(Теперь она уже могла хохотать. Недавно отец договорился с протезистом, и ей вставили на место выбитого зуба золотую коронку. Теперь Катя сияла желтой лучезарной улыбкой, как цыганка или торговка с рынка. Но все же это было лучше, чем черный провал во рту.) Потом они все вместе бродили по городу. А потом подруга незаметно откололась от них, и молодые люди остались вдвоем. Катя с привычным вызовом, который служил ей броней, скрывавшей повышенную ранимость, не преминула сообщить о том, что недавно освободилась из тюрьмы.

Она думала, что глаза Нельсона тут же тревожно забегают и он растворится в голубой дали, как и те, другие кавалеры, что попадались ей в последнее время. Но этого почему-то не произошло.

— А я тоже сидел в тюрьме, — неожиданно сообщил Нельсон. — Мне тогда было тринадцать лет. Повстанцы захватили город и хотели меня казнить. Мой отец командовал отрядом правительственных войск, и потому меня, моих сестру и мать схватили, чтобы расстрелять. Мне удалось сбежать. Я разломал стенку хижины и обманул часового, а мою сестренку и мать забили до смерти палками.

Он рассказывал об этом без всякой боли, с легкой грустью, как о давно отболевшем.

До поздней ночи они бродили по влажным от дождя улицам и болтали обо всем на свете. А потом Катя неожиданно предложила:

— Пойдем ко мне, с родителями познакомлю. Через несколько минут, держась за руки, они вошли в квартиру, приветливо светившуюся розоватыми окнами.

— Это Нельсон, — заявила Катя отцу и выглянувшей на шум мачехе. — Мой будущий муж.

В ее голосе звучал вызов. Если бы кто-нибудь посмел возразить ей, она бы немедленно взвилась, защищая еще не свое счастье, но надежду на него, его хлипкую и неуверенную возможность.

— Проходите! — Татьяна беспомощно оглянулась на мужа. — Вы голодны?

Хотите борща?

— Хощу борея, — покладисто согласился Нельсон, доброжелательно улыбнувшись. — Я осень люблю борея.

Катя заливисто расхохоталась колокольчиковым смехом.

Как давно она не смеялась!

Нельсон снимал небольшую комнатку у бездетной четы пенсионеров на окраине города. Катя робко ступила в прохладный сумрак старого дома. Здесь было все как обычно: вытертые половички, рушники с петухами, семейные фото на стенах, в углу — икона с лампадкой.

Она не думала о том, что между ними будет. Точно щепка, которую сначала плавно и бережно несет широкая река, а потом неожиданно швыряет в водоворот и топит, она безвольно отдавалась течению.

Молодые люди сидели с ногами на низкой тахте и пили джин из баночек. У Кати быстро зашумело в голове. Она видела влюбленный, ласковый взгляд Нельсона, но ей не хотелось торопить события. Было так приятно чувствовать на себе мужское обожание и заботу, наслаждаться покоем в тихой комнатке. Она чувствовала себя, точно моряк судна, идущего в гавань для вечной стоянки.

— Расскажи мне про свою страну, — попросила она. — Там, наверное, очень жарко. И Нельсон стал рассказывать.

— Она очень красивая, моя страна, — начал он. Он описывал ей сумрачные дождевые леса, опутанные лианами, ровные, как стол, горные плато, просторные саванны с редкими кустиками акаций, ленивых львов после удачной охоты, тревожные стада быстроногих импал, за сутки покрывавшие расстояния в несколько сот километров. Он описывал заводи рек, их болотистые топкие берега, быстрину, на которой резвится серебристая рыба, омуты, где подстерегают неосторожного путешественника коварные крокодилы, стаи розовых фламинго на озерах, туши бегемотов в грязи, похожие на кучи земли. Он описывал нищие деревни, где живет его народ, бедный и гордый. И над всем этим — снежно-белая королевская шапка горы Моко.

Недра земель Нголы, говорил он, полны полезных ископаемых, которые могли бы превратить его страну в рукотворный рай, но их разведке и добыче мешает война. Вот уже тридцать лет продолжается кровопролитная бессмысленная бойня, которая привела к голоду и разрухе. Точно злое божество, она требует еще и еще человеческих жертв, беспощадно пожирая их с тупой жадностью неодушевленной машины.

Освободившись от колониального владычества Португалии, Нгола получила независимость и стала называть себя Народной Республикой. К власти в стране пришла просоветская ПОН — Партия освобождения Нголы — во главе со своим неизменным лидером и вождем Жозе Эдуарде Душ Картушем, некогда учившимся в СССР. Он же и стал первым президентом страны.

Но ПОН была не единственной партией, боровшейся за независимость страны. В джунглях орудовали молодчики оппозиционной правительству левоэкстремистской организации ОПЕН (Объединение партизан за единство Нголы), которую возглавлял Роберто Ченду по прозвищу Чен-Чен. Обе партии, оба лидера желали для себя полной власти. В республике вспыхнула гражданская война.

ОПЕН не желала разоружаться. Она финансировала свои войска незаконной продажей алмазов, добытых на подконтрольных ей территориях, и не собиралась расставаться с этим бизнесом. Права на разработку крупнейшего в мире месторождения Катока, запасы которого предварительно оценивались специалистами в 200 миллионов карат (15 миллиардов долларов), получила компания «Сосьедад Минерия де Катока». Однако месторождение находилось в руках повстанцев, и войска правительства с переменным успехом пытались отвоевать его у мятежников.

Сам Чен-Чен прятался в Байлунду, в буше на центральном горном плато, где в лагерях готовили солдат для участия в сопротивлении. Военное дело нгольцам преподавали инструкторы, которых некогда пламенный Че Гевара лично учил основам ведения партизанской «герильи».

— Мой отец работает в правительстве, — простодушно сообщил Нельсон. — Он личный советник Душ Картуша. А мой дед до сих пор командует отрядом, обороняя восточные рубежи.

— Твой отец, видно, большая шишка, — с грустью сказала Катя.

— Высокий пост отца Нельсона не предвещал ей ничего хорошего.

— Сиська? — наморщил свой гладкий, круто вылепленный лоб Нельсон. — Что это такое?

— Ну, большой начальник, важный человек…

— Очень, очень важный, — согласился Нельсон. — Может быть даже, со временем он станет главой страны. А может быть, его убьют войска ОПЕН, повстанцы. Они охотятся на тех, кто… как это говорится? «Сиська», да? И они очень хорошие охотники. В последнее время они захватили очень много земель, и родину моего отца, Лундо, тоже захватили и убили там всех, кто был за правительство. Моей стране нужны самолеты, чтобы бороться с мятежниками, а самолетам нужны пилоты. Вот поэтому я учусь здесь. Вообще-то я всегда хотел стать миссионером. — Нельсон простодушно улыбнулся— Раздавать молитвенники в деревнях, учить детей читать, устраивать школы и больницы. Но моей стране нужны воины, а потом, когда мы победим мятежников, понадобятся миссионеры.

Кате взгрустнулось. Раньше ей казалось, что есть на свете страны, где люди беззаботно живут в ладу с природой и с самими собой. Но видно, Нгола не из их числа. Там, наверное, тоже, как в Союзе, ложь о строительстве коммунизма сопровождается мелким воровством на благо своего кармана.

— У вас тоже там… — Катя замялась. — Как это… ну, социализм?

Однако Нельсон не рассмеялся в ответ на ее вопрос. Он заученно ответил, как будто она была экзаменатором на политзанятиях, а он примерным учеником:

— Наша страна — развивающаяся. Правительство ориентируется на сближение с СССР, а мятежников тайно поддерживают Соединенные Штаты Америки. Но это, конечно, не значит, что мы в точности скопируем вашу политическую систему. У Нголы особый путь развития.

Не дослушав его, Катя неожиданно прыснула в кулак. Ей стало смешно. Он — красивый мужчина, она — красивая женщина. А говорят они о чем? О политике! О социализме!!!

— Я сказал смешно? — растерянно спросил Нельсон.

— Нет, Нельсон, нет, — улыбнулась Катя. — Лучше иди сюда… Поцелуй меня! Вот так!

И она первая закинула ему руки на плечи.

— Катя, мне нужно с тобой поговорить! — Отец грозным призраком возник на пороге комнаты.

— Папочка, я очень устала… Сначала работала, потом мы гуляли с Нельсоном… Честное слово, я очень хочу спать!

— Но мне нужно поговорить с тобой! О тебе и Нельсоне!

Катя подскочила на кровати. Сна не было ни в одном глазу. Она насторожилась, сразу же стала ершистой и неприступной, как кактус, — того и гляди уколет.

— Что такое? — В ее голосе зазвучали металлические нотки. — Тебя не устраивают наши отношения?

— Понимаешь, Катя, — замялся отец, — Нельсон очень хороший парень, это видно сразу, но… Ты не можешь не понимать, что у вас с ним разные жизненные пути.

— Почему это вдруг?

— Вы выросли в разных странах, у вас разное мировоззрение, вы по-разному думаете. Какие уж тут могут быть отношения?

— В постели все думают одинаково! Об одном и том же! — резко произнесла Катя.

Отец смутился.

— Не хотел напоминать, но… Вспомни, как у тебя было с этим… С Полем, кажется! И чем это закончилось… Я боюсь, что с Нельсоном произойдет то же самое. И тебе опять будет больно. Пойми, белые девушки не должны выходить замуж за черных юношей.

— А кто говорит о браке? — фыркнула Катя, но все же задумалась.

Что-то здесь не то… Отец не стал бы с ней заводить разговор, скорее всего, он предпочел бы пустить все на самотек, если бы не…

— Не темни, папа. Выкладывай все как есть. Кто это тебе промыл мозги насчет Нельсона? Отец потупился.

— Ну?

— Ко мне на студии подходил один человек из органов, — смущенно начал он. — Он сказал, что твое поведение порочит высокое звание советского человека.

И что, если ваши отношения будут продолжаться, меня вызовут для разговора в партком. Ты знаешь, что это значит? Моя фамилия попадет в черный список. Меня просто не будут снимать, и я останусь без работы. Ты же знаешь, какие сейчас времена…

— Не знаю, — мрачно буркнула Катя.

А времена были тревожные. С высокой трибуны Генеральный секретарь Андропов декларировал всемерное усиление трудовой дисциплины. Милиция в штатском и дружинники прочесывали кинотеатры, парикмахерские и бани и вылавливали злостных прогульщиков. Многие с нетерпением ждали, когда возобновится старая добрая традиция расстреливать людей за пятиминутное опоздание на работу. Органы осмелели и стали яростно вытравлять из сознания отдельных граждан малейшие признаки диссидентства. На этом фоне связь с иностранцем, даже курсантом военной школы, даже из дружественной Союзу страны, казалась слишком вызывающей.

— Вы должны расстаться, — решительно произнес отец. — Так будет лучше и для него и для тебя.

— Нет, — ответила Катя решительным и твердым голосом. — Нет! — И добавила чуть тише:

— У нас будет ребенок.

— Ты с ума сошла? — бушевала мать по телефону. — Не хватало мне стать бабушкой маленького негритенка! Представляю ехидные вопросы журналистов об интернациональной дружбе! Сделай аборт и выкинь все из головы.

— Черта с два! — не своим голосом крикнула Катя и швырнула телефон.

Трубка печально запищала тревожными гудками.

— Ты видишь, все против вас! — констатировал отец. — Послушай мать. Она же не чужая тебе.

Катя сверкнула глазами и с размаху ткнула пальцем себе в живот.

— Вот кто мне не чужой! Только он! А вы все мне чужие! Слышите? Все! — Она выбежала из комнаты, глотая слезы от обиды.

Мачеха поддержала отца, хотя Катя давно отучила ее лезть в свои дела.

— Соседи на нас показывают пальцем, пересуды во дворе, глаза некуда спрятать. Все только и говорят про тебя и про Нельсона. Ты же понимаешь, что всем делаешь плохо, даже себе!

— Ах так! — крикнула Катя не своим голосом. — Тогда пусть будет теперь плохо только мне! Считайте, что вы меня вообще не знаете!

Она молча собрала вещи и вызвала такси по телефону. С семьей она даже не попрощалась. Она действительно считала их чужими для себя. и своего будущего ребенка.

Нельсон стоял на пороге комнаты, смущенно переминаясь с ноги на ногу.

Он был похож на провинившегося школьника, двухметрового школьника с борцовским разворотом плеч. Катя сидела в продавленном кресле — обрюзгшая, с отечным порыжевшим лицом, безобразно расползшаяся, безразличная ко всему окружающему.

— Мне не разрешают жениться, — виновато произнес Нельсон. — Я подал рапорт с просьбой о браке, а мне сказали, что послали сюда учиться летать, а не учиться делать детей.

Катя только бессильно закрыла глаза, чтобы предательски набухшие под веками слезы не вырвались на свободу. Еще одно препятствие, еще один удар…

Удар в самое больное место.

Нельсон опустился на пол подле ее ног. Катя тронула ладонью его жесткие как проволока, курчавые волосы.

— Ничего, — сказала она, — ничего. Мы будем так как-нибудь…

— Может, мне остаться после окончания училища здесь? — растерянно предложил Нельсон. — Попросить гражданство в Советском Союзе?

Катя представила, что значит быть белой женой черного человека в нашей стране. Это значит навсегда остаться диковинной птичкой в местном курятнике, быть женой черного эмигранта, которому не доверяют свои и которого опасаются чужие. В этом нет ничего хорошего. Это будет в первую очередь нестерпимо для самого Нельсона, он такой гордый и самолюбивый. И для их ребенка, который, скорее всего, родится черным. Быть всю жизнь белой вороной среди черных собратьев — ох как тяжело!

— Ничего, — утешающе шепнула Катя одними губами. — Как-нибудь все уладится.

Лишь теперь она по-настоящему испугалась за себя, свое будущее, за будущее ребенка. На долю секунды она даже пожалела, что не сделала аборт.

Пятнадцать минут мучений, зато потом — беззаботная жизнь.

Она судорожно обняла Нельсона и прижалась к его груди, вдыхая спасительный аромат его кожи. От него пахло не так, как от белых мужчин, совсем по-другому, точно от чистого благородного зверя. Раньше ей не нравился этот запах, а теперь почему-то от него становилось легче.

Она вновь устало закрыла глаза. Может быть, и она и ребенок умрут при родах. Так будет лучше для всех. Для отца — потому что КГБ наконец отстанет от него, для Тани — потому что она наконец освободится и от нее, Кати, и от своей непреходящей вины перед нею, для матери — потому что наконец-то ее позор безвозвратно исчезнет. И для Нельсона так тоже будет лучше. Он уедет в свою страну и станет там генералом.

А особенно это будет хорошо для нее. Кати. Ее мучения раз и навсегда закончатся, и она растворится в снежно-белом, без боли и печали небытии.

— Я напишу отцу, — пообещал Нельсон, целуя ее. Он без объяснений, точно преданный пес, всегда угадывал, когда ей тяжело. — Может, он даст нам разрешение на брак. Премьер-министр — его близкий друг.

Но Катя уже никому не верила. Она с затаенной надеждой ждала конца. Она верила, что конец непременно будет и непременно трагический.

Она проснулась среди ночи оттого, что ее затошнило. Противно и тянуще заболел живот. Она перевернулась на другой бок, но омерзительная боль все не отпускала ее. Нельсон спал, дыша ровно и глубоко, будить его не хотелось.

Эта боль, она такая странная… Она не похожа ни на что! Катя знала, какая боль бывает, когда порежешь палец, и была морально готова терпеть ее сколь угодно, даже в тридцать раз более сильную. Но эта боль!..

Обхватив руками огромный, опустившийся в предродовом ожидании живот, она металась по комнате и только кусала губы, сдерживая крик. Она боялась разбудить Нельсона. Завтра у него тренировочные полеты, он должен быть как огурчик.

Между тем боль разрасталась, не утихая ни на секунду. Точно коварный зверь, она все более и более завладевала ею, не выпуская из своих цепких когтистых объятий.

«Это не роды, — думала Катя, тихо постанывая. —Роды проходят не так, я читала… Должны быть схватки, а между схватками — перерывы, когда ничего не болит. В начале схватки должны быть через полчаса, а в конце — через десять минут. А у меня болит непрерывно, все сильнее и сильнее… Что же это? Может, я отравилась? Может, это аппендицит?»

К утру она, как загнанный зверь, металась по комнате, зажимая рот руками, чтобы не кричать. Нельсон проснулся и сел на постели.

— Что с тобой?

— Не знаю. Я… я умираю!

— Началось? — спросил он испуганно.

— Нет… Наверное, нет. Просто все так болит… Не могу терпеть.

Боль разрослась до невероятных размеров, корежа тело мучительными спазмами. Она то бросала ее на кровать, то опять поднимала и заставляла кружить по комнате, как смертельно раненную птицу. Хотелось вырвать, изгнать из себя это противное ноющее ощущение, хотелось спрятаться от него хоть на секунду.

Приехала «скорая».

— В роддом! — сказала врачиха, едва взглянув на Катю: Зато бросила любопытный взгляд на чернокожего отца младенца.

Нельсон бестолково метался по комнате, не зная, то ли. ехать в роддом, то ли отправляться на полеты. Он оказался совершенно не готов к предстоящему испытанию. Он был напуган, как ребенок, и только нежно поглаживал жене руку, провожая до машины.

— Нельсон, миленький, я умру, я обязательно умру! — утешала его Катя, вытирая со лба выступившую испарину. Боль мешала дышать, скручивала тело, обещая скорую и верную смерть.

Нельсон как-то вдруг перестал понимать русский язык и только бестолково и растерянно улыбался на Катины слова. Врачиха грозно прикрикнула на нее:

— Глупости говорите, женщина! Придумали тоже… В роддоме Катя никак не могла понять, почему ее не оставят наконец в покое и не дадут спокойно умереть.

Она ведь уже попрощалась с Нельсоном, единственным дорогим ей человеком, и одной ногой уже стояла по ту сторону бытия. Однако вместо того, чтобы положить ее в гроб и сунуть в руки свечку, ее гоняли на смотровое кресло, потом в душ, потом на бритье, потом делали клизму, выспрашивали какие-то ненужные и бестолковые сведения о дальних родственниках и вообще делали вид, что ничего такого особенного с ней не происходит.

А потом потянулись долгие часы страданий. Катя уже поняла, что просто так ей не дадут уйти на тот свет, что переход в мир иной потребует адовых мук и ей суждены долгие часы страданий, прежде чем измученная душа покинет бренное тело. Зачем? За что ей это? За что этот маленький человечек, что у нее внутри, так терзает ее? И внезапно вся ненависть к безжалостной изматывающей боли в ней обратилась на того, кто эту боль вызвал, — на ребенка в собственном чреве.

— Зачем, зачем ты меня так мучаешь? — шептала Катя, как будто он мог ее слышать. — Зачем? Лучше бы ты умер, лучше бы я умерла…

Она ненавидела и желала смерти тому, кто рвался сейчас на волю, раздирая ей внутренности, она ненавидела и желала ему смерти, как ненавидела себя и желала смерти самой себе.

— Нет, мамаша, вам еще рано, — констатировала акушерка, забегая на секундочку для осмотра. — Лежите пока.

— Я не могу! — Катя хотела закричать что есть силы, но, сорвав голос, теперь только сипела, как гусыня.

Порой она проваливалась в спасительный черный омут, обещавший неземное блаженство и успокоение от боли, но неизменно возвращалась оттуда к действительности, полной жутких спазмов. Боль превратила ее из нормального думающего человека в обозленное, измученное животное, которое молит о смерти, точно о величайшей милости.

Бессмысленность этих ужасных мук, их бесполезный итог — ребенок — теперь не нужны были ей. Зачем она решилась на это, ведь Нельсон все равно никогда не женится на ней? Она никому не нужна, все ей чужие, и ребенок этот, даже если он и родится в конце концов и останется жив, будет никому не нужен — ни ей, ни своему отцу, ни своим родным.

Она исторгла из себя сорванный истошный крик, призывая кого-нибудь на помощь, и потеряла сознание…

Очнулась она оттого, что кто-то совал ей под нос резко пахнущую ватку.

Напрасные надежды, боль никуда не делась. Она была тут как тут. Она только и ждала возвращения своей жертвы из бессознательности, чтобы с новыми силами наброситься на нее.

Где-то далеко, как будто за кадром, слышался разговор:

— Спайки на своде мешают прорезаться головке…

— Судя по карте, она же первородящая!

— В анамнезе травмы…

— Что, тогда режем?..

Потом звякнул инструмент, запахло спиртом. С этой секунды боль стала еще коварнее и злее. К ас-, сортименту своих пыток она добавила еще один хитрый прием — режущие ножевые удары, пронзительные и острые. Но Кате было уже все равно. Она опять провалилась в черную обморочную муть. А потом все кончилось…

— Негритяночка! — констатировала акушерка, вертя в руках что-то черное и склизкое. — Мамаша, смотрите, кто у вас?

Но «мамаша» только безразлично закрыла глаза. При виде куска черного сырого мяса в руках акушерки ее чуть не стошнило.

— Мамаша, кто у вас? Девочка или мальчик? — настаивала акушерка.

— Никого у меня нет, — прошептала Катя. — Уберите, он мне не нужен.

Ей стало легче, когда отвратительный кусок сырого мяса куда-то унесли и ее оставили в покое на каталке в коридоре. Она стучала зубами от холода под тонкой простыней. Хотелось поскорей забыться, но сон не шел — перед глазами всплывал черный, натужно пищащий комочек, который, как она знала, был ее ребенком.

«Не нужен он мне, — думала она, дрожа от холода, отчего зубы ее невольно клацали. — Никому он не нужен, и мне тоже».

Акушерка сообщила ей, что у нее девочка, но она отстраненно думала о ребенке «он», как о чем-то, не имеющем пола.

В палате Катя, скорчившись червячком на кровати, блаженно забылась зыбким, без видений сном.

Рано утром медсестра прикатила каталку, на которой лежали тонко попискивающие свертки. Матери обрадованно заворковали, высвобождая тяжелые, набухшие молоком груди. Катя лежала, безучастно отвернувшись к стене.

— Вот твоя, черненькая, ни с кем не спутаешь, добродушно усмехнулась нянечка, подавая ей рыхлый сверток.

— Не нужно, — произнесла она чужим голосом. Она не хотела, чтобы этот черный и склизкий кусок мяса прикасался к ней, приобретая тем самым особую власть над ней. — Он мне не нужен. Унесите.

— Как это так? — изумилась нянечка. — Ты что же такое говоришь?

Отказываешься от дочери?

— Отказываюсь! — подтвердила Катя, не шелохнувшись.

Ее надежды были разбиты — она осталась жива. А ведь она и ее ребенок — они оба должны были умереть из-за собственной ненужности.

— Сорокина — отказница? — услышала она где-то вдалеке удивленный голос врача. — Но она не собиралась писать отказ. И муж ее приходил, спрашивал о ребенке. Черный такой, его ни с кем не спутаешь…

— Отказываюсь, — упрямо подтвердила Катя — Он мне не нужен. Заберите его куда-нибудь.

— Ну, ты хоть покорми дочку, — настаивал врач, — хоть взгляни на нее!

— Не буду! — Катя отвернулась.

Позже, после обеда приходил юрист, разговаривал с ней, описывал возможные последствия отказа, брал сведения об отце ребенка и о ней самой, смотрел на нее с презрением, как на гниду или отвратительного червяка, поедающего дерьмо.

Так же на нее смотрели и соседки по палате, и медсестры, и няни.

А потом ее наконец оставили в покое. Катя лежала тихонько, как мышка.

Баюкала свое спокойствие, витая в блаженном забытьи.

Проснувшись вечером, она почувствовала, что ей нужно в туалет. Для этого необходимо было встать и дойти до уборной в конце коридора.

Отворачиваясь от назойливых взглядов. Катя с трудом поднялась с постели и тихонько побрела вдоль стенки, еле волоча за собой ноги.

Серые клетки линолеума, дремлющая сестра на посту, ведра с криво написанным краской номером отделения, белые палаты — все это кружилось и вращалось вокруг нее в беззвучном бешеном танце.

Вплотную к глазам придвинулась прозрачная стена детского инкубатора, где в кувезах, точно личинки, лежали одинаковые белые свертки. И только один из них выделялся черным сморщенным личиком на торжествующем снежном фоне.

Это она! — поняла Катя. Сердце ее отчего-то вдруг мучительно запрыгало в груди, колени задрожали. Она потянула на себя дверь. В инкубаторе было пусто, медсестра вышла.

Малышка лежала опустив длинные черные ресницы на светло-шоколадные щеки. Ее нижняя губа была обидчиво поджата, совсем как у Кати на детских снимках.

Это она, это ее дочка, ее кровинка, единственный родной ей человек…

Катя схватила сверток и с силой прижала его к себе.

Бежать, немедленно бежать отсюда… Но вместо того чтобы бежать, она в отчаянии опустилась на пол.

Она ни за что ее не отдаст, никому! Она, Катя, всю жизнь неприкаянно мечется, как перекати-поле. Неужели и ее кровиночку, ее дочку ждет та же участь?

Лучше бы она умерла при родах! Лучше ее дочери умереть сейчас! Надо просто сжать изо всех сил пальцы на тонкой шейке — и все будет кончено раз и навсегда… Без мучений, без забот…

Катя принялась отыскивать шею ребенка, бестолково раздирая пальцами туго спеленутые тряпки…

А потом, рыдая, опустилась рядом со свертком…

Так, на полу, ее и нашла медсестра. Девочка тихо спала, прижав губки к материнской груди.

Глава 12

Катю с дочкой выписали домой тихим мартовским деньком — серым, полным предчувствия дождя, полным сырого весеннего ветра, ворошившего ветки деревьев с припухшими почками. Нельсон был восторженно весел и возбужден до крайности. Он бестолково суетился вокруг Кати, точно молодой глупый щенок, то заглядывал под кружевную накидку ребенка, то бросился целовать нянечку вместо того, чтобы дать ей традиционную трешку.

Девочка спокойно сопела, не подозревая, какую бурю эмоций она вызывала у окружающих. Похудевшая на семнадцать килограммов, с синевой под глазами и желтым цветом лица. Катя выглядела узницей концлагеря. Все было так неопределенно, тревожно. Определенность была только в одном — она теперь не одна, у нее есть существо, которое она обязана защищать и оберегать, ради которого обязана жить.

Девочку назвали Ларой, в честь матери Нельсона, убитой повстанцами. Все знакомые Кати в один голос твердили, что не стоит называть дочку в честь умершего родственника, иначе мертвец будто бы может потянуть ребенка за собой на тот свет, но она решила, что это предрассудки. Нельсон же, наоборот, утверждал, что на его родине, где царит культ предков, младенец, названный в честь умершего родича, получает поддержку влиятельного мертвеца и ему переходят по наследству все его положительные качества.

Кроме того, назвать девочку в честь бабушки был еще один резон, политический. Ребенка сфотографировали, и снимок послали непреклонному нгольскому деду Жонасу Жасинту, который раз за разом отвечал категорическим отказом на просьбы сына о браке. Авось сердце старика размягчится при взгляде на младенца, и он даст свое согласие.

Первые месяцы прошли как в аду — бессонные ночи, детский крик плюс веселая беззаботность Нельсона, который подчас забывал, что высокое звание отца накладывает на него важные обязательства. Молодую мать постоянно клонило в сон, она стала совсем прозрачной, еле переставляла ноги. Тотальная непреходящая усталость сковывала мозг странным безразличием. Каждый день казался долгим, как месяц, а месяц казался годом.

В мае в газетах прошло сообщение о том, что режиссер Гераськин намерен снимать Нину Тарабрину в своем новом фильме. Съемки будут в Киеве. Кате эту новость сообщил отец.

Новоявленные дедушка с бабушкой конечно же не утерпели и явились к молодым сразу же после выписки из роддома.

— Ой, какая она хорошенькая! — немедленно умилилась Татьяна, разглядывая шоколадного пупса, который сучил ножками и ручками, как будто принимал участие в марафонском забеге.

Отец промолчал, по его размягченному лицу бродила улыбка. Надо же, он, такой интересный, импозантный мужчина, от которого сходили с ума все гримерши на студии, уже стал дедом!

— На кого же Лара похожа? — задумчиво протянул он.

— На тебя, папосська! — Нельсон улыбнулся счастливой простодушной улыбкой. — И на тебя, тесся! — обратился он к Тане.

Чуть позже, когда улеглась праздничная суматошная суета, отец отвел Катю в сторону и смущенно произнес:

— Катюша, мать приезжает…

— Ну и что? Я-то здесь при чем? — Катя настороженно насупилась.

— Наверное, ей захочется посмотреть на внучку, предположил отец. — Она ведь тоже стала бабушкой.

— Я ей не покажу Лару! Ни за что! — Катя воинственно сжала кулаки. — Недавно она требовала убить ее! Что она сейчас может сказать?

Она прижала к себе дочь, как будто ребенка хотели отнять. Как будто это не она неделю назад готовилась сжать онемевшие пальцы на шее собственной дочери. Может быть, это действительно была не она?

Им все же пришлось встретиться. Кате позвонил администратор съемочной группы и пригласил ее навестить мать в гостинице, где расположилась кинобригада. Приглашение было больше похоже на приказание, но Катя все же пошла, оставив Лару на попечение Татьяны.

Мать была именно такой, какой она всегда представляла себе, — сияющей (скорее сиятельной), уверенной в себе и в восхищении окружающих, прекрасной, несмотря на возраст и недавно присвоенное ей звание бабушки. Говорили, что ее роман с иностранным журналистом сейчас в разгаре. Катя по сравнению с ней выглядела чернавкой, как всегда.

Когда они виделись в последний раз, мать была подавлена скоропостижной смертью мужа и необходимостью по-новому налаживать жизнь без него. Теперь же…

Ее скорбь стала демонстративной, напоказ. Так скорбит королева, обреченная своим саном на пожизненное безбрачие, — величественно, гордо, с достоинством.

Теперь в разговоре матери появились странные повелительные нотки, которых раньше не было. Она точно чувствовала свое право на всеобщее уважение и уверенно пользовалась им. Она была вдовой великого Тарабрина. Его посмертные лавры засияли и над ее головой, без единого седого волоса на висках.

Катя стояла перед ней, как провинившаяся школьница. Почему-то она всегда ощущала себя перед ней ученицей, которую уличили в сокрытии двойки по математике и приперли к стенке.

— А, это ты! — протянула мать с улыбкой и милостиво подставила щеку для поцелуя. Так королева снисходительным жестом протягивает руку своему подданному. — Лена, ты узнаешь эту девочку? — обратилась она к Кутьковой, еще более постаревшей и полысевшей за последнее время.

Восковое лицо Кутьковой испещрили поперечные морщины, углы губ печально опустились. Она напоминала старую потрепанную куклу, которую безжалостные дети забросили на чердак.