - что Лев Сергеевич пьет только вино и не знает вкуса чая, кофея, супа потому, что там есть вода. В Петербурге я был свидетелем, как однажды Льву Сергеевичу сделалось дурно в одной гостиной, и дамы, там бывшие, засуетившись возле него, стали кричать: "Воды, воды!" Лев Сергеевич от одного этого слова пришел в чувство и вскочил как ни в чем не бывало...
      Хотя все присутствующие давно знали случай с обмороком Левушки, это не помешало новому взрыву хохота. Громко смеялся со всеми и Пушкин.
      - Клянусь, - торжественно заявил Левушка, - клянусь, что отныне я примирился с водой, но лишь на картинах Гайвазовского.
      Посмеявшись вволю и этой шутке, офицеры стали просить Левушку читать стихи брата.
      Как всегда, Лев Пушкин потребовал в награду за это несколько бутылок вина.
      Обычно офицеры с удовольствием платили ему эту "контрибуцию", ибо его превосходное чтение стихов Пушкина доставляло истинное наслаждение. Но на этот раз они стали стыдить его, что он еще не отблагодарил Гайвазовского за его этюд.
      Ко всеобщему удивлению Левушка согласился с этим доводом и начал читать по памяти "Цыган".
      Когда он заканчивал читать поэму, на палубу поднялся Раевский.
      - Как? - удивился он, - Левушка читает стихи перед единственной, и к тому же пустой бутылкой?! Непостижимо!..
      В ответ Левушка только встряхнул кудрявой головой и громко объявил:
      - Читаю посвящение к поэме "Кавказский пленник":
      Прими с улыбкою, мой друг,
      Свободной музы приношенье:
      Тебе я посвятил изгнанной лиры пенье
      И вдохновенный свой досуг.
      Лев Пушкин читал стоя, протянув обе руки к Раевскому. Все были чрезвычайно взволнованы. Каждый из присутствующих знал, какая возвышенная дружба связывала в юности Пушкина и их любимого генерала. И то, что посвящение Раевскому читал брат великого поэта в присутствии того, кому были посвящены эти строки, усиливало волнение каждого.
      А Лев Сергеевич в эти минуты до чрезвычайности походил на своего знаменитого брата - тот же африканский тип лица, те же вьющиеся волосы, только немного светлее, и глаза - умные, проницательные, пушкинские. Вдохновенный, с протянутыми руками, он казался ожившим Александром Пушкиным. И не одному Гайвазовскому почудилось, что это сам поэт стоит на палубе "Колхиды" и торжественно стихами беседует с другом:
      Мы в жизни розно шли; в объятиях покоя
      Едва, едва расцвел и вслед отца-героя
      В поля кровавые, под тучи вражьих стрел,
      Младенец избранный, ты гордо полетел.
      Отечество тебя ласкало с умиленьем,
      Как жертву милую, как верный цвет надежд.
      Все было необычно в эти минуты. Сердце Гайвазовского бурно билось. Снова перед ним был человек, чье имя и дела уже принадлежали отечеству, Раевский.
      По-видимому, подобное чувство испытывали и остальные.
      Раевский снял очки и, не стыдясь, вытер глаза. А когда Лев Сергеевич с глубоким волнением прочитал заключительные строки:
      И счастие моих друзей
      Мне было сладким утешеньем,
      все кинулись целовать его.
      Поздно уснул в эту ночь Гайвазовский. Он долго сидел на палубе после того, как все разошлись, перебирая в памяти свои встречи с людьми необыкновенными, обогатившими его жизнь и осветившими ему дорогу, на которую он уже вступил. Сердце юного художника было полно благодарности к ним, учившим его своим примером делиться с другими душевным богатством. Но особенно радостно было ему от сознания того, что жизнь только начинается и впереди еще столько встреч и истинной дружбы.
      На третий день плавания "Колхида" подошла к устью горной речки "Псезуапе". Здесь в долине Субаши должен был высадиться десант. Черноморская эскадра в составе пятнадцати судов дожидалась прибытия Раевского.
      Вскоре Раевский отправился на флагманский корабль "Силистрия". В числе лиц, сопровождавших генерала, был и Гайвазовский. На "Силистрии" начальника Черноморской береговой линии Раевского встретил адмирал Михаил Петрович Лазарев.
      Когда Лазарев увел Раевского в свою каюту, к Гайвазовскому подошел и крепко его обнял молодой офицер. Это был лейтенант Фридерикс, с которым юный художник успел подружиться во время плавания по Финскому заливу.
      Фридерикс познакомил Гайвазовского с другими молодыми офицерами и повел показывать ему "Силистрию". При этом Фридерикс припомнил, как Гайвазовский постигал морскую науку на Балтике и заслужил кличку "морского волчонка".
      Через час Раевский снова появился на палубе с Лазаревым. Николай Николаевич был в отличном настроении. Сообщение Лазарева о подготовке десанта удовлетворило его.
      Увидев среди молодых офицеров Гайвазовского, Раевский подозвал его и представил Лазареву, капитану "Силистрии" Павлу Степановичу Нахимову, Владимиру Алексеевичу Корнилову в другим офицерам.
      В этот день Гайвазовский поздно вернулся на "Колхиду". На "Силистрии", кроме Фридерикса, было много и других офи
      церов с Балтики. Они радушно приняли молодого художника в свой круг и долго не отпускали. На другой день адмирал Лазарев посетил Раевского.
      Через некоторое время, после прибытия адмирала на "Колхиду", Гайвазовского позвали к Раевскому.
      Офицеры "Силистрии" успели рассказать Лазареву о талантливом художнике-маринисте и его необыкновенной способности быстро постигать устройство сложнейших быстроходных кораблей. В присутствии Раевского адмирал пригласил Гайвазовского перейти на флагманский корабль, где его друзья, бывшие балтийцы, с удовольствием будут продолжать знакомить его с техникой морского дела.
      Гайвазовский растерялся от подобной чести. Герой русского флота, адмирал Лазарев сам приглашает его к себе на "Силистрию"! В порыве признательности он чуть было не начал горячо благодарить адмирала. Но тут же подумал о Раевском, который сидел нахмуренный, слегка обиженный. Юноша понял, что, приняв приглашение Лазарева, он незаслуженно оскорбит Николая Николаевича. Никогда еще ему не приходилось попадать в такое щекотливое положение.
      А седой адмирал внимательно следил своими серыми спокойными глазами за выражением лица молодого художника. На этом открытом юношеском лице отражалась отчаянная борьба между желанием попасть на флагманский линейный корабль и боязнью незаслуженно обидеть столь внимательного к нему Раевского.
      Старый адмирал заметно оживился. Его занимало - как выпутается из сложного положения этот молодой человек, прозванный балтийцами "морским волчонком". И это успели сообщить Лазареву офицеры с "Силистрии".
      Добрая усмешка промелькнула в его глазах. Лазареву пришлась по душе внутренняя борьба, переживаемая юношей и говорившая о его душевной чуткости.
      За Гайвазовский наблюдал не один Лазарев. Раевский из-под своих синих очков еще внимательней следил - легко ли решится Гайвазовский перейти от него к адмиралу. Николай Николаевич понимал, как заманчиво такое предложение для художника, живописующего море.
      Наконец, убедившись, как и Лазарев, что Гайвазовский выдержал нравственное испытание, Раевский улыбнулся и проворчал: - Ладно, собирайтесь на "Силистрию". Недаром даже после трех лет разлуки балтийцы прожужжали уши адмиралу про своего "морского волчонка"... Так и быть, отпускаю, но и "Колхиду" не забывайте.
      Как ни странно, но перед высадкой десанта Гайвазовский не испытывал не только страха, но даже волнения. А ведь он впервые в жизни увидит бой и, возможно, сам должен будет принять в нем участие. Все это объяснялось тем, что за эти дни он сжился с моряками и на корабле к нему так привыкли, что считали своим, флотским, а не случайным гостем. Даже его штатскую одежду перестали замечать. Только вечером, накануне высадки десанта, Фридерикс вспомнил, что у Гайвазовского нет оружия и принес ему пистолеты.
      В этот вечер они долго стояли на палубе и глядели, как на берегу зажигаются редкие огоньки... Там был неприятель, люди, которых называют шапсугами, там была неизвестность...
      Еще несколько дней назад Гайвазовский ничего не знал о существовании этой народности.
      Почему он должен считать этих людей своими врагами? Они не принесли ему никакого зла, не посягали на его родину, не подплыли к берегам его Феодосии и не осадили ее. Хотя он еще молод и не сведущ в делах войны, но ему кажется очень странным, что к этим дальним берегам явилась целая армада и завтра на рассвете тысячи людей высадятся с этих кораблей и начнется кровавая сеча и потечет кровь русских и шапсугов.
      Но даже с Фридериксом Гайвазовский не поделился своими мыслями. Он знал, что этот молодой офицер, хотя и его давний приятель, но наверняка не поймет его и еще истолкует все эти размышления как трусость. И он невольно вспомнил Васю Штернберга. Вот кто разделил бы его думы.
      Высадка войск началась на рассвете.
      С адмиральского корабля грянул первый выстрел. И сразу к берегу понеслись лодки с войсками, а корабли обстреливали берег. От этой канонады могучие вековые деревья валились, как лоза от удара сабли.
      Гайвазовский был в одной лодке с Фридериксом. В правой руке юноша сжимал пистолет, а в другой держал портфель с бумагой и рисовальными принадлежностями.
      Почти рядом плыла лодка, на носу которой стоял высокий статный Раевский с шашкой через плечо и трубкой в зубах. Рядом с ним был его адъютант капитан Пушкин.
      Лодка Раевского первой достигла берега. Вслед за нею причалили остальные. На берег высадилось до семи тысяч русских. Не менее шести тысяч горцев залегли за камнями и деревьями. Они подпустили русских на близкое расстояние и затем открыли стрельбу.
      Гайвазовский вместе с моряками выскочил из лодки и побежал к лесу. Он все время не отставал от Фридерикса. Рядом раздалось мощное "ура", но в этот момент Фридерикс охнул и пошатнулся; Гайвазовский еле удержал его. Лейтенант был ранен в живот, но не тяжело. Гайвазовский помог ему добраться до лодки и проводил на корабль.
      Сдав раненого друга лекарю, художник в этой же лодке возвратился на берег.
      На берегу лежали убитые, а из леса доносились победные крики. Это батальоны Тенгинского полка, зайдя в обход неприятелю, перешли в штыковую атаку. Бой продолжался недолго, смятые атакой, шапсуги бежали.
      Гайвазовский достал бумагу, карандаш и стал быстро рисовать.
      Перед ним была поразительная картина: озаренный солнцем берег, лес, далекие горы, флот, стоящий на якоре, катера, снующие по морю и поддерживающие связь с берегом. На берету стояли Раевский, Ольшевский и другие военачальники.
      Из леса доносилось все более и более мощное "ура". Гайвазовский спрятал начатый рисунок в портфель и поспешил к лесу.
      Вскоре он вышел на небольшую поляну. Бой кончился. По всей поляне расположились группы солдат. Офицеры сидели на барабанах, отдыхая после боя. В стороне столпились обезоруженные пленные горцы.
      Гайвазовский уселся на барабан и начал зарисовывать группу пленных.
      Горцев заинтересовало занятие этого русского в странной одежде: они привыкли видеть русских только в военных мундирах. Один пленный оказался любопытнее других и, преодолев нерешительность, приблизился к художнику.
      Взяв у Гайвазовского из рук рисунок, он быстро понес его показать другим горцам. Листок переходил из рук в руки. Но видно было, что, он не произвел на шапсугов особого впечатления. Вскоре тот же самый горец принес рисунок обратно Гайвазовскому. На бумаге были следы крови. Рисунок успел запачкаться, побывав в стольких руках.
      Гайвазовский через переводчика разговорился с шапсугом.
      - Ты что это делаешь? - спросил его шапсуг.
      - Видишь, рисую. А что, если бы я к вам в плен попал, позволили бы вы мне рисовать? - в свою очередь спросил Гайвазовский.
      - Нет... Это пустяки! - пренебрежительно отозвался горец,- Вот если бы ты был портной, мы не запрещали бы тебе работать... А это - пустяки!
      Гайвазовский был удивлен странным отношением горцев к живописи, но сейчас уже не это его занимало.
      Наблюдая за мирно беседующим с ним шапсугом, молодой художник вспомнил свои мысли перед атакой. Шапсуг не проявлял к нему никакой враждебности. Даже в его наивных замечаниях насчет превосходства портняжьего дела над живописью чувствовалось стремление этого человека к мирной жизни, мирным занятиям.
      Гайвазовский вдруг решился и спросил горца - почему они воюют против русских и не покоряются русскому царю, который имеет много войска и очень богат.
      Шапсуг на минуту задумался, глаза его вспыхнули недобрым огнем, и он с горечью ответил:
      - Твоя правда то, что царь гяуров имеет много войска, но если правда, что ваш царь очень богат, то для чего же он завидует нашей бедности и не дает нам спокойно сеять просо в наших бедных горах?
      Гайвазовский не знал, что ему ответить. Шапсуг покачал головой и отошел к своим.
      Поздно вечером Гайвазсвского разыскал Пушкин и повел его к своим друзьям.
      Если бы Гайвазовский знал, к кому ведет его беспечный Лев Сергеевич, он не шел бы так медленно рядом с младшим Пушкиным и не смеялся его шуткам, а мчался бы, увлекая его за собою. А Льву Сергеевичу и в голову не приходило, что он готовит юному художнику бесценный подарок.
      Лев Сергеевич, как и все в лагере, по случаю победы шумно ужинал с друзьями. Немало уже было выпито шампанского, товарищи его охмелели, только он один, как обычно, не хмелел. Он вспомнил о Гайвазовском внезапно и тут же решил привести его. Когда они подходили к палатке, оттуда раздавались веселые голоса и звон бокалов.
      Возвращение Пушкина было встречено радостными возгласами. Там, где сдвигались чаши, Левушка был душою веселой компании. Почти никто не обратил внимания на Гайвазовского. Левушка даже забыл представить его захмелевшим офицерам. Он усадил юношу рядом с собою и сразу налил ему вина.
      После первого бокала Гайвазовский стал уклоняться от дальнейших потчеваний.
      - Вот не ожидал этого от вас! - удивился Пушкин. - Какой же вы первый ученик Брюллова, коли вина не пьете?!
      К удивлению и зависти подвыпившей компании Левушка стал красноречиво описывать вакхические подвиги Брюллова на сборищах у Кукольника в Петербурге.
      Левушка закончил свой рассказ предложением выпить за Карла, великого в живописи и в пирах. Офицеры поддержали это предложение криками в честь знаменитого художника.
      - Тут уж вам, дорогой, не отвертеться! А то всем миром отпишем Брюллову, что вы отказались пить за его здоровье, - заявил Левушка и/налил вина Гайвазовскому.
      Гайвазовский выпил за учителя, но в свою очередь рассказал, что каждый раз, посещая Карла Павловича после веселых вечеров у Кукольника, ему приходилось выслушивать его сетования на головную боль и нездоровье.
      - Обыкновенно, - закончил Гайвазовский, - свои жалобы Карл Павлович заключал словами:
      - "Как хорошо вы делаете, Гайвазовский, что не пьете!" Во время речи Гайвазовского на него внимательно смотрели хозяин палатки Александр Иванович Одоевский и его два друга Николай Иванович Лорер и Михаил Михайлович Нарышкин. Все трое были единственные рядовые в этой офицерской компании. Когда Гайвазовский вошел сюда, он сразу заметил, что эти трое были не в офицерских мундирах. Но неугомонный Левушка отвлек его внимание. А теперь, увидев, с каким интересом эти рядовые слушали его рассказ о Брюллове, Гайвазовский начал догадываться, что они из числа декабристов, разжалованных царем в солдаты и посланных на Кавказ под пули горцев.