Новая модель вселенной

В результате моя работа шла совсем плохо. Несколько дней я пробовал писать по утрам, но так как из этого ничего не получилось, я стал гулять у моря или ездить на поезде в город. В одно воскресное утро, когда наша обычно полупустая гостиница была полна горожан, я рано вышел из дома. На этот раз я пошёл не к морю, а зашагал по дороге, которая вела в глубь острова через зелёные луга, мимо рошиц и разбросанных тут и там хижин. Я шёл по дороге, которая вела к главному шоссе к югу от Коломбо. Мне вспомнилось, что где-то здесь находится буддийский храм, в котором я ещё не был, и я спросил о нём у старого сингалеза, который продавал зелёные кокосовые орехи в небольшой придорожной лавке. Подошли какие-то люди; и вот общими усилиями им удалось как-то понять, что мне нужно; они рассказали, что храм расположен возле этой дороги, к нему ведёт небольшая тропинка. Пройдя немного, я нашёл среди деревьев тропинку, о которой мне говорили, и вскоре заметил ограду и ворота. Меня встретил привратник, очень говорливый сингалез с густой бородой и неизбежным гребнем в волосах. Сначала он ввёл меня в новое святилище, где в ряд стояло несколько современных малоинтересных статуй Будды и его учеников. Затем мы осмотрели вихару; там живут монахи, стоит детская школа и зал для проповедей; далее мы увидели дагобу, на шпиле которой укреплён большой лунный камень; его показывают туристам и, насколько я мог понять, считают самой замечательной реликвией храма; потом нашим взорам предстало огромное, раскидистое и, по-видимому, очень древнее дерево бо; его возраст указывал на то, сколь древен сам храм. Под деревом была густая тень; кажется, туда никогда не проникало солнце - стоявшие там каменные алтари были покрыты прекрасным зелёным мхом. Среди строений и деревьев было несколько необыкновенно живописных мест, и я вспомнил, что видел их раньше на фотографиях. Наконец мы пошли осматривать старое святилище, довольно древнее здание - длинное, одноэтажное, с колоннами и верандой. Как обычно бывает в таких святилищах, его стены были покрыты изнутри яркой росписью, изображающей эпизоды из жизни принца Гаутамы и других воплощений Будды. Провожатый сказал мне, что во второй комнате находится очень древняя статуя Будды с сапфировыми глазами. Статуи Будды изображдают его в разных позах: он стоит, сидит, полулежит; здесь был полулежащий Будда. Во второй комнате святилища оказалось совсем темно, так как сюда от двери, через которую мы вошли, свет не доходил. Я зажёг спичку и увидел за решётчатой застеклённой рамой огромную, во всю длину стены, статую, лежащую на боку с одной рукой под головой; я разглядел странный взгляд синих глаз: они не смотрели в мою сторону - и всё же как будто видели меня. Привратник открыл вторую дверь; слабый свет проник в помещение, и передо мной возникло лицо Будды. Оно было около ярда длиной, расписано жёлтой краской, с резко подчёркнутыми тёмными линиями вокруг ноздрей, бровей и рта - и с большими синими глазами. - В этих глазах настоящие сапфиры, - сказал провожатый. Никто не знает, когда была сделана статуя: но наверняка ей больше тысячи лет. - Нельзя ли открыть раму? - спросил я. - Она не открывается, - ответил он. Её не открывали уже шестьдесят лет. Он продолжал что-то говорить, но я его не слушал. Меня притягивал взор этих больших синих глаз. Прошло две-три секунды, и я понял, что передо мной - чудо. Стоявший позали провожатый неслышно покинул комнату и уселся на ступеньках веранды; я остался наедине с Буддой. Лицо Будды было совершенно живым; он не смотрел прямо на меня и всё-таки меня видел. Сначала я не почувствовал ничего, кроме удивления. Я не ожидал, да и не мог ожидать ничего подобного. Но очень скоро удивление и все иные чувства исчезли, уступив место новым ощущениям. Будда видел меня, видел вл мне то, чего я не мог увидеть сам, видел всё то, что скрывалось в самых тайных уголках моей души. И под его взором, который как будто обходил меня, я сам увидел всё это. Всё мелкое, несущественное, трудное и беспокойное вышло на поверхность и предстало перед этим взглядом. Лицо Будды было безмятежным, но не лишённым выразительности; оно было исполнено глубокой мысли и глубокого чувства. Он лежал здесь, погруженный в размышление; но вот пришёл я, открыл дверь и стал перед ним; и теперь он невольно давал мне оценку. Но в его глазах не было ни порицания, ни упрёка; взгляд был необычайно серьёзным, спокойным и понимающим. Когда же я попробовал спросить себя, что именно выражает лицо Будды, я понял, что ответить на этот вопрос невозможно. Его лицо не было ни холодным, ни бесстрастным; однако, было бы неверно утверждать, что оно выражает сочувствие, теплоту или симпатию. Всё эти чувства казались слишком мелкими, чтобы приписывать их ему. В то же время такой же ошибкой было бы сказать, что лицо Будды выражает неземное величие или божественную мудрость. Нет, оно было вполне человеческим; и всё же чувствовалось, что у людей такого лица не бывает. Я понял, что все слова, которыми мне придётся воспользоваться для описания выражения этого лица, будут неправильными. Могу только сказать, что в нём присутствовало понимание. Одновременно я почувствовал необычное воздействие, которое оказывало на меня лицо Будды. Всё мрачное, поднявшееся из глубины моей души, рассеялось, как если бы лицо Будды передало мне своё спокойствие. То, что до настоящего времени вызывало вл мне озабоченность и казалось серьёзным и важным, сделалось таким мелким, незначительным, не заслуживающим внимания, что я только удивлялся, как оно могло когда-то меня затрагивать. И тут я понял: каким бы возбуждённым, озабоченным, раздражённым, раздираемым противоречиями мыслей и чувств ни пришёл сюда человек, он уйдёт отсюда спокойным, умиротворённым, просветлённым, понимающим. Я вспомнил свою работу, разговоры о буддизме, то, как я выяснял некоторые относящиеся к буддизму вещи, и чуть не рассмеялся: всё это было совершенно бесполезно! Весь буддизм заключался вот в этом лице, в этом взгляде. Внезапно мне стало понятно, почему в некоторых случаях Будда запрещал людям говорить - эти вещи превышали человеческий рассудок, человеческие слова. Да и как можно иначе? Вот я увидел это лицо, почувствовал его - и тем не менее не смог сказать, что оно выражает. Если бы я попытался облечь своё впечатление в слова, это было бы ещё хуже, ибо слова оказались бы ложью. Таково, вероятно, объяснение запрета Будды. Будду сказал также, что он передал своё учение целиком, что никакой тайной доктрины нет. Не означает ли это, что тайна скрывается не в тайных словах, а в словах, которые известны всем, но которые люди не понимают? И разве невозможно, что вот этот Будда и есть раскрытие тайны, ключ к ней? Вся статуя находится передо мною; в ней нет ничего тайного, ничего скрытого; но и в этом случае можно ли сказать, что я понимаю её содержание? Видели ли её другие люди, поняли ли её хотя бы в той степени, в какой понял я? Почему она до сих пор оставалась неизвестной? Должно быть, её никто не сумел заметить точно так же, как не сумели заметить истину, скрытую в словах Будды об освобождении от страдания. Я заглянул в эти синие глаза и понял, что хотя мои мысли близки к истине, они ещё не есть истина, ибо истина богаче и многообразнее всего, что можно выразить словом и мыслью. Вместе с тем, я чувствовал, что лицо статуи действительно содержит в себе всю полноту буддизма. Не нужно никаких книг, никаких философских разговоров, никаких рассуждений. Во взгляде Будды заключено всё. Надо только, чтобы вы пришли сюда, чтобы вас тронул этот взгляд. Я покинул святилище, намереваясь завтра вернуться и попытаться сфотографировать Будду. Но для этого нужно будет открыть раму. Привратник, с которым я опять поговорил об этом, повторил, что открывать её нельзя. Однако я ушёл с надеждой как-то всё уладить. По пути в гостиницу я удивлялся тому, как могло случиться, что эта статуя Будды столь мало известна. Я был уверен, что о ней не упоминается ни в одной книге о Цейлоне, которые у меня были. Так оно и оказалось. В объёмистой 'Книге о Цейлоне' Кэйва я нашёл всё же фотографии храма, его внутреннего двора с каменной лестницей, ведущей к колокольне; было и старое святилище, где находится статуя Будды, и даже тот самый привратник, который водил меня по храму... Но ни слова о статуе! Это казалось тем более странным, что, не говоря уже о мистическом значении этой статуи и её ценности как произведения искусства, здесь, несомненно, находилась одна из самых больших статуй Будды, которую я видел на Цейлоне, да ещё с сапфировыми глазами! Я просто не мог понять, как случилось, что её просмотрели или забыли. Причина, конечно, - в крайне 'варварском' характере европейской толпы, которая попадает на Восток, в её глубоком презрении ко всему, что не служит сиюминутной пользе или развлечению. Вероятно, иногда этого Будду кто-то видел и даже описывал; а впоследствии о нём забывали. Конечно, сингалезы знали о существовании Будды с сапфировыми глазами; но для них он просто есть - так же, как есть горы или море. Назавтра я вновь отправился в храм. Я пошёл туда, опасаясь, что в этот раз не увижу и не почувствую того, что пережил вчера, что Будда с сапфировыми глазами окажется всего-навсего ординарной каменной статуей с раскрашенным лицом. Но мои опасения не подтвердились. Взор Будды был таким же, как вчера: он проинкал в мою душу, освещал в ней всё и приводил всё в порядок. Через день или два я опять оказался в храме; теперь привратник встречал меня как старого знакомого. И снова лицо Будды вызвало во мне нечто такое, чего я не мог ни понять, ни выразить. Я собирался выяснить подробности истории Будды с сапфировыми глазами. Но вышло так, что вскоре мне пришлось вернуться в Индию; потом началась война, и лицо Будды осталось вдали от меня - нас разделила пучина человеческого безумия. Несомненно одно: этот Будда - исключительное произведение искусства. Я не знаю ни одной работы христианского искусства, которая стоит на том же уровне, что и Будда с сапфировыми глазами, иначе говоря, которая выражает идею христианства с такой же полнотой, с какой лицо Будды выражает идею буддизма. Понять его лицо - значит, понять буддизм. И нет нужды читать толстые тома по буддизму, беседовать с профессорами восточных религий или с учёными бхикшу. Нужно прийти сюда, стать перед Буддой - и пусть взор его синих глаз проникнет в вашу душу. Тогда вы поймёте, что такое буддизм. Часто, когда я думаю о Будде с сапфировыми глазами, я вспоминаю другое лицо, лицо сфинкса, взгляд его глаз, не замечающий вас. Это два совершенно разных лица; но в них есть нечто общее: оба говорят о другой жизни, о сознании, намного превосходящем обычное человеческое сознание. Вот почему у нас нет слов, чтобы их описать. Мы не знаем, когда, кем, с какой целью были созданы эти лица, но они говорят нам о подлинном бытии, о реальной жизни, - а также о том, что есть люди, которые что-то знают об этой жизни и могут передать нам своё знание при помощи магии искусства!
      1914 г.
      5. Душа царицы Мумтаз-и-Махал.
      Это было моё последнее лето в Индии. Уже начинался сезон дождей, когда я выехал из Бомбея в Агру и Дели. За несколько недель до отъезда я собирал и читал всё, что мог найти, об Агре, о дворце Великих Моголов и о Тадж-Махале, знаменитом мавзолее царицы, умершей в начале XVI века. Но всё, что я прочёл тогда и читал раньше, оставило во мне какое-то неопределённое чувство: как будто бы все, кто брался описать Агру и Тадж-Махал, упустили что-то самое важное. Ни романтическая история Тадж-Махала, ни красота его архитектуры, ни роскошь и богатство убранства и орнаментов не могли объяснить мне впечатление сказочной нереальности, чего-то прекрасного, но бесконечно далёкого от жизни, впечатление, которое угадывалось за всеми описаниями, но которое никто не сумел объяснить или облечь в слова. Казалось, здесь скрыта какая-то тайна. У Тадж-Махала есть некий секрет, который чувствуют все, но никто не может дать ему истолкования. Фотографии ни о чём мне не говорили. Крупное массивное здание с четырьмя высокими тонкими минаретами, по одному на каждом углу. Во всё этом я не видел никакой особенной красоты, скорее уж нечто незавершённое. И эти четыре минарета, стоящие отдельно, словно четыре свечи по углам стола, выглядели как-то странно, почти неприятно. В чём же тогда заключалась сила впечатления, производимого Тадж-Махалом? Откуда проистекает непреодолимое воздействие на всех, кто его видит? Ни мраморные кружева, ни тонкая резьба, покрывающая его стены, ни мозаичные цветы, ни судьба прекрасной царицы - ничто из этого само по себе не могло произвести такого впечатления. Должно быть, причина заключается в чём-то другом. Но в чём же? Я старался не думать об этом, чтобы не создавать заранее определённого мнения. Однако что-то в Тадж-Махале меня очаровывало и приводило в волнение. Я не мог сказать наверняка, в чём здесь дело, но мне казалось, что загадка Тадж-Махала связана с тайной смерти, т.е. с той тайной, относительно которой, по выражению одной из Упанишад, 'даже боги сначала были в сомнении'. Создание Тадж-Махала восходит ко временам завоевания Индии мусульманами. Внук падишаха Акбара Шах-Джехан был одним из тех завоевателей, которые изменили лицо Индии. Воин и государственный деятель, Шах-Джехан был вместе с тем тонким знатоком искусства и философии; его двор в Агре привлекал к себе самых выдающихся учёных и художников Персии, которая в то время была центром культуры всей Западной Азии. Однако большую часть своей жизни Шах-Джехан провёл в походах и битвах. И во всех походах его неизменно сопровождала любимая жена, прекрасная Арджуманд Бану, или, как её называли, Мумтаз-и-Махал, 'сокровище дворца'. Арджуманд Бану была постоянной советчицей Шах-Джехана в вопросах хитрой и запутанной восточной дипломатии; кроме того, она разделяла его интерес к философии, которой непобедимый падишах посвящал всё своё свободное время. Во время одного из походов царица, по обыкновению сопровождавшая Шах-Джехана, умерла. Перед смертью она попросила мужа построить ей гробницу - 'прекраснейшую в мире'! И Шах-Джехан задумал построить для погребения царицы на берегу Джамны огромный мавзолей из белого мрамора; позже он собирался перекинуть через Джамну мост из серебра и на противоположном берегу построить из чёрного мрамора мавзолей для себя. Его планам суждено было осуществиться лишь наполовину; через двадцать лет, когда завершилось строительство мавзолея царицы, сын Шах-Джехана Ауренгзэб, разрушивший впоследствии Варанаси, поднял против отца мятеж. Ауренгзэб обвинил его в том, что он истратил на мавзолей все доходы государства за последние двадцать лет. Ауренгзэб взял Шах-Джехана в плен и заточил его в подземную мечеть в одном из внутренних дворов крепости-двоца Агры. В этой подземной мечети Шах-Джехан прожил семь лет; почувствовав приближение смерти, он попросил, чтобы его перенесли в так называемый Жасминовый павильон в крепостной стене, в башню кружевного мрамора, где находилась любимая комната царицы Арджуманд Бану. Там, на балконе Жасминового павильона с видом на Джамну, откуда виден был стоящий поодаль Тадж-Махал, Шах-Джехан скончался. Такова краткая история Тадж-Махала. С тех пор мавзолей царицы пережил много превратностей. Во время войн, которые продолжались в Индии в XVII и XVIII столетиях, Агра многократно переходила из рук в руки и часто оказывалась разграбленной. Завоеватели сняли с Тадж-Махала большие серебряные двери, вынесли драгоценные светильники и подсвечники, сорвали со стен орнаменты из драгоценных камней. Однако само здание и большая часть убранства остались нетронутыми. В 30-х годах XIX века ьританский генерал-губернатор предложил продать Тадж-Махал на слом. Ныне Тадж-Махал восстановлен и тщательно охраняется.
      Я приехал в Агру вечером и решил немедленно отправиться к Тадж-Махалу, чтобы посмотреть на него в лунном свете. Полнолуние ещё не наступило, но света было достаточно. Выйдя из гостиницы, я долго ехал европейскими кварталами города по широким улицам, тянувшимся среди садов. Наконец по какой-то длинной улице мы выбрались из города; слева виднелась река. Мы проехали по площади, вымощенной плитами и окружённой стенами из красного камня. Направо и налево в стенах виднелись ворота с высокими башнями; ворота левой башни вели к Тадж-Махалу. Проводник объяснил, что правая башня и ворота ведут в старый город, который был частной собственностью царицы Арджуманд Бану; эти ворота сохранились почти в том же состоянии, в каком содержались при её жизни. Уже темнело, но в свете широкого месяца все линии зданий отчётливо вырисовывались на бледном небосводе. Я зашагал к высоким тёмно-красным башням ворот и горизонтальным рядам характерных белых индийских куполов, оканчивающихся заострёнными шпилями. Несколько широких ступеней вели с площади ко входу, под арку. Там было совсем темно. Мои шаги по мозаичной мостовой гулко отдавались в боковых нишах, откуда шли лестницы к площадке на верху башни и ко внутреннему музею. Сквозь арку виднелся сад - обширное зелёное пространство; в отдалении маячили какие-то белые очертания, напоминающие белое облако, которое, опустившись, приняло симметричную форму. Это были стены, купола и минареты Тадж-Махала. Я прошёл под аркой, поднялся на широкую каменную платформу и остановился, чтобы оглядеться. Прямо передо мной начиналась длинная и широкая аллея густых кипарисов; она шла напрво через сад; посреди её пересекала полоса воды с рядами фонтанов, напоминающих простёртые руки. Дальний конец аллеи был закрыт белым облаком Тадж-Махала. По обеим его сторонам и немного ниже под деревьями, виднелись купола двух больших мечетей. Я медленно направился по аллее к большому зданию, миновал полоску воды с её фонтанами. Первое, что поразило меня и чего я не ожидал, - это огромные размеры Тадж-Махала. Фактически это очень широкое строение; оно кажется ещё шире, чем на самом деле, благодаря искуссному замыслу строителей, которые окружили его садом и так расположили ворота и аллеи, что с этой стороны здание видно не сразу; оно открывается постепенно, по мере того, как вы к нему приближаетесь. Я понял, что всё вокруг подчинено единому плану и с точностью вычислено, что всё задумано с таким расчётом, чтобы дополнить и усилить главное впечатление. Мне стало ясно, почему на фотографиях Тадж-Махал выглядит незаконченным, почти плоским. Его нельзя отделять от сада и мечетей, которые оказываются его продолжением. Кроме того, я понял, почему минареты по углам мраморной платформы, где стоит главное здание, произвели на меня впечатление дефекта: на фотографиях я видел, что очертания Тадж-Махала заканчиваются с обеих сторон этими минаретами. На самом же деле это ещё не конец, ибо Тадж-Махал незаметно переходит в сад и примыкающие здания. И опять-таки минареты в действительности не видны во всю свою высоту, как на фотографиях. С аллеи, по которой я шёл, над деревьями возвышаются только их верхушки. Белое здание мавзолея было ещё далеко, и по мере моего приближения к нему, оно поднималось передо мной всё выше и выше. Хотя в смутном и изменчивом свете месяца я не мог различить деталей, странное чувство ожидания заставляло меня напряжённо всматриваться в полумрак, как будто там должно было что-то открыться. В тени кипарисов царил полумрак; сад наполняли запахи цветов, явственнее всего ощущался аромат жасмина. Кричали павлины. Их голоса странно гармонировали со всем окружением и как-то усиливали охватившее меня чувство ожидания. Я уже видел прямо перед собой сверкающие очертания центральной части Тадж-Махала, поднимающейся с высокой мраморной платформы. В дверях мерцал огонёк. Я дошёл до середины аллеи, ведущей от входа под аркой к мавзолею. Здесь, в центре аллеи, находился четырёхугольный водоём с лотосами; на одной его стороне стояли мраморные скамейки. В слабом свете месяца Тадж-Махал казался сверкающим. На бледном фоне неба были видны белые купола и минареты, изумительно мягкие, но в то же время вполне отчётливые; от них как будто струился собственный свет. Я сел на одну из мраморных скамеек и стал смотреть на Тадж-Махал, стараясь ухватить и запечатлеть в памяти все детали здания, каким я его вижу, а также всё, что меня окружает. Я не мог сказать, что происходило в моём уме в это время; не уверен, что вообще о чём-то думал. Но постепенно во мне возникло непонятное чувство, которое невозможно описать никакими словами. Реальность, та повседневная реальность, в которой мы живём, казалось, куда-то исчезла, ушла, увяла, отлетела, вернее, не исчезла, а преобразилась, утратив свою действительность; каждый реальный предмет, взятый сам по себе, потерял своё привычное значение и стал совершенно иным. Вместо знакомой реальности открылась реальность другая, та реальность, которой мы не знаем, не видим, не чувствуем, но которая представляет собой единственно подлинную реальность. Я чувствую и понимаю, что слова не в состоянии передать то, что я имею в виду. Меня поймут только те, кто сам пережил нечто подобное, те, кому знаком 'вкус' такого рода переживаний. Передо мной в дверях Тадж-Махала мерцал огонёк. В изменчивом свете месяца белые купола и минареты как будто шевелились. Из сада доносился аромат жасмина, слышался резкий крик павлинов. У меня было такое чувство, будто я нахожусь в двух мирах одновременно. Обычный мир вещей и людей совершенно изменился, о нём смешно было даже подумать - таким искусственным и нереальным казался он теперь. Всё, принадлежавшее этому миру, стало далёким, чуждым и непонятным, и более всего я сам, тот человек, который всего два часа назад приехал в Агру со всемозможным багажом и поспешил сюда, чтобы увидеть Тадж-Махал при лунном свете. Всё это - и вся жизнь, часть которой я составлял, - стало кукольным театром, к тому же чрезвычайно топорным и аляповатым, и ничуть не походило на что-либо реальное. Такими же гротескно-нелепыми и грубыми казались теперь все мои прежние мысли о Тадж-Махале и его тайне. Эта тайна пребывала здесь, передо мной, но она перестала быть тайной. Покров тайны набрасывала на неё та абсурдная, несуществующая реальность, из которой я смотрел на Тадж-Махал. Я переживал изумительную радость освобождения, как если бы вышел из глубокого подземного хода на свет. Да, это была тайна смерти! - но тайна раскрытая и зримая. И в ней не было ничего ужасного или пугающего. Наоборот, от неё исходили бесконечное сияние и радость. Теперь, когда я пишу эти слова, мне странно вспоминать то, что было каким-то мимолётным состоянием. От обычного восприятия себя и всего прочего я мгновенно перешёл в это новое состояние, находясь в саду, на кипарисовой аллее, разглядывая белый силуэт Тадж-Махала. Помню, как у меня в уме пронёсся быстрый поток мыслей, как бы существующий независимо от меня, движущийся собственным путём. Какое-то время мои мысли сосредоточились на художественном смысле Тадж-Махала, на тех художниках, которые его построили. Я знал, что они были суфиями, чья мистическая философия, неотделимая от поэзии, стала эзотерическим учением ислама; в блестящих земных формах радости и страсти она выражает идеи вечности, нереальности, отречения. И вот образ царицы Арджуманд Бану и её 'красивейший в мире' памятник своими невыразимыми сторонами оказались связанными для меня с идеей смерти - но смерти не как уничтожения, а как новой жизни. Я встал и направился вперёд, не сводя глаз с огонька, который мерцал в дверях и над которым высилось гигантское очертание Тадж-Махала. И внезапно в моём уме совершенно независимо от меня стало складываться нечто. Я знал, что свет горит над гробницей, где лежит тело царицы. Над гробницей и вокруг неё стоят мраморные арки, купола и минареты Тадж-Махала, которые как бы уносят её вверх, в небо, в лунный свет - и растворяют в них. Я почувствовал, что именно здесь таится начало разгадки. Ибо свет, мерцающий над гробницей, где лежит её прах, этот свет, который так мал и незначителен по сравнению с мраморной формой Тадж-Махала, - это жизнь, та жизнь, которую мы знаем в себе и в других, противоположная той жизни, которой мы не знаем, которая скрыта от нас тайной смерти. Этот свет, который так легко погасить, - есть маленькая преходящая земная жизнь. А Тадж-Махал - это будущая вечная жизнь. Передо мной и вокруг меня пребывала душа царицы Мумтаз-и-Махал! Душа столь бесконечно великая, сияющая и прекрасная по сравнению с телом, жившим на земле, а теперь заключённым в гробницу. В это мгновение я понял, что не душа заключена в теле, а тело живёт и движется в душе. И тогда я вспомнил мистическое выражение, которое приведено в одной старой книге и когда-то привлекло моё внимание: 'Душа - то же самое, что и будущая жизнь'. Мне показалось странным, что я не сумел понять этого раньше. Конечно, они - одно и то же; жизнь как процесс и то, что живёт, - их можно различать только до тех пор, пока существует идея исчезновения, смерти. Здесь же, как и в вечности, всё было единым. Измерения растворились, и наш маленький земной мир исчез в бесконечном мире. Я не могу восстановить все мысли и чувства тех мгновений; сейчас я выражаю лишь ничтожную их часть. Затем я подошёл к мраморной платформе, на которой стоит Тадж-Махал с четырьмя минаретами по углам. Широкие мраморные лестницы по краям кипарисовой аллеи ведут к этой платформе из сада. Я поднялся по ступеням и подошёл к дверям, где горел свет. Меня встретили привратники-мусульмане с медленными, спокойными движениями, в белых одеждах и белых тюрбанах. Один из них зажёг фонарь, и я пошёл вслед за ним внутрь мавзолея. Посредине, окружённые резной мраморной решёткой, стояли два мраморных надгробия; в центре - надгробие Мумтаз-и-Махал, около него - надгробие Шах-Джехана. Оба надгробия были усыпаны красными цветами; над ними в фонаре с прорезями горел огонь. В полутьме неясные очертания белых стен исчезали в высоком своде, куда лунный свет проникал как бы сквозь туман меняющихся оттенков. Я долго простоял неподвижно; и спокойные, серьёзные мусульмане в белых тюрбанах оставили меня в покое - и сами замерли в молчании около решётки, окружающей надгробия. Сама по себе эта решётка - чудо искусства. Слово 'решётка' вообще ничего не говорит, ибо на деле это не решётка, а ожерелье из белого мрамора изумительной работы. Трудно поверить, что цветы и декоративный орнамент этого белого филигранного ожерелья не были отлиты, что их вырезали прямо из тонких плит мрамора. Заметив, что я рассматриваю решётку, один из привратников бесшумно подошёл ко мне и начал объяснять план внутреннего устройства Тадж-Махала. Каменные надгробия не были настоящими гробницами; гробницы же, в которых покоятся тела, находятся в склепе под полом. Средняя часть мавзолея, где мы стояли, расположена под большим центральным сводом; она отделена от внешних стен широким коридором, который шёл между четырьмя угловыми нишами; каждая ниша находилась под одним из малых куполов. 'Здесь никогда нет света, - сказал провожатый, поднимая руку. - Свет входит только сквозь ограду боковых галерей. Послушай, господин!' Он сделал несколько шагов назад и, подняв голову, медленно и громко прокричал: 'Аллах!' Голос заполнил всё огромное пространство свода у нас над головами; и когда он медленно-медленно стал затихать, внезапно от всех четырёх боковых куполов отразилось ясное и мощное эхо; 'Аллах!' Ему немедленно ответили арки галереи, но не сразу, а по очереди: голоса раздавались один за другим с каждой стороны, как бы перекликаясь друг с другом: 'Аллах! Аллах! Аллах! Аллах!' А затем, подобно тысячеголосому хору или органу, зазвучал и сам большой свод; всё потонуло в его торжественном глубоком басе: 'Аллах!' После этого опять ответили боковые галереи и купола, но уже тише; ещё раз прозвучал голос большого свода, не так громко, и врутренние арки тихо, почти шёпотом, повторили его голос. Эхо умолкло. Но и в наступившем молчании казалось, что какая-то далёкая-далёкая нота всё ещё продолжает звучать. Я стоял, прислушиваясь; с обострённым чувством радости я понял, что это замечательное эхо было заранее расчитанной частью плана художников, которые дали Тадж-Махалу голос и велели ему вечно повторять Имя Бога. Я медленно следовал за проводником, а он с поднятым фонарём показывал мне орнаменты на стенах: фиолетовые, розовые, синие, жёлтые, ярко-красные цветы смешивались с гирляндами зелёных каменных цветов, одни из которых имели размер листа, другие были чуть больше; каменные цветы казались живыми и неподвластными времени; затем следовали стены, целиком покрытые белыми мраморными цветами, далее - резные двери и окна, все из белого мрамора. Чем дольше я смотрел и слушал, тем яснее и радостнее понимал я замысел художников, которые выразили бесконечное богатство, разнообразие и красоту души, или вечной жизни, по сравнению с мелкой и незначительной земной жизнью. Мы поднялись на крышу Тадж-Махала, где на углах стояли купола; я посмотрел оттуда на широкую тёмную Джамну. Справа и слева высились большие мечети из красного камня с белыми куполами. Затем я подошёл к той стороне, откуда открывался вид на сад. Внизу всё было спокойно, лишь ветерок шелестел в деревьях; время от времени откуда-то издалека доносился громкий и мелодичный крик павлинов. Всё походило на сон, на ту 'Индию', которую можно увидеть во сне, так что я ничуть не удивился бы, если бы вдруг обнаружил, что лечу по воздуху над садом к входной башне, темнеющей в конце кипарисовой аллеи. Затем мы спустились вниз и обошли вокруг белого здания Тадж-Махала по мраморной платформе, на углах которой стояли четыре минарета; при свете месяца мы осмотрели украшения и орнаменты наружных стен. После этого мы сошли вниз, в белый мраморный склеп. Там, как и наверху, горел медный светильник. На белых гробницах царицы и падишаха лежали красные цветы.
      На следующее утро я поехал в крепость, где до сих пор сохранился дворец Шах-Джехана и царицы Арджуманд Бану. Крепость Агры - это целый город. Огромные крепостные башни поднимаются над воротами. За стенами толщиной в несколько футов - прямо-таки лабиринт внутренних дворов, казарм, лавок и иных строений. Значительная часть крепости отведена под нужды современной жизни и представляет особого интереса. Я подошёл к Жемчужной мечети, которую знал по картине Верещагина. Здесь начинается царство белого мрамора и синего неба. Только два цвета - белый и синий. Жемчужная мечеть гораздо больше, чем я её представлял. Крупные, тяжёлые ворота, обшитые медью; за ними под сверкающим небом ослепительно белый мраморный дворец с фонтаном; далее - зал для проповедей с чудесными резными арками, орнаментированными золотом; его окна с мраморными решётчатыми переплётами выходят во внутреннюю часть дворца; сквозь них жёны падишаха и придворные дамы могли глядеть в мечеть. Затем идёт дворец. Это не одно здание, а целый ряд мраморных строений и дворов посреди кирпичных домов и дворов самой крепости.