Последний раз они разговаривали на перроне после прибытия поезда.

— Как же мы теперь? — мимоходом спросила Нина. Киношники в это время выгружали вещи из вагона.

— Посмотрим, — неохотно отозвался он.

Потом его окликнули, он отвлекся, заговорился и исчез на несколько недель.

Нина не знала, что думать. Неужели то, что было .между ними, — всего лишь мимолетный роман, какие частенько случаются в киноэкспедициях? Но как можно забыть проникновенные разговоры до утра, как забыть объятия в тесной комнатке, как забыть возникшее между ними взаимопонимание? Она вспоминала и его обещание наконец выбраться из алкогольного омута, и свои клятвы помочь ему в этом…

«Поматросил да и бросил», — с горечью думала Нина, находя странное наслаждение в самокопании. Нужна она ему! Вон сколько за ним баб бегает, любая с ним рада…

А она кто? Начинающая артистка, ни кола ни двора, одно ситцевое платье на все случаи жизни да туфли, купленные два года назад в комиссионке. Вон другие, более удачливые ее подруги уже и в десятке фильмов снялись, и романы крутили на всю Москву с летчиками да писателями… А у нее едва наклюнулся один хилый романчик, да тут же заглох, не успев расцвести.

Нина ходила сама не своя. Она забрала вещи из общежития и переехала к подруге, надеясь со временем подыскать себе отдельное жилье. Точно безжалостный голодный зверь, ее ежеминутно глодала мысль о том, что Тарабрин, наверное, сейчас вернулся к своей беременной жене, помирился с ней и лишь изредка вспоминает о приятном летнем приключении.

«Ну и пусть, ну и ладно, — шептала она по ночам, поглубже зарываясь в подушку. — Подумаешь, у меня еще и не такие будут… Алкоголик чертов! Как будто приворожил!»

Вернувшись от матери, Тарабрин действительно сначала отправился к жене.

Он только на минутку заглянул в пивную по дороге. Всего на минутку!

Оля выглядела похудевшей, почерневшей и какой-то очень спокойной. Про крымский роман мужа ей было известно все — сообщили доброжелатели.

— Тебе лучше уйти, — произнесла она, когда загремели знакомые шаги в коридоре и робко приотворилась дверь в комнату.

Тарабрин взглянул на запавшие глаза жены, на ее похудевшее лицо и припал к ее обтянутым коричневым платьем коленям.

— Оля, Оля, — заговорил он с пьяной надрывной слезливостью, — прости меня!

— Уходи, — произнесла она брезгливо. — Лучше уходи!

— Нет, Оля! — Он судорожно целовал ее руки с жалко торчащими костяшками. — Я с тобой останусь. Как же я без тебя, а?

Они прожили еще месяц, но потом Иван все равно ушел, не выдержав тоски существования с нелюбимой женщиной.

А в снятой задешево малогабаритной квартирке, вся расцветая от любви и предвкушения счастья, уже хлопотала Нина. Она обустраивала свое уютное домашнее гнездышко.

И вскоре по городам и весям разлетелась весть о том, что Тарабрин, знаменитый Тарабрин, снявшийся в добром десятке известнейших фильмов, женится на актрисе Колывановой. Помните, на такой хорошенькой простушке из телевизионной многосерийки «Красный рассвет над Днепром»?

Глава 7

Чем больше Катя взрослела, тем труднее с ней было справиться. Она умело манипулировала слабостями взрослых во имя своих куцых детских интересов и во имя утверждения собственного "я".

Весть о новом замужестве матери она восприняла спокойно, потому что на самом деле не понимала, что такое семья. Ей казалось, что люди живут поодиночке в разных городах и называются мужем и женой, только чтобы чем-то отличаться от окружающих. И это естественно, когда мама живет в одном городе, папа в другом, а ребенок вообще у бабушки в деревне. Когда однажды бабушкина знакомая спросила у нее, не собирается ли мать забрать ее к себе, Катя ничего не ответила, но возможность усвоила твердо.

Теперь во время ссор с бабушкой она могла заявить, картинно уставив руки в бок:

— Я вообще с тобой жить не буду, меня мама к себе заберет!

— Ну конечно, — с хладнокровной иронией отвечала бабушка, — заберут на пять минут, а потом вышлют обратно посылкой: нате вам обратно вашу капризулю.

Развод родителей прошел для нее незамеченным. Мать приехала из Москвы для .оформления документов. По дороге она заехала в Калиновку повидаться с дочерью, побыла там немного, ежась от пристальных осуждающих взглядов соседей, и вскоре засобиралась в дорогу.

— Вера Мироновна, у нас с Ваней нет пока квартиры, мечемся по съемным хатам, — смущаясь, сказала она бывшей свекрови, — да и дома бываем нечасто, вечно на съемках, мотаемся по всей стране… Можно пока оставить Катю у вас?

Ей, я вижу, у вас хорошо…

Свекровь осуждающе взглянула на невестку, но вслух ничего не сказала.

Она радовалась, что внучка останется с ней.

Нина не возражала, когда суд оставил девочку на воспитание отцу. Ей сейчас было не до Кати. У нее в жизни все было так неопределенно, так запутанно…

Она еще не знала, получится ли у ней с Ваней семейная жизнь. Их отношения были очень неровные, как будто ненастоящие. Словно не жизнь, а сплошные пробы на роль.

Они были вовсе не похожи на счастливых молодоженов. То жили несколько недель душа в душу, купаясь в счастье, а потом все летело в тартарары. Ваня срывался, запивал, исчезал из дома без предупреждения. Нина искала его по знакомым, по собутыльникам, звонила в морг и в милицию.

Она злилась, терзалась, ревновала и проклинала тот день, когда связалась с ним. Но ничего не могла с собой поделать. Стоило ему с виноватым видом поскрестись в дверь, как, чуя его возвращение, она со всех ног мчалась ему навстречу, моля Бога лишь об одном — о том, чтобы на этот раз он не оказался слишком пьяным.

Ее кинематографическая карьера резко пошла в гору. Благодаря громкому браку ее имя стало известно всей стране. Ей предлагали интересные роли, но Нина все чаще отказывалась от съемок. Вдруг она уедет сниматься, а Иван опять запьет или спьяну вздумает вернуться к своей бывшей жене? И что станется с ней тогда?

Быть брошенной она не привыкла. Эта роль ей определенно не нравилась.

Она держалась за него цепко, как клещ, не желая выпускать из рук завоеванную добычу. «Мы будем счастливы, обязательно будем счастливы!» — твердила она себе, точно воинский приказ, и не пожалела бы жизни для его выполнения. Только вот чьей жизни?

Вскоре Оля разродилась дочерью, и Нина вздохнула с облегчением. «Вот если бы сын, — пело все внутри нее, — тогда бы он вернулся к ней!» Дочь — это было что-то несерьезное, не всамделишное. Дочь — это не продолжение рода, это всего лишь боковая ненужная ветвь, которая со временем отделится от древа и сольется с чужим семейством, чтобы бесследно исчезнуть.

А вот она, Нина, родит ему сына. Родит во что бы то ни стало. И тогда он останется с ней. Навсегда!

— Бабушка, когда мама приедет за мной? — спрашивала Катя таким тоном, каким дети обычно спрашивают о тех вещах, о которых заранее известно, что они ни в коем случае не могут произойти.

Вера Мироновна предпочитала перевести разговор на другое. Ей было неприятно даже мимолетное напоминание о бывшей невестке.

А Катя мечтала о том, как летом они с мамой вновь отправятся к морю. В белом домике, утопающем в зелени, они будут жить вместе с Кутьковой и с тем веселым дядей, который, как ей недавно сообщили, теперь стал маминым мужем.

Зажмурившись что есть силы, она представляла себе, как им будет хорошо вместе.

Мама вновь наденет то красивое платье с красным пояском, Кате повяжут на голову огромный белый бант, и все встречные будут восхищаться их необыкновенной красотой.

Отец привозил ей игрушки и подарки, а она доводила его до белого каления своими вопросами:

— Па, ты когда отвезешь меня к маме? Летом, да? Отец раздраженно отмахивался от дочери:

— Твоей маме сейчас не до тебя, Катя. У нее съемки… И потом, у нее скоро должен родиться ребенок.

— Ребенок? — задумывалась Катя. — А кто, мальчик или девочка? Я хочу мальчика. Зачем нам девочки, у нас уже есть я… Ой, папа, отвези меня к маме, я хочу посмотреть как это, когда должен родиться ребенок…

Минуло лето, а от мамы не было никаких вестей. Осенью Кате предстояло отправиться в школу. Зная это, она считала себя ужасно взрослой. Конечно, она будет учиться лучше всех. Она уже теперь складывает буквы лучше всех приготовишек в садике. Может быть, ее даже примут в октябрята. На белый фартук приколют значок с кудрявым золотоволосым мальчиком, и тогда все вокруг увидят, какая она уже взрослая… И мама тоже увидит. Увидит ли?

И вот настал день, когда папа повел ее записываться в класс.

Учительница, полная женщина в английском синем костюме, голову которой оттягивал огромный шиньон из не подходящих по цвету волос, с любопытством взглянула на девочку, услышав знаменитую фамилию. В ее лице что-то неуловимо изменилось. Она заинтригованно понизила голос:

— А… Что-то я слышала об этом. Кажется, в «Советском экране» писали.

— Лицо ее озарилось нехорошим любопытством. — Значит, ваша жена сейчас в Москве с этим, как его, Тарабриным… А правда, что ее по суду лишили родительских прав? Скажите, она действительно устраивала пьяные дебоши вместе с…

Отец Кати побелел от бешенства.

— Это никого не касается, — перебил он ее. — Семейные дрязги здесь ни при чем.

Учительница оскорбленно сузила глаза.

— Речь, товарищ Сорокин, идет об условиях в семье, где девочка живет.

Наша советская школа, товарищ Сорокин, придает очень большое значение семейному воспитанию, воспитанию подрастающего поколения советских людей, которые… которое… — В запальчивости она забыла слова.

Глаза учительницы с хищным любопытством ощупывали лицо ребенка.

Педагогиня уже представляла себе, как будет рассказывать завучу о новой ученице и с праведным гневом обсуждать моральное разложение в артистической среде.

Катю не удивили эти цепкие взгляды. Она давно воспринимала как должное нездоровый интерес к своей семье. Ей было прекрасно известно, что стоит ненароком упомянуть фамилию матери, как множество любопытных глаз начинали буравить ее, а в голосе людей, доселе не обращавших внимания на ее скромную персону, проявлялось жадное внимание.

В детском садике воспитательницы частенько расспрашивали ее о новой семье матери, с трудом сдерживаясь от слишком интимных вопросов:

— Ну и какой он, Тарабрин?

— Какой? — солидно переспрашивала Катя, умелой паузой подогревая внимание к своей особе. — Такой веселый дяденька… Самогонку очень любит. А как напьется, все песни поет:

А мы с товарищем отправились на Беломорканал! Эх! В кармане, как вернулися, как будто кот наклал! Эх!

Оставил я товарища, отправился в Сибирь. Эх! Теперь меня в Сибири той имеют вдоль и вширь. Эх!

Товарищ мой отправился на речку Колыму. Эх! На речке той впендюрили огромный фиг ему. Эх!

Катя старательно топала ногами, кружилась на месте. Воспитательницы замирали, изумленно приоткрыв рот. Через эту черноглазую смышленую девочку они как будто приобщались к недосягаемому экранному миру и тому, что ему сопутствовало, — красивым нарядам, веселой ресторанной жизни, поездкам за границу…

— Мы жили в Алуште с дядей Тарабриным, — между тем продолжала Катя. — Однажды мама оставила меня с ним на время. Я сначала его немного боялась, потому что он очень громко храпел на кровати, и мне нельзя было шуметь. А потом…

— Что было потом, Катенька? — Воспитательницы замирали, склоняясь к рассказчице.

— Потом он проснулся, стал одеваться, а у него из кармана посыпались деньги. Много денег! Я никогда не видела так много. Они валялись прямо как листья в лесу. А потом он стал танцевать на них. Они прилипали к его подошвам, а он только смеялся и потешно шаркал ногами.

Воспитательницы изумлялись.

— Ну и денег у этих артистов! Куры не клюют! — Они восторженно сглатывали слюну и мечтательно щурили глаза. — Вот бы хоть на минуточку увидеть его… Хоть одним глазком!

— А я тоже петь и танцевать могу! — без всякой видимой связи с предыдущим внезапно сообщала Катя. — Когда вырасту, тоже артисткой стану. Вот смотрите…

И, кося внимательным взглядом на взрослых, она пускалась в пляс, жаждя всеобщего одобрения. Но женщины возбужденно шушукались, не замечая ее стараний…

В те времена, когда таблоидов и светских колонок в газетах не существовало, личная жизнь артистов становилась известна публике преимущественно в виде изустного предания. Сплетни относительно бытия народных любимцев передавались из уст в уста и были невероятно точны.

С детства обделенная вниманием. Катя сияла отраженным светом своей матери. При знакомстве с новыми людьми она первым делом выдавала заготовленный набор сведений из ее жизни и только потом, подстегнув любопытство взрослых, сообщала, что она тоже непременно будет играть в кино и выйдет замуж за известного артиста.

Однажды отец вернулся в Калиновку с посеревшим мрачным лицом. Они с бабушкой заперлись на кухне и стали о чем-то шептаться. Катя сразу же поняла, что речь пойдет о ней, и стала настойчиво царапаться в дверь, капризно утверждая, что ей хочется есть. Но потом она благоразумно затихла, села на порожек и стала подслушивать.

— Звонила несколько раз… — звучал тревожный бас отца. — Требует, чтобы я ее привез…

— Зачем она ей нужна? — Властный голос бабушки. — Ведь она же на сносях.

— Не знаю. Судом угрожает.

— Ну и пусть угрожает. Судов никаких не боюсь. По закону суд будет по месту жительства ребенка. А нас тут хорошо знают, Катька уже три года на глазах у всего села живет. И сколько раз за три года Нина свою дочь видела? Два раза.

Кто ее воспитывает? Ты да я… Как ты думаешь, кому суд ее оставит? Только не артистке-вертихвостке, у которой сегодня один муж, завтра другой, а послезавтра вообще ни одного нет!

Катя затаила дыхание. Сердце ее болезненно сжалось. Она не все понимала во взрослом разговоре, но чувствовала, что сейчас решается ее судьба, решается таинственным образом, неотвратимо и безоговорочно, решается без ее участия, и ей никак не удастся повлиять на это решение.

— А может, — с сомнением в голосе заметил отец, — может, все же отвезти к ней Катьку? Ты же понимаешь, мама, мы с Татьяной решили пожениться и… Я не знаю, как ребенок примет мачеху. Катя такая избалованная, капризная. Она привыкла постоянно быть в центре внимания.

Тревожная пауза повисла в воздухе. Какая еще Татьяна? Неужели это та кудрявая тетенька с густо намазанными ресницами, с которой папа приезжал две недели назад? Неужели папа решил пожениться на ней?

Катя обидчиво надула губы. Отец принадлежал только ей одной, и было бы ужасной несправедливостью отдавать его какой-то чужой тетеньке. Это же не мама, в конце концов, которая вольна поступать как ей заблагорассудится, это ее, личный, Катин отец!

— Никак в толк не возьму, — задумчиво проговорила бабушка, — зачем Катя понадобилась ей именно сейчас? Живут они, как я поняла, в какой-то халупе, ступить негде, да еще ребенок вот-вот должен родиться… Времени на воспитание дочки у нее как не было, так и не будет…

За дверью кухни послышались тяжелые шаги. Катя замерла на пороге с воровато бегающими глазами и трепыхавшимся, как воробушек, сердцем.

— Ты что здесь делаешь? — с деланной строгостью спросил отец.

— Я же сказала, что кушать хочу! — капризно протянула Катя и тут же не сдержалась:

— Папа, а правда ты меня к маме отвезешь в Москву? Правда, да?

Правда я стану жить с мамой? С мамой и Кутьковой, да? Папочка, любименький, отвези меня к маме, пожалуйста!

Отец ничего не ответил, только молча взял Катю за шиворот и выставил во двор. Чем закончилось историческое совещание на кухне, она так и не узнала.

Вскоре срочные телеграммы стали приходить одна за другой. Бабушка, получив бледно-зеленый листок с крупными буквами, только яростно поджимала узкие, обесцвеченные временем губы и комкала листок.

Однажды приехал папа и, мрачно гладя в сторону, произнес:

— Собирайся, едем в Москву.

Услышав об этом, Катя завизжала от радости, как поросенок, и помчалась собираться, а бабушка горестно осела на табуретку.

— Смотри, Юра, — покачала она головой, — как бы потом опять каяться не пришлось. Уже один раз отдавали… Она ее быстро с рук сбыла.

— Мама, — неожиданно произнес папа, настороженно оглядываясь на дверь, за которой с любопытством притихла дочка. — Не хотел тебе говорить, но… Таня в положении. Так что ты и меня пойми…

— О тебе речь не идет, — отрезала бабушка, — пусть Катя у меня остается. Тебя без отца вырастила и ее на ноги подыму, сил хватит.

— И что она здесь, в деревне, получит? Какое образование? Одна восьмилетка, да и в той половины учителей нет. А в Москве — возможностей масса… Столица!

— Ну, как знаешь, — тяжело вздохнула бабушка. — Только сердцем чувствую… Поиграет она ею и бросит. Не нужна ей дочь. Ну, сам посуди, за семь с лишним лет сколько времени девочка с матерью провела? Полгода, не больше. С новым мужем — новая жизнь, а Катька из другой, из старой…

Вечером следующего дня, попрощавшись на вокзале с тетей Таней, как всегда чрезмерно кудрявой и густоресничной, Катя с отцом погрузились в поезд.

Едва ступив в купе, девочка сразу же испуганно дернулась к выходу: там находились два чернокожих существа в белых брюках. Она никогда еще не встречала таких людей! На агатово-черном лице белоснежными полосами выделялись большие зубы, блестели синеватые белки глаз.

— Ну, что испугалась? — ласково улыбнулся отец, подталкивая дочь вперед.

— Я н-не испугалась, — пробормотала Катя. От страха у нее зуб на зуб не попадал.

Абсолютно черные, если не считать брюк, глаз и зубов, дяденьки дружно рассмеялись, видя ее испуг. Это были студенты из африканской страны, выбравшей социалистический путь развития. Они учились в киевском институте и сейчас направлялись домой на каникулы. На деле ужасные дяденьки оказались вовсе не такими уж страшными.

— Как тебя зовут? — спросил один из них, когда поезд тронулся.

Катя постепенно осмелела, чувствуя себя возле отца в полной безопасности. Она мелко хихикала, ерзала на сиденье, исподтишка разглядывая странных попутчиков, изумлялась их странному выговору, чем-то напоминающему сюсюкающий детский лепет, и старалась привлечь к себе внимание. Катя умела разговаривать со взрослыми. Стоит ей произнести несколько фраз — и эти черные люди тоже станут заинтересованно смотреть ей в рот и жадно выспрашивать подробности из жизни матери. Как и все взрослые.

— А моя мама знаете кто? — спросила она гордо, когда отец вышел из купе покурить. — Она снимается в кино, и муж ее называется Тарабрин.

Она ждала восхищенной реакции. Но ожидаемой реакции не последовало.

Чернокожий дяденька блеснул полоской зубов в широкой улыбке.

— Наверное, твоя мама такая же красивая, как ты, — предположил он.

Катя немного удивилась, но уверенно продолжала, стремясь перевести разговор в привычное русло:

— Мама вышла замуж за Тарабрина, и у нее скоро будет еще один ребеночек. Я теперь буду жить с ней. И тоже буду артисткой.

— А ты умеешь танцевать? — заинтересованно улыбнулся африканец.

Почему-то он не проявил особого интереса к сведениям о матери.

Вскоре вернувшись в купе, отец застал там необыкновенную картину.

Веселье было в полном разгаре. Два чернокожих попутчика ладонями отбивали барабанный ритм на столике, а Катя вдохновенно скакала в узком пространстве между полками. Лицо ее сияло восторгом. Потом она читала стихи и рассказывала о кошке Люсе, которая недавно опять окотилась и притащила на сеновал пять котят.

Потом они играли в «ехали-летели», и Катя заливисто хохотала, доверчиво кладя свои крошечные ладони на огромные светло-коричневые лапы чернокожего исполина.

А потом она прыгала с верхней полки, африканец ловко ловил ее в кольцо крепких черных рук и потом опять подбрасывал вверх.

Девочке так понравились веселые черные люди с ослепительными улыбками, что не хотелось с ними расставаться.

— Они такие хорошие, — доверчиво сообщила она отцу. — Они добрые.

Наверное, потому что черные.

Отец не ответил ей. Он хмурился и был чем-то озабочен.

. Москва встретила их затяжным мелким дождем. Небо низко клубилось над головой, утекая куда-то в сторону серых домов с иссеченными дождем слепыми стеклами.

Когда толпа встречающих рассосалась. Катя с отцом остались вдвоем на пустом перроне. Их никто не встречал. Отец еще более помрачнел и нервно одернул дочь, когда та капризно заныла, что хочет пить.

— Стой около вещей, — приказал он, — а я пойду позвоню.

Горестно вздыхая. Катя села на чемодан, подперла голову рукой и стала обидчиво размышлять, как было бы хорошо, если бы веселые черные дяденьки из поезда забрали ее с собой. Они стали бы ее папами, играли бы и веселились с ней целый день. А про злого папу, который хочет пожениться на этой противной курчавой тете Татьяне, напоминавшей плохо стриженного пуделя, она бы даже не вспоминала!

Тут вернулся отец, мокрый и какой-то взъерошенный.

— Поехали, — сказал он, не глядя на дочь. — Вещи сдадим в камеру хранения, и я тебя отвезу к матери.

Он торопился, ему не терпелось скорей закончить неприятную процедуру.

Катя молча поплелась за ним, низко опустив голову. Она задумчиво наблюдала, как через дырочки сандалий вливается и выливается дождевая вода.

Сначала они долго ехали куда-то на метро, так долго, что Катино платье стало подсыхать, а потом тащились на автобусе, неуверенно глядя в запотевшие слепые стекла.

Мать ждала их возле подъезда пятиэтажного кирпичного дома. Катя хотела было с радостным воплем кинуться ей на шею, но в нерешительности застыла на полдороге. Мама выглядела странной, как будто чужой. Она была толстая, расплывшаяся, с порыжевшим кукушечьим лицом и усталыми, не радостными глазами.

— Ну, пойдем! — Едва клюнув щеку холодными одеревеневшими губами, она крепко сжала руку дочери.

На прощанье слабо помахав отцу и стараясь не плакать, Катя побрела за этой незнакомой толстой женщиной, совсем не похожей на мать, какой она ее помнила. Катя привыкла видеть маму красивой, улыбчивой, как на обложке журнала «Советский экран». А в этой старообразной, сердитой тетке, тяжело переваливавшейся с ноги на ногу, точно утка у речки, с трудом угадывалась ее добрая мама в красивом платье с красным пояском, такая, как три года назад, в Крыму. Только тяжелая пшеничная коса, оттягивающая затылок, осталась прежней и напоминала девочке ту, навсегда ушедшую маму.

Они вошли в квартиру. Невысокий колючеглазый человек, от которого остро пахло водочно-одеколонной смесью, вышел навстречу в прихожую.

— А, приехала, — мимоходом бросил он и удалился на кухню.

— Иди в комнату! — приказала мать и, тяжело переваливаясь с ноги на ногу, поспешила за ним.

Ежась в сыром платье, Катя опасливо присела на диван и настороженно огляделась. Отчего-то было страшно, хотелось плакать. С кухни доносились приглушенные звуки спора.

— Ну и как ты собираешься…

— Ты же сам сказал, чтобы я ее забрала…

— В одной комнате вчетвером…. — Квартиру скорее дадут…

— О себе подумай, как ты будешь с двумя детьми…

Желудок сводило спазмами от голода.

Тогда Катя осмелилась встать и, оставляя мокрые следы на паркете, прокралась по коридору. Голоса стали громче и отчетливее.

— Ты же говорил…

— Ты тогда не могла забеременеть, и я думал…

— Ну что же теперь делать? Юрка вечером уезжает.

— Объясни ему, он нормальный мужик, должен понять… А через годик, когда мы по жизни с тобой определимся, заберем ее обязательно…

На звук скрипучей двери обернулись два красных, разгоряченных спором лица. Мать, видимо, плакала, а Тарабрин ее утешал.

— Чего тебе?

— Я хочу есть. — Катя неловко переступила с ноги на ногу в мокрых колготках, неприятно холодивших кожу.

— Сейчас… — Мать тяжело поднялась и побрела к плите.

Вскоре Катю усадили за стол и наложили полную тарелку комковатой манной каши. Девочка неохотно проглотила одну ложку и отодвинула тарелку, надув губы.

— Я такое не ем! — заявила она обидчиво. — Это невкусно.

Мать и Тарабрин переглянулись между собой, как заговорщики.

— Ну вот, а ты говоришь, — произнес он и безнадежно махнул рукой.

— Ешь, ешь, — торопливо проговорила мать, опять придвигая тарелку, — а то дядя Ваня рассердится. Он знаешь какой у нас строгий…

Тяжело, не по-детски вздыхая, Катя низко опустила голову. Из глаз покатились слезы. Они беззвучно капали в тарелку, оставляя на поверхности каши, затянутой пленкой, небольшие, полные прозрачной воды ямки.

А мать в коридоре, надрываясь, кричала в телефонную трубку:

— Киевский… Киевский поезд когда отходит? В восемь пятьдесят?

Вечером она принесла высушенные возле плиты колготки и протянула их дочери решительным жестом.

— Одевайся, поедем к папе, — сказала она, пряча взгляд.

Катя почему-то обрадовалась и кинулась одеваться. У матери ей не нравилось. Мрачный и неразговорчивый дядя Тарабрин спал на кровати лицом к стене, а девочке оставалось только лицезреть крошечную дырку на его носке, из которой выглядывала желтоватая, с толстой натоптанной кожей пятка.

Перрон вокзала клубился пассажирами и провожатыми. Мать сжимала Катину руку и, по-гусиному вытягивая шею, выглядывала отца.

— Где же он? — бормотала она сквозь зубы, бросаясь к каждому мужчине, издали смахивающему на ее бывшего мужа.

Отец появился на платформе за пять минут до отхода поезда, когда мать запаленно бегала от вагона к вагону, и нервно орала на дочь, чтобы та быстрее шевелила ногами. Ее живот крупно подпрыгивал, а выбившиеся из косы волосы неряшливо падали на лицо.

— Забирай! — с облегчением выдохнула она, вручая дочь. — Сейчас я не могу ее взять. Потом, потом…

Выяснять отношения было некогда. Девочку молча втолкнули в тамбур, и отец побежал в камеру хранения за вещами. Он запрыгнул в вагон, когда поезд уже набирал ход и жидкие перронные фонари катились назад, расплываясь бледными тревожными пятнами на задожденном стекле.

Катя сидела, вжавшись в стенку купе, и тихо радовалась при мысли о том, что завтра она встретится с бабушкой. Она изо всех сил прижмется к ней, вдыхая такой родной, такой добрый запах, и все у них пойдет по-старому: неторопливая жизнь, долгие вечера, привычные люди…

Глава 8

Однако все было совсем не так, как Катя себе представляла. Отец, посовещавшись с молодой беременной женой, теперь еще более похожей на пуделя, забрал дочь к себе. Ее определили в школу в соседнем дворе, выделили уголок в квартире, оставшейся по наследству от умершей тетки, и у нее началась абсолютно новая, незнакомая жизнь, к которой нужно было вновь мучительно, со скрипом привыкать.

Осенью папа сообщил, что у мамы родилась дочь, которую назвали Дашей, но Катя не проявила к этому особенного интереса. Гораздо больший интерес проявили соседи, которым девочка сообщила эту новость, потакая их неутолимому любопытству.

Но зато, когда холодным зимним утром папа привез из роддома побледневшую и похудевшую тетю Таню и с ней — жалобно мяукающий сверток, восторгу Кати не было предела. Словно специально для нее в дом принесли хорошенького бело-розового пупса с выпуклыми черными глазами, похожими на изюмины в сдобной булке. Катя возилась с новорожденным братом, ревнуя его к тете Тане и с удовольствием подмечая, как подросший Славик с восторгом обожания радуется приближению сводной сестры.

В школе она училась легко и без напряжения, о матери вспоминала мало и неохотно, стараясь поскорее забыть тот промозглый дождливый день, когда ее ненужным мячиком швыряли из рук в руки. Неприятно было вспоминать и тесную сырую квартирку где-то на окраине, и лежащего лицом к стене Тарабрина с дыркой на пятке, и его недобрый колючий взгляд, полный похмельной муки, и нервную плаксивость некрасивой толстой матери.

Правда, жизнь в отцовской семье тоже была не сахар. Тетя Таня, которая поначалу героически решила терпеть присутствие мужниной дочери, после прибавления семейства стала совсем дерганой, нервной. Измученная бессонными ночами, она частенько покрикивала на падчерицу; не разрешала ей приводить из школы друзей, не разрешала кормить с ложечки маленького Славу и вообще громоздила стены из сотни запретов.

В глубине души Катя считала, что ее настоящая семья — это она, папа и маленький Славик, а эта противная тетя Таня, которую папа почему-то требует звать «мамой», скоро сама по себе исчезнет из их жизни. Между прочим, они с папой были вместе еще тогда, когда никакой тети Тани и в помине не было. И как было бы здорово, если бы она побыстрее исчезла куда-нибудь, оставив их с папой и со Славиком. Вот тогда бы они славно зажили!

Катя приходила из школы и вызывающе громко швыряла в угол портфель, зная, что это бесит мачеху. А потом сваливала школьную форму безобразным комом на стуле и с молчаливым удовольствием наблюдала, как лицо папиной жены меняется прямо на глазах, становясь обозленным и растерянным. Редкими отдушинами в жизни девочки становились поездки в Калиновку.

Катя бросалась на шею бабушке, судорожно, изо всех сил сжимала ее в объятиях и шептала:

— Бабулечка, ты у меня самая лучшая! Я хочу жить только с тобой! Забери меня к себе, родненькая. Ну пожалуйста! Я буду тебе и по хозяйству помогать, и полы мыть, и посуду… Я уже умею!

Уезжая, она, демонстративно плакала, глотая огромные слезы, надрывая бабушкино сердце, а потом, вернувшись домой, подолгу ни с кем не разговаривала, изводя домашних своим необъявленным бойкотом.

Год прошел как в аду. Летом было решено: девочка будет жить у бабушки, так будет лучше. В который раз вещи Кати были сложены в чемодан и перевезены на новое место жительства.

Потом наступило долгожданное затишье. Катя училась в школе, блистала в художественной самодеятельности и совсем не тосковала ни по отцу, ни по матери.