Да, старый друг, как говорится, лучше новых двух, тем более такой, каким был для Сталина Ворошилов; вместе прошли длинный и нелёгкий путь. Но ведь и с Троцким оба они встречались: он для них давний знакомый. Более того, ему доверен высокий руководящий пост, он Председатель Революционного Военного Совета всей республики. Причём, сам же Сталин и доверил. Парадокс, но к вознесению Троцкого, к его военной карьере Иосиф Виссарионович был, оказывается, лично причастен. В революционной спешке, вероятно, не оцепив все последствия, он, как говорится, руку приложил. Вот постановление Совета Народных Комиссаров, опубликованное «Известиями ВЦИК» 14 марта 1918 года:

"Ввиду ходатайства члена Высшего Военного Совета товарища Шутко об освобождении его от занимаемой им должности члена Высшего Военного Совета это ходатайство удовлетворить. Товарища Троцкого назначить членом Высшего Военного Совета и исполняющим обязанности председателя этого Совета.

Товарища Троцкого, согласно его ходатайству, освободить от должности Народного Комиссара по иностранным делам. Временным заместителем Народного Комиссара по иностранным делам назначить товарища Чичерина.

Товарища Подвойского, согласно его ходатайству, от должности Народного Комиссара по военным делам освободить. Народным Комиссаром по военным делам назначить товарища Троцкого. Председатель Совета Народных Комиссаров В. И. Ульянов (Ленин). Народные комиссары В. Карелин, И. Сталин".

Официальный документ, чёрным по белому. Откуда же у Иосифа Виссарионовича такая неприязнь, такая ненависть к Троцкому? Почему Ворошилов морщился, как от зубной боли, слыша эту фамилию? Что произошло, что изменилось?

Никогда прежде не сталкивался я с политиками, с партийными деятелями, совершенно не понимал их стремлений и, по совести сказать, испытывал брезгливость от их хлопот. Мне представлялось, что каждая партия и каждый её функционер озабочены только одним: отпихнув других, добраться до власти, отхватить для себя и своих сторонников кусок поувесистей… Подчёркиваю, для себя и для своих — вот что было противно мне, с младых ногтей усвоившему: добиваться собственного благополучия за счёт кого-то — постыдно. Любая борьба за власть — это, в конечном счёте, борьба за перераспределение благ. Одни отнимают ценности у других. Тот — беднеет, другой — богатеет, потом — наоборот. Вечная история. Уж распределили бы эти ценности как-нибудь по достоинству человека, исходя из той пользы, которую он приносит обществу. Между прочим, любовь моя к генералу Брусилову зиждилась не только на глубоком уважении к его военному дарованию, но и на духовной близости. Алексей Алексеевич был образцом честности, он говорил, что ни в чем и никогда не ищет для себя выгоды и наград, не о своём благополучии печётся, а токмо о благе России, — и это была правда.

В начале нашей совместной работы мне казалось, что Сталин тоже принадлежит к числу кристальных людей, которые живут и трудятся лишь ради высокой идеи, не заботясь о собственных интересах, не опускаясь ради них до интриг и склок. Такие люди могут ошибаться, но за целеустремлённость, за преданность делу им прощается многое. Кроме того, я испытывал признательность к Иосифу Виссарионовичу за его заботу обо мне. Привязанность моя к нему и дружеское расположение возрастали, углублялись. Но при всем том был момент, когда в фундаменте наших, так основательно складывавшихся отношений едва не возникла трещина. И косвенным виновником был все тот же Троцкий.

Вот фактическая сторона этого дела. В самом конце сентября 1918 года был учреждён Революционный Военный совет Южного фронта. Иосиф Виссарионович хотел, чтобы командующим фронтом назначили Ворошилова. И сам Климент Ефремович надеялся и стремился занять новый пост, хотя мне лично думалось, что он совершенно не готов к этому. Одно дело командовать полупартизанской армией на сравнительно небольшом участке и совсем другое — руководить действиями войсковых масс на огромном пространстве, задумывать и осуществлять крупномасштабные операции, обеспечивать снабжение, пополнение, обучение резервов и многое, многое другое. Тут одной энергичности и желания мало, нужны опыт, знания, способности. Мне казалось, что Сталин поддерживает Ворошилова лишь потому, что сам имеет весьма смутное представление о руководстве войсками, об оперативном искусстве и тем более — о стратегии. И невдомёк мне было, что они просто вели политическую игру.

В общем я считал правильным, что командовать Южным фронтом поставили боевого генерала П. П. Сытина, а помощником утвердили Ворошилова. Конечно, Сытин никогда звёзд с неба не хватал, они приходили на его погоны с выслугой лет, но человек он был добросовестный, а главное — с солидным военным опытом. Не вызвало недоумения и то, что штаб фронта намечено было разместить в Козлове. Такой крупный руководящий орган не должен находиться близко от передовой, разжигая у противника соблазн разгромить его. И другое: в полосе фронта не только царицынское направление, фронт велик, и каждый его участок по-своему важен. А район Царицына — как раз полоса для одной армии. Управлялась здесь 10-я, ну и дальше управится, особенно если усилить вооружение.

С первым положением: Ворошилов — помощник командующего, — Иосиф Виссарионович, как я понимал, мог в конечном счёте согласиться. Сам он — член Реввоенсовета фронта, значит, уже два голоса есть. Ещё один член Реввоенсовета Минин занимал нейтральную позицию и не мог серьёзно влиять на ход событий. Но решение дислоцировать штаб и Козлове перетянуло чашу весов. «Троцкий хочет перевести нас туда и оторвать от нашей десятой армии, — говорил Иосиф Виссарионович. — Троцкий намерен лишить нас реальной опоры. Он поддерживает требование Сытина, чтобы члены Реввоенсовета не вмешивались в оперативные вопросы. Командовать будет Сытин, а мы — пешки при нем. Троцкий желает превратить нас в безголосых наблюдателей. Не выйдет!»

Взрыв, если так можно выразиться, произошёл 29 сентября. Стремясь достигнуть разумного согласия, Сытин сам приехал в Царицын. С ним прибыли Минин и член Реввоенсовета республики Механошин — «соглядатай Троцкого», как называл его Сталин.

Иосиф Виссарионович держался на заседании спокойно, с достоинством, охлаждая порывы Ворошилова, когда тот начинал горячиться. Безусловно и категорически отверг Сталин требования о невмешательстве в оперативные вопросы и о размещении штаба фронта в Козлове. Минин осторожно, с оговорками, поддержал его.

Впервые присутствовал я на Военном совете красных столь высокого уровня, и многое показалось мне странным, перевёрнутым с ног на голову. Испокон веков в армии властвовал неписаный закон: если старший начальник каким-то образом дал понять, что не полностью удовлетворён тобой, твой долг немедленно подать рапорт о переводе или отставке. Это дело чести не только офицерской, но и просто человеческой. Конечно, после февральской революции, когда в армии появилось много скороспелых офицеров, особенно из евреев, положение значительно изменилось. Порядочность, достоинство все больше отходили на задний план, уступая нахрапу, обману, карьеризму. Вот и теперь: о какой чести и дисциплине можно говорить, ежели Ворошилов видел в своём начальнике не авторитетного полководца, старшего наставника, а лишь царского генерала, чуть ли не врага, оттесняющего его от кормила власти. Сработаться, понять друг друга на такой основе не было никакой возможности.

Разошлись.

Ворошилов и Минин отправились вместе со Сталиным в штабной вагон, где продолжили без Сытина и Механошина неофициальное совещание. Впрочем, почему неофициальное? Только протокол не вёлся, а в остальном это было форменное заседание Реввоенсовета Южного фронта, на котором присутствовал помощник командующего и оба члена Реввоенсовета. Не было, правда, самого командующего, в чьи оперативные решения собравшиеся не имели нрава вмешиваться, но это не смущало их. По старым понятиям участники такого совещания за спиной своего начальника преступали закон, являлись заговорщиками и подлежали суду. Но времена-то были уже другие.

Сталин говорил немного, давая возможность высказаться Ворошилову. А тот, обращаясь к Минину, доказывал, что Троцкий ведёт свою линию откровенно и нагло, насаждая повсюду верных себе людей. Он оторвался от партии, слишком долго находясь за границей, а теперь ищет себе опору. («Создаёт опору», — поправил Сталин.)

Для меня все это звучало, как откровение. Впервые услышал я тогда фамилии Калинина, Фрунзе, Артёма, Орджоникидзе. Оказывается, это — последовательные большевики, которые проделали весь путь борьбы вместе с Лениным, а сейчас Троцкий стремится оттеснить их на второй план. Не обидно ли это? («Не только обидно, но и совершенно неправильно!» — опять уточнил Сталин.)

Разговор в салоне затянулся почти до утра. Не имея привычки к ночным бдениям, я несколько раз задрёмывал в кресле. Наверное, можно было уйти, испросив разрешения, но мне казалось, что Иосиф Виссарионович огорчится. Последнее время повелось так, что я не только знакомился со всеми важнейшими документами, но и находился при Сталине на всех совещаниях, встречах, касавшихся военных дел. Было очевидно, что он приобщает меня к своим заботам, и такое доверие было небезразлично мне.

Результатом заседания явилась телеграмма, отправленная утром в Москву, в Реввоенсовет республики, следовательно, тому же Троцкому. Содержание её представлялось мне беспрецедентным: она требовала снять Сытина с поста командующего Южным фронтом и назначить на его место Ворошилова, чья подпись, между прочим, тоже «скромно» стояла под этим документом.

Какой смысл жаловаться Троцкому на действия Троцкого? Но я не знал тогда, что Иосиф Виссарионович, словно опытный шахматист, рассчитывает игру на несколько ходов вперёд.

Прошли сутки, и понеслась в Москву к Троцкому ещё одна телеграмма: положение Царицына становится все более серьёзным, требуются точные указания.

Они, эти указания, поступили 3 октября. Телеграмма Троцкого была резкой: «Приказываю тов. Сталину, Минину немедленно образовать Революционный Совет Южного фронта на основании невмешательства комиссаров в оперативные дела. Штаб поместить в Козлове. Неисполнение в течение 24 часов этого предписания заставит меня предпринять суровые меры». О Ворошилове вообще не упоминалось, как о личности в данном случае совсем несущественной, чем Климент Ефремович был кровно обижен. А Сталин, к моему удивлению, остался доволен. Даже улыбнулся, но не по-доброму, а как-то мстительно: скорее не улыбнулся, а усмехнулся, холодно щурясь:

— Теперь у нас есть все основания обратиться непосредственно в Центральный Комитет, — сказал он.

Вот эта депеша, посланная из Царицына в 18 часов 30 минут того же дня:

"Председательствующему ЦК Партии коммунистов Ленину.

Мы получили телеграфный приказ Троцкого. Мы считаем, что приказ этот, написанный человеком, не имеющим никакого представления о Южном фронте, грозит отдать все дела фронта и революции на Юге в руки генерала Сытина, человека, не только не нужного на фронте, но и не заслуживающего доверия и потому вредного. Губить фронт ради одного ненадёжного генерала мы, конечно, не согласны. Троцкий может прикрываться фразой о дисциплине, но всякий поймёт, что Троцкий не Военный Революционный Совет Республики, а приказ Троцкого не приказ Реввоенсовета Республики.

Необходимо обсудить в ЦК вопрос о поведении Троцкого, третирующего виднейших членов партии в угоду предателям из военных специалистов и в ущерб интересов фронта и революции. Поставить вопрос о недопустимости издания Троцким единоличных приказов, совершенно не считающихся с условиями места и времени и грозящих фронту развалом. Пересмотреть вопрос о военных специалистах из лагеря беспартийных контрреволюционеров.

Все вопросы мы предлагаем ЦК обсудить на первоочередном заседаний, на которое в случае особенной надобности мы вышлем своего представителя.

Член ЦК партии Сталин.

Член партии Ворошилов".

Вот так случайно оказавшийся между двух огней порядочный человек генерал Сытин одним росчерком пера был зачислен в предатели из военных специалистов". А себя авторы депеши величали «виднейшими членами партии» — эта лишённая элементарной скромности формулировка покоробила меня больше всего, о чем я и не медлил сообщить Иосифу Виссарионовичу. Он посмотрел гневно, с лица отхлынула кровь. Одно его слово, и я тоже окажусь в числе предателей. Но молчать не буду, нет.

— Я предупреждал вас: выскажу любую неприятность.

— Помню, — резко произнёс Сталин. — Но какой смысл махать руками после драки? Следовало сказать раньше.

— Моего мнения не спрашивали.

— Впредь читайте документы за моей подписью и уточняйте формулировки, — он совсем остыл и говорил без обиды, по-деловому. — И не стесняйтесь критиковать меня.

— Вы хотели сказать — не бойтесь. Я и не боюсь. За страх не служу, выгоды не ищу.

— Это хорошо. Это очень даже хорошо, дорогой Николай Алексеевич, — улыбнулся он.

6 октября Сталин уехал на несколько дней в Москву, чтобы продолжить своё сражение с Троцким. И, словно воспользовавшись его отсутствием, белые начали второе наступление на Царицын, более мощное, гораздо лучше подготовленное, нежели летом. Я безотлучно находился на Московской, 12, обобщая и анализируя донесения, стекавшиеся в штаб армии. И чем дальше, тем непригляднее обрисовывалась картина. Оборонительные наши линии прогнулись под натиском белых. До 10 октября войска ещё сохраняли единый фронт, отступая понемногу и довольно организованно. Однако за неделю боев были израсходованы почти все резервы, мало осталось боеприпасов, а натиск противника не уменьшался, даже возрастал. По имевшимся у меня сведениям (от пленных), командующий Донской армией генерал Денисов ввёл в действие едва половину своих сил. Самое худшее для нас было ещё впереди, о чем я и сказал Ворошилову, когда тот, усталый до полусмерти, грязный и голодный, появился наконец в армейском штабе. И ещё в резкой форме заявил ему, что армия не имеет постоянного твёрдого руководства. Сам Ворошилов и его ближайшие помощники бросаются туда, где складывается критическое положение, совершенно упуская из виду другие участки. Заштопают одну дыру, а в это время оборона лопается ещё в двух местах.

Разговор этот происходил в столовой у Екатерины Давыдовны. Ворошилов торопливо ел, поглядывая на меня красными от бессонницы глазами, лицо было обиженное, сердитое. Казалось, скажет грубость: сидишь, мол, в тылу, рассуждаешь… Но в голосе его прозвучали виноватые нотки:

— Что же вы предлагаете, а?

— Вам выезжать на передовую лишь в крайнем случае. Там есть начальники дивизий, командиры полков… Основное внимание — станции Воропоново. Желательно заранее подтянуть туда оставшиеся резервы. На этом направлении Денисов делает главную ставку.

— Почему?

— Достаточно взглянуть на карту с нанесённой обстановкой, оценить конфигурацию.

— Где это карта?

— Пойдёмте.

Многое из того, что увидел тогда Ворошилов на большой штабной карте, охватывающей не только подступы к Царицыну, но и соседние участки, явилось для него неожиданным. Хорошо зная положение одной дивизии, он, как оказалось, имел смутное представление насчёт общего состояния дел. По моей настоятельной просьбе он потом больше суток пробыл в штабе армии, занявшись наконец наболевшими вопросами, увязкой, согласованием действий соединений и частей, выработкой общего плана на ближайшие дни. Но я видел: чувствует себя не в своей тарелке, не осознает необходимости такой работы. Он привык быть там, где трудно, в батальоне или в полку, отражать атаки и ходить в контратаки, увлекая за собой бойцов, руководить по принципу «делай, как я!». А от командарма требовалось совершенно другое. Подняться до обобщений он был не способен.

Как я и предполагал, в середине октября самые ожесточённые бои развернулись возле станции Воропоново. Там ясно обрисовывался таран, которым генерал Денисов хотел пробиться к Царицыну. Однако нам удалось подтянуть туда кое-какие резервы, перебросить несколько батальонов с других участков.

Слава богу, к этому времени в Царицын вернулся Сталин, и оборона обрела надёжное руководство. Иосиф Виссарионович почти не покидал своего вагона, координируя действия наших сил, решая вопросы снабжения, резервов и т. д., а Ворошилов получил полную возможность заниматься тем, чем привык. Сведения от него поступали то из Морозовской дивизии, то из отряда бронепоездов. А когда возник кровавый узел у станции Воропоново, Климент Ефремович оказался, разумеется, там.

Постоянной связи со станцией не было, донесения приходили отрывочные, скудные. Сеяли панические слухи беженцы. В городе толковали о том, что казаков под Воропоново тьма-тьмущая, они неудержимо прут на Царицын, начальник 1-й Коммунистической дивизии Худяков убит, а командарм Ворошилов исчез неизвестно куда.

— Николай Алексеевич, — обратился ко мне Сталин. — Сейчас отправляем на Воропоново бронелетучку. Поезжайте, выясните, что с Ворошиловым. Разберитесь в обстановке и сообщите свои предложения.

— Будет выполнено, — ответил я.

Меня особенно встревожили слухи о гибели Худякова. Других товарищей, конечно, тоже жалко, однако без потерь на фронте не обойтись. Но если нет Худякова — кому же воевать?! Там, на передовой, он был, по моему мнению, главным действующим лицом!

Николай Акимович Худяков представлялся мне человеком незаурядным, с большим будущим. Это был опытный, храбрый офицер, заслуживший признание в боях с германцами. О его воинском мастерстве, о его мужестве свидетельствовали хотя бы награды: ордена Георгия Победоносца и Станислава, Георгиевское оружие. Офицеров с таким набором наград можно было встретить нечасто. И если 10-я армия Ворошилова добивалась успехов, то значительную роль в этом играл бывший штабс-капитан Худяков, нынешний начальник 1-й Коммунистической дивизии.

Куда же без него?

Через полчаса короткий состав из паровоза и двух блиндированных вагонов уже находился в пути. Ехали быстро и без задержек. Навстречу, вдоль железнодорожного полотна, двигались повозки с ранеными, шли группы беженцев. Много было одиночных бойцов, некоторые — без оружия.

Впереди, над горизонтом, виднелись клубы дыма.

Бронелетучка остановилась у входных стрелок, проникнуть дальше на станцию не было возможности. Все пути были забиты эшелонами, отдельными вагонами, пассажирскими и товарными. Много беженцев и неорганизованных бойцов. У первого встречного командира я узнал, что Ворошилов где-то на станции, что километрах трех отсюда прорвались белые, их отбросили штыковой атакой. А затор на путях потому, что нет ни одного паровоза.

Кое-что прояснилось. Моряку, начальнику бронелетучки, я приказал выявить вагоны с наиболее важным грузом (в первую очередь — боеприпасы) и сформировать состав для скорейшей отправки в Царицын. Но с отъездом подождать, пока я найду Ворошилова и приготовлю донесение для Сталина.

Разыскивая штабной вагон Климента Ефремовича, я обратил внимание вот на что. Неподалёку от Воропоново велась беспорядочная пальба, заглушаемая довольно сильной артиллерийской канонадой. Горели соседние хутора. А на самой станции — ни одного разрыва, ни одного пожара. Сделать вывод было не очень трудно. Казаки знают о скопившихся здесь эшелонах и намерены захватить их целёхонькими. Отвлекая наше внимание по фронту, они наверняка готовят неожиданный удар с фланга или даже с обоих флангов. Причём удар будет нанесён в ближайшие часы, до наступления темноты. Ночь — не для казачьей лавы. На станции, среди рельсов и шпал, вагонов и стрелок — не самое подходящее место для конницы в тёмное время суток. А ждать утра белым невыгодно: за длинную ночь добыча может ускользнуть. Казаки не такие люди, чтобы упустить воинский приз.

Штабной вагон Ворошилова стоял в противоположном конце станции на вторых путях. К счастью, Климент Ефремович оказался на месте. Было ещё несколько командиров, среди них (чему я очень обрадовался!) — начдив 1-й Коммунистической Худяков, хоть и раненый, но обходившийся без посторонней помощи. Показалось, что и Ворошилов ранен: на порванном, обгорелом френче — пятна крови. (Но выяснилось, что зацепило не его — помогал вынести пострадавшего товарища.)

Климент Ефремович был доволен моим появлением, расспрашивал, как в Царицыне, на других участках фронта; сказал, что напишет Сталину, а подробно, мол, сами доложите ему. На мой вопрос, как он оценивает положение, Ворошилов ответил довольно сдержанно: очень трудно, долго не устоим… Худяков выразился более откровенно: «Не будет подкреплений, до завтра Воропоново наше. Утром — конец».

Я посоветовал создать на дорогах заслоны, чтобы останавливать уходящих бойцов и возвращать их на передовую. Таких дезертиров (в тот период их считали не дезертирами, а несознательными гражданами) было не просто много, а слишком много: более пятидесяти процентов личного состава. Что спросить с мобилизованных крестьянских парней, у которых одна думка: не помереть ни за белых, ни за красных. Так вот, заслоны должны останавливать их и возвращать на передовую.

Худяков тотчас послал людей исполнить этот совет. А вот мои слова о том, что казаки постараются неожиданным налётом сегодня же захватить станцию, были встречены с большим сомнением.

— Не сунется казара, — заявил Худяков. — Три атаки мы сегодня отбили, кровь из них выпустили. Они тоже, думаю, не железные.

— Свежих бросят, — возразил я. — У них есть свежие силы.

— Может, и верно. Для казаков эти вагоны дюже приманчивые, — поддержал кто-то.

— Осторожность не помешает, — рассудил Климент Ефремович. — Одну роту выдвинем вот сюда, перекроем балку. Другую — на северо-запад. Распорядись, Худяков.

Тот, не спеша, хромая, вышел. Предложив мне выпить чаю, Ворошилов пристроился возле откидного столика писать донесение. Но едва я успел сделать несколько глотков, на путях раздались крики:

«Казаки! Тикайте!»

— А, черт! — у Ворошилова сломался карандаш. Он вскочил, поправляя кобуру, прислушиваясь к истошным бабьим воплям. — Все за мной!

На станции — полный хаос. Беженцы метались из стороны в сторону, лезли под вагоны. Ревели дети. Раненые красноармейцы ковыляли, кто как мог, некоторые ползли, попадая под ноги шарахающейся толпе. Бойцы станционной охраны пытались остановить бегущих, но когда затрещали близкие выстрелы, сами кинулись врассыпную, бросая винтовки.

Паника — это и нужно казакам! Ворваться с ошеломляющим гиканьем и свистом, врезаться в толпу, сбивая с ног бегущих. Удар клинка сверху, самым концом, с потягом — и голова надвое, как спелый арбуз!.. И моя голова тоже?!

Ворошилов и ещё трое с ним катили по платформе пулемёт. Я прикинул: ту сторону, где вокзал, они прикроют. А правее? Там никого нет! Побежал туда, за вагоны, схватив валявшуюся винтовку и жалея о том, что хорошо вооружённая бронелетучка осталась у входных стрелок. Вот какой-то пригорок, молодые, испуганные красноармейцы в свежих неглубоких окопах. Напряжённые лица. Сейчас сорвутся эти красные солдатики, бросятся в степь…

— Лежать! — скомандовал я. — Всем оставаться на месте? Огонь по моей команде!

Упал рядом с «максимом». Бледный парнишка в кубанке никак не мог заправить трясущимися руками ленту. У него будто окоченели и не гнулись толстые грязные пальцы. Я оттолкнул его, вставил ленту, прилёг поудобней и только тогда осмотрелся внимательно, оценил обстановку. Против нас была не конница. Казачья лава катилась по пологому склону гораздо левее, а здесь наступала пехота. Солдаты, наверное, торопились добраться до станции не позже кавалеристов, чтобы тоже отхватить кус добычи. Шли быстро, почти бегом, не ложась под редкими выстрелами. Да и что было ложиться: разрозненная пальба с нашей стороны не причиняла им вреда.

— Спокойно! — крикнул я красноармейцам. — Выбирайте цель, чтобы бить наверняка! Сейчас мы их пощекочем!

Можно было полоснуть очередью, заставить белых уткнуться носом в землю, но я не спешил. Важна первая, неожиданная очередь, чтобы сразить несколько атакующих, дать острастку другим. Чтобы лежали и не рыпались, стервецы! Пулемёт — большая сила в умелых руках, а я эту машинку знал досконально. После русско-японской войны мы, молодые офицеры, очень увлекались этим новым, перспективным оружием. По сложности сие, конечно, не паровоз, к которому я в своё время охладел. И вообще, я долгом почитал владеть всеми огнестрельными средствами, кои имелись на вооружении нашей армии. А иначе какой к черту из меня командир. Немало часов провёл я в пулемётной команде, разбирая и собирая «максим» и более лёгкие кавалерийские пулемёты, учился прицеливаться, стрелять без промаха[7]

Ощутил пальцами знакомое сопротивление гашетки и жаждал преодолеть его, но что-то не позволяло мне сделать последнее: нажать, надавить. Это ведь даже увлекательно: подчинить себе резко, жёстко вздрагивающий металл, ровно повести ствол и увидеть, насколько точно легла цепочка твоих смертоносных пуль.

Ну, нажимай, бей!

Не сразу понял я, что не воспринимаю наступающих как противника. Что я привык видеть в прорези прицела? Мишенные фигурки японцев или германцев. Мне доводилось стрелять в наступающих немцев: они были в чужих шинелях, в касках, они вообще были врагами, а тут передо мной находились те самые солдаты, вместе с которыми я сражался три года. Наши шинели, папахи, погоны! Казалось, что я тоже двигаюсь вместе с ними. Только чуть впереди и сбоку, и вижу их всех. Но почему они идут на меня с такой опаской, почему страхом и ненавистью искажены их лица, почему так страшно блестят их штыки? А офицеры, мои коллеги, выставили револьверы, шагают пригнувшись и целятся прямо в меня.

Пора, пора было нажать гашетку, я понимал это, но внутренний тормоз мешал сделать последнее усилие. Этот офицер, что впереди, он так похож на меня, даже одет так, как я любил одеваться. Фуражка с крутым, почти вертикальным «морским» козырьком, короткая, чуть ниже колен, шинель. Сухощавая, подтянутая фигура, впалые щеки. Может, это действительно я, довоенный и военного времени, спокойный, уверенный в своей правоте, влюблённый в чудесную женщину, благородный, ничем не униженный и счастливый?! Но этой женщины уже нет, и вообще нет ничего позади, все сжёг бушующей над Россией огонь: многое переменилось вокруг, а он (ты?) остался по-прежнему бодрым, беззаботным, весёлым? Где отсиделся, как укрыл душу свою? Или ты принципиально против всего, что есть, ты за старое, сгнившее, над чем смеялись, издевались мы сами до всех этих революций?! Нет, ты — не я! Не хочу и не могу быть таким, я ушёл дальше, вперёд, а ты не смог… Зачем же ты раздваиваешься, мучаешь меня?! Я ведь не поверну к вам, белые, я чужой для вас, я убивал таких, как вы, на барже!

Пулемёт размеренно забился в моих руках, выпуская длинную, в половину ленты, очередь. И те, кто обнаглев, бежали в центре цепи, кто был ближе ко мне, полегли, не успев осознать опасность. А я засмеялся. Это была отличная очередь. Стрелял не какой-то фабричный вахлак, только что надевший шинель, а кадровый военный. Даже унтеры, прослужившие при пулемётах два-три года, не могли похвастаться, что сразили одной очередью полдюжины наступающих. А я уложил их: и того офицера, наверное, капитана, в моей фуражке, в моей шинели. Может, я убил самого себя, прошлого?

Больше стрелять я не мог. Не было сил притронуться к пулемёту.

— А, мерзость! — выругался я, опасаясь, что вновь начнёт колотить меня нервная дрожь, как случалось после смерти моей Веры. Нездоров я был все-таки, нервы пошаливали.

Встал и зашагал на станцию, где сник бабий визг, прекратилась бессмысленная суета. Слабость и неясность были во мне. Только профессиональная привычка заставляла улавливать и понимать все, что творилось вокруг. « Максим», оставленный мной, продолжал стрелять: мальчишка в кубанке очухался. А раз стреляет он нечасто и короткими очередями, значит, белые не очень-то досаждают ему. И если бы бой там возгорелся с крайним напряжением, я бы возвратился к пулемёту.

В тот день я окончательно преодолел рубеж, отделявший моё прошлое от настоящей жизни, а самое главное — от будущей.