– Официант! Да, заберите эти, спасибо. А я возьму вон те.
      Много лучше! Веселее!
      Он почему-то подумал о том, как выглядело в прошлом такое искусственное веселье. Пришел в голову Рим при Нероне. Потом – последние дни Веймарской республики. Отчаянно нарумяненные парни, девицы в смокингах, экс-генералы, банкиры, веселья хоть отбавляй.
      А здесь не так плохо, заметил Харгрейвс. Первыми всегда приходят подающие надежды молодые, будущие звезды и юнцы в своей самой занюханной одежде, в свитерах с дырками, проеденными молью, с прическами панков, в наколенниках и без носков, синевато-багровом гриме. Веймарская ночь в Хаммерсмите.
      И музыка. Дикий оглушающий рев, неразборчивые слова с ударными, состоящими из нескольких электронных чипов, огромный громкоговоритель, который может скопировать у живого барабанщика все, кроме пота. И воздух, конечно, уже насыщенный дымом «травки» .
      Ага! Лазера нет! Спасибо, дорогой Биб. Мои уши ты не пощадил, но глаза отдыхают.
      – Неужели это вы, дорогая? Так рано? – поинтересовался он.
      – Я пригласила свою очередную жертву – Ройса Коннела, – объяснила Джилиан. – Вы видели его?
      – Всего без четверти семь. Официант. А, понятно. – Он кисло посмотрел на официанта. Из-за собеседницы он теперь не мог брать по два бокала, не предложив одного из них ей. – Неужели вы им серьезно интересуетесь? – спросил он ее.
      – Считайте это последним желанием Лэм.
      – Но, я имею в виду, Джилиан, это должно быть очевидно. – Харгрейвс остановился и похолодел, поняв, что зайдя слишком далеко, может оказаться без работы на «Лэм на заклание». Для этого он еще недостаточно надрался, спасибо. Он, конечно, знал о Лэм, кое-что не подлежащее гласности, например, происхождение ее семьи. Но если ее прижать, она станет безжалостной.
      – Я знаю все об этом, – призналась Джилиан. – Боюсь, что именно это и привлекло меня. Вызов.
      – Господи, да почему же я не могу быть вызовом?
      – Вы – вызов? Здесь нет никого моложе восьмидесяти, кого бы вы не трахнули, с их согласия, разумеется.
      Ее желто-коричневые глаза заблестели, когда она представила эту картину. Потом она сосредоточилась на Харгрейвсе, и он вдруг пожалел, что в зале нет лазера, выдержать который было бы гораздо легче, чем ее взгляд.
      – Что говорят о Ройсе? – поинтересовалась у него Джилиан.
      – «Роли изменились», – процитировал он воображаемый заголовок. – Автора колонок опрашивает телерепортер. Никаких комментариев, Флит-стрит рыдает.
      – Харгрейвс, вас спрашивает любимица миллионов.
      Он оглядел ее с ног до головы: облегающее белое платье из легкого материала, подчеркивающее ее формы и мерцающее под объективами телекамер, ухудшая качество изображения. Жаль, что это предназначалось Ройсу Коннелу.
      – Про него почти ничего и не говорят, дорогуша, – уверил ее Харгрейвс. – А все из-за того, что у него до сих пор нет личной жизни.
      – Что, и мальчиков нет?
      Харгрейвс надул щеки:
      – Это исключено, милочка.
      – Ну расскажите же что-нибудь.
      – Нечего рассказывать. Даже молодые прожигатели жизни молчат, а я их всех знаю. Просто ни звука.
      – Вы уходите от разговора.
      – Я говорю сущую правду, а вы никак не поймете, что это случается с Харгрейвсом только тогда, когда он начинает пить.
      На улице, недалеко от поворота, погасли огни подошедшей автомашины.
      – Это он. Я его предупредила.
      – Он что, не любит фотографироваться?
      – Когда ты номер два, Харгрейвс, надо позаботиться, чтобы фотографировали только первый номер. – Она направилась к двери. Харгрейвс смотрел, как у нее при ходьбе покачиваются бедра. И вообразить нельзя, чтобы такая роскошная женщина была еще и такой талантливой. И потратить все на парнишечку Коннела!
      – Мистер Харгрейвс?
      Высокий мужчина, стоявший рядом с ним, говорил с американским акцентом. На нем был американский смокинг темно-синего цвета, огромный желтый галстук-бабочка и сорочка с жабо.
      – Мы разве встречались? – спросил Харгрейвс.
      – Нет, но ведь это очень легко исправить, – ответил мужчина. У него было очень располагающее, открытое лицо. Харгрейвс почему-то решил, что он аферист. Надо будет спросить у Нунана об этом субъекте.
      – Это, конечно, так, но стоит ли? – заметил журналист.
      – Это может быть для вас выгодно, – пообещал американец.
      – Да что вы? – Харгрейвс мысленно поздравил себя с тем, что определил афериста по одной внешности, даже до того, как тот открыл свой паршивый рот. – Мы говорим о материальной стороне дела, не так ли?
      – Да, и об этом тоже. В том смысле, что информация может приносить людям вашего типа весьма большие барыши.
      – Горю желанием узнать ваше имя, молодой человек.
      Американец протянул руку.
      – Джим Вимс, сэр. Рад познакомиться.

* * *

      Для Ройса Коннела это было внове, и он совсем не был уверен, что ему это нравится. Даже если пренебречь вопросительными взглядами, словно говорившими: «Ну разве они не отличная пара?» Коннела не приводила в восторг необходимость играть вторую роль после телезвезды, настолько доступной, что каждый считал своим долгом по-родственному поболтать с ней.
      Карьерой Коннел был прежде всего обязан своим умением привлекать внимание средств массовой информации к тому, кто был сейчас его начальником. Фотографии почти всегда были одинаковы: какой-нибудь посол или генерал на переднем плане с важной улыбкой на лице, а с самого края приятный симпатичный моложавый мужчина с едва заметным ироническим выражением. Если бы Ройс коллекционировал свои служебные фотографии, такие снимки повторялись бы без конца, менялись бы только лица в центре.
      Но он не работал на Джилиан Лэм, напомнил себе Ройс. Его отношение к ней было тайной от всех и дилеммой для него самого. Может быть, люди, беспечно относящиеся к грязным делам, и не были бы так смущены, как он. Не исключено, что слухи, которые разносились во время этого приема Би-би-си, как всегда циничны.
      – А кто этот симпатяга с Джили? А этот, если присмотреться, может быть ее отцом.
      – Таскается с ней уже несколько месяцев.
      Как несправедлива бывает молва и как легка на обвинения. Он знал, например, что Джилиан не считалась «слабой на передок», совсем нет. А сам он, как знал Ройс, добился того, что все гадали, кого он предпочитает – женщин или мужчин. Эта игра в «угадайку» преследовала его все годы работы в загранслужбе. Время от времени он злился на это, но, как и во всякой игре, его забавляла мистификация. Бог – свидетель, не так уж много радостей в карьере, которая волей-неволей и с каждым годом все больше обязывает подвигать политических назначенцев.
      – То, что ее повсюду сопровождает американский дипломат, подрывает доверие к ней как к репортеру, правда?
      – Я даю им шесть месяцев. Через это время она съест его живьем.
      – А я даю им шесть недель, и через это время он разобьет ей сердце.
      Сегодняшнее сборище было просто создано для слухов – их спектр от рассчитанной утечки информации до злобного шипения отвергнутого любовника. Большой прием по случаю Четвертого июля в воскресенье – вариация этой тусовки на более высоком уровне. Прием будет стоить посольству гораздо больше, чем это мероприятие обошлось Би-би-си. Да еще придется привлечь всевозможные силы служб безопасности, а Би-би-си, если даже они об этом подумали, добавили пару частных копов – и то только для того, чтобы сдержать любопытных у входа.
      Вот это и отличает правительство, ставшее мишенью для каждого террориста или амбициозного политикана, от любимой всеми национальной организации, которая входит в каждый дом круглые сутки с музыкой, новостями, развлечениями и информацией, и взимает за это меньше пятидесяти фунтов в год.
      – Вы что-то не слишком веселы, правда?
      Ройс мигнул. Он знал, что это его недавняя и дурная привычка, и терпеть не мог тех, кто заставал его врасплох; но это был пьяница Харгрейвс, а с ним, считал он, надо быть «хорошим».
      – О, как вы предусмотрительны, – сказал Коннел, беря у Харгрейвса второй бокал шампанского. – Неужели вы принесли это для меня?
      – Не стоит об этом говорить. – Харгрейвс был явно огорчен, когда Коннел начал пить шампанское. – Вы выглядели немного кислым.
      – Я, кажется, не создан для вспышек блицев.
      – Я тоже от них не в восторге, – признался Харгрейвс, – правда, наверно, уже лет сто прошло, как меня снимали, а вот вы – «горячая» штучка.
      – Только как бледная тень Ля Лэм.
      – Вы оба – отличная тема для журналистов, – уверенно сказал Харгрейвс.
      – Для вас прежде всего, да?
      – Нет, конечно, – с сожалением ответил журналист. – Я известен тем, что рассказываю подобные истории заранее, да и то с разрешения участников.
      – Какие истории?
      Харгрейвс надул щеки.
      – Горячо. Горячо. Я плаваю в кипятке. Не берите в голову, старина. Черт, до чего же я болтлив.
      Коннел улыбнулся.
      – Знаете, у вас на этом вечере особая миссия, и такая, что я буду вашим вечным должником.
      – Что бы это могло быть?
      – Кроме вас и Джилиан, я не знаю здесь ни души и...
      – И не хотите никого знать, – закончил за него репортер, но не будете возражать, если я сделаю для вас подписи под фотоснимками. Харгрейвс назовет вам всех по фамилии, расскажет о роде занятий и балансе банковского счета. С кого начнем?
      Пока Коннел оглядывался, Харгрейвс нахально взял у него недопитый бокал шампанского, осушил его и сменил два пустых бокала – свой и Коннела – на полные у проходившего официанта.
      – Я знаю вон того парня, – сказал Коннел. – Он берет интервью у всех подряд.
      – Абсолютно у всех.
      – А комедия той женщины поставлена на Вест-Энде.
      – У Люсинды? Я не очень понимаю то, что вы называете ее новой пьесой, – пробормотал Харгрейвс. Язык его начал понемногу заплетаться. – Кроме того, что во втором акте в ней есть пара сцен с голыми грудями и задницами, она известна лишь тем, что вы почти наверняка можете отыскать своих друзей в фойе ее театра во время антракта.
      – Что, очень популярно у туристов?
      – Что, сиськи и письки? Исключительно популярно, – сказал Харгрейвс. – О, быстро отвернитесь. Туда.
      – От кого я прячусь?
      – Не вы, а я.
      Вместо того чтобы отвернуться, Коннел пытался определить, кто вызвал у него пьяный испуг.
      – Вон идет парень, похожий на вашего младшего брата.
      – Это он. Вы не возражаете, если мы пройдем к бару?
      – Я должен быть не очень далеко от Джилиан, – объяснил Коннел, кивнув на свою спутницу, которая стояла, прислонившись к стене, в ярде от них перед толпой молодых людей с фотокамерами и блокнотами в руках. – Хотя, я думаю, она сама с ними справится. Он помахал ей и показал рукой в направлении бара. Она послала ему воздушный поцелуй и подняла пустой стакан, показывая, что ей от него сейчас нужно.
      – Я восхищаюсь этой женщиной, – сказал Коннел. – Ее очаровательная головка вмещает сразу так много!
      – Была бы отличной женой дипломата, – ответил Харгрейвс, ввинчиваясь в толпу и проталкиваясь к бару.
      – А ваш братец преследует нас.
      – Вот черт! Я думаю, он хочет поговорить с вами.
      – А мне кажется, с вами.
      – Он не мой брат. – Харгрейвс негромко рыгнул, деликатно прикрыв рот рукой. – Господи! Нет, он не мой брат. – Он резко остановился и повернулся с овечьей покорностью, когда похожий на него мужчина догнал их.
      – А, это ты?
      – Товарищ журналист, – обратился к нему Глеб Пономаренко, представьте меня вашему другу.

* * *

      – Дорогая, тогда увидимся в воскресенье? – спросила Джилиан Лэм у невысокой и немного полноватой женщины с короткой стрижкой и большой челкой над очками в толстой оправе того же темно-коричневого цвета, что и волосы. В ее лице было что-то обезьянье. Она была привлекательна, но как-то по-мальчишески или скорее по-клоунски – с тем шутливым выражением лица, которое заставляло предполагать, что она и никогда не бывает серьезной.
      – Надеюсь, дорогуша, – отвечала женщина. – А разве есть такие, кто не собирается быть на приеме Четвертого июля?
      – Мне кажется, что Биб устроил что-то вроде репетиции, – пошутила Джилиан. – Тина, могу я предложить тебе выпить?
      Женщина с челкой очень решительно затрясла головой:
      – Я не могу тебя беспокоить, дорогая.
      – Возле бара, э... чичероне, – призналась Джилиан. – Он мог бы принести тебе бокал.
      – Шампанское, мадам? – спросил официант.
      Джилиан заметила, что он уже некоторое время крутился поблизости. Это был пухлый молодой человек с выпученными глазами. Он был одет иначе, чем другие люди с подносами – в очень коротких смокингах и черных галстуках, на нем же был пиджак, белый галстук, светло-серые брюки и голубой цветок в петлице.
      Официант слегка поклонился, протягивая им поднос. На нездоровом, землистого цвета лице выделялись неаккуратные усы; жесткие темные волосы были всклокочены.
      – Будем мы иметь удовольствие обслуживать вас, мадам, в воскресенье? – спросил он.
      Джилиан прислушалась к акценту. Не английский и не американский.
      – О, это ваша фирма обслуживает посольский прием?
      – Да, мадам. – Взгляд его выпуклых глаз обратился к Тине. – Вы, мадам, что-то будете?
      – Удивительно, – ответила та, беря бокал с подноса. – То есть то, что та же фирма будет нас обслуживать. А как вас зовут? – Официант выглядел смущенным. – Я имею в виду название вашей фирмы, – поправилась Тина.
      – «Ходгкинс и дочь», мадам, – коротко ответил он. – Всегда к вашим услугам.
      Европеец, решила Джилиан, но много работал в Америке.
      – Приятно знать, что прием за приемом тебя будет обслуживать свой официант.
      – О, нет, мадам, я не официант. – Его выпученные глаза расширились, а жесткие волосы как будто встали дыбом. – Я их начальник.
      – Поэтому и цветок в петлице? – кивнула Тина.
      – Извините, мне пора. Большое спасибо, – прервал он разговор и отошел с пустым подносом.
      – Ты думаешь, это правда, – задумчиво спросила Джилиан, что все эти большие приемы обслуживаются «Как-его-там и дочерью»? Ты должна знать, Тина.
      – Я слышала об этой фирме, – ответила та.
      – Да, но если так, встречала ли ты этого парня раньше?
      – Кого? Этого пухлого? Никогда.
      – И я тоже нет.
      Тина драматически вздохнула.
      – Как корабли, которые разминулись в ночи, – прошептала она.

* * *

      С того момента, как их представили друг другу, Ройс Коннел искал вежливый предлог, чтобы покинуть Пономаренко. Он сослался на то, что он должен принести своей даме бокал, но официант с цветком в петлице помешал ему воспользоваться этим предлогом.
      Дело не в том, что Коннел вообще был против общения с русскими. За годы его дипломатической службы он неоднократно имел с ними дело. Но то были досконально проверенные русские, с определенным положением и предоставленным в его распоряжение разведкой госдепа досье. Такие встречи проходили на жестко контролируемых дипломатических собраниях, обедах, приемах, празднествах, где беседа сводилась к скучнейшим фразам типа: «Да, и вправду, этот год был исключительным для Пуйи-Фюнзе, не правда ли?»
      Но Глеб Пономаренко опасен, он – известный советский шпион, сам себе хозяин в Лондоне и занимается такими делами, о которых не принято говорить на публике. Сегодня обстановка была неофициальной, народ из шоу-бизнеса напоминал зубчики чеснока в тушеном мясе и незаметно создавал интимную атмосферу.
      Ройс понимал, что этот прием давал повод другим посмотреть и себя показать, посплетничать и предоставить возможность посплетничать о себе. И поэтому совсем не стоило долго разговаривать на глазах у всех с советским шпионом такого ранга. Он, конечно, не был ни в чем виноват, но искусство служебной карьеры в загранслужбе состояло и в том, чтобы никогда не приходилось ни оправдываться, ни искать смягчающих обстоятельств.
      – ...отличный дополнительный заработок для Харгрейвса, – говорил в это время русский. – Он стареет, значит, лишние деньги не помешают.
      – Он ведь вроде гончей для Джилиан? – спросил Коннел.
      – Очень точное определение. Посмотрите на того пухлого парня, который только что подал им шампанское, – продолжал Пономаренко, – и упредил ваши галантные намерения.
      – Да, он, пожалуй, слишком разодет для официанта. – У Коннела в руке был бокал, и он собирался направиться к Джилиан.
      – Но он не официант.
      – Вы его знаете?
      – Дорогой Коннел, я видел его раньше, но в другой обстановке. Вообще-то можно сказать, что мне на него указали. Но нет, я узнал о том, что он начальник официантов, услышав, как он сказал об этом вашей очаровательной даме. Я умею читать по губам.
      – Господи помилуй, – шутливо воскликнул Коннел. – Не самый приятный сюрприз для первого знакомства.
      – Я бы вам посоветовал этому научиться, дорогой Коннел. Это бесценный дар на таких шумных сборищах.
      Советник-посланник даже раздумал идти к Джилиан. Он внимательно осмотрел русского.
      – Чертовски полезный совет, – сказал он наконец. – Вы этому в школе научились?
      Глеб покачал головой.
      – Надо просто смотреть телевизор и постепенно уменьшать громкость. День ото дня это получается все лучше и лучше. Вы, конечно, понимаете, дорогой Коннел, что я читаю по губам только по-английски?
      Коннел разразился смехом, а через долю секунды к нему присоединился и Пономаренко.
      – Но вы ведь знаете того парня, – повторил вопрос Коннел. – Того, с вытаращенными глазами и взлохмаченными волосами.
      Пономаренко кивнул.
      – Да. – Он медленно перевел взгляд в сторону. Лицо его засияло. – Коннел! Дорогой друг, это редчайшая возможность! Вы сейчас встретитесь с самой блестящей женщиной в Лондоне.
      – А мне казалось, что именно я привел ее сюда.
      – Ну да, конечно, тысяча извинений. Конечно, – затараторил Глеб. – Моя дражайшая Мириам! – воскликнул он.
      Огромная женщина с яркими оранжевыми волосами и в блестящем вишневом вечернем платье проплывала мимо. Платье напоминало сари – из-под ткани, облегающей ее фигуру, там и сям выглядывало розовое тело. Как пятна в маскировочном костюме, они сбивали глаз с толку – локоть здесь, пухлое плечо там, лоснящаяся верхняя часть груди, массивная шея, маленькая рука, тонкая, как лапка енота, толстые икры и узкие колени, блестящие оранжевые туфли на высоких каблуках. Коннел пытался понять, как такая тучная женщина может быть настолько сексапильной. Или это самогипноз?
      – Берегитесь, – воскликнула Бриктон, – вы сейчас разговариваете с самым опасным мужчиной в Лондоне.
      – Моя дорогая Мириам, кому адресовано это предупреждение? – спросил русский. – Вы как всегда выглядите так... сейчас бы съел.
      – Вы, наверно, поняли, мистер Коннел, – сказала Бриктон, что у этого dshlub  плохие манеры. – Она протянула руку. – Мириам Шэннон.
      – Культурный атташе, – добавил Глеб.
      – Израильского правительства, – закончил за него Коннел. Да здесь собрался просто букет профи, не так ли? – Он пожал ее руку. – Шэннон – ирландская фамилия, так же, как и Коннел.
      – Правильно, но моя старая мама писала ее как Шанин. Вы осознаете, – продолжала она, пристально глядя на него, – что, если бы у наших ног разорвалась граната, это могло бы вызвать третью мировую войну.
      – А может, наоборот, навсегда ликвидировало бы эту угрозу, – вздохнул русский. – А вон и моя уважаемая соотечественница, черт ее подери, сбежавшая танцовщица. Что у меня за память! – Он направился к блондинке, окруженной молодыми людьми с короткими стрижками и аккуратными усиками.
      – Она его до смерти испугалась, – тихо сказала Бриктон. – Его побочное занятие – возвращение беглецов. Людей, которые сбежали из России лет десять назад. Он убеждает их, что на родине теперь все по-другому. И они верят в это.
      – Вы сказали, что это его побочное занятие?
      – Ну, в его документах значится, что он корреспондент ТАСС.
      – А в ваших, что вы культурный атташе.
      – Неверно. Мои говорят, что я владелица бутика на Саут-Молтон-стрит. Так оно и есть.
      – Так Пономаренко просто создает проблемы?
      – А разве не этим занимаются все корреспонденты?
      – Вы всегда отвечаете вопросом на вопрос?
      – Был ли Мозес евреем? – Она то и дело прикасалась к нему: то к плечу, то к ладони. Сейчас она взяла его запястье и крепко держала. – Боже, это она, Джилиан Лэм. Я совершенно влюблена в нее.
      – Да, но чтобы это выразить, надо встать в очередь.
      – Вы знакомы с ней?
      – Она сегодня, э... моя дама.
      Она еще сильнее сжала его запястье.
      – Представьте меня ей, мой дорогой.

* * *

      Харгрейвс, который никогда не переходил с шампанского на что-то более крепкое, теперь поздравлял себя с такой предусмотрительностью. По его не очень трезвым подсчетам, он уничтожил по крайней мере пару бутылок лучшей шипучки Биба, но все еще держался на ногах и compos mentis , благодарю вас, все еще останавливал каждого официанта и брал свои неизменные два бокала.
      Харгрейвс остался один. В его воспаленном сознании, едва пробившемся сквозь нарастающее шипение винных пузырьков, снова вспыхнула мысль о придуманной им для себя роли фермента в общественном кровоснабжении Лондона. Получив до войны хорошее образование – а он до сих пор мог с апломбом блеснуть греческой или латинской пословицей, хотя и не без помощи словаря, – Харгрейвс смутно помнил, что фермент – это катализатор, химическое вещество, вызывающее реакции, не участвуя в них. Точное описание его роли в собраниях вроде этого. «Фермент», все еще держа оба бокала шампанского, снова начал циркулировать в «потоках крови».
      – ...чертовски трудно пробивать финансирование. Понятно, что английские деньги добыть невозможно.
      – А ты попробуй снимать в Венгрии. Они иногда дают хорошие субсидии.
      – Как это скучно. Венгрия...
      Харгрейвс, допив свой – наверно двадцатый – бокал, поставил его пустым на поднос и принялся за двадцать первый. В отдалении он увидел роскошную Лэм, беседующую с глазу на глаз с какой-то огромной и толстой рыжеволосой женщиной, тогда как Ройс Коннел разговаривал с кем-то еще.
      – ...они берут кусок там и кусок здесь, подтягивают и зашивают за ушами, где волосы полностью закрывают шов. И все! Presto . Вы на десять лет моложе.
      – А ваш артрит, а?
      Харгрейвс сделал левый вираж налево и чудом не сбил с ног молодую актрису, одетую в тряпье, чтобы привлечь внимание к своему таланту.
      – Извините, – буркнул он.
      – Вы – Харгрейвс.
      – Это что – обвинение, детка?
      – А меня зовут Николя Стронг .
      – Харгрейвс Уик . Кажется, у меня только один бокал шампанского. Но он ваш, сладчайшая, потому что я всегда обожал вас.
      – Даже несмотря на то, что я только что приехала в Лондон?
      – Из Кейптауна? – поинтересовался Харгрейвс.
      – Акцент до сих пор заметен?
      – Но даже в Кейптауне я обожал вас, – упрямо бубнил журналист. – Даже когда вы были еще дитя, мы были обречены на встречу.
      – Итак, – сказала она, оглядывая его с ног до головы. На вид ей было меньше двадцати, лицо было чистым, как только что отчеканенная монета, золотое под золотом шапки волос. Несмотря на довольно угрюмый вид, она показалась Харгрейвсу достаточно веселой, в глазах как будто стояла мысль: «Позаботьтесь обо мне, а я о вас позабочусь как надо».
      – Наверно, здорово знать все это блестящее общество, – говорила она. – Меня пригласили только потому, что мне дали небольшую роль со словами в очередном фильме по Диккенсу, и мой продюсер хочет, чтобы я «показалась».
      – Вот вы и показались, – сказал Харгрейвс, беря ее под руку. – Может, пройдемся по залу?
      Фермент, пьяный или трезвый, продолжает действовать. В течение следующей четверти часа Харгрейвс представил Николя пяти кинопродюсерам, трем режиссерам и двум своим коллегам – специалистам по слухам. Он подумал, что сменил дипло-шпиоокружение на другое.
      Подошел официант с шестью сияющими бокалами шампанского.
      – Это от мистера Нунана, сэр, – шепнул он. Харгрейвс передал один бокал Николя, четыре взял себе, а еще один – режиссеру, с которым они сейчас беседовали.
      – Это похоже на вестерн из древнеримской жизни, – объяснял тот. – Йе эти тягучие спагетти с Клинтом Иствудом, а художественный фильм с натурной съемкой. На лошадях. Но герои – древние римляне в тогах, обреченные на уничтожение аборигенами-этрусками в, э-э, скажем, тысячном году до нашей эры. Там есть масса погонь, фехтования, прелестные сцены в гротах возле Флоренции и великолепное сражение, в котором римляне вроде как собирают в круг повозки, а этруски на лошадях скачут по периметру и вроде как стреляют стрелами, пробивая груди римлян и издавая дикие воинственные этрусские крики, одновременно вроде как бы скальпируя римских детей и насилуя римских матрон, и...
      Внимание фермента переключилось. В углу огромного фойе, где проходил прием, американец Вимс разговаривал с пухлым начальником официантов с голубым цветком в петлице.
      Погоди! Мозги Харгрейвса зашевелились. Он знал это пухлое рыхлое лицо. Но откуда?
       – ...наиболее толковый продюсер с итальянской стороны, – говорил в это время молодой режиссер, – по фамилии Альдо Сгрои, прямо скажем, имя в кинематографических кругах, хотя он и неизвестен здесь, в Лондоне. Кстати, вы не находите, что Лондон совершенно провинциален?
      Харгрейвс старательно подавил зевок, но Николя заметила это. Она повела его к выходу.
      – Я могла бы вас подвезти до дома? – спросила она.
      – У вас машина?
      – Да, «мини», я его одолжила у приятеля, но пока еще не привыкла к левостороннему движению, даже чуть не сшибла одного мужика, когда приехала сюда.
      – Перед входом? Это был я, дорогая девочка. Ну что я говорил? Мы предназначены друг другу судьбой.

* * *

      Глупо, думал Пономаренко, собираясь уезжать. Он отказывался регулярно заниматься нудной работой, состоявшей в собирании мельчайших деталей и сопоставлении их, как в головоломке. Много раз он объяснял это своим начальникам, но он так и не убедил их дать ему возможность делать то, что он считал нужным, а не копаться в муре, предназначенной для клерков от разведки.
      И все же такие вечера были созданы как раз для того, чтобы собирать отдельные части головоломки. Глеб говорил себе, что умный человек не может пренебрегать общей картиной подобной сцены, озаряемой случайными лицами, каждое из которых отмечено печатью индивидуальной судьбы. Он, например, нашел умную сволочь, которая обобрала венгерскую команду по конному спорту. Наглец был снова в деле, скрывшись под личиной начальника официантов всемогущей фирмы «Ходгкинс и дочь».
      Если и было что-то, доподлинно известное русскому, так это то, что пухлый парень с глазами навыкате разбирался в обслуживании приемов не больше, чем сам Пономаренко. Где-то в «Ходгкинс и дочь» были возможности для...
      Корреспондент внезапно остановился. Пухлячок будет в воскресенье на приеме нового американского посла, куда и самого Пономаренко не забыли пригласить. Пухлячок будет на всех крупных приемах в Лондоне или почти на всех.
      И конечно, все приемы предоставляют пухлячку прекрасные возможности, впрочем, как Глебу, Харгрейвсу или прелестному юному созданию, которое повезло старика домой.
      А из всех приемов, думал Пономаренко, самый великолепный шанс обещает воскресный. Какова бы ни была цель: секс, шантаж, шпионаж, продвижение по службе, просто кровавый хаос, похищение и выкуп – воскресный прием даст возможность ее осуществить.
      Глеб чуть улыбнулся, искривив губы. Может, потому-то Америку и называют страной возможностей?
      У входа появился знакомый Глебу человек – высокий, в костюме и таком длинном черном плаще с поднятым воротником, словно в эту прекрасную июньскую ночь на улице пошел снег. Видимо, от волнения лицо его покрылось красными пятнами. На голове виднелись остатки волос светло-рыжего цвета.
      Глеб быстро оглядел большой зал. Большая часть гостей, от души угостившихся спиртным Би-би-си, уже уехала развлекаться в другие места. Новый знакомый Глеба, американский советник-посланник увез свой ценный груз – двух пылких женщин, разбрасывающих вокруг искры. И кто сказал, что жизнь справедлива, Глеб Сергеевич? Сегодня ночью этот человек испытает райское блаженство.
      Итак. Время выбрано отлично. Джон Прингл, рыжеватый мужчина в дверях, занимал довольно приличный пост в МИ-5. Друзья называли его Джоком. Русский снова, но уже медленнее, оглядел комнату, пытаясь обнаружить людей Джока. Какова цель появления Джока, столь торжественно одетого, словно его поспешно вызвали с королевского приема?
      А это что еще за тип рядом с ним, от которого за версту разит полицейским? П. Дж. Р. Паркинс в своей обычной одежде только что прибыл, как догадался Пономаренко, с тайного поста в посольстве США, где он вел жизнь термита, питаясь кусочками дома, в котором жил. Глеб тут же вспомнил все, что знал о Паркинсе, который носил армейское звание майора, хотя был не ниже уровня главного инспектора Спецотдела.
      Корреспондент ТАСС знал, что сейчас эти двое ищут не его, хотя в перспективе было возможно и это. Серые глаза Джока дважды скользнули по лицу Глеба, но не выказали узнавания. Нет, они искали...
      Ага. Тренированный взгляд русского нашел пучеглазого начальника официантов с голубым цветком в петлице. Он был явно обескуражен, жесткие волосы пришли в еще больший беспорядок, чем обычно. Он нервно жестикулировал.
      Джок Прингл потер подбородок – один из тайных знаков, придуманных полицией. Тут же трое дюжих молодцов в патрульных костюмах, выскочили вперед – туда, где стоял Папай-официант . Где-то вскрикнула женщина. Даже Пономаренко удивился, хотя ничем не выдал этого.
      Крепкие руки парней схватили высокого мужчину в американском смокинге с открытым и почти юным лицом.