– По мне, пусть будет что будет, – отвечал Катаока. – А тебе советую делать вид, будто её и нет вовсе.
Услышал это Ёсицунэ, и сделалось ему тяжело на сердце. Он понял, что если не расстанется с Сидзукой, то потеряет своих верных слуг. И чтобы не потерять своих верных слуг, должен он расстаться с Сидзукой, хоть это ему и трудно. Мысль об этом разрывала ему душу, и он залился слезами.
Он призвал к себе Бэнкэя и сказал так:
– Не потому, что не ведал я о недовольстве моих людей, а просто не под силу мне было порвать эту злосчастную любовную связь, вот и взял я с собою женщину, и этого я сам, я сам понять не могу. А теперь решил я всё-таки отослать Сидзуку в столицу, но не знаю, как это сделать.
Бэнкэй, почтительно поклонившись, произнёс:
– Прекрасное намерение. Я и сам хотел предложить вам это, но не осмелился. И ежели вы изволили решить, то надлежит не мешкать, пока ещё не стемнело.
– Для чего мне её отсылать? – проговорил Ёсицунэ, и хотелось добавить ему: «Не желаю её отсылать!», но подумал он, как посмотрят на это его воины, и смирился вконец. Так решился он отослать от себя Сидзуку.
– Есть кто-нибудь, кто согласен доставить Сидзуку в столицу? – спросил он.
Вызвались двое воинов и трое «разноцветных».
– Вы словно бы отдаёте мне свои жизни, – сказал им Ёсицунэ. – Служите же в пути хорошенько, а когда доставите госпожу в столицу, каждый из вас волен идти на все четыре стороны.
Затем он призвал Сидзуку и сказал ей так:
– Отсылаю тебя в столицу не оттого, что охладела моя любовь. Я повёл тебя сюда за собою, потому что любовь моя не была пустым увлечением. Невзирая на толки людские, увлёк я тебя под небеса горестных скитаний, но ведомо стало мне, что вот эта гора именуется вершиной Бодай, горой Прозрения, и первым ступил на неё Святой Эн-но Гёдзя, а потому тем, кто не очистил помыслы и плоть свою, дорога сюда заказана. Я же, влекомый греховным своим побуждением, явился сюда с тобою и тем самый навлекаю на нас гнев богов. Возвращайся в столицу под кров своей матушки, Преподобной Исо, и жди до весны будущего года. Если и в будущем году пойдёт у меня всё не так, как надеюсь, то я уйду в монахи, и, если ты всё ещё будешь любить меня, мы пострижёмся вместе, будем вместе читать сутры и возносить моленья и останемся неразлучны в этой и в будущей жизни.
Он говорил, а Сидзука только плакала, закрыв лицо рукавом.
– Пока не охладевала ко мне ваша любовь, – произнесла она, – вы разрешали мне быть при вас даже в плаванье на Сикоку. Но теперь, когда прервались узы, связующие нас, что же, теперь ничего не поделаешь, остаётся мне лишь смириться с горькой судьбой своей и печалиться. Боюсь вам сказать, но с лета я, кажется, в положении, и предстоят мне роды. То, что мы были вместе, не утаишь, это всем известно, и обо всём донесут и в Рокухару, и в Камакуру. А я слыхала, сколь безжалостны люди из Восточных земель, и какие же муки ожидают меня, когда меня схватят и им предадут? Прошу вас, не отсылайте меня, придумайте что-нибудь! Ведь и для вас и для меня будет лучше, если я умру здесь, чем жить и терзаться в неведении.
Так умоляла она, но Ёсицунэ сказал:
– Сколь это ни тяжко, а всё же возвращайся в столицу.
Тогда она зарыдала в голос и упала, прижавшись лицом к его коленям. И все самураи, увидев это, оросили рукава слезами.
Ёсицунэ извлёк малое зеркальце и подарил Сидзуке со словами:
– Я гляделся в него по утрам и по вечерам, когда убирал свои волосы. Каждый раз, когда будешь глядеться в него, старайся думать, будто глядишь на меня.
Сидзука в любовной печали спрятала зеркальце у себя на груди, словно бы это была память о покойном. И, глотая слёзы, сложила она такие стихи:
Сколько б в него ни смотрелась я,
Нерадостно на сердце.
О, ясное зеркало!
Больше в нём не покажется
Облик любимого.
Когда же она их прочла, Судья Ёсицунэ взял изголовье макура и вручил ей со словами:
– Пусть оно всегда будет с тобой.
И он произнёс такие стихи:
Как бы я ни спешил,
Не в силах и шагу ступить.
Был спокоен я лишь тогда,
Когда, безмятежная, со мной
Сидзука делила ночлег.
Затем он подарил ей множество драгоценных вещей. Был среди них особенно любимый им барабанчик цудзуми из сандалового дерева, обтянутый оленьей кожей и увитый разноцветными шнурами, меняющими его звучанье.
– Я бережно хранил этот цудзуми, – сказал Ёсицунэ. – Во времена правления государя-монаха Сиракавы некоему старцу, умудрённому на стезе Будды, из храма Жилище Закона Ходзюдзи, когда он был в Танском царстве, вручили там два сокровища: лютню-биву под названием «Мэйкёку» – «Дивная мелодия» – и вот этот цудзуми, именуемый «Хацунэ» – «Изначальным Звуком». Бива «Мэйкёку» хранилась в императорском дворце и сгорела вместе с дворцом государя-монаха Сутоку во время мятежа Хогэн. Барабанчик же «Хацунэ» попал к Тайре Масамори, тогдашнему правителю земель Сануки, который его бережно хранил. После смерти Масамори барабанчик перешёл к его сыну Тадамори. Не знаю, кто завладел им после смерти Киёмори, но только во время битвы у Ясимы его то ли бросили, то ли уронили в морские волны. Исэ Сабуро выловил его «медвежьей лапой» и вручил мне, а я отправил его в Камакуру. Оттуда его вернули в государев дворец. Когда после разгрома дома Тайра я находился в столице, барабанчик был пожалован мне. Думал я не расставаться с ним до самой смерти, но конец мой уже близок, поэтому отдаю тебе.
Так он сказал, и Сидзука со слезами приняла драгоценный подарок. Теперь, сколько ни думай, оставаться дольше здесь было нельзя, и отряд их уже разделился. Но когда решался уйти Ёсицунэ, не могла решиться Сидзука, а решалась расстаться она – не мог решиться Ёсицунэ. Никак не могли они расстаться, расходились и вновь возвращались, возвращались и вновь расходились. И вот наконец Ёсицунэ пошёл вверх по горному склону, а Сидзука стала спускаться в долину, но, пока различимы были луки в руках уходивших, она всё оглядывалась. Когда же удалились они настолько, что уже не могли разглядеть друг друга, крикнула она что было силы, и вопль её эхом отдался в горах.
Пятеро спутников, всячески утешая Сидзуку, спустились с нею к Третьему и Четвёртому перевалам. А там двое самураев подозвали к себе троих «разноцветных» и сказали им так:
– Что полагаете делать дальше? Судья Ёсицунэ, конечно, любит Сидзуку, да ныне самому ему голову преклонить негде, некуда ему идти, и ждёт его гибель. Вот и мы тоже: спустимся с горы, потащимся с этой беженкой, а беды нам не миновать. Тут же, смотрите, до подножия недалеко, и, ежели мы её бросим, она и без нас как-нибудь доберётся. Самое время сейчас нам бежать и спасаться.
Если уж так говорили самураи, которым надлежало бы знать, что такое честь, и не забывать о долге, то уж простым слугам и подавно пристало отозваться на это словами:
– Как вы решите, так мы и сделаем.
Под большим старым деревом расстелили они звериную шкуру и сказали Сидзуке:
– Благоволите здесь немного отдохнуть. У подножия горы находится храм Одиннадцатиликой Каннон, и настоятель этого храма доводится одному из нас родственником. Мы посетим его, поведаем ему о вас, и, ежели его не затруднит, вы там остановитесь на время, а затем мы по горным тропам выведем вас в столицу.
– Делайте как полагаете лучше, – ответила им Сидзука.
Покинутая Сидзука в горах Ёсино
Попрощавшись и прихватив с собой все без остатка драгоценные дары Судьи Ёсицунэ, спутники скрылись, словно их и не было. День клонился к вечеру, Сидзука ждала в беспокойстве – вот сейчас, вот сейчас! – но никто не вернулся, никто не пришёл, чтобы сказать ей хоть слово. Наконец, отчаявшись, покинула она старое дерево и, плача, плача, побрела, куда понесли её ноги. Слышен ей был лишь ветер, дувший сквозь сухую листву криптомерии, видна ей была лишь луна, светившая сквозь ветви, и всё вокруг наводило уныние.
Так, идя из последних сил, поднялась она на гребень высокой горы и громко крикнула наудачу, и снизу из долины отозвалось ей эхо. «А может, это кто-то мне отвечает?» – подумалось ей, и с плачем она спустилась в долину. Смотрит: занесённая снегом дорога и ни единого следа людского в снегу. Снова послышалось ей, будто горный ветер несёт по долине чей-то тоскливый голос, насторожилась, она затаивши дыханье, но был то всего лишь чуть слышный ропот ручья под снежным покровом, и горькая тоска овладела её душою. С плачем взобралась она на гору, смотрит: кроме следов, оставленных ею, ни единого следа в снегу.
Так брела она, спускаясь в долины и поднимаясь по горным склонам, обувь её осталась в снежных сугробах, шляпу её сорвало порывом ветра, ноги стёрлись, кровь с них текла, словно алая краска. Так и казалось, что весь снег в горах Ёсино окрашен кровью. Рукава её насквозь промокли от слёз, и на краях их повисли сосульки. Обледенел подол кимоно, заблестел, словно зеркало, и от тяжести этого льда стало ей ещё труднее идти. Так всю ночь до рассвета пробродила она по горным тропинкам.
Она рассталась с Судьёй Ёсицунэ примерно в полдень шестнадцатого дня. До вечера семнадцатого дня блуждала она одиноко в горах, и сердце её исполнилось отчаянием. Вдруг узрела она тропу, протоптанную в снегу, и повлеклась по ней в надежде, что либо найдёт поблизости своего Ёсицунэ, либо окажутся невдалеке покинувшие её спутники, и тут тропа вывела её на большую дорогу. Она остановилась передохнуть, раздумывая, куда может вести эта дорога, а дорога вела, как она позже узнала, в местность, именуемую Уда. Наконец решилась она идти на запад, и вскоре далеко в глубокой долине завиднелся тусклый огонёк. «Не селенье же это, – подумала она. – И стариков-углежогов я не встречала, значит, это не печь для обжига угля. Будь сейчас вечер осенний, можно бы было подумать, что там светлячок на болоте». Всё ближе и ближе подходила она, а между тем то горел фонарь храма Алмазного Царя Дзао-Гонгэна.
Она вошла в ограду и остановилась. У Больших Ворот храма было полно паломников. «Куда это я попала?» – подумала Сидзука. Несколько отдохнув в стороне, она спросила кого-то:
– Что это за место?
– Это Священная Вершина Ёсино, – ответили ей.
Не было предела радости Сидзуки. Ведь сколько дней в году, а нынче как раз семнадцатое число, день праздника этого самого храма! С благоговением об этом подумав, смешалась она с толпою паломников и приблизилась к Главным Южным Воротам, дабы вознести молитвы перед изображением божества в Главном Зале, однако столь велико было там множество людей, что вступить в Главный Зал ей так и не удалось. Попыталась она войти через Малые Врата, однако и там сгрудились массой молящиеся, и в конце концов, обессилев, присела она на корточки у стены, накрывши голову полой одежды. А там окончилась служба, Сидзука очнулась и нараспев горячо прочитала со всеми из сутры. Затем паломники кто как умел почтили храм разными танцами, каждый на свой лад, и больше всего пришлось по душе Сидзуке, как прекрасно представили саругаку паломники из Оми и исполнили сирабёси плясуньи из Исэ; закончив, они уходили в домик для отдыха.
И, глядя на них, Сидзука от всего сердца вознесла божеству такую молитву:
– Будь на то моя воля, разве не смогла бы и я поклониться тебе, Гонгэн-сама, своим искусством? Молю тебя, дай мне благополучно достигнуть столицы, дай мне также вновь без помех обрести моего Ёсицунэ, с которым меня разлучили! И коли исполнится так, обещаю предстать пред тобою с матушкой моей, Преподобной Исо, и поклониться тебе нашим искусством танца!
Вскоре после того все паломники удалились, и тогда она предстала перед изображением божества и начала молиться. Тут несколько молодых монахов оказались неподалёку, и один из них сказал:
– Ух ты, какая красавица! Сразу видно, что не из простых! Интересно, кто же она? Как раз из вот таких бывают искусные плясуньи. Давайте попросим её что-нибудь исполнить!
Выступил вперёд престарелый монах, облачённый в рясу белого шёлка и с чётками из хрусталя и агата в руках, и он сказал Сидзуке:
– Ты перед ликом Алмазного Царя Дзао-Гонгэна. Почти его своим искусством.
Услышав это, Сидзука произнесла:
– Не знаю, как мне вам и ответить. Живу я здесь поблизости и каждый месяц затворяюсь в этом храме и никаким особым искусством не владею.
– Аварэ, всемилосердный Гонгэн наш! – произнёс монах. – Чудодейственная сила его несравненна! И особенно для тех, кто предстаёт пред ликом его, чтобы исповедаться в винах, что препятствуют вступлению на истинную стезю. Благоугодно было ему явиться в наш мир в этом своём воплощении, и, если кто, наделённый талантом, не почтит его своим уменьем, тот повергает его в сугубую скорбь. Если же кто, пусть даже неискусно, но от души исполнит что-либо, как умеет и знает, тот радует его сугубою радостью. Это не выдумал я. Таково было нам откровение самого Гонгэна!
Выслушав это, Сидзука подумала: «Как страшно, ведь я знаменита в свете! Но страшно и отказаться, ведь лишь над честными головами почиет милость богов. Впрочем, для чего обязательно танцевать? Никакого не будет вреда, если я поднесу божеству песню. И быть не может, чтобы кто-нибудь знал меня здесь в лицо».
Много песен знала она, но особенно удавалась ей песня из одного сирабёси. Иссякало воображение, не хватало слов, чтобы передать прелесть мелодии и стихов. Слушая её, люди проливали слёзы, и рукава у них промокали насквозь. Заканчивалась же эта песня так:
Пусть жене наскучила
С милым мужем жизнь:
Стоит умереть ему –
Любит его вновь.
И как же позабуду я
Образ милый твой,
Если ещё в юности
Разлучили нас?
Да, страшна разлука
С сыном иль отцом,
Но всего страшнее –
С мужем иль с женой…
Сидзука допела песню и, заливаясь слезами, натянула на голову полу одежды и повалилась ничком.
Монахи, увидя это, сказали:
– Как бы там ни было, она поистине любит своего мужа. Каким же это надо быть человеком, чтобы так воспламенить её душу!
И тут сказал монах по имени Хогэн:
– Нет ничего удивительного, что она поёт столь прекрасно. Хотите знать, кто она такая? Это же прославленная Сидзука!
Его товарищ по келье спросил:
– Откуда ты знаешь?
– В прошлом году в столице сто дней стояла засуха. Молился государь-монах, плясали сто танцовщиц-сирабёси, но, лишь когда исполнила танец Сидзука, хлынул ливень и лил три дня. За это она была удостоена монаршим рескриптом звания «первой в Японии». Я был тогда там и всё видел.
Молодые монахи сказали:
– Тогда она знает, наверное, куда скрылся Судья Ёсицунэ. Ну-ка, ну-ка, остановим и спросим её!
И единодушно решили:
– Правильно, так и сделаем!
Тут же встали заградой перед кельей храмового кастеляна и стали ожидать исхода паломников, и, когда Сидзука, замешавшись в толпу, пошла из храма, они её остановили и сказали:
– Ты ведь Сидзука, не так ли? Где Судья Ёсицунэ?
– Не знаю, – ответила она.
Тогда молодые монахи грубо заорали:
– Хоть она и женщина, нечего с нею церемониться! А ну, зададим ей как следует!
И хоть решила Сидзука, что нипочём ничего им не скажет, но непрочно женское сердце, страх перед лютыми муками овладел ею, и с горьким плачем она всё рассказала как было.
– Она заслуживает нашего сочувствия! – объявили монахи.
Сейчас же её поместили в келье кастеляна и оказали всевозможные услуги, она отдыхала день и ночь до утра, а на рассвете её посадили на лошадь и дали провожатого до самой Китасиракавы. Вот что это такое – сочувствие монахов.
О том, как Ёсицунэ покинул горы Ёсино
Рано утром монахи собрались на совет в саду перед храмом Проповедей. Молодые сказали:
– Судья Ёсицунэ пребывает поблизости, в долине Срединной нашей обители Тюин. Пойдём и схватим его и представим Камакурскому Правителю!
– Вот суждение несмышлёной молодости! – возразили старые. – Ёсицунэ нам не враг. И не враг он государеву дому. Просто у него несогласие с господином Ёритомо. И вообще, тем, кто хоть и от мира сего, но окрасил свои три одежды в чёрный цвет, не пристало нахлобучивать шлемы, хватать луки и стрелы и убивать живое!
– Это, конечно, так, – сказали молодые. – Но разве вы не слыхали, что случилось в прошедшие годы Дзисё? Монахи горы Хиэй и монахи Миидэры примкнули к мятежу сиятельного Митохито, принца Такакуры, а потом братия Горы изменила. Братия Миидэры хранила верность, но помощь с юга из великих монастырей Тодайдзи и Кобукудзи всё не приходила, и принц бежал к ним в Пару, но был по дороге сражён насмерть шальной стрелой близ храма на горе Коме – Лучезарного Сияния. И хотя монахи Тодайдзи и Кобукудзи помочь ему не успели, однако за одно лишь согласие принять сторону принца великий министр Киёмори обе эти обители разгромил. И нам об этом вечно помнить! Если в Камакуре узнают, что Судья Ёсицунэ скрывается в здешних горах, войска восточных провинций мигом получат приказ, вступят в наши горы и пустят под копыта своих коней сей великий храм, над которым трудился сам император Киммэй. А уж хуже этого ничего случиться не может!
И старые монахи сказали:
– Ладно, поступайте как знаете.
Этот день монахи переждали, а на рассвете двадцатого дня зазвонили в большой колокол, созывающий на общий сбор.
Между тем Судья Ёсицунэ пребывал в Восточной долине Срединной обители. В пустынных горах валил снег, затихли ручьи. Коням здесь было не пройти, и брошены были сёдла и прочая сбруя; не было с ними носильщиков, и не имели они даже грубой походной еды; все безмерно устали и спали беспробудным сном.
Едва рассвело, как со стороны далёкого подножья храмовой горы послышался звон большого колокола. Судья Ёсицунэ встревожился и разбудил своих самураев.
– Только что отзвонили рассвет, – сказал он им, – и вот уже звонят в большой колокол. Это неспроста. Знайте, что перед нами Священная Вершина Ёсино, сам император Киммэй воздвигнул у её подножья храм Алмазного Царя Дзао-Гонгэна, чья чудотворная сила несравненна, а кроме него в горах окрест спорят крышами многие иные храмы, посвящённые Восьми Младенцам Фудо-мёо, а также божествам Каттэ, Сикиодзи, Сокэ и Кояукэ, – словом, их вокруг множество. Может быть, поэтому братия всех этих монастырей, по примеру своих настоятелей, исполнена спеси и гордости и не указ им ни вельможа, ни воин. И уверен я, что вот сейчас, без всяких рескриптов и повелений, единственно для того, чтобы угодить Камакуре, облачаются они в доспехи и обсуждают против нас поход.
И сказал Бидзэн Хэйсиро:
– Что ж, если так случилось, надобно быстро решить: либо нам уходить, либо, наоборот, дать им бой и погибнуть, либо вспороть себе животы. Прикажите каждому тут же, без колебаний, высказать свой совет.
Исэ Сабуро сказал:
– Пусть меня посчитают трусом, но не вижу я, ради чего стоит нам здесь покончить с собой или пасть в бою от руки монахов. Надлежит господину уходить снова и снова, пока не достигнем мы мест, где найдёт он надёжную опору.
Выслушав это, воскликнул Хитатибо:
– Отменно сказано! Мы все так полагаем!
Но Бэнкэй возразил:
– Чепуху вы несёте! Монастыри есть всюду, и коли каждый раз, когда заслышится храмовый колокол, мы станем вопить, что-де враг наступает, и ударяться в бегство, тогда не найдётся, наверное, и гор таких, где бы нам ни чудились враги. Вы все оставайтесь здесь, а я проберусь вниз и погляжу, что там за суета в этом храме.
– Это мне по душе, – произнёс Ёсицунэ. – Но ведь ты вырос и воспитывался в монастыре на горе Хиэй. Что, если кто-нибудь с берегов здешней реки Тодзу опознает тебя?
– Да, я долго пребывал у преподобного Сакурамото, но этим паршивцам меня нипочём не узнать, – ответил Бэнкэй и поскорей отошёл.
Он облачился в иссиня-чёрный кафтан, натянул поверх свой панцирь из чёрной кожи и нахлобучил шапку момиэбоси. Хоть и был он монахом, но голову не брил и отрастил волосы на три суна, поэтому он обвязал их платком хатимаки. Затем подвесил он к поясу меч длиною в четыре сяку два суна, взял алебарду с лезвием в форме трехдневного месяца и, натянув сапоги из медвежьей шкуры, пустился вниз по склону, разметая на ходу выпавший накануне снег, словно опавшие лепестки вишни.
К востоку от молельни Мирокудо, Будды Грядущего, и выше молельни Будды Дайнитидо, Великого Солнца, он остановился и взглянул вниз. По всему монастырю Дзао-Гонгэна была шумная суета, большая толпа кишела у Главных Южных Ворот. Видно, престарелые монахи держали совет в храме Проповедей, но остальная братия, покинув их, ярилась нетерпеливо во дворе. Молодые, вычернив зубы, пристёгивали к панцирям наплечники, подвязывали завязки шлемов, подвешивали низко за спиной колчаны со стрелами, нацепляли тетиву, уперев луки в землю, каждый держал алебарду, а было их человек сто, и все они рвались выступать, не дожидаясь старших.
Увидев это, Бэнкэй подумал: «Ну, будет дело!», повернул назад и возвратился в долину Срединной обители.
– Мешкать некогда, – сказал он. – Враг на расстоянии полёта стрелы.
Ёсицунэ спросил его:
– Воины Камакуры или монахи?
– Здешняя братия, – ответил Бэнкэй.
– Тогда нам придётся плохо. Они знают эти горы. Пустят впереди самых крепких на ногу, загонят нас в какое-нибудь гиблое место – и нам конец. Вот если бы и среди нас был кто-нибудь, кому эти горы известны, он бы повёл нас и мы смогли бы уйти.
И сказал Бэнкэй:
– А эти горы почти никто и не знает. Три священных вершины есть в заморских краях: Юйван, Сянфэн и Шангао. И две священных вершины есть в нашей стране: вершина Единственного Пути Итидзё и вершина Бодай – Прозрения. Итидзё – это гора Кацураги, а Бодай – гора Кимбусэн, вот эта, пред которою мы стоим. Здесь очищал свою плоть и свой дух Святой Эн-но Гёдзя. Зрел он благоговейно поезд принца Упасаки, как вдруг закричали тревожно птицы. Глядит: на водах потока Хацусэ стоит во плоти сам Фудо-мёо, кому он особенно поклонялся. С той поры эта гора запрещена для тех, кто не очистил себя от скверны мирской, и людям сюда пути нет. Сам я и не пытался восходить на неё, но, как мне говорили, на три стороны она непроходима. И вот: с одной стороны на нас уставлены стрелы врагов; на западе – пропасть, где замирают и птичьи крики; на севере – пропасть, именуемая «Возвращение Благовестного Дракона», и на дне её крутится бешеный горный поток. Так что нам остаётся идти на восток, в местность Уда провинции Ямато. Тогда мы сумеем уйти.
О том, как Таданобу остался в горах Ёсино
Люди Ёсицунэ, числом шестнадцать, каждый как мог готовились к бегству, и был с ними один прославленный и неустрашимый воин. Коль говорить о предках его, то был он потомком самого министра-хранителя печати Каматари, отпрыском ветви Фудзивары Фухито, внуком Сато Саэмона Норитаки и вторым сыном управляющего Сато Сёдзи из Синобу. Словом, это был самурай по имени Сато Сиробёэ Фудзивара Таданобу.
Он один из всех вассалов приблизился к Ёсицунэ, опустился коленями в снег и сказал так:
– Господин, нас с вами сейчас вернее всего можно было бы уподобить баранам, коих шаг за шагом гонят на скотобойню. Вам же надлежит уйти спокойно и без помех. Желаю я остаться здесь, дождаться этих монахов и задержать их на время своими стрелами, прикрывая ваш отход.
– Твоя решимость поистине радует меня, – ответил Ёсицунэ. – Но в битве у Ясимы твой старший брат Цугинобу отдал за меня жизнь, пав от стрелы Норицунэ, правителя Ното, и, когда ты рядом со мной, мне всё мнится в сердце моём, будто живы ещё оба брата! Нет, я не могу оставить тебя, и ты уйдёшь с нами. До конца года, смотри-ка, осталось не так уж долго! Если жив останешься ты и выживу я, тогда на будущий год в начале первого или второго месяца ляжет мой путь в край Осю и со мною отправишься ты и предстанешь перед правителем Хидэхирой, и свидишься ты вновь с женою и детьми, которых оставил в поместье своём в Синобу.
На это Таданобу, склонившись, ответил:
– Ваше суждение почтительно выслушал. Но когда осенью третьего года Дзисё мы с братом покидали край Осю, правитель Хидэхира сказал нам: «Отныне, вверив жизни ваши господину, возвышайте имя своё в веках. Коли придёт весть, что вы пали, пронзённые стрелами, я буду всем сердцем истово молиться о вашем блаженстве в грядущем рождении. Награды же в этой жизни за подвиги ваши – а вы их свершите! – на усмотрение господина». Так он говорил. Он не сказал: «Возвращайтесь живыми». И хотя матушка наша осталась одна в Синобу, мы сказали ей на прощанье только, что видим её в последний раз. Воин привык думать: сегодня его, завтра меня, и так будет со всеми. Вы слишком принимаете это к сердцу, господин, так пусть же кто-нибудь убедит вас!
Выслушав это, Бэнкэй сказал:
– Слово воина – что указ государя: однажды сказано и неотменно. Благоволите проститься с ним со спокойной душой.
Некоторое время Судья Ёсицунэ молчал, затем произнёс:
– Я скорблю, но я бессилен. Поступай, как велит сердце.
И Таданобу, поклонившись, возликовал, что остаётся один в глубине гор Ёсино.
Но сколь же грустным оказалось это благое дело! В последний раз прощаться с господином, с которым рядом озарял тебя ночами звёздный свет и по утрам окутывал туман, с которым рядом терпел невзгоды под зимним снегопадом и в летнюю палящую жару и от кого на шаг не отставал ни днём, ни ночью, ни вечером и ни на рассвете, кого он почитал ничуть не ниже, чем Саканоуэ-но Тамура иль Фудзивару Тосихито! Конечно, тоска ему сдавила сердце. А когда шестнадцать его товарищей один за другим стали подходить к нему по снегу со словами прощания, мысли его и вовсе смешались.
Тут Ёсицунэ подозвал Таданобу к себе и сказал ему так:
– Длинный меч у тебя, как я погляжу, и, когда ты устанешь, будет биться им несподручно. Ослабевшему воину хуже нет большого меча. Возьми же вот этот для последнего боя.
И он вручил Таданобу изукрашенный золотом меч в два сяку и семь сунов длиной с жёлобом по всей длине великолепного лезвия.
– Обращайся с ним достойно. Короток он, но редкостной выделки. Мне этот меч едва ли не дороже жизни. И знаешь почему? Он хранился в сокровищнице Кумано, и настоятель Тандзо переслал его мне, вымолив у Кумано-Гонгэна, своего божественного покровителя, когда я в Ватанабэ снаряжал боевые суда, чтобы переправиться на Кюсю для сокрушения Тайра. И не крепкая ли вера в богов Кумано дала мне за три года умиротворить врагов династии и смыть позор поражения с имени Ёситомо? Дороже жизни мне этот меч, и всё же отдаю его тебе. Думай, что я плечом к плечу с тобою.
Таданобу благоговейно принял меч, обнажил его и провёл по лезвию рукавом.
– Благородное оружие! – произнёс он, обращаясь к товарищам. – Когда брат мой Цугинобу в битве у Ясимы отдал жизнь за нашего господина, он умчался в Страну Тьмы на знаменитом коне Тайфугуро, которого пожаловал ему из своих конюшен Хидэхира, правитель Страны Двух Провинций. Теперь же настал мой черёд послужить господину, и мне пожалован этот благородный меч, сокровище Кумано. Только не думайте, будто господин наш пристрастен ко мне, ибо каждый из вас дождётся такого же часа.
И, слушая его, все пролили слёзы.
Судья Ёсицунэ спросил:
– Что ещё ты хочешь сказать?
– Вы попрощались со мной, – ответил Таданобу, – и больше мне ничего не надо. Правда, есть одно дело, но может оно уронить честь воина до скончания веков, и я боюсь о нём говорить.
– Мы видимся в последний раз. Какое дело? Говори.
Получив разрешение, Таданобу пал на колени и сказал так:
– Сейчас вы уйдёте со всеми, и я здесь останусь один. Подступит сюда настоятель Ёсино и осведомится: «Да где же здесь Судья Ёсицунэ?» И братия его, народ всё тщеславный, скажет: «Полководца-то нету, этот хочет сражаться за себя, но не биться же нам с кем попало!» И с тем они повёрнут назад, честь мою опозорив навеки. Так вот, хотелось бы мне только лишь на сегодня принять на себя высочайшее имя государя Сэйвы, что положил начало доблестному роду Минамото!
Сказал Судья Ёсицунэ:
– Всё бы хорошо, но вот что мне подумалось. Сумитомо и Масакадо, восстав против воли небес, нашли себе погибель. А обо мне ещё скажут вдобавок: «Выступил против воли государя, прежние друзья от него отвернулись, и держаться ему уже не по силам. Живёт он от утра до заката, лишь бы прожить лишний день, а когда наконец бежать стало некуда, высочайшее имя Сэйва навязал своему вассалу». Что отвечу я на такое злословье?
– А я поступлю, как уместно, – возразил Таданобу. – Когда монахи надвинутся, я буду стрелять до последней стрелы в колчане, а когда колчан опустеет, я меч обнажу, чтобы вспороть себе живот. И скажу я им: «Вы полагали, что я и есть Судья Ёсицунэ? Я ведь всего лишь его верный вассал и зовусь Сато Сиробёэ Таданобу. Я принял на себя имя моего господина и в схватке с вами выказал ему свою преданность. А теперь отрежьте мою голову и представьте Камакурскому Правителю». Сказавши так, я взрежу себе живот и умру, а уж после этого никакая клевета не коснётся вашего имени.
– Что ж, господа, – произнёс Ёсицунэ. – Коль он умрёт, всё разъяснив с последним своим вздохом, препятствовать я не могу.
И Таданобу принял на себя имя государя Сэйва. «В этом мире это меня прославит, а в мире ином князь Эмма, судья всех умерших, услышит хвалу в мою честь», – думалось ему.
– Что за доспехи на тебе? – спросил Ёсицунэ.
– Это доспехи, в которые был облачён мой брат Цугинобу в последнем своём бою, – ответил Таданобу.
– Стрела правителя Ното пронзила их насквозь, так что нельзя на них полагаться. Даже среди монахов могут случиться отменные лучники. Прими вот эти.
И Ёсицунэ вручил Таданобу свой алый панцирь и белозвездный шлем. Таданобу снял с себя доспехи, положил их на снег и попросил:
– Отдайте кому-нибудь из «разноцветных».
Однако Судья Ёсицунэ подобрал их и тут же в них облачился, сказавши:
– Других доспехов не имею!
Поистине беспримерный поступок!
– Нет ли у тебя каких-либо забот о доме? – спросил Ёсицунэ.
