В прихожей послышался горловой требовательный голос. Высоцкий покорно встал и, повинуясь повелительным звукам, засобирался. Катя жадно ловила глазами его взгляд, надеясь, что напоследок он подарит ей надежду на будущую встречу — напрасно!

Во дворе еле слышно зарокотал мотор «мерседеса», мигнули красным светом стоп-сигналы и скрылись за поворотом.

Катя чуть не плакала. Каким мелким и ужасным показалось ей ее нынешнее бытие по сравнению с только что пережитым изумительным состоянием восторга!

Она очнулась оттого, что седовласый Джек вкрадчиво бормотал ей на ухо:

— Три рубля за сеанс… Во имя прекрасного искусства… Тон вашей кожи, несомненно, ренуаровский… Ваше имя будет обессмертено.

— Нет! — пронзительно выкрикнула Катя, пятясь, как будто ее собирались изнасиловать. — Нет! Нет! Нет!

Тело немело, по рукам и ногам бегали противные мурашки, спина отваливалась, в глазах все плыло. Она уже не чувствовала ни стыда, ни унижения, одна только огромная всепоглощающая усталость затопила ее. Каждый час Джек позволял ей немного отдохнуть и размяться. В мастерской было ужасно холодно. Он сажал ее на колени, обтянутые только скользкой шелковой тканью, и мягко, по-отечески упрекал:

— Вот ты не хочешь попробовать, а зря… Тебе было бы легче…

Он гладил ее бедра, мотивируя свои прикосновения тем, что визуальное чувство тона кожи ему нужно подкрепить тактильными ощущениями.

— На первый взгляд кажется, что твоя кожа сухая и горячая, а на самом деле она прохладная и немного влажная, совсем чуть-чуть… Я должен передать это ощущение на полотне. Понимаешь, искусство, оно…

На полотне Катина кожа расплывалась знакомыми сине-зелеными переливами, как застарелая гематома. Женщина на полотне производила впечатление разложившегося трупа, добрую неделю пролежавшего в воде.

— Я должен передать зрителю бархатистую мягкость соска… — Пальцы Джека осторожно касались груди, постепенно смелея. — Жестковатую пушистость прелестного холмика внизу живота… — Рука спускалась вниз с кошачьей опутывающей вкрадчивостью. — Влажную теплоту твоего девственного лона…

Катя пулей отлетала в противоположный угол комнаты и звенящим голосом требовала прекратить сеанс. Но Джек снова ловил ее и усаживал к себе на колени.

— Я только скромный исследователь плоти! — объяснял он и вскоре вновь принимался за свой излюбленный ритуал тактильного изучения. — Мне ничего не нужно. Я хочу только, чтобы тебе было хорошо.

Однажды он все же уговорил Катю принять какой-то белый порошок, объяснив ей, что это особое вещество, которое взбодрит ее, как кофе. Оно придумано специально, чтобы космонавты не засыпали на орбите. Девушка послушно втянула порошок в себя. Слизистую носа обожгло, на глазах выступили слезы.

— Ничего, моя маленькая, — проговорил Джек. Он принялся осторожно разминать ее затекшие плечи, ласкать ягодицы и вновь с наглой уверенностью вседозволенности пробираться в заповедные пределы ее тела. — Сейчас пройдет…

Недаром космонавты на орбите…

И правда, голова неожиданно стала светлой и ясной, усталость куда-то делась, розоватый флер опутал Катю, захотелось смеяться, кусаться и царапаться.

Странная беззаботность оплела ее нежным коконом. А Джек ласкал ее все смелее и смелее.

— Моя маленькая рыбка, — шептал он, царапая нежную кожу живота седой щетиной подбородка. — Художник должен быть влюблен в свою модель, иначе искусство не состоится. Пигмалион боготворил Галатею, Рембрандт обожал свою Саскию, Врубель —Надежду Забела, а я обожествляю тебя, моя драгоценная. Только обыватели видят в плотской любви одну пошлость, а в великом искусстве — грязь…

Завороженная великими именами Пигмалиона, Рембрандта и Врубеля, Катя только покорно выгибалась от его жадных прикосновений. Белый порошок туманил голову, а тело стало податливым и послушным…

После сеансов в общежитие она возвращалась совсем чумная и гордо рассказывала своим приятелям байки о том, что на самом деле тело — это орудие искусства и только ради искусства стоит жить на земле.

В последнее время в общежитие ее пускали со скандалом. Вахтерши требовали, чтобы она освободила комнату и забрала вещи, грозили милицией.

Вскоре Катя совсем переехала в мастерскую к Джеку. Тот больше не платил ей за сеансы мятыми рублевками. Он только кормил ее, пичкал белым порошком и позволял спать на просторной тахте, чьи вылезшие пружины больно впивались в спину по ночам. Оказалось, что он обитает не в мастерской, а у своей жены, а в мастерской он только работает и живет творческой жизнью.

Теперь Катя даже находила своеобразное мазохистское удовольствие и в своем позировании, и в убогих объятиях Джека.

Вскоре картина, над которой они работали, была закончена. На огромном полотне извивалось, противоестественно скручиваясь, какое-то зеленоватое чудовище, сохранившее со своим человеческим прототипом лишь отдаленное сходство.

А потом Катя однажды вернулась в мастерскую из магазина и еще в дверях услышала знакомое:

— Высокое искусство облагораживает земную пошлость. Как географ, я только исследую все впадины и складочки твоего тела, все его закуточки и щелочки. Расслабься… Рембрандт и Саския… Пигмалион и Галатея… Врубель и Забела…

На коленях Джека восседала огромная девица с пухлым белым задом и вислым животом.

Увидев это зрелище, Катя неожиданно всхлипнула, зажимая рот ладонью, а потом истерически расхохоталась, содрогаясь всем телом.

Джек торопливо запахнул халат и воровато столкнул с коленей новую музу.

— Нельзя ли потише? — недовольно пробормотал он. — Я работаю!

Тогда Катя молча собрала свои вещи, выгребла из карманов Джека все бумажные купюры и вызывающе хлопнула дверью.

Она стояла во дворе, задрав голову. В воздухе тихо кружились желтоватые, обожженные морозом листья, а небо было затянуто прозрачной паутиной облаков. Вдохнув полной грудью осеннюю горечь, девушка решительно зашагала вперед. Куда — она не знала. Вперед! Как можно дальше от всего грязного и мерзкого, что тянет к ней свои цепкие пальцы и не отпускает ее!

Глава 4

Возвращаться домой, в Киев, не было ни малейшего желания. Что она скажет отцу, как посмотрит ему в глаза? Оставаться в Москве было невозможно. У Кати не было прописки и, следовательно, работы. При этом ее пугал возможный срок за тунеядство. Дожидаться официального разбирательства не хотелось.

После Джека она вновь оказалась в общаге на правах родственницы из провинции. Приютила ее добросердечная Людочка.

— Ну что ты мучаешься? — мягко удивилась она, когда Катя поведала ей свои беды. — Хочешь на «Мосфильм» устроиться? Делать ничего не надо, следи только за костюмами. Ну, кое-где подшить, отутюжить. Паспорт, скажем, ты пока потеряла, а там видно будет…

В костюмерной Катя проработала всего неделю. Гнилое, местами расползшееся тряпье жутко пахло — застарелым потом, пылью, нафталином и мышиной отравой. Этот запах вызывал ужасную аллергию. Стоило девушке войти в комнату, где хранилась одежда для съемок, как она сразу же покрывалась красными пятнами, чихала и шмыгала носом.

Зато на «Мосфильме» она познакомилась с настоящим режиссером. Он был очень известен в узких кругах, но фамилии его Катя до этого не слышала. Ему было уже под сорок, он был южного, скорее семитского, чем кавказского типа, с нездоровой кожей, набрякшими под глазами мешками и толстыми, вечно мокрыми губами. Фамилия его была Карабанов, но почему-то все его звали между собой Гогой.

Катя поведала ему горестную историю своей неприкаянной жизни в Москве.

Гога невнимательно выслушал ее, а потом неожиданно предложил, блестя черными навыкате глазами:

— Мы на днях уезжаем в киноэкспедицию. Осень, Ташкент, арбузы, все такое… Теплынь! На роль тебя взять не могу — все пробы уже утверждены там! — Он выразительно поднял палец к небу. — Только если в массовке. Назначим пока помощником режиссера, чтобы оформить билеты.

— Что я должна делать? — с воодушевлением спросила Катя.

Гога окинул беглым взглядом ее девически стройную фигурку.

— Да ничего особенного, — быстро сказал он. — Сварить кофе, позвонить кое-куда, связаться кое с кем. Короче, организационная работа. Ну, только быстро решайся. Послезавтра улетаем.

— Конечно, я согласна! — Катя обрадованно запрыгала, как маленькая девочка.

Наконец-то сбылась ее мечта! Теперь она с полным правом вошла в замкнутый, кастовый мир кино. И вошла не какой-нибудь там задрипанной костюмершей, на которую орут все кому не лень, а правой рукой режиссера. Гога даст ей роль, пусть для начала крошечную. А потом, когда фильм выйдет на экран, все увидят ее и удивятся, как же она хороша и выразительна в этой роли. Отец, наверное, расплачется, Танька заскрипит зубами от удивления, а мать… Мать, заметив ее фамилию в титрах, поразится и тогда…

Что будет тогда, она придумать не успела, мысли ее быстро перекочевали в практическую плоскость. Хорошо, что съемки будут на юге, а не в слякотной осенней Москве. Теплой одежды у нее нет, вся осталась дома.

«Может быть, позвонить отцу? — подумала она. — Сказать, что я буду сниматься в кино?»

Но тут же оборвала себя: еще слишком рано. Долгожданный миг триумфа еще не наступил.

Ташкент, город хлебный и гостеприимный, принял киношников с распростертыми объятиями. Из ЦК партии Узбекистана поступило указание всячески содействовать процессу создания фильма и незамедлительно удовлетворять все киношные нужды. Съемочную группу поселили в одной из лучших гостиниц города, в крыле для иностранцев. Кате достался отдельный номер по соседству с Карабановым, тогда как остальные жили по трое в комнате.

Каждый вечер узбекские руководящие работники с узкими глазами приглашали режиссера «со товарищи» на небольшой семейный банкет с барашком, пловом и россыпями роскошных фруктов. Веселье бурлило от заката до рассвета, а к обеду киношники с заплывшими от неумеренного потребления алкоголя лицами, мечтая лишь о холодном пиве, нехотя выползали на работу. Снимали в день метров по сорок пленки, тогда как по утвержденному плану должны были использовать не менее восьмидесяти. Кроме того, из отснятого больше половины уходило в брак.

— Ничего, — флегматично утешался Гога, отхлебывая пиво, — недостающее восполним в Москве горными пейзажами из архива и павильонными съемками.

Катя принимала участие и в съемках, и в банкетах, и в выездах на натуру. Благодаря молодости и смазливому личику она всегда была в центре внимания и пользовалась бешеной популярностью у мужской половины группы. Чтобы избавиться от надоедливых приставаний самцов, обезумевших точно во время брачного гона, она искала защиты у Гоги.

Гога относился к ней хорошо. Роли ей он пока не давал, но твердо обещал, что вставит в кадр. В это время у него догорал роман с исполнительницей главной роли (она играла роль медсестры, попавшей в плен к басмачам), и хорошенькую нимфетку он приберегал на черный день.

Вскоре ему удалось капризную любовницу сплавить директору картины. Руки у него оказались развязаны.

— Ну, крошка! — Осоловелый Гога обнял Катю в баре гостиницы. — Теперь я стал немного посвободнее. Не закрывай на ночь дверь.

Катя чуть не подавилась виноградом, гроздь которого ощипывала, внимая веселым актерским байкам.

— Ты такая юная, такая хорошенькая, — заплетавшимся языком прошептал режиссер и запустил руки ей под юбку, не стесняясь приметливой актерской братии.

Девушка растерянно отбивалась. Она была так напугана!

Как и было обещано, Гога среди ночи постучался в номер своей «ассистентки». Дверь оказалась заперта. Режиссер не ожидал этого и был взбешен.

— Или откроешь немедленно, или завтра же вылетишь из съемочной группы!

— визжал он в коридоре, не смущаясь ночной тишины.

Парализованная страхом Катя замерла, скрючившись на кровати.

Гога еще немного поорал в коридоре, а потом затих. Было слышно, как хлопнула дверь соседнего номера. Катя с облегчением выдохнула и сладко смежила веки, собираясь заснуть.

Балкон был открыт, и легкий ночной ветерок шаловливо играл занавеской.

Ей приснился странный сон. Будто она шла по черному полю, вроде бы спешила на поезд, в небе светил молодой месяц, то и дело выскакивая из-за туч.

Вдруг месяц зашел за пушистую тучку, стало темно, и она остановилась, не зная, куда идти. И туча внезапно стала наползать на нее, разрастаться, душить ей горло, перекрывая доступ воздуха…

Катя заметалась на кровати. Во сне она пыталась бежать, но не могла пошевелиться. Руки и ноги не двигались. Хотела закричать — но рот был забит чем-то мокрым и скользким. Она застонала от ужаса, ей казалось, что она умирает, а внутри разрасталась толчками ужасная саднящая боль. Боль пульсировала, постепенно овладевая всем телом.

Девушка разлепила глаза. Внезапно боль стихла.

Гога, пьяный, с блестящим от пота лицом, лениво отлепился от нее и перевалился на бок. Потом он пьяно рыгнул и тут же захрапел.

Дрожа от ужаса, Катя села на кровати. Все происшедшее казалось бредом.

Откуда в ее номере взялся пьяный Гога? Почему она не сумела проснуться и прогнать его?

Утром в дверь постучали.

— Георгий Николаевич, товарищи из «Узбекфильма» наконец-то организовали нам табун верблюдов. Нужно срочно выезжать на натуру, — послышался гнусавый голос директора картины.

Морщась от головной боли, Гога спустил волосатые ноги с кровати.

— Сгоняй-ка вниз за кофе, а то башка раскалывается, — приказал он Кате, как будто ничего особенного между ними не произошло.

Девушка лежала неподвижно, как мумия, не открывая глаз. Щеки ее были мокры. Гога, кажется, осознал причину ее молчания.

— Ты это… — сказал он. В голосе его неожиданно послышалось смущение.

— Не обижайся на меня. Сама понимаешь, режиссура — процесс нервный, разрядка нужна… Тебя же для этого и пригласили сюда, а ты ломаешься. Ведь не девочка же…

— Я не знала, что меня только для этого пригласили, — глотая тихие слезы, прошептала она пересохшим ртом. — Я думала, вам действительно нужен помощник.

Гога хмыкнул и, не заходя в душ, принялся натягивать на себя грязную, пропахшую потом рубашку.

— Ну ладно, выяснили, — осклабился он, зевая, как утомленный лев. — Я чуть с восьмого этажа не звезданулся, когда через балкон к тебе перелезал, пьяный. Прямо как Ромео! — И он довольный расхохотался. — Ну что грустишь, Катюха! — Режиссер потрепал девушку по щеке и снисходительно пообещал:

— Да ладно тебе переживать! Готовься, сегодня тебя на съемочную площадку выпущу.

Катя обидчиво дернула головой. В глазах еще стояли непролитые слезы, но они мгновенно высохли под действием сказанных слов.

— А что, что я должна делать? — выдавила она из себя, когда Гога зашнуровывал ботинки.

В ее голосе потихоньку крепла надежда. — А, там посмотрим! — Режиссер беззаботно махнул рукой и, насвистывая веселую мелодию, вышел из номера.

У Карабанова было несколько отработанных приемов для удовлетворения чересчур требовательных любовниц, мечтавших попасть в кадр. Обычно он приводил кандидатку в актрисы на съемочную площадку, предварительно шепнув оператору, чтобы тот использовал заведомо бракованную пленку, которой было навалом. Потом он некоторое время гонял актрису по площадке, авторитетно крича в мегафон:

— Средний план! Наезд камеры… Плавно! Крупный план!

От этих приемов глупышка, мечтавшая о лаврах Фрейндлих или Тарабриной, млела. Она честно закатывала глаза, как того требовал режиссер, и думала о том, сколько ее крупных планов окажется в фильме и как это скажется на ее грядущей кинематографической карьере. Потом, когда весь лимитированный метраж был выбран, отснятая пленка внезапно оказывалась браком. Однако роман уже близился к своему естественному концу и скандалить было поздно.

С Катей происходило примерно то же самое. Ее ночное покорное молчание покупалось редкими минутами счастья на съемочной площадке. Она из кожи вон лезла, чтобы хорошо сыграть, а вся съемочная группа, выучив наизусть привычки своего режиссера, тихо посмеивалась. Многие женщины сами прошли через этот тренинг и теперь злорадно хихикали, глядя на потуги новой фаворитки. Они завидовали ее смазливой мордочке, ее молодости и ее неистребимым надеждам.

— Два шага вправо… Застыла! Смотришь на небо. Вот так! Мотор!

Хлопала хлопушка.

— Кадр девять дубль два! — пищал голос ассистентки.

О это волшебное слово «мотор!»… Это были самые счастливые минуты в жизни Кати. Будет премьера, ее маленькую роль непременно заметят, и вскоре какой-нибудь известный режиссер пригласит ее на главную роль… Жалко, что Тарабрин умер, — теперь он не сможет стать этим режиссером. Вот удивится мать, увидев в титрах фамилию дочери!

На самом деле целый день торчать на съемочной площадке по жаре было тяжело и противно — противно раз за разом выполнять одни и те же движения, делать вымученное лицо. Однако ради сладкого мига, мига триумфа, стоило пострадать.

Вместе с тем кое-что из жизни матери, тесно связанной с кинематографом, внезапно стало ей близко и понятно. Она увидела обратную сторону ремесла. И эта сторона ей активно не нравилась.

«Я теперь точно знаю, — мрачно думала Катя, — все актрисы спят с режиссерами. Вот и моя мать спала с Тарабриным, чтобы он ее снимал. Просто она более везучая, чем остальные, ей удалось заставить его жениться. Если бы отец мой был режиссером, то она любила бы его, а не Тарабрина. И миф о великой любви ее и Тарабрина — это только красивая легенда. С ее стороны это был элементарный расчет!»

Однажды она поведала Гоге, кто ее мать, но режиссер не поверил ей. Или не захотел поверить?

— Что ж твоя мать тебя не пристроит? — усмехнулся он недоверчиво. В его голосе звучало другое: если бы твоя мать действительно была так известна, как Тарабрина, ты бы не обслуживала меня по ночам…

— А я не хочу, чтобы меня пристраивали! — Катя гордо задрала подбородок. — Ненавижу блат! Я хочу в жизни пробиться сама, не прикрываясь ее именем!

— Ну, попробуй, попробуй, — усмехнулся Гога и, перевалившись на другой бок, немедленно захрапел.

Сорок съемочных дней пролетели быстро, как один миг.

Вернувшись в столицу, Катя получила в мосфильмовской кассе деньги и теперь деловито пересчитывала их, тщательно отделяя купюру от купюры. Для нее эти двести рублей были огромной суммой, целым состоянием. Это были ее первые заработанные деньги…

Первым делом она снимет комнату, хватит метаться по общежитиям, позвонит отцу, чтобы он не волновался. Потом предстоит долгий процесс озвучивания фильма, потом премьера… А потом (она была уверена в этом) предложения от режиссеров посыплются, как из рога изобилия. И скоро она забудет, как дурной сон, кто такой Гога и чего ей стоили те несколько кадров в фильме, за которые приходилось расплачиваться собственным телом.

Кстати, пора бы ей, наконец, приодеться, ведь, как говорится, встречают по одежке… Надо побродить по комиссионкам, там иногда можно задешево отыскать импортные вещи. А то ее неизменные джинсы «Рила» уже светятся на коленях и выглядят очень непрезентабельно. Правда, если перевязать волосы ленточкой с бусинками, то можно запросто сойти за хиппи… Но стиль «хиппи» — это совсем не то, что нужно актрисе на этапе стремительного взлета карьеры.

Катя спрятала деньги поглубже в карман и погрузилась в трамвай. Она собиралась отправиться на Банный переулок, где в те времена возле бюро квартирного обмена существовал огромный нелегальный центр по операциям с недвижимостью.

Толстая маклерша с пережженными пергидролем волосами показалась ей ласковой и очень доброй.

— Ты, наверное, девочка, хочешь квартиру снять? — с первого взгляда определила она.

— Мне бы комнату, — доверчиво улыбнулась Катя. — Желательно поближе к метро. Не дороже двадцати рублей.

— Тут такая схема, — объяснила маклерша. — Я тебе даю несколько адресов, каждый адрес — пятерка. Ты ездишь по ним и выбираешь, что тебе нужно.

Хозяева будут тебя ждать. Скажешь, что от Нателлы, они все поймут. Четыре адреса тебе за глаза хватит. Давай двадцатку.

— Спасибо! Большое вам спасибо, — поблагодарила Катя, получая бумажку с адресом. — Вы мне очень помогли!

Окрыленная, она поспешила к метро.

По первому адресу, в одном из арбатских переулков, никого не было дома.

«Ладно, вечером зайду», — решила Катя.

Второй адрес, на Сретенке, оказался мрачной коммуналкой, битком набитой орущими детьми и выжившими из ума старухами. Кате открыл какой-то мужик, по виду алкоголик, в голубой, рваной на груди майке.

— Я от Нателлы, — предупредила Катя, шагнув вперед.

— Какой Нателлы? — дохнул перегаром коммунальный абориген.

— Насчет комнаты.

— У нас все комнаты заняты.

— Вы не поняли, я хотела бы снять комнату.

— Сколько платишь? — заинтересовался алкоголик.

— Ну, не знаю, как договоримся.

— Давай сейчас полтинник и живи сколько хочешь. Хоть год.

— У вас отдельная комната? А большая? А душ есть?

Оказалось, ей было предложено жить в одной комнате с многодетной семьей алкаша. Катя пулей вылетела из подъезда.

Третий адрес был черт-те где, в Медведкове. От метро нужно было тащиться двадцать минут на автобусе.

Дверь открыла худая нервная женщина с бигуди на голове.

— Никакую Нателлу не знаю! — Она шваркнула дверью перед носом посетительницы. По подъезду пронеслось печальное эхо.

Катя чуть не расплакалась.

Она села на ступеньки, прислонилась лбом к перилам. Ей было ужасно плохо. Кружилась голова, есть не хотелось, но почему-то тошнило. Смутные сомнения, обуревавшие ее в последние дни, стали внезапно осязаемыми и плотными…

Последний адрес оказался тоже фальшивым. Комнату сдали еще два месяца назад студентам-молодоженам.

Катя опять потащилась на Арбат. Снова ей никто не открыл.

— Тебе чего, деточка? — спросила любопытная старуха, вперевалку поднимаясь по лестнице (лифт не работал).

— А кто здесь живет, не знаете? — спросила Катя.

— Никто не живет, — ответила старуха. — Здесь юридическая консультация, в понедельник приходи.

Ночевала Катя на вокзале, положив под голову сумку с вещами. В общежитие ее опять не пустили. Недавно там обворовали несколько комнат, и новый комендант принялся за укрепление дисциплины, ужесточив систему пропуска посетителей. Катя могла взять билет и уехать домой. Но была еще одна проблема, которую нужно было решить именно здесь…

— Понимаешь, у меня нет прописки, в поликлинике не хотят принимать! — стараясь не расплакаться, кричала Катя, держа телефонную трубку одеревеневшими от холода руками. — Кроме того, восемнадцать мне только через два месяца, могут быть проблемы… Не знаю, что делать!

— Мне неудобно сейчас разговаривать, позвони через час на студию, — буркнул Гога. Запищали короткие гудки.

Катя все сразу поняла. Едва она набрала номер, трубку подняла какая-то женщина, наверное жена Гоги — голос был молодой, интеллигентный. При ней, конечно, невозможно было обсуждать такую щекотливую проблему.

«Это его ребенок, пусть он и решает!» — обидчиво подумала Катя и тут же согнулась пополам возле телефонной будки. Ее мучила тошнота, хотя она не ела уже несколько часов.

Но это был и ее ребенок, и ей тоже нужно было что-то решать…

Через час она позвонила на студию.

— Гогу… Георгия Николаевича можно? — слабым голосом попросила она.

— А его нет и не будет, — ответил кто-то любезно. — Он уехал на кинофестиваль в Венецию.

— А когда вернется?

— Очень не скоро! После Венеции он едет в Штаты с премьерным показом, а потом в Монголию на форум кинематографистов социалистических стран. Вернется месяца через полтора… А у вас что-то срочное?

— Да, — прошептала Катя, обмирая.

— Если вы возьмете такси, то, может быть, еще успеете в Шереметьево…

— Спасибо, — прошептала Катя и повесила трубку.

Добрая Людочка, которой были понятны и знакомы Катины проблемы (она сама не раз испытывала их), сказала:

— Вот тебе адрес. Это будет стоить тридцать рублей.

— А это очень больно? — испуганно пролепетала Катя.

— Как тебе сказать. — Людочка вздохнула. — Я же вытерпела… Обычно он делает без наркоза, с наркозом в два раза дороже.

— А… А он хороший специалист? Людочка понимающе улыбнулась:

— Очень! Только смотри, чтобы он был трезвый. Вообще-то он когда-то работал в четвертом управлении Минздрава, делал аборты членам Политбюро и их дочерям. — Она двусмысленно хихикнула. — Его выперли оттуда за пьянку. Теперь он для отвода глаз работает дворником, чтобы не припаяли статью за тунеядство, и пишет стихи. Но стихи его не печатают, и потому он подрабатывает этим делом…

Катя не глядя сунула адрес в карман.

— Можно? — Девушка смахнула с воротника налипшие снежинки и шагнула в темную прихожую, точно в омут.

— Что вам нужно? — спросил неприветливый бородатый мужчина в свитере, с красноватым обветренным лицом, похожий на геолога. У него были огромные клешневатые руки, под ногтями украшенные траурной каемкой.

— Я к вам, — прошептала Катя, дрожа.

— Вы от кого пришли? Она сказала.

— Ага, — кивнул врач. — Вообще-то я этим уже не занимаюсь.

— Но мне очень, очень нужно! — Она молитвенно сжала руки на груди.

— Ладно, проходите. — Его голос прозвучал так, как будто он делал огромное одолжение.

— Мне, если можно, с наркозом, — проговорила Катя, доставая припасенные деньги.

— Можно и с наркозом, — легко согласился дворник-врач, собирая в комок газету с ошкурками обсосанной тараньки.

Он открыл холодильник и протянул Кате стакан с розовой густой жидкостью:

— Пей, — а сам тем временем выкатил из кладовки, под которую была отведена часть комнаты, огромное гинекологическое кресло и принялся вяло обмахивать с него пыль. — Выпила? — осведомился он. — Раздевайся.

Брякнула дверца серванта, и на свету холодно блеснули какие-то ужасные крючки, напоминавшие средневековые орудия пыток. Хозяин разложил их на газете, потом достал бутылку водки и начал ватой протирать инструмент.

— Но, — прошептала Катя, отступая. — Может быть, в другой раз, я… Вы мне назначите, и я…

— Девушка, — оборвал ее врач. — Пятнадцать минут — и вы свободны. Всего делов-то… С гулькин нос!

Точно во сне Катя медленно стянула с себя джинсы. Голова мутилась от выпитой жидкости, яркий свет люстры дробился фиолетовыми искорками, комната и огромное кресло качались и уплывали куда-то вдаль, унося ее на теплых обморочных волнах.

— Ложись, — произнес грубый голос.

Мелодично звякнули инструменты, запахло, спиртом, и сознание плавно провалилось в черное забытье, залитое алым светом от адской раздирающей боли.

Больше она ничего не помнила.

Она очнулась в переходе метро и поначалу не поняла, где находится.

Сумка с вещами стояла рядом, а по ногам ползло что-то липкое, теплое, щекочущее.

Над ней склонилось чье-то круглое участливое лицо, выплывая из небытия.

— Вам плохо? — спросило это лицо и вновь отодвинулось куда-то вдаль.

Катя хотела ответить, но вместо этого беззвучно повалилась на заплеванный пол в лужицу подтаявшего снега.

Глава 5

Киев встретил ее пургой, сильным южным ветром и крупным снегом, секущим лицо. Стоя на остановке автобуса, Катя дрожала в легкой курточке. Ей казалось, она вернулась из преисподней на землю.

Открыв своим ключом дверь, она вошла в притихшую квартиру. На кухне привычно капала из крана вода. Девушка улыбнулась и поставила сумку на пол.

Папа, как всегда, не может вызвать сантехника починить «елочку», а самому ему некогда — он же артист! Она так соскучилась! Как она, оказывается, любит их всех: и отца, и. брата Славика, и даже мачеху Таню, которую раньше искренне и отчаянно ненавидела.

Какой же глупой и противной девчонкой она еще была полгода назад! Как же она доводила родителей своими выходками! Теперь самой себе Катя казалась опытной женщиной, видавшей виды, познавшей на собственном горьком опыте, что такое жизнь. И эта самостоятельная жизнь, надо сказать, не слишком пришлась ей по душе…

— Приехала? — Неприязненный взгляд мачехи встретил ее вместо объятий и поцелуев. — Нагулялась?

…Очнувшись от быстрого и глубокого сна. Катя села на кровати, шевеля пальцами в толстых носках.

Татьяна сбросила пальто в прихожей и прошла на кухню, гневно гремя посудой. Видно, возвращение падчерицы ее совсем не радовало.

— Хоть бы два слова написала, хоть полстрочки — ничего! — ворчала она у плиты. — Отец в больницу загремел с сердцем, а ей хоть бы хны. Она, видите ли, была занята… Мы даже матери твоей звонили. Она сказала, что ничего о тебе не знает, только что приехала со съемок. Отец уж и в милицию заявлял, хотели в розыск оформлять. Ну и сволочь ты, Катька! Отец у тебя такой хороший, и бабушка была чудесная… Почему же ты такой бессердечной выросла?

Катя бесшумно, в одних носках приблизилась к мачехе сзади и неожиданно обняла ее за шею, сомкнув руки в кольцо.

— Прости меня, Танечка, — внезапно прошептала она, борясь с навернувшимися слезами. — Я действительно такой сволочью была… Но я вас так люблю! И тебя, и папу, и Славика…

От неожиданности мачеха выпустила из рук картошку, которую резала для супа. Картошка булькнула в горячую воду и удивленно застыла на дне кастрюли.

Татьяна сглотнула слюну и проговорила будничным голосом:

— Иди мой руки, ужинать будем.

Отец не стал ее упрекать, только взглянул на нее больными глазами.

— Прости, папа! — Она спрятала лицо в его ладонях, плечи ее крупно вздрагивали. Все же для нее даром не прошла актерская школа опытного Гоги. — Я уже повзрослела и все поняла.

Первые дни в семье прошли тихо и мирно. После пережитого Катя была светла и терпима. Ей хотелось всем делать добро, всех любить, и чтобы ее любили в ответ. После московской неприкаянной жизни, после трех недель в больнице, после вопросов следователя, который пытался выяснить адрес подпольного врача-коновала (он угрожал посадить ее за бродяжничество и успокоился только, когда она отдала ему все свои деньги), ей казалось, что она многое поняла и теперь начнет жить заново, с белого листа.