Она была «маменькина дочка», сохранив в памяти и неукоснительно исполняя все указания матери: «держись прямо сидя, не опускай плечи, знай меру в вине и конфетах». Но она была также и «папенькиной дочкой» – ведь Одри получала особое, вполне асексуальное удовольствие от пребывания в компании мужчин старшего возраста. «О, ты животное!» – восклицает она в «Римских каникулах», хихикая и в то же время по-настоящему испугавшись – приятный звук для мужского слуха, – когда Грегори Пек делает вид, что голова из камня, известная как «Уста Истины», откусила ему руку. Чувствуешь, что не только ее героиня, но и сама Одри могла бы произнести эту фразу, если бы Уайлер вновь оставил камеру включенной после окончания съемок этой сцены.

Но за невинность надо платить. Знания о сексе нельзя передать намеками. Намеками можно сказать лишь о любви или о том, что она прошла. Сабрина, собираясь покончить с собой довольно комическим способом из-за неразделенной любви к герою Холдена, дописывает печальный постскриптум к записке, адресованной отцу. «Пожалуйста, не пускай Дэвида на похороны. Он скорее всего не будет плакать». Это – комедия о психологической незрелости, и в ней не нужно играть, в ней нужно просто «быть». Это – редчайшее из дарований, и Одри им обладала. Как писала Марджори Розен: «Она просто ослепляла одной только силой своего оптимизма и теми противоречиями, из которых была скроена… свое узкое, худощавое тело она несла с величественностью, достойной королевы. У нее лицо эльфа с глазами олененка, наивному выражению которых противоречил острый ум, светившийся в них. У нее неправильной формы нос, широкий рот, и в то же время улыбка одновременно чувственная, шаловливая и абсолютно искренняя».

Слава дает кинозвезде «патент» на внешность, мгновенно узнаваемую и уникальную. И этот «патент» остается у нее на всю жизнь. Одри очень рано и основательно «запатентовала» свою внешность. Сесиль Битон пробежал по ней профессиональным взглядом и как бы сфотографировал ее в памяти: «… ее крупный рот, монгольские черты, ярко подведенные глаза, волосы цвета кокоса, длинные ногти без лака, великолепная, поразительно гибкая фигура, длинная шея, возможно слишком тонкая… Все предельно просто в ней и вокруг нее». Но ее огромная и постоянно растущая аудитория смотрела на нее совсем под другим углом зрения, чем Битон: они видели живость, которую Ричард Шикель назвал «нетерпеливой невинностью жеребенка» в соединении с «той полнейшей серьезностью, с которой она, как кажется, относится к самой себе».

Голос Одри был не менее своеобразен, чем черты ее лица. «Своими песенными переливами, переходящими в протяжную и ровную интонацию детского вопроса, он (ее голос), вызывал надрывное ощущение затаенной печали», – писал Сесиль Битон, чей слух был столь же тонок, как и зрение. Один из ее будущих режиссеров, Стэнли Донен, указывал, что ее было не только приятно видеть на пленке. «Ее не менее приятно было слышать. Вам вовсе не обязательно было смотреть на нее: ее голос, один только ее голос сумел бы успокоить самые взвинченные нервы. Какой небесный голос исходил из ее уст. Он обладал мягкостью, скрашивавшей ее отчетливую, но никогда не делавшуюся педантичной дикцию, он облекал ее слова, окружая их нежной медовой оболочкой. Она зачаровывала даже в темноте».

С того мгновения, как в «Римских каникулах» сбежавшая принцесса заглядывает в парикмахерскую и выходит оттуда, гордо тряхнув головой с коротко подстриженными волосами – символом свободы, – этот стиль стал принадлежностью Одри Хепберн. Снова и снова его воспроизводили на фотоснимках блистательные фотографы тех лет. А журналы и киноэкраны тиражировали «образ Хепберн» до тех пор, пока он не стал незабываемым. Любая продавщица могла сделать такую же прическу, и многие действительно копировали Одри. Впервые со времен Гарбо и ее прически «мальчика-пажа» молодежь так быстро и так лихорадочно стала подражать стрижке Хепберн.

К середине 1954 года «Лос-Анджелес Тайме» сообщила, что «прическа Одри Хепберн вызывает настоящий ажиотаж в японских банях. Японки платят десять йен – около трех центов – за возможность вымыть свои густые косы в общественных банях. Но женщины с короткой прямой стрижкой „под Хепберн“ настаивают на том, что с них должны брать меньшую плату». Западные женщины, конечно, не обращались с такими претензиями к своим парикмахерам, но остриженных волос на полу модных салонов стало куда больше после того, как экранный образ Одри стал так популярен. Сесиль Битон рассуждал в журнале «Вог»: «До второй мировой войны никто не походил на нее… теперь же появились тысячи подражателей. Леса полны исхудавших юных дамочек с короткой стрижкой и лицами, подобными бледной луне». Прическа «под мальчика» еще долго ассоциировалась с Одри и после того, как сама она от нее отказалась. Этот стиль продолжал жить и после ее кончины. В 90-е годы супермодели на эстраде и на разворотах ярких журналов мод – Линда Эванжелиста, Люси де ла Фалез, худая, как скелет, Кейт Мосс – кажутся воскресшей Хепберн.

В пятидесятые годы звезды не одевались так, как все. Их считали людьми особого сорта, у которых и наряды должны быть необычные. А гардероб Одри отличался простотой, но в нем никогда не было вульгарности, присущей дорогостоящей экстравагантности. Можно догадаться, какова была цена ее стиля, ведь его создателем был Живанши. Но его «линии», неотделимые от ее образа, стали зримым символом личности Одри Хепберн.

Между тем два фильма Одри продолжали привлекать внимание зрителей, которые с нетерпением ждали ее новых ролей. А сама Одри пребывала в мире с собой и с окружающими на вилле в Винья Сан Антонио. Они с Мелом вскоре собрали целый зверинец из домашних животных: две собаки, полдюжины кошек, ослик и парочка трубастых голубей, столь же влюбленных друг в друга, как и их хозяева-молодожены.

Сохраняя в тайне свою беременность, Одри не связывала себя какими-то отдаленными планами. Официальные бумаги подтверждают нетерпеливость «Парамаунта». Ее же агент Курт Фрингс не спешил заключать сделку, полагая, что студия, желая срочно заполучить Одри, заплатит гораздо больше.

Нельзя сказать, конечно, что деловые вопросы на вилле не обсуждались. Частыми гостями Одри и Мела были их соседи Карло Понти и Дино де Лаурентис со своими супругами: Софи Лорен и Сильваной Мангано. «Два итальянских продюсера, – как их описывает Майкл Пауэлл, – устрашающих размеров и невообразимо злобные с супругами, блистающими знойным великолепием». Де Лаурентис задумал киноэпопею по толстовской «Войне и миру». Он сказал Мелу, что видит его в роли князя Андрея. Конечно, главной в фильме должна была стать Наташа. Хитрый итальянский продюсер заявил, что он пока еще не сделал окончательного выбора… но время еще есть… а на эту роль нужно подыскать идеальную исполнительницу.

– Но кто же, черт побери, сможет сыграть ее? – спрашивал он, ужиная с Мелом и Одри.

Лаурентис понимал, что иногда легче добиться желаемого, мягко и осторожно подталкивая ситуацию в нужном направлении. И если он видел Одри в роли Наташи, то умело вкладывал ей в голову мысль об этом, воздействуя не на нее, а на Мела.

Одри прерывала сельскую идиллию лишь для визитов в частную римскую клинику, где проходила обследование. Кроме того, она появилась на приеме у американского посла Клера Бут Льюса, а в начале ноября 1954 года посетила Амстердам. Это была благотворительная поездка для сбора средств инвалидам войны. Актриса в эти дни получила неприятный, но очень важный урок. Ее повсюду атаковали тысячи молодых – и не очень молодых – людей. В одном универмаге появление Одри чуть было не вызвало настоящий погром, и тут она начала понимать опасные масштабы своей славы. Ей стало ясно, что, если они с Мелом хотят защитить свою личную жизнь от посторонних, им необходимо надежное убежище.

В последний день 1954 года они с Мелом приехали в Лондон, где он должен был сниматься в фильме «О… Розалинда!». Они привезли с собой рождественские подарки: желтый кашемировый свитер для него и платье, расшитое орнаментом из белых петелек, для нее – и сняли квартиру неподалеку от дома на Саут-Одли-стрит, где жила мать Одри. И вновь, как это было в Нью-Йорке, Мел оберегал жену от прессы. И это ей не могло не понравиться. Рождение ребенка тревожило Одри. Роды при ее телосложении вряд ли могли пройти легко и безболезненно. В Лондоне у нее часто портилось настроение, и Мел стремился избавить ее от ненужного напряжения. Правда, его грубость при общении с фотографами и журналистами, которым посчастливилось «поймать» Одри во время посещения ею съемочной площадки фильма «О… Розалинда!», была скорее проявлением собственнических инстинктов и даже ревности. Автор этих строк помнит, как Мел, игравший влюбленного американского офицера с истинно профессиональной легкостью и очарованием, как только Майкл Пауэлл произнес «Стоп!» – бросился к Одри и, расталкивая всех вокруг, проводил ее в свою гримерную. Он требовал, чтобы ни один фотограф, даже тот, которому поручалось снимать рекламные кадры, не допускался на съемочную площадку, пока там находилась Одри.

«Я уже знаю свою роль», – сказал Мел Майклу Пауэллу, когда в январе начались репетиции. Пауэлл признавал в своих мемуарах, что «роль Альфреда он мог играть стоя на голове», а затем, добавлял он, «проводить полночи, интригуя против нас по поводу „Ундины“. Многое с экранизацией „Ундины“ не было ясно, и британские продюсеры подозревали – справедливо или нет, – что все проволочки организованы намеренно, так как, якобы, прорабатывается „встречный“ план экранизации „Ундины“ самим Мелом и Одри в стиле спектакля, поставленного на Бродвее. Пауэлл продолжал сопротивляться. „Мел, конечно, не был Луи Жувэ, – вспоминает он. – Когда Жувэ делал паузу (в парижской постановке пьесы), мы все замирали. Когда паузу делал Мел, весь спектакль останавливался“. Как бы то ни было, Пауэлл и Прессбургер решили отказаться от текста пьесы Жираду, за которую вдова автора запросила, по их мнению, слишком высокую сумму, и вернуться к оригинальной легенде, пересказанной французским баснописцем де Ла Мотт Фуке.

[На самом деле автор «Ундины» барон Фридрих де Ла Мотт Фуко (1777—1843) – немецкий писатель, родом из Пруссии. На русский язык его «Ундина» переведена В. А. Жуковским. – Прим. переводч.]

Возникла крайне неудобная ситуация. Карты были раскрыты, когда, по словам Пауэлла, Мел Феррер привел с собой своих собственных художников. «Одри не произнесла ни слова, но Мел говорил за двоих… Стало совершенно ясно, что встреча должна показать, кто здесь настоящий хозяин». Все надежды на то, что «Парамаунт» возьмется финансировать столь шаткий проект, быстро испарились. Руководство студии считало, что роль нимфы в подводном балете не для Одри. Было сказано несколько резких слов по этому поводу. «Парамаунт» оказался без фильма с участием Одри Хепберн, и его руководители решили, что терпели слишком долго. Как раз в это время Одри и ее муж вновь ощутили себя в весьма неромантическом положении людей, у которых деньги на исходе. Они практически исчерпали весь свой кредит.

Была и еще более печальная причина скорее приступить к работе. У Одри был выкидыш. Это оказалось тяжелым ударом для женщины, давно желавшей создать семью и воспитать ребенка в атмосфере любви и спокойствия, которых было лишено ее детство.

В середине марта 1955 года Одри и Мел вернулись в Швейцарию. Они отправились в Сент-Мориц, где Мела навестил Дино де Лаурентис. «Кинг Видор, – сказал он, имея в виду ветерана американского кино, который уже подписал контракт на постановку „Войны и мира“, – считает, что Наташу может сыграть только Одри, а вам известно, что на роль князя Андрея я давно уже выбрал вас». Мел, должно быть, понял уловку продюсера, но его не так-то легко было «поймать». Хотя они с Одри очень нуждались в деньгах, но он не спешил восторгаться предложением де Лаурентиса. Как раз напротив. Итальянскому продюсеру было сказано, что Мел и Одри очень хотят работать вместе и не видят для этого лучшего материала, чем тот, который предлагает им де Лаурентис, однако они должны все очень хорошо обдумать. «Война и мир» – грандиозный проект. И для Одри это будет очень большая нагрузка, особенно после выкидыша, и потому поспешность неуместна. Де Лаурентис издал звук, означавший понимание и сочувствие. Он понял скрытый смысл сказанного. Скоро, предположил он, возможно как только Мел запишет телефон, состоится телефонный разговор с Куртом Фрингсом, находящимся в Голливуде, и ему будет отдан приказ: «Поторгуйся с ними!».

«Мел имел очень большое влияние на Одри, особенно в первые годы их брака, – говорит актер Роберт Флеминг, который знал их обоих в Нью-Йорке, – и нет сомнений в том, что Одри поступала так, как он говорил ей».

Курт Фрингс поспешил в Европу. Все заинтересованные стороны собрались в отеле на озере Комо в начале апреля 1955 года: де Лаурентис, Фрингс, Кинг Видор, Мел и Одри. Видор рассказал о своем видении картины и об общем смысле их ролей, в частности, Наташи Ростовой. Вслед за этим Одри, Мел и Курт Фрингс сели в шикарный лимузин с шофером и медленно поехали по берегу озера, обсуждая идеи Видора. Тем временем Видор и де Лаурентис следовали за ними в другом лимузине с некоторым нетерпением, хотя и сохраняя тактическую дистанцию. Проехав несколько миль, обе машины остановились по сигналу, поданному из автомобиля, где сидел Фрингс. Он присоединился к де Лаурентису, вероятно для того, чтобы сообщить о согласии актеров и высказать финансовые предложения продюсера во всех подробностях. Видор пересел в машину к Одри и Мелу, и беседа стала менее напряженной и приобрела более общий характер. О заключении сделки оповестил триумфальный сигнал клаксона из машины де Лаурентиса.

Эта сделка поставила Одри в ряд самых высокооплачиваемых звезд мирового кино. За двенадцать съемочных недель она должна была получить 350 тысяч долларов; на повседневные расходы – 500 долларов в неделю, 27 500 долларов за каждую неделю работы сверх съемочного плана. Ей предоставлялся автомобиль с шофером на двадцать четыре часа в сутки на весь период съемок. Ее одобрение должны были получить сценарий, актерский состав, оператор и гримеры. Для Мела сделка была не столь выгодна, но все же и его не обошли: 200 тысяч долларов плюс 250 долларов в неделю на «повседневные расходы».

О сделке кричали заголовки газет. Она спровоцировала проявление шовинистических чувств в британской прессе, которая уже продемонстрировала свою неприязнь к Мелу Ферреру с его «собственническим» отношением к жене во время съемок фильма «О… Розалинда!» на студии Элстри. Не наступило ли время для Одри сняться в кино на родине? После «Римских каникул» на Одри смотрели как на британскую звезду, хотя она была наполовину голландка и постоянно жила за пределами Англии. «Вместо того чтобы зарабатывать доллары для Британии, – писал один из обозревателей „Дейли Мейл“, – Одри Хепберн будет и впредь помогать Голливуду наживаться на британских звездах». В этой утечке валютных ресурсов в первую очередь винили Мела, намекали на то, что он использовал Одри благодаря тому, что она безумно влюблена в него. Мел, разумеется, не мог опровергнуть эту точку зрения. «Я думаю, что Одри позволяет Мелу думать, будто он оказывает на нее влияние», – говорил Уильям Холден, ее бывший возлюбленный и партнер по «Сабрине». Одри и Мел стремились к тому, чтобы съемки не разлучали их. Они будут сниматься в одних и тех же фильмах, либо в разных кинокартинах, съемки которых идут в местах, не удаленных друг от друга. «Нас ужасает сама мысль о расставании, – говорил Мел. – Вы только взгляните, что произошло с множеством голливудских семей из-за таких временных расставаний».

Хоть Мел и попытался доказать обратное, но слухи о том, что он подчинил себе Одри, прочно укоренились в сознании публики. Одри была вынуждена дать интервью журналу «Фото-плей» под заголовком «Мой муж мною не управляет». Она утверждала, что, если бы их профессия угрожала им долгой разлукой, она, не задумываясь, предпочла бы семью работе. «Я не думаю, что какая бы то ни было работа, выполненная в таких условиях, может быть сделана хорошо, – сказала она. – Я думаю, что в таком случае каждый из нас будет ощущать острое чувство вины».

Как только начались съемки «Войны и мира», даже режиссер вынужден был признать, что «Одри предоставила Мелу возможность устраивать скандалы за нее». В интервью Томасу Уайзмену Кинг Видор признавался: «У меня было такое ощущение, что Одри нуждалась в ком-то, кто принимал бы решения за нее. Она же – сама невинность, не способная разобраться в делах так, как в них разбирается Мел. Все переговоры за нее вел только он. Он знает, что хорошо для нее. Он знает, сколько денег она должна получить, и он ведь сам режиссер и потому прекрасно понимает, справедливо ли обходятся с ней… Мне кажется, он даже ее зарплату сам получает». Этот вполне доброжелательный комментарий вызвал у Одри взрыв негодования. «Защита, – повторила она, прочитав интервью Видора, – защита от чего? Будучи мужем, Мел, естественно, дает советы собственной жене. Но этим все и ограничивается. Я могу вас заверить, что не нуждаюсь ни в какой „защите“.

MИЛОЕ ЛИЧИКО

Одри была одной из самых доброжелательных повелительниц, когда-либо «управлявших» съемками фильма. Она практически никогда не злоупотребляла своей властью. Она полагала, что сможет давать советы, предостерегать, выступать в роли консультанта, что и оговаривалось в условиях контракта. «Я никогда не предполагала, что столь многое может пойти не так, как нужно», – сказала она после первого прочтения контракта. Не предполагала она также и то, насколько сложно устроить все в ее собственных интересах и в интересах фильма. С первым испытанием она столкнулась уже при выборе актера на роль Пьера Безухова.

Внебрачный сын русского аристократа Пьер – рупор авторских идей. Это милый человек, неуклюжий, добродушный, близорукий, страдающий хронической рассеянностью. Немногие голливудские звезды были способны воплотить на экране такие вполне человеческие, но совершенно не героические качества. Но Одри прекрасно знала, какой актер идеально подходит для этой роли, – Питер Устинов. Она «нажимала» на режиссера и продюсера, намекая им, что не найти более подходящего актера, чем Устинов. Однако при упоминании имени английского актера Дино де Лаурентис недовольно поморщился. И не то чтобы он был против. Устинов был образован, интеллигентен, известен исполнением роли Нерона в «Камо грядеши». Он дополнял образы собственными интересными штрихами. «Но, Одри, – сказал де Лаурентис, – его славу нельзя сравнить с твоей». Толстой мог позволить своей несравненной героине Наташе Ростовой влюбиться в интеллектуала; Голливуд на такой риск пойти не мог. Плохо было уже то, что в фильме оказался такой герой, как Пьер, в очках, мгновенно отличавших его от волевых и сильных людей действия. Де Лаурентис настаивал на том, что интеллект и близорукость надо уравновесить привлекательностью. Он хотел видеть в этой роли Грегори Пека. Это поставило Одри перед сложной дилеммой, на что, видимо, и рассчитывал де Лаурентис. Как она может отвергнуть в качестве партнера человека, который столь великодушно согласился в свое время на то, чтобы ее имя в афишах «Римских каникул» писалось столь же крупно, как и его? Но, с другой стороны, будет ли приятно Мелу узнать, что партнером его жены станет актер, о котором во время съемок в Риме говорили как о ее любовнике. И когда в конце концов де Лаурентис отправился в Голливуд за «своим» Пьером, он остановил выбор на Генри Фонде. Фонда получил одобрение Одри и, вне всякого сомнения, Мела.

Одри успешнее пользовалась правилами, которые ей давал контракт, для защиты своего экранного образа (сюда входили операторская работа, грим и костюм). Когда ее первая кандидатура оператора (Франц Планер), австрийца, работавшего вторым оператором на съемках «Римских каникул», отпала по ряду обстоятельств, она предложила Джека Кардифа, одного из лучших операторов цветного кино, близкого знакомого ее и Мела. (Он был их тайной кандидатурой на роль оператора так и не снятой «Ундины».) Одри отыскала семейный коллектив гримеров и экспертов по прическам: Альберто и Грацию ди Росси. Эта пара оказалась очень удачным выбором, что доказал не только этот фильм, но и другие. Вокруг Одри возник особый «двор звезды», маленький изолированный островок из нужных людей, от которого зависит любая знаменитость. Одри попросила Живанши заняться костюмами для Наташи Ростовой, но он отказался, так как полагал, что работа над «историческими» костюмами подорвет авторитет лидера в современной моде. И все-таки он несколько раз прилетал в Рим, чтобы оценить выбор тканей и цветов для туалетов Одри в «Войне и мире».

Характерной для нее прической пришлось пожертвовать ради духа эпохи. По этому поводу «всплакнули» светские хроникеры, отметив, что Одри слишком быстро «повзрослела» со времен «Сабрины». Они хотели, чтобы она подольше сохраняла экранную юность, забыв о том, что актриса отметила свой двадцать пятый день рождения. Однако на экране она выглядела гораздо моложе своих лет. Но ведь и толстовской Наташе в начале романа всего каких-нибудь пятнадцать лет. (В сценарии фильма ей из соображений достоверности добавили год или два.) Но оставим образ в стороне и напомним строки из романа: «Черноглазая, с большим ртом, некрасивая, но живая девочка, со своими детскими открытыми плечиками, выскочившими из корсажа от быстрого бега, со своими сбившимися назад черными кудрями… была в том милом возрасте, когда девочка уже не ребенок, а ребенок еще не девушка».

«Всеобщая любимица… славная девчонка… узнать ее – значит пережить еще одну радость в жизни», – писал о Наташе Ростовой Э. М. Форстер. Его слова звучат эхом многочисленных отзывов об Одри Хепберн. Кинг Видор, приехавший в Рим весной 1955 года для подготовки сценария, заявил:

«Одри – это Наташа. Она прямо сошла со страниц романа». И если бы значение имело только физическое сходство с героиней, выбор Одри на эту роль оказался бы абсолютно безупречен.

Но дело обстояло гораздо сложнее.

Одри приступила к костюмным и операторским пробам. Стояло необычайно длинное римское лето. Ей потребовалась вся преданность профессии и присущее ей чувство долга, чтобы пережить эту жару и высокую влажность. В те годы кондиционеры были еще относительно редким явлением. Примерно около часа занимала у нее поездка до студии от виллы, которую вновь сняли для нее и Мела. Покой и уединение, которыми они наслаждались после работы, превратили эти дни во второй медовый месяц. Только избранные – или весьма могущественные – представители прессы допускались на виллу.

Одной из них была Луэлла Парсонс, которую Одри уже успела задобрить маленькими букетиками цветов, диких и садовых; их собрала сама Одри и отправила в номер лос-анжелесской журналистке в отель «Эксцельсиор». В ответ Луэлла сообщала в своих репортажах: Одри так счастлива к браке, что «во время беседы инстинктивно протягивала руку, чтобы коснуться Мела и приласкать его». И хотя это не входило в ее намерения, Луэлла передает в своей статье то напряжение, которым приходилось расплачиваться за славу этой семейной паре.

Еще до того, как Одри снялась в своей первой сцене в «Войне и мире», ей предложили участвовать в комедии под названием «Ариана» (или как ее позже более удачно назвали – «Любовь в полдень»). В фильме должны были также сниматься Гари Купер и Морис Шевалье. Предполагали, что режиссером будет Билли Уайлдер. Съемки были назначены на следующий год в Париже. Не желая расставаться с Мелом, Одри сразу не дала согласия. К счастью, Мел сумел найти роль в комедии Жана Ренуара «Елена», которую наметили снимать в Париже примерно в то же время. Девиз «быть вместе – значит быть счастливыми» пока осуществлялся.

Уильям Уайлер купил европейские права на пьесу Ростана «Орленок», предполагая, что Одри сыграет роль младшего сына Наполеона и императрицы Марии-Луизы. У Уайлера, уроженца Эльзаса, было сильное, чисто франко-германское пристрастие к европейским царствующим домам. Он предложил снимать фильм во дворце Шенбрунн в Вене, где воспитывался мальчик после того, как Наполеон оказался в изгнании. Но грандиозные планы Уайлера разбились о решительный отказ боссов «Парамаунта»: они не позволили новой дорогостоящей звезде выступить в роли подростка-мальчика. Эти женщины в мужских костюмах ушли в прошлое вместе с Гретой Гарбо.

Работа в фильме «Война и мир» требовала такого напряжения сил, что Одри ответила отказом на предложение Джорджа Стивенса сняться в экранизации «Дневников Анны франк». Но была и иная причина. В судьбе девочки-подростка было много такого, что напоминало Одри о ее собственных тяготах и ужасах, пережитых в военное время. Кроме того, она не решалась играть «святую». Эти возражения только подстегнули настойчивость Стивенса, которая превратилась в назойливость. Дженифер Джоунз «Песней Бернадетты» показала, что святые могут иметь неплохой кассовый успех и приносить своим земным экранным воплощениям «Оскаров». Но убедить Одри ему не удалось. Она сказала Стивенсу, что прочла дневники Анны франк еще в 1945 году по-голландски, когда «один знакомый» дал ей гранки этой книги. «Одним знакомым» был не кто иной, как благодетель ее матери Пауль Рюкенс. «Я прочла ее, – рассказывала она Лесли Гарнеру в интервью много лет спустя, – и была буквально уничтожена ею… Я читала ее не как книгу, а как просто несколько отпечатанных страниц. Это была моя собственная жизнь… Она произвела за меня глубочайшее впечатление, круто переменив меня».

Пройдет время, и Одри вновь откроет дневник Анны франк и найдет в нем ту решимость жить, то особое нравственное вдохновение, которое поможет ей служить высокой гуманитарной цели. Но в Риме в середине пятидесятых годов Одри воспринимала эти военные годы как далекое прошлое. Она призналась друзьям, что если бы она поддалась на уговоры Джорджа Стивенса, «это закончилось бы нервным срывом».

Работа Одри над ролью Наташи в «Войне и мире» не укладывалась в сроки, отведенные контрактом. Это принесло ей дополнительный доход, но за это она заплатила дорогой ценой: здоровьем. Одри прилежно и неутомимо овладевала всем тем, что было нужно для исполнения роли Наташи. Скажем, она всегда боялась лошадей, но сумела найти в себе смелость для тренировок и научилась сидеть на настоящем российском коне, как истинная русская аристократка XIX столетия. В обширных залах дворянских особняков, воспроизведенных с поразительными подробностями в павильонах «Чинечитта», она брала уроки танцев, популярных в начале прошлого века на московских великосветских балах. Часами Одри простаивала в окружении толпы костюмеров, наряжавших ее в туалеты, искусно стилизованные в духе тех платьев, которые, возможно, надевала ее собственная прабабушка, собираясь на королевский бал в Нидерландах.

И, как часто это бывает с киноэпопеями, постановка в целом оказалась точнее, интереснее, более завершенной, нежели отдельные роли. Главное, чем Одри наделила Наташу, было качество, присущее ей самой – особое «прозрачное сияние».

В роли Наташи Ростовой ей не на что было рассчитывать, кроме своей внешности. Кинг Видор весьма педантично следовал тексту Толстого, не полагаясь на собственное вдохновение. «Ну, конечно, постоянно возникает соблазн втиснуть в фильм всю эту чертову книгу», – писал Видор романисту Ирвину Шоу, который был в числе тех литераторов, кто уплотнил толстовское творение в ясное, хотя и предельно упрощенное киноповествование. В архиве университета Южной Калифорнии хранится двухтомное издание «Войны и мира», принадлежащее Кингу Видору; на полях каждой страницы он выделял ключевое событие с наивной надеждой найти ему место в фильме. Но то, что он выкинул, принесло фильму больше вреда, чем то, что он сохранил, и особенно от этого пострадала Одри. В фильме нет того преображения, которое в книге переживает Наташа, нет и тех духовных перемен, которые принесли война, смерть близких, тяготы и лишения…

Не слишком ли сложной творческой задачей для Одри был этот образ в ту пору ее артистической карьеры? Возможно, что и так; но Видор не позволяет ей понять, что она пытается достать то, до чего не может дотянуться. Одри видит, что она – самый очаровательный персонаж в фильме; но она лишена того, что нужно любой актрисе для развития образа – помощи режиссера в выявлении прозрений, которые приходят вместе с опытом. У Одри не было ни опыта, ни режиссерской подсказки. Она трактует роль, основываясь только на невинности и наивности своего персонажа. Судя по заметкам и письмам Ирвину Шоу, Видор был настолько влюблен в очарование самой Одри, что всячески противился тому, чтобы Наташа взрослела. Он писал Шоу, что умом он понимает и признает «взросление» Наташи в качестве главной сюжетной пружины. «В моем восприятии она воплощает „аниму“, или душу, всего повествования, и она парит над ним, подобно самому бессмертию», – писал он. Да, это так, но ведь там, где бессмертие, нет места для очень многих интересных, чисто человеческих черт.

Между тем Одри нуждалась в ненавязчивом проводнике, когда странствовала по волнам психологических переживаний, которых сама не испытывала. Но такого руководства она от Видора не получала.

Ее Наташа обладает неотразимым очарованием. Та характеристика, которую ей дает князь Андрей – Мел в великолепном гриме, игравший профессионально и при этом поразительно механически, – точно соответствует Одри. Обнимать ее – все равно что «держать в своих объятиях весну». К сожалению для нее и для фильма, ее осень и зима так и не наступили.

В рецензиях на фильм об Одри писали хорошо и большей частью с уважением. Самый резкий отзыв принадлежал английскому критику Полу Дену, который писал, что «ее хорошенькое личико с большими глазами московитки, одновременно вызывающая в памяти мордочку олененка и облик фавна, ничуть не меняется».

Дайлис Пауэлл признавала, что Наташа «не становится более зрелой», но добавляла при этом, что названный недостаток, хотя и правильно отмечаемый многими, «делает бедную девушку подобной какой-нибудь разновидности портвейна или сыра». А С. Э. Лежен, сочетая резкость суждения с похвалой, заявил, что «будучи в определенном смысле „анахронизмом“, она все же „очаровательная маленькая гусыня“. Критики, жаловавшиеся в свое время, что Одри жертвует лучшими годами своей молодости, отказываясь от „подростковых“ ролей, теперь скорбели, что она недостаточно взрослая.