Гайвазовский, окруженный товарищами, подвел дорогих гостей к своим картинам. Пушкин особенно долго стоял перед двумя картинами - "Облака с ораниенбаумского берега моря" и "Группа чухонцев на берегу Финского залива". Его лицо прояснилось, утратив свое скорбное выражение, которое почти не сходило с него в последнее время.
      - Поразительно! - воскликнул Пушкин. - Вы южанин и так великолепно передаете краски севера! Кстати, из какого вы города, дорогой Гайвазовский?
      Узнав, что Гайвазовский из Феодосии, Пушкин порывисто его обнял. Объятие длилось не более мгновения, но сердце у юноши затрепетало. Гайвазовский заглянул в глаза поэта и хотел сказать ему что-то очень важное и сокровенное. Но Пушкин вдруг заговорил:
      - Ах, как я вам признателен, Гайвазовский! Вы разбудили во мне воспоминания о счастливейших днях моей юности. В Феодосии я наблюдал закат солнца, а ночью на корабле, увозившем меня и семейство Раевских в Юрзуф, написал стихотворение "Погасло дневное светило"...
      Наталья Николаевна, не принимавшая участия в беседе, легко коснулась руки Пушкина.
      Он вздрогнул и оглянулся. Вокруг толпились не только ученики академии, но и много посторонних. Среди них было несколько светских дам. Они с насмешливым любопытством прислушивались к словам поэта. Лицо Пушкина мгновенно посуровело, и он поспешил к выходу.
      Гайвазовский и другие молодые художники проводили поэта и его жену до подъезда.
      На прощанье Пушкин сердечно пожал руку Гайвазовскому:
      - Будете в Феодосии - поклонитесь от меня морю... Пушкин еще раз оглянулся, улыбнулся, но глаза его были печальны.
      Гайвазовский долго стоял с непокрытой головой и все смотрел в ту сторону, куда скрылся поэт. Все давно вернулись в помещение, один Штернберг остался с ним. Они долго молчали. Наконец Штернберг взял под руку Гайвазовского...
      - Пойдем. Ты можешь простыть на сырости... Редкое и великое счастье выпало тебе, друг: Пушкин обласкал тебя.
      Карл Павлович Брюллов был в великой славе. Один из близких друзей Пушкина, Павел Воинович Нащокин, сказал о Брюллове:
      - Уже давно, то есть так давно, что даже не помню, не встречал я такого образованного и умного человека. О таланте говорить мне тоже нечего известен он всему миру.
      Брюллов жил в Петербурге в своей мастерской при Академии художеств. Его навещали Пушкин, Глинка, Жуковский и многие другие петербургские литераторы, музыканты, художники и артисты.
      Карл Павлович знал и любил не только живопись. Его глубоко интересовали литература и музыка. Пушкина он боготворил, а с Глинкой, с которым познакомился еще в Италии, дружил и был в восторге от его музыки. У Брюллова в мастерской постоянно бывали люди. Он к этому привык и мог писать в присутствии друзей. С его приездом академия оживилась. У Карла Павловича появилось множество учеников. Художник любил, чтобы молодежь посещала его мастерскую. Новый профессор Академии художеств Брюллов в натурном классе учил академистов быть ближе к природе.
      Это было ново. Старый академический профессор Алексей Егорович Егоров годами без изменений твердил ученикам одну и ту же фразу:
      - Ты учился рисовать антики? <Антики - гипсовые слепки с произведений античного искусства> Должен знать красоту и облагородить форму, которую видишь в натуре.
      Такого взгляда придерживались многие профессора.
      Брюллов начал борьбу за преобразование академической жизни. Вскоре у него появились недоброжелатели среди профессоров академии. Но открыто выступать против него они боялись. Новый профессор был знаменитый художник, его знала вся Европа.
      На второй день после открытия осенней художественной выставки Гайвазовский и Штернберг впервые вместе отправились к Брюллову.
      У художника были гости. Слуга Брюллова Лукьян задержал молодых людей в прихожей и пошел доложить Карлу Павловичу о приходе академистов. Через минуту сам Брюллов вышел к ним в красном парчовом халате. Художник больше всех других цветов любил красный цвет и на картинах и в домашнем обиходе. Карл Павлович радушно встретил молодых людей.
      Среди гостей Брюллова были художник Яненко, известный? певец Лоди, выступавший под фамилией Нестеров, литератор и издатель петербургской "Художественной газеты" Нестор Кукольник. Брюллов в то время писал его портрет, который и сейчас стоял неоконченный на мольберте.
      Брюллов представил гостям академистов и вернулся к прерванной беседе.
      Он с глубоким волнением заканчивал рассказ о своем друге, русском художнике Сильвестре Щедрине, умершем в Италии.
      Брюллов умолк.
      - Россия еще не имела подобного пейзажиста, - тихо заметил художник Яненко.
      - Да, - сказал Брюллов, - картины Щедрина до сего времени служат украшением русской школы. Он весьма уважаем не только у нас, но и в Риме. После смерти место его в искусстве осталось пусто.
      Брюллов повернулся к Гайвазовскому:
      - Я видел ваши картины на выставке и вдруг ощутил на губах соленый вкус моря. Такое со мной случается лишь тогда, когда я гляжу на картины Сильвестра Щедрина. И я начинаю думать, что место Щедрина уже недолго будет пустовать.
      Лицо Гайвазовского густо залилось краской. Все теперь глядели на него.
      Брюллов продолжал, обращаясь к юноше:
      - Мне говорили, что вы рождены в Крыму, на берегах Черного моря. Я видел вашу Феодосию, написанную по памяти. Она - как сон детства. Видно, что вы одарены исключительной памятью, сохраняющей впечатления самой натуры. Это важно для истинного художника.
      Слова Брюллова произвели сильное впечатление не только на Гайвазовского, но и на всех гостей. Похвала Брюллова много значила. Кукольник навострил уши. Он как раз собирался писать в своей "Художественной газете" о последней выставке.
      Когда гости начали расходиться, Кукольник замешкался. Его занимал академист Гайвазовский, вернее - слова Брюллова о нем. Он обратился к Карлу Павловичу:
      - Так ли надо разуметь, маэстро Карл, - Кукольник любил высокопарные выражения, - что отечественное искусство обрело в юноше Гайвазовском нового гения? В его картинах на выставке одни лишь достоинства?
      Последний вопрос был задан неспроста. Кукольнику важно было в статье о выставке блеснуть перед петербургскими знатоками.
      Нестор Кукольник любил поражать читателей откровениями и пророчествами. Предприимчивый издатель "Художественной газеты" почуял в похвале Брюллова юному художнику возможность создать сенсацию. Меньше всего его заботили интересы молодого художника. Он думал лишь о выгодах газеты, которые были нераздельны с его собственными.
      Брюллов ответил, что у Гайвазовского редкое дарование, но что в его картинах есть и существенные недостатки.
      - Я же решил ему о них сегодня не говорить. Для этого время и место найдется. Мне известно, как важна в начале художественного поприща щедрая похвала другого художника. Пройдет год, два - и Гайвазовский затмит всех художников морских видов, - закончил разговор Карл Павлович.
      Брюллов был не только великим художником - он был великодушным и прозорливым человеком. Он безошибочно угадывал - кому похвала не вскружит голову, а придаст новых сил.
      Гайвазовский и Штернберг почти всю ночь бродили по спящему городу. Они не замечали осенней непогоды. Говорили они в ту ночь о Карле Брюллове, о его картинах, о его жизни, о собственных замыслах и надеждах.
      Брюллов был прав: от щедрой похвалы могут вырасти крылья. А без них ни один еще птенец не взлетел, не только художник.
      1836 год был знаменателен в жизни русского общества. Весною этого года на сцене Александрийского театра был дан "Ревизор" Гоголя. В письмах, в дневниках образованные люди отмечали это событие. Современники потом вспоминали, как много шуму наделала комедия Гоголя, как вся тогдашняя молодежь пришла от нее в восторг.
      В том же году Москва и Петербург торжественно чествовали вернувшегося на родину прославленного художника Карла Павловича Брюллова.
      В конце года произошли еще два события. В журнале "Современник" была напечатана новая повесть Александра Сергеевича Пушкина "Капитанская дочка". Со страниц журнала вставали грозные события пугачевского восстания. Нужно было обладать бесстрашием Пушкина, чтобы в то время, когда все трепетали перед царским самодержавием, напомнить о грозном крестьянском бунте.
      Пушкин изобразил самого Пугачева умным, привлекательным, полным человеческого достоинства.
      Царь, придворная знать еще больше возненавидели Пушкина за эту книгу.
      Другим событием, совпавшим с появлением "Капитанской дочки", была постановка оперы Глинки "Иван Сусанин". Первое представление оперы состоялось 27 ноября. Театр был переполнен. На премьере присутствовал Пушкин.
      Учеников Академии художеств повели в Большой театр на первое представление оперы. Академисты заполнили места в райке.
      В опере Глинка воспел подвиг русского крестьянина Ивана Сусанина, который вместо того, чтобы указать полякам дорогу на Москву, заводит их в непроходимый лес. Польские захватчики убивают Сусанина. Он погибает мужественно, с сознанием, что выполнил свой долг перед родиной.
      Глинка написал оперу на основе народной музыки. Впервые не только народный сюжет, но и народные напевы появились в русской оперной музыке.
      Уже после первого акта стало ясно, что творение Глинки событие важное и исключительное в русской жизни.
      Во время антрактов вокруг Пушкина собирались передовые просвещенные люди и горячо обсуждали оперу. Давно уже у поэта не было такого счастливого лица, как в тот вечер. Пушкин и его друзья понимали, что с "Иваном Сусаниным" взошла заря русской музыки.
      Гайвазовский слушал оперу с сильно бьющимся сердцем. Он с детства знал и любил народные мелодии, слышанные им еще от Хайдара и бандуристов. Потом в имении Томилова - в селе Успенском - он часто слушал задушевные русские песни и полюбил их всей душой.
      Теперь в опере он услышал все эти народные русские мелодии и особенно сильно почувствовал всю их нежность, глубину, раздолье, ни с чем не сравнимую трогательную наивность. Подобного в русской оперной музыке еще не бывало.
      Опера вызвала различные толки. Знать, та самая знать, которая так злобно шипела после постановки "Ревизора" и появления в печати "Капитанской дочки", теперь обрушилась на Глинку, называя его оперу мужицкой музыкой, музыкой для кучеров. Передавали, что Глинка ответил:
      - Это хорошо и даже верно, ибо кучера дельнее господ. А в это время была напечатана статья Владимира Федоровича Одоевского об опере Глинки. В ней говорилось, что "Сусанин" открывает новый период в музыке; самого Глинку Одоевский назвал гением, а создание им такой оперы - подвигом. Борьба вокруг творения Глинки не утихала. В появлении "мужицкой музыки" увидели опасность.
      Гайвазовский знал о всех толках вокруг оперы. Глинка был другом Брюллова. Карл Павлович в присутствии своих близких учеников был откровенен. Он особенно негодовал на продажного журналиста Фаддея Булгарина, грубо и нагло выступившего в газете против оперы. Брюллов долго не мог успокоиться. В такие минуты он любил, чтобы Гайвазовский играл ему на скрипке. Карл Павлович слушал восточные мелодии, которые особенно удавались Гайвазовскому, и говорил:
      - Как жаль, что Глинка не слышит этих мелодий. Ему они непременно доставили бы удовольствие. Но Михаилу Ивановичу сейчас не до нас. Задумал новую оперу писать,
      В те дни Гайвазовский шел однажды по улице. Недалеко от Летнего сада он увидел Пушкина вместе с Жуковским.
      Жуковский шел рядом с Пушкиным и, по-видимому, что-то ему выговаривал.
      Гайвазовский успел рассмотреть лица у обоих: у Василия Андреевича лицо выражало суровую важность и непреклонность, у Пушкина лицо нервно подергивалось, а взгляд, какой-то блуждающий, рассеянный, выражал мучительную тоску. Он слушал Жуковского, не поворачивая к нему головы, и нетерпеливо постукивал тростью по тротуару.
      Гайвазовский посторонился, совсем прижался к чугунной ограде, стараясь остаться незамеченным. Юноша даже решил не поклониться, чтобы не помешать, видимо, очень важной беседе двух поэтов.
      Но Пушкин его заметил, на лице появилась улыбка. Поэт был рад встрече с юным художником, которого он хорошо запомнил. Помимо этого, встреча давала возможность прервать неприятный для него разговор с Жуковским.
      Пушкин окликнул Гайвазовского.
      - Мы с Василием Андреевичем только что от Брюллова,- приветливо заговорил он, - там вспоминали вас. Карл Павлович жаловался на отвратительную петербургскую зиму и вспоминал юг. Потом он вдруг просиял и сказал, что усадит Гайвазовского писать по памяти Феодосию в летнюю пору. "Полуденное солнце родины Гайвазовского заставит меня забыть зимний холод", - сказал Карл Павлович. Брюллов прав. Надо вам, Гайвазовский, согреть нас, жителей севера, роскошными картинами Тавриды.
      Гайвазовский слушал Пушкина, и на душе у него становилось необыкновенно хорошо, как будто с ним беседует не великий поэт России, а очень близкий, давно знакомый человек. И Гайвазовский ответил:
      - Это вы Александр Сергеевич, скорее согреваете меня здесь своими стихами о Тавриде. В петербургское ненастье и непогодь я без конца повторяю ваши строки:
      Я вижу берег отдаленный,
      Земли полуденной волшебные края;
      С волненьем и тоской туда стремлюсь я,
      Воспоминаньем упоенный.
      Я слышу в ваших стихах, Александр Сергеевич, неумолчный голос моря и мечты уносят меня в город моего детства.
      Голос Гайвазовского прерывался от волнения, в глазах его светилась такая любовь, что Пушкин забыл о своих невзгодах, мучивших его еще несколько минут назад. Он порывисто сжал руку Гайвазовского.
      - Вы снова заставили меня вспомнить самые счастливые дни моей юности, знойные берега Тавриды, ее стройные тополи и темные кипарисы...
      Ласковое обращение Пушкина сделало юношу безмерно счастливым.
      - А я, мой друг, - произнес Жуковский, - имею удовольствие порадовать вас - Наталья Николаевна нашла в вас сходство с портретами Александра Сергеевича в молодости. Я так же присоединяюсь к ее мнению.
      Пушкин вдруг весело рассмеялся и притянул Гайвазовского к себе. Снег усиливался. Жуковский увлек Пушкина за собою к остановившемуся рядом экипажу. Уже из экипажа Пушкин протянул Гайвазовскому руку и сказал:
      - Непременно приходите к нам. Я и Наталья Николаевна будем очень рады.
      Снег продолжал падать и вскоре покрыл белым покрывалом крыши домов, мостовые, тротуары. Прохожие спешили укрыться от него. Один Гайвазовский медленно шел, счастливо улыбаясь и не замечая, что его академическая шинель из темной стала совершенно белой. Свежинки кружились перед его глазами, повисали на ресницах, а ему они казались лепестками цветущих черешен в далеком, теплом Крыму.
      Было 27 января 1837 года. Стояла морозная, ветреная погода. Днем великосветские дамы, невзирая на ветер, катались со своими кавалерами по Дворцовой набережной. Вечером по петербургским гостиным разнеслась весть, что Пушкин дрался на дуэли с Дантесом и смертельно ранен.
      Пушкин невыносимо страдал два дня. В эти дни Петербург стал неузнаваем. У дома на Мойке, где жил поэт, все время толпились взволнованные, негодующие люди. Все были встревожены состоянием поэта. В народе шел глухой ропот против Дантеса и его приемного отца - голландского посла барона Геккерена. Царь испугался скопления народа на улицах Петербурга. Он приказал усилить патрули. Всюду разъезжали конные жандармы.
      Так же как на всех честных русских людей, известие о дуэли Пушкина обрушилось на Гайвазовского, как страшный удар судьбы. Не помня себя от горя, он побежал на Мойку, где толпился встревоженный народ.
      Ночью он не спал, лежал ничком в постели и рыдал. На следующее утро он опять побежал к квартире Пушкина. Гайвазовский с трепетом прислушивался к толкам. Порою появлялась надежда на спасение поэта; она то возникала, то потухала. Наконец совсем погасла. 29 января Пушкин умер. Народ был в глубоком трауре.
      Проститься с Пушкиным пришли его читатели, народ, для которого писал поэт.
      Царь и придворная знать думали, что, направив пистолет Дантеса на Пушкина, они освободились от мятежного поэта, но они обманулись в своих расчетах: на второй день после смерти Пушкина по городу стали распространяться стихи "Смерть поэта". Их написал молодой гусарский офицер. За несколько дней он стал знаменитым поэтом. Музу Пушкина не удалось заставить умолкнуть - ее наследовал другой мятежный поэт. Звали его Михаил Лермонтов.
      Гайвазовский читал стихотворение Лермонтова. Он заперся от всех в своей комнатке и предался страшному горю. Утешения он не искал, он знал, что придет оно не скоро.
      В ушах Гайвазовского ясно звучал голос Пушкина. Он видел его живого. Память ярко восстанавливала две встречи с поэтом.
      В эти тяжелые, скорбные дни у Гайвазовского зародилась тайная мечта изобразить юного Пушкина на берегах Черного моря, того юного Пушкина, кто так неистощимо любил жизнь и воспел, как никто до него в поэзии, волшебные края полуденной земли - Тавриду. Но Гайвазовский знал, что для достойного исполнения своего тайного замысла ему нужны годы и Годы труда.
      ПОСЛЕДНИЙ ГОД В АКАДЕМИИ
      Карл Павлович Брюллов не любил возиться с малоодаренными учениками. Зато с одаренными занимался подолгу и водил с собою в Эрмитаж. Там перед картинами великих мастеров Брюллов загорался и мог часами говорить о душе искусства и тайнах мастерства. Он учил молодых художников виртуозности в технике живописи.
      Гайвазовский радовал и удивлял требовательного учителя. Советы его юноша слушал жадно и тут же применял их в новом рисунке.
      Брюллов вскоре перестал видеть в Гайвазовском ученика. Он начал обращаться с ним как с другом. Все сразу это заметили, кроме самого Гайвазовского. Юноша с прежним благоговением продолжал чтить учителя.
      Когда Брюллову становилось тоскливо, он уходил к Кукольнику. Тоска у Брюллова последнее время начала усиливаться. Осенью 1836 года в Петербург пришла весть из Рима о смерти прославленного русского художника Ореста Кипренского. Кипренский умер на чужбине, одинокий. А в январе 1837 года погиб Пушкин.
      От тоски Карл Брюллов спасался у Кукольника. От этой же самой тоски там спасался и Михаил Глинка.
      Нестор Кукольник был ловким человеком. Он писал патриотические вирши, прославляющие царя. Он издавал "Художественную газету". Нестор Кукольник стремился, чтобы имена известных людей связывали с его именем. Так он сам начал ловко распространять слухи о дружбе с ним Глинки и Брюллова. Это было не только проявлением тщеславия, но представляло выгоду, ибо привлекало к нему внимание. У себя на квартире, где Кукольник жил с братом Платоном, он устраивал сборища людей, причастных к искусству.
      Глинку и Брюллова братья Кукольники окружался удобствами и лестью.
      Композитор и художник зачастую открыто посмеивались над ними: они хорошо умели разбираться в людях. Сюда они приходили потому, что среди братии, как называли общество, собиравшееся у Кукольников, встречалось немало оригиналов и талантливых людей, до которых Глинка и Брюллов были большие охотники.
      Брюллов начал брать с собою на сборища братии Гайвазовского.
      Гайвазовского приняли радушно в этой компании. Кукольник напечатал в своей "Художественной газете" статью об осенней художественной выставке. В ней много места было уделено Гайвазовскому. Надо отдать справедливость Кукольнику: он метко и верно судил о картинах Гайвазовского. Да это было и не мудрено - он раньше узнал мнение Брюллова об этих картинах. Статья заканчивалась надеждами на славное будущее молодого художника в ближайшие несколько лет. "Дай нам господи многие лета, да узрим исполнение наших надежд, которыми не обинуясь делимся с читателями", - заключал свою статью Кукольник.
      Статья наделала много шуму. Имя Гайвазовского, уже известное любителям живописи по прошлогодней выставке и истории с Филиппом Таннером, привлекло теперь всеобщее внимание. Братья приветствовали удачное начинание юного художника. А после того, как Брюллов однажды вечером уговорил юношу попотчевать веселое сборище игрой на скрипке, Гайвазовский стал совсем желанным гостем.
      Все сожалели, что его игру еще не слышал Глинка. После смерти Пушкина композитор избегал общества и уже давно не появлялся здесь.
      Как-то вечером в конце зимы братия была в полном сборе и шумно веселилась. Нестор Кукольник, высокий и нескладный, в длиннополом халате, похожем на кучерской армяк, стоял посреди комнаты и, протягивая стакан с содовой водой молодому, но уже известному тенору Лоди, своим визгливым голосом упрашивал его спеть для гостей.
      Лоди, облаченный ради шутовства в простыню, заменявшую ему римскую тогу, взял стакан и выпил, морщась, до дна. Певец верил в благотворное влияние содовой и всегда требовал этот напиток. Сидевший на диване рядом с Брюлловым живописец Яненко громко поддержал Кукольника: - Арию, арию для друзей!
      Но в это мгновение в комнату вошел Глинка. Композитор был бледен, он очень осунулся, похудел, в глазах у него появился тревожный лихорадочный блеск. Давно он здесь не показывался. Все радостно бросились к нему. Нестор Кукольник суетился больше всех, усаживая Глинку на его излюбленное место. При Глинке Лоди перестал капризничать и вместо одной арии спел несколько.
      Когда Лоди кончил петь, все окружили Глинку и упросили его сесть за фортепьяно. Впервые после смерти Пушкина Глинка согласился играть на людях. Несколько минут он сидел неподвижно, положив руки на клавиши. Но вот фортепьяно запело. То была величественная и скорбная песня. Строгая печаль заполнила комнату. Казалось, что это народ скорбит, что сама Россия коленопреклоненно провожает в последний путь самого любимого своего сына. Так в тот вечер оплакивал Глинка Пушкина.
      Веселая братия притихла, потрясенная импровизацией. Гайвазовский, безмерно взволнованный, глядел на Глинку с робостью и обожанием. Наконец-то он увидел великого композитора!
      От Глинки не ускользнул этот взгляд незнакомого ему молодого человека с красивым лицом южанина. Невольно Глинка ответил юноше приветливой улыбкой.
      Брюллов заметил эту немую сцену, продолжавшуюся всего несколько мгновений. Он встал и, взяв смущенного Гайвазовского за руку, подвел его к Глинке:
      - Михаил Иванович, рекомендую вашему вниманию талантливого художника и отличного музыканта Ивана Гайвазовского.
      Глинка с доброжелательным любопытством глядит на молодого человека. Его имя и картины ему уже известны. Он живо отвечает:
      - Весьма рад случаю познакомиться с вами.
      - Гайвазовский давно собирался спеть нам несколько крымских песен, заявляет сразу очутившийся рядом Нестор Кукольник. - Он только ждал случая исполнить свое обещание в присутствии самого Глинки.
      Кукольник принес из соседней комнаты скрипку и подал ее Гайвазовскому.
      Юноша опустился на ковер недалеко от Глинки. Постепенно все в комнате притихли и приготовились слушать молодого художника. Даже желчный и хмурый врач дирекции санкт-петербургских театров Гейденрейх, постоянно сидевший за шахматной доской, на этот раз изменил своей привычке и занял место на диване.
      Гайвазовский долго играл. Скрипка звучала то жалобно, то нежно, потом звуки закружились в неистовом вихре веселого танца. Глинке на одно мгновение показалось, что стройные юноши-черкесы бурно пляшут вокруг скрипача.
      Продолжая играть, Гайвазовский запел. Он пел долго и вдохновенно. Мотив одной песни показался Глинке знакомым. Композитор легко поднялся, быстро перешел к фортепьяно и заиграл, аккомпанируя Гайвазовскому. У Гайвазовского заблестели глаза. Он запел так, что даже у хмурого Гейденрейха морщины на лице разгладились, и глаза перестали глядеть исподлобья.
      Долго продолжался этот необычайный концерт. Одна песня сменяла другую. Когда Гайвазовский закончил последнюю песню и поднялся с ковра, собравшиеся бурно выразили свой восторг.
      Глинка долго расспрашивал Гайвазовского, от кого он слышал эти песни и какие еще крымские напевы он помнит.
      Гости тесным кольцом окружили их, стараясь не проронить ни слова из того, что говорили Глинка и молодой художник.
      - Особенно примечательно в исполненных вами песнях, - ласково говорил Глинка, положив руку на плечо раскрасневшемуся, сияющему юноше, - это то, что в них так причудливо и в то же время натурально сочетаются мелодии, свойственные малороссийским песням с напевами восточной музыки.
      - Мне тоже казалось, что в наших крымских песнях есть много от малороссийских, - горячо подхватил Гайвазовский. - Еще ребенком на базаре в Феодосии я часто слыхивал слепцов-бандуристов, которые поныне нередко заходят в Крым из Малороссии. Мой батюшка, живший до переселения в Феодосию" близ Львова и изрядно знающий малороссийский язык, всегда зазывал певцов-бандуристов к нам в дом.
      - В бытность мою в Пятигорске, - опять заговорил Глинка, - во время летнего праздника байрама в ауле, где я прожил несколько дней, мне довелось услышать подобные напевы, какие сегодня вы оживили в моей памяти своими песнями, - добавил он, обращаясь к Гайвазовскому. - Но что поразительно, друзья мои, и меня особенно удивило, - продолжал Глинка, обращаясь к окружавшим его, - это то, что в известной среди черкесов лезгинке есть мелодии малороссийского казачка и шуточкой малороссийской песни "Кисель", которую я сам слышал от слепца-бандуриста в селе под Харьковом.
      - Как же могли проникнуть малороссийские мелодии в черкесскую лезгинку? - недоумевая, спросил Лоди.
      - Мне думается, что эти песни могли проникнуть к кавказцам лет пятьдесят назад, когда императрица Екатерина II переселяла казаков Запорожской Сечи на берега Кубани, - пояснил Глинка. - А малороссы известные песельники. Вот они и одолжили своих соседей - горцев. Надо отметить, что и некоторые напевы горцев проникли к русским. Так песни сближают наши народы, - закончил Глинка.
      Постепенно тесный круг гостей вокруг Глинки и Гайвазовского поредел и разомкнулся.
      Глинка долго разговаривал с Гайвазовский. Его взволновал рассказ молодого художника о встрече с Пушкиным на художественной выставке. Глинке хотелось подробно обо всем этом расспросить юношу.
      Но не в этой душной, прокуренной и шумной комнате хотелось продолжить разговор, а на свежем воздухе, под открытым; небом.
      Наскоро простившись с наиболее близкими знакомыми, Глинка вышел, уводя с собой Гайвазовского.
      Было уже около полуночи. Ветер, дувший с залива, вздымал из-под ног белые струйки поземки, и его свист смешивался с глухим шумом засыпающего города.
      Глинка взял Гайвазовского под руку. Так они шли, не думая о том, куда идут, наклонившись вперед и совместно преодолевая яростную силу ветра, то дувшего им в лицо так, что захватывало дыхание, то налетавшего на них сбоку. Гайвазовский продолжал рассказывать о второй встрече с поэтом, незадолго до его смерти. Затем он умолк. Долго шли они молча.
      - Я мечтал когда-нибудь спеть эти крымские песни Пушкину, - сказал, замедлив шаги, Гайвазовский. - Ведь он так любил Крым, так восхитительно его воспел! Какое было бы счастье, если бы он был сейчас среди нас! Когда я сегодня пел, мне казалось, что он войдет в комнату. Мне иногда не верится, что он умер...
      Глаза Гайвазовского блестели. Глинка не мог рассмотреть, были ли это слезы или отблеск фонаря, мимо которого они проходили. Глинка взволнованно сжал руку юноши, и тот ответил ему таким же крепким пожатием.
      1837 год прошел для Гайвазовского в напряженном труде, и раздумьях. Он долго и внимательно изучал произведения старых мастеров и современных живописцев. Он легко мог исполнить картину в манере любого из художников, поразивших чем-то его воображение.
      Но уверившись в этом умении, которое его учителя и товарищи называли даром переимчивости, Гайвазовский начал отходить от подобных упражнений своей кисти. Юноша-художник прощался с периодом ученичества. Гайвазовский овладел искусством своих учителей. Занятия и беседы с Брюлловым, Воробьевым принесли свои плоды. Он становился мастером. Общение с Пушкиным и Глинкой настроило его ум торжественно. Он запомнил наставление Пушкина:
      Прекрасное должно быть величаво <Из стихотворения Пушкина "19 октября" (Роняет лес багряный свой убор...)>
      "Что же прекрасно, - думал двадцатилетний академист: - стройные военные парады в Петербурге в присутствии царя или "Иван Сусанин" и "Капитанская дочка"?
      Гайвазовский был юн. Сердце у него было благородное и честное, оно живо откликалось на проявления добра и зла, справедливости и несправедливости, правды и лжи.
      Но, оказывается, мало обладать честным и горячим сердцем. Надо еще уметь во всем самому разобраться.
      В доме Оленина все с умилением повторяли строки Жуковского:
      Рай - смиренным воздаянье,
      Ад - бунтующим сердцам.
      Гайвазовский высоко ценит и чтит Алексея Николаевича Оленина и Василия Андреевича Жуковского. Но как же тогда Пушкин и его "Капитанская дочка"? Ведь там вовсе не призыв к смирению, а правдивое изображение бунтующих мужиков, желавших одного - воли.
      Разве можно за это грозить им адскими муками?
      И как же тогда пушкинский "Пророк"? Его Гайвазовский выучил и полюбил давно. Стихи эти пылали таким же огнем, как "Последний день Помпеи". Брюллов после смерти Пушкина часто теперь перечитывал его произведения и особенно восхищался "Пророком".
      Карл Павлович говорил Гайвазовскому и Штернбергу, что Пушкин осветил "Пророком" путь поэтам и художникам.
      Брюллов в, красном халате стоял посреди мастерской и страстно читал:
      И он мне грудь рассек мечом
      И сердце трепетное вынул,
      И угль, пылающий огнем,
      Во грудь отверстую водвинул.
      Брюллов умолкал на мгновение. Красный халат как будто пылал на нем. Потом он с необыкновенной силой заканчивал:
      Восстань, пророк, и виждь и внемли,
      Исполнись волею моей
      И, обходя моря и земли,
      Глаголом жги сердца людей.
      Так Гайвазовский постигал, что искусство - это не смирение, не спокойное созерцание жизни, а действие.
      Он уезжал в Кронштадт и подолгу глядел на волнующееся море. Особенно любил он стоять на берегу и наблюдать приближение бури. Море становилось тогда живым, сильным. Оно бунтовало против кого-то, как будто хотело сбросить с себя тяжелые цепи.