ГЛАВА ПЕРВАЯ

Дон Хуан де Карабас родился ранним утром в год одна тысяча четыреста восемьдесят восьмой от Рождества Христова в родовом имении. Так было записано в приходской книге церкви Святого Фомы Севильского. Его отец, маркиз дон Карлос де Карабас, не имея возможности иным образом отметить рождение первенца, наследника и потомка знаменитого рода испанских дворян, приказал всем в округе нынче же вечером пить за столом вино в честь и во здравие нового хозяина. Весть о рождении ребенка, а также приказ графа разнес по округе единственный слуга в имении, престарелый Хорхе. Он лично обошел все дома и даже побывал на полях, где работали мужчины. Хотя у Хорхе сильно болели ноги, он сумел-таки выполнить приказание хозяина и оповестить всех о столь радостном для края событии, как рождение первенца. Но едва Хорхе возвратился уже после заката в фамильное гнездо, что стояло посреди селения Карабас, от названия коего и повелось наименование достославного рода, как тут его поджидало новое известие. После непродолжительных мучений скончалась супруга дона Карлоса. Повитуха, сказав лишь, что сие произошло от потери крови, сгребла в свою большую ладонь, более мужскую, нежели женскую, причитающиеся ей два дуката, последние деньги, которые смог наскрести маркиз, и быстро удалилась. Она не могла вынести удивительно спокойного взгляда, которым одарил ее первенец дона Карлоса. Взгляд этот как бы вопрошал, когда же ребенка покормят?

Маркиз и его верный слуга сели друг напротив друга за старинный дубовый стол, за которым обедало не одно поколение Карабасов, и, невзирая на различие положений, распили кувшин домашнего вина, такого же кислого, как и выражение их лиц. За вином дон Карлос и Хорхе решили, что ребенку надобно нанять кормилицу, но недорого, только за стол и кров, так как денег у маркиза не осталось вовсе. Это было хорошее решение, однако по прошествии некоторого времени вино дало о себе знать, и маркиз со слугой заснули, положив головы прямо на стол. Так и проспали они до самого утра, покуда петух, вышедший из курятника, криком не разбудил их.

Оказалось, что новорожденный всю ночь пролежал на одной кровати рядом со своей умершей матерью, не обмытый и не завернутый даже в тряпицу. Маркиза уже успела окоченеть, и на ее прекрасном теле начали появляться трупные пятна. Все это время ребенок с совершенно спокойным видом находился подле нее. Дон Карлос пришел в ярость. Два дуката по тем временам были большими деньгами, за которые плутовке повитухе надобно было ухаживать за младенцем. Поэтому, не тратя время попусту на разбирательства, маркиз, передав младенца на попечение престарелого Хорхе, направился прямиком через все селение вдоль единственной улицы прямо к домику повитухи. В его глазах сверкали искры злобы, ведь, по мнению дона Карлоса, именно повитуха была виновна в смерти его обожаемой супруги. Влетев, словно смерч, в домик, маркиз набросился на бедную женщину, нещадно колотя ее. В это время мимо по улице проходили селяне, спешившие до того, как солнце окажется в зените и начнет припекать, поработать в поле. Они-то и вбежали в дом повитухи в тот самый момент, когда маркиз нанес своей железной перчаткой удар в голову, смертельно ранивший женщину. Работники с трудом оттащили дона Карлоса от умирающей, которая, истекая кровью, все продолжала бормотать, что ей ужасно и невыносимо видеть такой скорбно-спокойный взгляд у новорожденного. Так она и умерла под собственный шепот. Вскоре на место происшествия прибежал запыхавшийся викарий, исполнявший в селении Карабас судебную власть. Онто и постановил, что дон Карлос виновен в убийстве повитухи, а стало быть, должен ответить за свой поступок. Зная, что законы в Испании были, по меткому выражению народа, «будто послушный конь, куда повернуть, туда и повезет», маркиз согласился отвечать за смерть несчастной. К тому же, как тут же на месте указал викарий, у него имелся неоспоримый оправдательный мотив – смерть жены, возможно, от неаккуратного обращения с оной убитой повитухи. Викарий, он же судья, назначил разбирательство дела, и все разошлись. Успокоившийся дон Карлос вернулся домой, где его ждал приятный сюрприз. Хорхе успел найти молодую женщину, кормилицу, которая сидела в задней комнате родового гнезда и кормила чрезвычайно довольного младенца. Новорожденного успели обмыть слегка нагретой водой, так что все в его только что начавшейся жизни было прекрасно. Отец склонился над малюткой и, погладив его по голове, объявил кормилице и Хорхе, что нарекает сына Хуаном. Так младенца и окрестили. Викарий, тот самый, что приходил на место убийства повитухи, записал в церковную книгу имя ребенка, дату его появления на свет, а также подробности его рождения и смерти жены маркиза и повитухи, так как имел привычку вольно дополнять записи, полагая себя историком селения Карабас.

На следующий день после крестин жену маркиза похоронили в большом фамильном склепе, что гордо высился среди других могил на кладбище, которое раскинулось на окраине селения и служило едва ли не самым популярным местом в Карабасе. Сюда, на кладбище, приходили жители селения во все праздники, дабы повеселиться и отпраздновать с умершими предками какое-нибудь значимое в их жизни событие. После похорон дон Карлос неизменно, раз в неделю по воскресеньям, приходил к склепу и в течение всего года разговаривал с женою. Иногда он брал с собой маленького Хуана, и он тоже должен был разговаривать с матерью, которую совершенно не знал.

Разбирательство дела и суд над маркизом Карабасом состоялся лишь спустя полгода после убийства повитухи. Удивительно, но именно через такой большой промежуток времени родственники несчастной женщины выдвинули свои обвинения против владетельного дона. Правда, претензии сии были мелки. Родственники требовали за смерть повитухи, приносившей пусть и небольшой, но стабильный доход, ни много ни мало пять золотых дукатов. Сумма не такая уж и значительная, однако весьма существенная для дона Карлоса была им уплачена уже через неделю. За ту неделю дон Карлос съездил в Севилью, где встретился со знакомым евреем-ростовщиком, по имени Авраам, и занял у него денег. В залог он ничего не оставил, кроме собственной расписки, к коей неграмотный маркиз приложил обмакнутый в чернильницу большой палец, да честного благородного слова, что вскоре деньги с процентами вернет. Едва только искомые пять золотых дукатов оказались в руке у дона Карлоса, как он и думать забыл о долге, полагая, что негоже дворянину и аристократу общаться со столь презренным существом, как иудей. Маркиз полагал, что когда Авраам придет к нему с распиской и потребует возврата денег, то благородный дон тут же передаст его святой католической церкви, объявив, что еврей хотел заставить его продать душу дьяволу. Ну кому из них двоих поверит викарий: благочестивому христианину или же недостойному иудею?

Разобравшись с делами, маркиз продолжил свою беспечную жизнь, где один день сменял другой, похожий друг на друга, как две капли воды. Только лишь церковные праздники хоть как-то скрашивали это существование. Денег у дона Карлоса все так же не было, но работать он считал ниже собственного достоинства, а потому предпочитал сдавать свои скудные земли наемным работникам, дань с которых собирал старый Хорхе. Пока другие в поте лица своего трудились, добывая хлеб насущный, дон Карлос проводил время, упражняясь в фехтовании, верховой езде и докучая кормилице постоянными приставаниями. Молодая женщина недолго сопротивлялась владетельному сеньору, вскоре уступив пылкому натиску. Со смерти маркизы минул год, а потому дон Карлос мог позволить себе немного пошалить. Для этого он устраивал якобы неожиданные встречи в самых потаенных уголках родового гнезда, благо его архитектурные изыски весьма способствовали этому. Родовое гнездо представляло собой большой дом, первый этаж которого был выстроен из нетесаного камня. Позднее к первому этажу сначала пристроился второй, полностью из дерева, а затем стали примыкать во множестве самые разнообразные пристройки. Кухня, конюшня, скотный двор с хлевом, амбар для хранения даров природы, что во множестве приносили поздней осенью работники под надзором престарелого Хорхе, – все это строилось и пристраивалось предками достойного дона Карлоса к родовому гнезду. Дед маркиза даже изволил построить небольшое патио, изрядно переделав из-за этого дом. Точно такие же патио он видел в новомодных домах Севильи. Тогда мода на них только стала проникать в Каталонию благодаря торговле с маврами.

Теперь же подобными красотами вряд ли кого-нибудь можно было удивить. Да и само родовое гнездо постепенно пришло в упадок, а дону Карлосу до него не было никакого дела, так как он полагал, что дворянину не пристало заниматься пустяками.

Покуда маркиз занимался собой, а Хорхе хлопотал по дому или собирал дань с работников, малыш Хуан был предоставлен самому себе. Нрав его уже в то время поражал спокойствием, столь несвойственным пылким испанцам. Едва встав на ноги, он стал проделывать удивительные по дальности переходы, обходя дом вдоль и поперек. Вскоре родного дома Хуану стало мало, а потому он смело вышел во двор, где во множестве бродили, валяясь в грязи, свиньи и копошились роющиеся в навозе куры – небогатое достояние маркиза. Ребенок огляделся и внезапно с удивительной ловкостью вскочил на спину единственного борова. Боров тот был черен, словно арап, огромен и известен всей округе своей свирепостью. Его клыки страшно торчали изо рта, распугивая незваных посетителей маркиза лучше всякой собаки. Едва малыш вскочил ему на спину, как боров взревел от обиды и унижения. Он затряс всем телом, стараясь сбросить с себя легкого, как пушинка, седока. Однако это оказалось не так-то просто. Хуан ежедневно видел, как отец садится на прекрасного скакуна, чтобы дать волю и себе и ему промчаться по округе, путая мирных жителей Карабаса воинственным галопом. Конечно, мальчик тайно завидовал маркизу, а потому, едва завидев такого изумительного скакуна, каким ему показался боров, не удержался, желая походить на отца, и забрался к нему на спину. Щетина, которой заросла вся спина вплоть до самой холки, больно впивалась в оголенные ножки малыша, но Хуан крепко ухватил животное за уши и со всей силы ударил его босыми пятками в бока. Взвизгнув не столько от боли, сколько от обиды и унижения, огромный боров бросился бежать. Маленькие глаза его налились кровью, застилая Божий свет, а потому боров постоянно налетал то на большую лохань, стоявшую посреди двора, то на раскрытые двери амбара. При этом он громко взвизгивал и припускал еще быстрее, надеясь избавиться от навязчивого седока. Но юный Хуан держался за уши крепко, весело смеясь и крича от восторга. За этим занятием его и застал привлеченный шумом Хорхе. Старик всплеснул руками и, хохоча, стал звать дона Карлоса выйти и посмотреть, что проделывает его сын. Отвлекшись от кормилицы, маркиз вышел во двор, где он с удивлением обнаружил маленького Хуана, которого едва вез успевший чрезвычайно устать боров. Черная кожа лоснилась от пота, будто у доброго скакуна, которого опытный наездник хорошенько погонял по кругу. Понукаемый Хуаном боров уже еле волочил ноги, намаявшись от всей этой беготни и ударов, но так и не сумел сбросить настойчивого седока. Дон Карлос дождался, пока боров не поравняется с ним и, ловко ухватив сына под мышками, взял его на руки. Боров тотчас же повалился в мягкую пыль двора, тяжело дыша и закатив глаза. Мальчуган, весело смеясь, уставился на отца, спрашивая его, понравилось ли тому представление.

– Молодец! – только и сказал маркиз, опуская Хуана на землю.

Но и этого немногословного поощрения оказалось довольно мальчику, росшему без материнской ласки и безо всякого воспитания.

«Молодец» – это первое слово, которое сказал юный Хуан, начавший говорить довольно поздно. Мальчуган рос, наслаждаясь той свободой, которую давало ему полное отсутствие воспитателей и наставников, самостоятельно познавая жизнь. Он носился вместе с детьми работников по главной улице, совершенно ничем от них не отличаясь, в легкой, перешитой и залатанной рубахе и коротких штанах, сверкая босыми пятками, вечно грязный и перепачканный, горланил, как и другие дети, дразнил местного дурачка. Хуан ходил на реку купаться и когда позволяла погода, и когда было холодно, закаливая таким образом организм, способный впоследствии переносить многочисленные невзгоды и тяготы, выпавшие на его долю.

Однажды маркиз де Карабас взял сына, которому исполнился пятый год, на праздник в Севилью, бывшую тогда центром Каталонии. Хуан воочию увидел торжественное шествие, совершаемое ежегодно в Пасху на площади вокруг собора. Священники в расшитых золотом белоснежных одеждах несли огромные, сверкавшие на солнце кресты. Следом шли самые набожные жители Севильи, удостоенные чести тащить на своих плечах носилки, в которых восседала статуя Пречистой Девы Марии. Перед носилками, извиваясь и подвывая, шли бесноватые и юродивые, что во множестве стекались на празднование Пасхи в Севилью и составляли ее неотъемлемую часть. За Пречистой Девой торжественно вышагивали богатые и великосветские горожане, красуясь в лучах яркого весеннего солнца своими нарядными одеждами. За ними толпой валил люд попроще. Все это великолепие сопровождалось изумительным по красоте церковным песнопением.

Дон Карлос, нагло растолкав локтями зевак, собравшихся на площади перед собором, пробрался к самой ее центральной части и горделиво огляделся вокруг, всем своим видом давая понять окружающим, что он не какой-нибудь там босяк, а дворянин, достойный уважения, чья шпага готова проткнуть любого, осмелившегося усомниться в этом. Хуан блестящими от возбуждения глазами смотрел на проходившую перед ним процессию. Ему, обычно спокойному, передалось необычайное возбуждение народа, тянущего руки к носилкам и просящего благости у Девы Марии. Внезапно дон Карлос подхватил мальчика и, вскинув в небо, посадил к себе на плечи.

– Смотри, Хуан, – кивком головы указал он в сторону большого балкона, украшенного расшитым гобеленом, на котором красовались гербы Кастилии и Арагона. Балкон сей служил украшением королевского дворца, стоявшего прямо перед доном Карлосом и его сыном. – Это наши драгоценнейшие король и королева.

И точно, в этот момент на балкон вышла Изабелла Кастильская, ведомая под руку Фердинандом. Народ взвыл от восторга. Мальчик, поддавшись всеобщему ликованию, громко закричал и замахал руками. В этот момент королева, которую ее дражайший супруг галантно усаживал в кресло, казалась даже красивее, чем Дева Мария, считавшаяся доселе Хуаном самой прекрасной из женщин.

Празднование Пасхи и выход королевской четы глубоко врезались в память ребенка. Теперь женская красота навсегда связалась в его сознании с религиозным экстазом. Вернувшись в селение Карабас, Хуан тут же рассказал своим товарищам по играм, свидетелем какого величайшего из всех виденных ранее событий он стал. Сидя долгими весенними вечерами у реки и помешивая в костре догорающие угли, юный Хуан восторженно рассказывал о процессии, изображая попутно бесноватых и юродивых, а также о торжественном выходе королевской четы на балкон дворца. Дети, ничего не видевшие дальше околицы селения, слушали его, раскрыв рты. Они постоянно требовали пересказывать им удивительное празднование Пасхи в Севилье.

Видя, что товарищи чрезвычайно увлеклись рассказом, Хуан предложил им новую игру. Уже на следующий вечер возвращавшиеся на поля после сиесты работники были несказанно удивлены открывшимся им зрелищем. Прямо по главной улице шествовала небольшая процессия, состоявшая целиком из детей. Впереди процессии, высоко задрав две связанные меж собой скрещенные палки, вышагивал самый младший. Следом за крестом на старом обломке древка, найденного мальчишками где-то у реки, развевался вместо церковного знамени оборванный военный стяг, по-видимому побывавший много раз в самой гуще сражений, так как края его были страшно обуглены. Двое самых старших по очереди несли знамя, четверо ребят помладше тащили на худых загорелых плечах скрещенные палки. В этих импровизированных носилках красовалась старая кукла, изображавшая Пречистую Деву Марию. Куклу ребята позаимствовали у одной из девочек, с которыми им было зазорно играть. За то, что девочка отдала свою куклу, ее приняли-таки в игру после долгих и жарких споров. Теперь сама девочка изображала не кого-нибудь, а королеву, стоявшую на небольшом холме и махавшую процессии платком. Проходившие мимо нее мальчишки должны были ей кланяться, иначе, как утверждал маленький Хуан, игра не считалась. Остальные девчонки селения страшно завидовали избраннице и старательно следили издалека, чтобы их более счастливая подруга махала платком, как положено настоящей королеве Изабелле Кастильской.

Сам Хуан сначала хотел изображать во время игры короля Фердинанда, гордо кивавшего проходившей мимо его холма процессии, члены которой обязаны были кланяться сначала королеве, а затем и ему, но простое стояние было не для такого бойкого и подвижного ребенка, как он. Поэтому однажды, во время очередного пересказа празднования Пасхи, Хуан объявил, что забыл одну немаловажную деталь.

– Впереди процессии ехал всадник, – сказал он.

Кто это был, начали наперебой выспрашивать у него товарищи, но Хуан уклончиво отвечал, что это ему неизвестно и, скорее всего, всадник являлся самой важной персоной на празднике, раз ему разрешили возглавить процессию и встать даже перед святым крестом.

– Возможно, это был сам папа! – неожиданно провозгласил он.

Известие, что в процессии участвовал понтифик, привело детей в сильнейшее возбуждение. Недаром викарий, проводя каждое воскресение богослужения в церкви, первую из своих молитв посвящал восседавшему на священном католическом троне папе римскому.

На следующий вечер жители селения были удивлены еще сильней, чем прежде, когда увидели, что во главе процессии с Девой Марией ехал юный Хуан. Озорник с важным видом восседал на черном борове, который после достопамятного объезда послушно подставлял Хуану свою спину всякий раз, когда тому хотелось покататься на нем. Принятые в этот раз для большей торжественности девочки тоненькими голосами выводили церковные гимны, шагая за носилками, а Хуан торжественно благословлял прохожих, рисуя в воздухе крестное знамение. «Смотрите-ка, каков будущий маркиз! – восклицали жители, указывая на шалуна. – Да, он далеко пойдет, этот Хуан де Карабас».

Так гордость мальчика, зревшая в маленьком сердце, была удовлетворена целиком и полностью. Теперь он стал не только лидером, но и именовался в играх не иначе как ваше святейшество.

Той ночью маленькому Хуану приснился странный сон, один из тех самых снов, что изменяют наше сознание, навсегда врезаясь в память красочным колоритным действом. Хуану снилось, будто он стоит посреди огромной пустыни, ветер гонит бесконечный желтый песок меж ног его, широко расставленных и уже по щиколотку засыпанных. Мальчик поднимает голову и видит в лазурном небе, столь ослепительно голубом, какое бывает только в Кастилии, как сверху к нему спускается ангел. Ангел сей был подобен белоснежному воину с золотым посохом, который он держал, будто это был меч. От ангела веет страхом и благородством. Внезапно мальчик чувствует, что он отрывается от земли и начинает медленно приближаться к ангелу. Песок с тихим шелестом ссыпается с его босых ног. Хуан движется вверх, в небо, направляясь к ангелу. Белоснежный воин, заметив его, в гневе направляется прямо на мальчика. И тут Хуан видит, что он не просто мальчик, а огромный черный бык с позолоченными рогами, а ангел перед ним – тореадор, держащий в руках не посох, а шпагу. Тореадор изготовился пронзить испуганного ребенка этой самой шпагой-посохом, но Хуан ловко пролетает мимо, лишь только край плеча задевает шпага. Хуан чувствует, как ярко-алая кровь, какая бывает лишь на картинах с изображениями ада, струится по всему его телу, телу быка. И еще он внезапно чувствует всю мощь и стать этого могучего животного. Хуан бьет копытом и неторопливо и расчетливо направляется к тореадору-ангелу. Тот не ожидает удара и падает, пронзенный золочеными рогами прямо в сердце. Умирая, ангел шепчет склонившемуся над ним в небе мальчику: «Возьми мою доблесть. Стань великим. Печать Всевышнего на тебе».

Маленький Хуан проснулся весь в поту, глядя невидящим взором в темноту спальни, а в ушах его все еще звучали возгласы ангелов-зрителей «Оле!», подбадривающих быка, победившего небесного тореадора.

ГЛАВА ВТОРАЯ

С этого момента в жизни и внутреннем мире маленького Хуана произошли разительные перемены. Он стал грезить, мысленно видя то, что было невозможно зреть наяву. Грезы Хуана были прекрасны и ужасны одновременно. Чаще всего он видел огромного черного быка, горделиво стоящего над телом поверженного тореадора. На широком лбу быка сиял крест, а в глазах стояли слезы скорби по убиенному, которые, капая, смешивались с кровью тореадора, текущей с золоченых рогов. Упоенный виденной им картиной, дрожащий от возбуждения и восторга, мальчик тотчас прерывал все свои дела и стоял, подолгу глядя пустыми глазами в лазурное небо Кастилии. Ни дети, ни работники, ни даже добрый старый Хорхе не могли в тот момент вернуть его на землю. Только отец, дон Карлос, имел власть одним окриком оторвать сына от грез наяву.

– Хуан! – восклицал он, выглядывая в окно. – Поди-ка сюда.

И тотчас ребенок возвращался в реальность, покорно следуя отеческому зову.

У Карлоса де Карабаса в то время возникла целиком захватившая его идея преобразить ныне существующий символ священной римско-католической церкви, а именно крест. Начавшему постепенно сходить с ума от постоянного воздержания достойному гранду, который раньше и в церковь-то ходил раз в год, пришло в голову, что только он способен спасти христианство от вырождения и порабощения грязной мавританской религией. Однажды во время его размышлений о сущности креста, чью форму дон Карлос решил изменить, в комнату тихо вошел Хуан и встал у стола, за которым сидел отец. Тот поднял голову и вопросительно посмотрел на ребенка:

– Чего тебе, Хуанито?

И тут мальчик крикнул удивительное слово, которое он недавно услышал от преподобного отца Сальвадора, раз в неделю обучавшего Хуана азам наук.

– Циркуль!

Воскликнув, Хуан бросился вон из комнаты, оставив донельзя потрясенного отца одного. Дон Карлос еще долго не мог прийти в себя, ежеминутно повторяя: «Устами младенца да глаголет истина! Вот она, новая форма».

С тех самых пор достойный гранд, подолгу засиживаясь над всевозможными набросками и рисунками нового креста, производимого неизменно в форме чертежного инструмента, видя, что дело его застыло, звал сына и требовал повторить шалость.

– Циркуль! – звонким голоском восклицал Хуан и мчался обратно во двор предаваться грезам.

Еще одной картиной, столь же часто виденной мальчиком наяву, были пышные похороны. Удивительно, но до сего момента он ни разу не видал похорон, поэтому его процессия была уникальна. По небу торжественным маршем шли во множестве своем огромные быки, спины которых были покрыты великолепными алыми попонами. Вместо рогов на бычьих головах трепетали желтыми огоньками толстые церковные свечи. Глаза быков имели необыкновенный синий цвет, в точности воспроизводивший небесную лазурь. Следом за быками шествовали священники. Они были облачены в оливковые и белоснежные сутаны. Священники несли непременные для похорон кресты. В какой-то момент Хуан мигал, грезя процессией. От короткого взмаха ресниц вдоль идущих проносился сильнейший ветер, подхватывающий пламя от свечей и перекидывавший его на кресты, которые тут же с треском возгорались. Священники еще выше поднимали ярко горевшие кресты и продолжали торжественное шествие по небу. За священниками угрюмые угольно-черные мускулистые полуобнаженные рабы несли на могучих плечах, опутанных многочисленными цепями, носилки. На носилках стоял трон, на котором восседал мертвец. Чем ближе процессия подходила к мальчику, тем отчетливее ему становилось видно, что на троне сидит не кто иной, как он сам, только умерший. Хуан был великолепен. Белоснежная парча окутывала его с ног до головы, а ноги, обутые в красные сафьяновые туфли, стояли на небольшой черной подушечке. Священники пели гимны, быки призывно мычали, негры плакали, а Хуан сидел с каменным выражением лица, бледнее собственного савана, глядя мертвыми глазами прямо на живого мальчика, грезящего процессией своих похорон. Именно такое лицо, как помнил Хуан, было у покойной матери, с которой ему пришлось провести целую ночь на одной кровати. Лицо это врезалось удивительнейшим образом в память ребенка.

Вскоре мальчику довелось наяву увидеть, каковы бывают на самом деле похоронные процессии. Дело в том, что с момента его рождения и погребения матери никто в селении Карабас не умирал. И вдруг преподобный отец Сальвадор, тот самый, что изволил обучать маленького Хуана премудростям чтения, письма и вычисления, неожиданно скончался. Случилось это в воскресный день, как раз во время очередного урока, когда Хуан, сидя в задней комнате храма, предназначенной для переодевания священников, бегло читал латинский текст молитвослова, покуда отец Сальвадор собственноручно переписывал Новый Завет. Преподобный Сальвадор был священником старой закалки, считавшим, что лучшей книгой из всех является Библия, а лучшая Библия – это та, что написана от руки. Так священник одновременно делал два дела кряду: во-первых, он пополнял скудный запас церковных книг, а во-вторых, переписывая священный текст, снимал с себя всяческие грехи. Так, во всяком случае, считал отец Сальвадор.

Неожиданно Хуан, читавший книгу, замолк и уставился невидящим взором на висевшее на стене распятие. Ему пригрезилось, что он находится посреди огромного темного подвала. Осторожно ступая по каменному полу, что было весьма необычно, ведь в Карабасе все полы были земляными, мальчик проследовал по узкому коридору. Из-под ног его разбегались большие мохнатые крысы, которых тут же хватали высовывавшиеся из стен прекрасные женские руки. Хуан вышел из коридора и очутился перед большой залой, сплошь усеянной каменными могильными крестами. Посреди залы стояла круглая плита в виде огромной гальки, на которой ясно было написано по-латыни: «Преподобный Сальвадор, убиенный распятием Господа нашего Иисуса Христа, взятым в руки невинным ребенком».

Прочитав надпись, Хуан вздрогнул и очнулся. Перед ним на полу лежал мертвый священник. Видимо, при падении он сильно ударился головой об угол стола, потому что из виска его текла тонкой струйкой темная кровь.

Может, это и было лишь случайное совпадение, однако мальчик решил, что именно он своими грезами сумел убить носителя священного сана. Естественно, Хуан не стал никому говорить о своей догадке, но сильно возгордился своим умением убивать мыслью. Он молча смаковал новое, крайне необычное чувство собственного превосходства не только над детьми, но и над взрослыми, чьими жизнями он при желании мог распоряжаться.

Отца Сальвадора похоронили через три дня. Стояла жуткая жара, а потому дальнейшее пребывание тела в церкви было невозможным. Викарий объявил, что в нынешний день все жители славного селения должны забросить свои дела, так как смерть уважаемого священника – значительное событие. Наутро в церковь стали во множестве стекаться жители. Многие были в праздничных одеждах. За день до этого храм украсили венками из цветов и оливковыми ветками. Дон Карлос де Карабас тоже нарядился в свой старинный, кое-где изъеденный молью камзол. Едва он и маленький Хуан вошли в церковь, как началось отпевание. Хуан во все глаза разглядывал происходящее. Он чувствовал витавшую вокруг торжественность. Суровые, обветренные и опаленные солнцем лица работников, украшенные стены храма, лучшие платья, что были надеты на всех, а также неурочный, праздничный день – все говорило о величии события.

Викарий, стоя у алтаря, превозносил религиозность, чистоту души отца Сальвадора, умершего во время служения Господу, изучая с отроком Священное Писание. При этом все присутствующие поглядели на маленького Хуана.

Хор пел, как никогда, прекрасно. После службы в церкви викарий возглавил процессию на кладбище, расположенное прямо за храмом. Самые уважаемые жители Карабаса поставили открытый гроб с отцом Сальвадором себе на плечи и медленно прошествовали мимо расступившейся в глубочайшем почтении толпы к распахнутым церковным воротам. Впереди шли шесть мальчиков и девочек, несущих толстые свечи. Лицо священника, лежавшего в гробу, было столь благородно-спокойным, а процессия так прекрасна, что маленький Хуан не удержался и заплакал. Никогда еще ему не было так горько оттого, что не он, а кто-то другой был в центре такого значительного события. Стоявший рядом с ним старик Хорхе с трудом наклонился на своих негнущихся ногах и спросил Хуана, отчего он вдруг так горько заплакал?

– На его месте должен быть я, – откровенно ответил гордец.

Хорхе стремительно выпрямился и перекрестился. Стоявшие рядом жители, услышавшие признание, громко восхитились:

– Как прекрасен этот ребенок! Как жаль ему нашего падре Сальвадора. Посмотрите, он так рыдает.

И действительно, горькие слезы непрерывным потоком струились по нежным детским щекам Хуана, оставляя на лице длинные блестящие полоски. Какая-то старая женщина подошла и благоговейно обмакнула свисавшие с подбородка мальчика капли чистым белоснежным платком, который тут же, поцеловав, спрятала в рукав выходного платья.

На следующий день Хуан объявил, что он придумал новую игру. Теперь дети селения играли в похороны.

На роль покойника обычно выбиралась бродячая кошка, существо, по мнению испанцев, чрезвычайно еретическое. Ребята долго и тщательно выискивали кошку, а затем, окружив несчастное животное со всех сторон, забрасывали его камнями. Хуан руководил охотой и убийством. После того как кошка издыхала, ее заворачивали в огромные лопухи, которые девочки приносили с кладбища, и торжественно несли за селение, где предавали земле.

Во время одного из подобных шествий дети увидели, как в Карабас въехал верхом на осле некий мужчина, одетый не то в сутану, не то в мантию. На голове у незнакомца красовалась остроконечная шапка с кисточкой на конце. И хотя одежда мужчины была странной, детям он показался чрезвычайно богатым. Яркая ткань, по сравнению со старым тряпьем, которое носили их родители, выглядела по-царски. Остановив осла около сгрудившихся вокруг могилки ребят, незнакомец спросил:

– Не покажет ли кто-нибудь из вас бедному страннику, где находится дом маркиза Карлоса де Карабаса?

Все дети разом посмотрели на Хуана, но тот и бровью не повел. Пусть даже перед ним был сам иноземный царь, мальчик не счел нужным разговаривать с незнакомцем. Пусть приезжий знает, кто здесь главный. Тогда в руке мужчины как бы невзначай, словно рыба, выскакиваемая из воды в жаркий летний день, блеснула мелкая монета. Дети тут же бросились наперебой предлагать сопроводить незнакомца к имению маркиза.

Немного подождав для приличия, Хуан неторопливо двинулся следом. Он шел, загребая босыми пальцами мягкую пыль главной и единственной улицы селения, наперед зная, что его отец, как истинный гранд, ни за что не примет расфранченного незнакомца в час сиесты.

Однако каково же было его удивление, когда, подойдя к родному дому, он увидал, что маркиз де Карабас удостоил-таки незнакомца своим вниманием. Едва мальчик приблизился к воротам, как двери дома распахнулись и оттуда вылетел франт, словно ядро, пущенное из пушки. Яркая одежда его была в явном смятении, как и лицо, красное, как у вареного рака. Следом за незнакомцем из дому выскочил полуголый отец Хуана. Дон Карлос подбежал к валявшемуся посреди двора запутавшемуся в полах удивительной одежды, оказавшейся всего-навсего халатом, незнакомцу и дал ему солидный пинок под зад.

– Прочь, жалкий еврей! – громогласно воскликнул маркиз. – Как посмел ты, распявший Христа, напоминать мне о каком-то долге? Пошел отсюда, пока я тебе все ребра не переломал!

Тут еврей – а незнакомец оказался именно им – ловко вскочил, подобрал полы халата и, не дав Карлосу де Карабасу еще раз прикоснуться ногой к собственной пятой конечности, пустился наутек. Собравшиеся у ворот ребята заулюлюкали.

– Вот видишь, сын мой, – объявил маркиз, завидев подошедшего Хуана, – сколь жалок сей народ, который неугоден Богу, потому как не является христианским.

Реакция мальчика была мгновенной. Вмиг привиделось ему, сколь прекрасным будет новая погребальная процессия детей, если вместо еретического животного роль покойника исполнит еретик. Хуан подхватил с земли камень и бросил им в спину взбиравшегося на осла еврея. Тут же все остальные озорники, подхватив камни, стали бросать ими в несчастного ростовщика. Осел, которому кто-то ловко попал прямо под хвост, взревел, сбросил с себя седока и умчался, не разбирая дороги. Дети же преследовали еврея до самого конца улицы.

Как оказалось позднее, несчастный ростовщик, с позором выгнанный из Карабаса, вечером вернулся в селение и направился за помощью к единственному государственному представителю, то есть к викарию. Там иудей поведал о своих потерях, присовокупив к многочисленным ушибам и побоям убежавшего осла. Услышав из уст незнакомца, что причиной его несчастий был самый высокородный житель Карабаса, а также изумившись стоимости осла, которую требовал с маркиза ростовщик, викарий страшно рассердился и приказал прибежавшим на зов дюжим работникам схватить неверного и посадить его в тюремную камеру. Напрасно плакался несчастный еврей, махая, словно белым знаменем поражения, распиской дона Карлоса, викарий был непреклонен:

– Что тычешь ты мне этим листом бумаги? Этот крест не есть обязательство достопочтенного маркиза де Карабаса. Откуда я знаю, может, ты сам его нарисовал, как и придумал, сколько стоит твой осел. Посиди-ка покуда здесь, а утром я попрошу дона Карлоса объяснить, в чем тут дело. Тоже выдумали человека от ужина отрывать по всяким пустякам.

Хуан, проследив, что нечестивого ростовщика благополучно посадили под замок, мигом направил свои быстрые, как ветер, ноги на окраину селения, где раскинулось уже довольно приличное кладбище животных, похороненных детьми Карабаса. Уже через некоторое время он, к вящей радости остальных озорников, вернулся, старательно зажимая нос одной рукой и неся в другой последнюю жертву похоронной процессии, выкопанную им только что.

Тюрьма, а вернее, сбитая из глины вперемешку с навозом конура выходила единственным своим редко зарешеченным окном на улицу. Стараясь не шуметь и воротя носы от нестерпимого смрада и зловония, распространяемого дохлым, полуразложившимся поросенком, мальчишки подкрались к оконцу. Хуан размахнулся и ловко швырнул труп прямо меж решеток в конуру. Из тюрьмы раздался душераздирающий визг. Юный маркиз де Карабас зло засмеялся, прислушиваясь к всхлипам и стенаниям ростовщика, никак не решавшегося взять в руки труп поросенка, к которому евреям было запрещено даже прикасаться, дабы избавить себя от мучений. Наконец боязнь задохнуться поборола религиозные и нравственные преграды, и еврей выбросил труп наружу. Один из озорников тотчас подобрал его и забросил обратно в тюрьму. Раздался новый вой, в котором теперь уже слышалось более жалоб, нежели испуга. Мальчишки в восторге стали подвывать ростовщику.

Подобное перебрасывание дохлым поросенком продолжалось до тех самых пор, покуда привлеченный воем викарий не подошел к тюрьме и не разогнал стайку озорников.

Наутро никто даже не стал разбираться в деле, которое привело ростовщика в селение. Один из работников просто отпер тюремную конуру и пинками выгнал из нее ослабевшего от голода и побоев еврея. Тот, подобрав полы своего свалявшегося, некогда блистательного халата, медленно побрел по дороге, ведущей прочь от столь нерадушно принявшего его Карабаса. Уже порядком отойдя от селения, ростовщик, коего звали Авраам Клейнер, обернулся и погрозил измазанными грязью и останками разлагавшегося трупа поросенка кулаками.

– Проклинаю тебя! И тебя, и род твой до последнего колена! – воскликнул он, произнеся старинное иудейское заклятие. – Проклинаю и клянусь Яхве, что отомщу всеми известными способами за это унижение.

Еврей тут же очертил вокруг себя круг и произнес еще одно, еще более могущественное заклинание.

В это же самое время, покуда ростовщик, выйдя за селение, клялся в мести, Хуан грезил наяву. Ему виделся распятый на огромном кресте черный бык, с которого прожорливые мухи с золотистыми брюшками заживо снимают кожу. Бык глядел в небо мученическими голубыми глазами, из которых на землю вместо слез падали ослепительно белые жемчужины. Видение было настолько прекрасным, что, очнувшись, мальчик еще долго не мог прийти в себя от восторга. Он решил, что картина, пригрезившаяся ему наяву, обязательно должна значить нечто важное, что вскорости произойдет в его жизни.

А дон Карлос тем временем почти совсем сошел с ума. Он наконец-то нашел образ нового креста, которому посвятил большую часть своего времени и который просто обязан теперь спасти папскую католическую церковь от нахлынувших на нее со всех сторон еретиков, иудеев и мусульман. Надо сказать, что к тому времени король Фердинанд и королева Изабелла Кастильская повели великую войну за освобождение южных земель Испании от мавров, что не могло не отразиться на взглядах дона Карлоса. Едва осознав всю важность открытия, маркиз громогласно позвал единственного слугу, старого Хорхе, и велел ему одеть себя в праздничный камзол и седлать лошадь.

– Я еду в Севилью! – заявил дон Карлос оторопевшему слуге и прибежавшему на шум сыну. – Мне необходимо срочно видеть архиепископа, дабы испросить у него рекомендательное письмо к Папе, – добавил он таинственным полушепотом, старательно сворачивая в тонкую трубочку листок бумаги, над которым он корпел последние три года и где был изображен новый католический символ – крест в виде разложенного циркуля.

Достойный кабальеро уже давно не сиживал на коне, преимущественно оседлывая табурет, а потому он долго не мог взобраться в седло, которое расторопный Хорхе укрепил на спине старого рысака. Конь прядал ушами, покорно стоя у топчана, с помощью которого маркиз на него садился. Наконец дон Карлос кое-как взгромоздился на рысака, выглядевшего не менее старым, чем Хорхе, помахал слуге и сыну и выехал за ворота имения.

Больше Хуан и верный старый Хорхе уже не видели его в добром здравии. Достойный гранд вернулся в следующее воскресенье, но не на коне, а пешком и без своего хоть и старого, но еще хорошего выходного камзола. Это было еще не так ужасно, как то, что дон Карлос окончательно потерял рассудок. После беглого осмотра, проведенного тут же приглашенным Хуаном в дом викарием, последний признал маркиза де Карабаса сумасшедшим. Причем дон Карлос во время осмотра сильнейшим образом возбудился и начал кидаться на окружающих, а потому викарий объявил его буйным и потребовал сей же час посадить маркиза под замок.

Вот и сбылось пророческое видение Хуана. Его отца посадили не просто под замок, а прибили к стене в одной из комнат длинную цепь, окончание которой надели маркизу на талию. Вид отца, посаженного на цепь и без конца бормочущего что-то себе под нос, был ужасен.

Так юный Хуан де Карабас потерял обоих родителей. Вскоре он выяснил, что дон Карлос, едва оказавшись в столице Кастилии, тут же направился прямо к архиепископу Севильскому. Во время приема удостоенный чести маркиз безапелляционно объявил, что только его гений способен спасти христианский мир от нашествия еретиков и неверных. В это время у кардинала Испании и архиепископа Севильского Гонсалеса де Мендосы гостил глава недавно введенной в Испании инквизиции. Сам архиепископ, известный своим пристрастием к роскоши и всему утонченному, терпеть не мог разного рода одержимых, тем более спятивших на религиозной почве. Поэтому он без всякого удовольствия выслушал заявление дона Карлоса. Великий инквизитор, напротив, был само внимание. Однако, увидев на листе бумаги вместо креста тщательно нарисованный циркуль, он пришел в неописуемую ярость. Накричав на несчастного кабальеро и назвав его действия кощунственными, Великий инквизитор Торквемада с молчаливого благословения кардинала велел отцу Хуана убираться прочь, тут же порвав и растоптав кропотливый труд трех лет. С этого момента рассудок маркиза де Карабаса окончательно помутился.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

После того как помешавшийся в уме глава семейства де Карабасов был посажен под замок, Хуан и старик Хорхе сели в большой комнате за стол друг напротив друга и стали держать совет. Верный слуга сообщил юному де Карабасу, что хоть его отец еще жив и согласно испанским законам Хуан не может называться маркизом, он все равно уже стал доном, то есть главой семьи. Теперь на плечи в одночасье возмужавшего наследника ложатся многочисленные обязанности, добавил Хорхе, глядя своими добрыми глазами на внимательно смотревшего на него мальчика.

– Милый Хорхе, скажи не скрывая, что сейчас лежит у нас в кошеле? – пытливо спросил слугу Хуан.

Слуга тяжело вздохнул:

– Ничего, дон Хуан. Ни единого дуката.

Далее Хорхе поведал мальчику, какими еще «богатствами» он располагает. Оказалось, что от некогда обширных земель вокруг Карабаса, ранее принадлежащих их старинному роду, дон Карлос владеет лишь полем за селением, на котором благодаря грезам юного Хуана раскинулось ныне кладбище животных.

– И это все? – поразился новый господин.

Старик Хорхе пожал плечами, дескать, ничего не поделаешь, таков рок, довлеющий славному роду Карабасов.

– А как же сундуки? – не унимался Хуан. – Что хранится в сундуках, которые стоят в кабинете моего несчастного отца?

– Они пусты, – был ответ.

С помрачневшим лицом юный маркиз замолчал, глядя в темный потолок своего убогого жилища. И тут своды потолка унеслись ввысь, раздвигаясь и расталкивая пространство и время. Хуан грезил, будто он оказался в огромном светлом зале, стены которого сплошь завешаны прекрасными картинами, пол выложен в виде замечательной мозаики, а вокруг него стоит самая красивая мебель, которую только можно себе представить. Посреди зала на золоченом троне восседал папа римский. Он жестом подозвал к себе быка, спокойно стоявшего поодаль, рядом с Хуаном. «Мой дорогой, мы повелеваем, пусть этот славный муж будет достойным моего благословения». Бык подошел к мальчику и преклонил перед ним колена, передавая тем самым папское благословение. Его длинный алый язык змеей выполз изо рта быка и подмел мозаичный пол перед ногами мальчика.

Хуан очнулся от оцепенения, которое нападало на него всякий раз, как он грезил наяву. Старый Хорхе все еще сидел напротив, правда успев за это время задремать. Точно так же дремал он, приклонив голову на стол, напротив дона Карлоса в день, когда родился Хуан.

– Я понял! – воскликнул юный маркиз, будя слугу. – Понял, что это значит. Чтобы все было именно так, как мне только что привиделось, надо выжить. Выжить любой ценою. Мы должны продать ту землю за селением! – провозгласил он оторопевшему Хорхе.

Решение, моментально принятое, было также молниеносно приведено в исполнение. Некий владетельный гранд из Севильи, приближенный короля Фердинанда, прибывший в Кастилию вместе с его свитой из Арагона, изъявил непременное желание устроить свое новое родовое гнездо именно в селении. Поэтому он, не торгуясь, как и подобает настоящему аристократу, приобрел земельный участок, на котором располагалось небольшое кладбище убиенных ради забавы животных, даже не зная о том, что там закопано.

Получив деньги, юный Хуан проявил характер. После стольких лет полуголодного существования он не стал с ребячливой поспешностью проматывать остатки некогда крупного состояния, а бережливо припрятал золотые дукаты. Для этого они вместе с Хорхе, прихватив с собой лопату и заступ, вышли ночною порой в патио и, выкопав порядочную яму прямо посреди дворика, уложили туда глиняный горшок с деньгами.

Аккуратно закопав сокровище и притоптав неровности земли, Хуан объявил верному слуге:

– Только мы знаем, где зарыты деньги. Теперь если что-то случится со мной, ты имеешь на них полное право.

Хорхе отрицательно замотал головой и сказал, что это господские деньги и пусть лучше у него отсохнет рука, чем он прикоснется к ним. На это Хуан разумно возразил, что он так поступает исключительно во благо своему несчастному отцу, чье бормотание иной раз переходило в безумные крики, разносящиеся по всему Карабасу.

– На эти деньги ты будешь содержать моего отца до конца его жизни. Если же и ты умрешь или сойдешь с ума, то перед этим передашь деньги викарию в церковь Святого Фомы Севильского, чтобы тот позаботился о моем больном отце.

Еще раз подивившись разумности доводов и предусмотрительности ребенка, старик подхватил лопату с заступом и вернулся следом за юным хозяином в дом.

С этого времени Хуан отдалился от своих товарищей по играм, высокомерно заявив им, что ему, как маркизу де Карабасу, коим он пока является только морально, и высокородному гранду, негоже якшаться с голытьбой. Теперь Хуан проводил свои дни в гордом одиночестве, чаще всего пребывая в грезах. Вскоре он перестал отличать явь от видений, постоянно преследовавших его, вызывая страх за его рассудок у доброго и верного Хорхе. Чтобы не докучать старику, Хуан часто уходил за селение и гулял по полям и лугам, живя той жизнью, которую ему подарила Природа, то есть в величественных и мрачных фантазиях. Только такого героя и могла породить Испания – самое мистическое и экзальтированное место на земле, с завидной регулярностью дающее миру блистательных гениев.

Во время одной из таких прогулок, размышляя над изгибами форм бычьих рогов, а также двадцатью восьмью способами их золочения, Хуан вышел к старинной ветряной мельнице, стоявшей далеко за селением около дороги, ведущей в Севилью. Та мельница была когда-то давным-давно построена одним из предков Хуана, а ныне стала заброшенным местом. По словам мальчишек из Карабаса, место это было нечистым, а на мельнице водились демоны.

Уже переставший отличать явь от грезы юный маркиз медленным шагом направился к мельнице. Ветер лениво крутил растрепанные крылья, которые скрипели и свистели, что придавало мельнице романтичный и одновременно жутковатый вид. Подойдя, Хуан неожиданно обнаружил сидевшего на мельничной ступеньке мужчину. Вид его был странен, однако уже привыкший не удивляться тому, что предлагали ему собственные глаза, де Карабас учтиво поклонился и присел рядом, искоса поглядывая на незнакомца. Было сразу заметно, что мужчина находится в том почтенном возрасте, когда мудрость окончательно берет верх над сердечными порывами, но тело еще крепко, а седина только-только серебрит виски и длинную бороду, спадавшую на красный камзол. Удивительным же и необычным во внешнем виде незнакомца был белоснежный крест, нашитый поверх камзола. Словно бы мужчина являлся рыцарем из тех далеких крестовых походов, о которых доводилось ранее читать Хуану. Да и запах, исходивший от одежды незнакомца, был не тем солоновато-сухим и сдержанным, каковой обычно исходил от кастильцев. Нет, запах шел терпкий, дурманящий голову. Это был запах далеких земель и великих походов, запах, пришедший вместе с незнакомцем откуда-то издалека, из тех мест, что были недавно открыты великими испанскими мореплавателями.

Все это в мгновение ока пронеслось в голове Хуана. И словно в подтверждение его мыслей, незнакомец хриплым, низким голосом, именно таким, каким обычно капитан командует матросам поднимать паруса, произнес:

– Как красива Испания. Вот так бы сидел под этой мельницей и любовался бы.

Хуан согласно кивнул головой.

– Только в Кастилии такое лазурное небо, – сказал он.

Незнакомец вскинул брови. Он не ожидал от столь юного на вид мальчугана разумных речей.

– Меня зовут брат Бернар, – представился мужчина. – Я из ордена Сантьяго. Вот уже месяц, как я вернулся из Вест-Индии, куда был отправлен орденом вместе с достославным доном Гарсиа, дабы проповедовать Слово Божье среди нечестивых язычников, населявших далекие земли. Теперь же я направляюсь в резиденцию нашего ордена. Однако путь мой лежит через столь прекрасную землю, что я никак не могу добраться до намеченной цели, наслаждаясь виденным и предаваясь постыдному безделью.

Сказав это, брат Бернар раскрыл плотной вязки котомку, вынул оттуда каравай хлеба, полголовы сыра и, разломив все это пополам, протянул половину угощения Хуану и принялся в задумчивости вкушать вторую. После того как от простых, но чрезвычайно вкусных яств не осталось и следа, юный маркиз встал и, учтиво поклонившись, пригласил брата Бернара провести у него некоторое время.

– С величайшим удовольствием, сын мой, – ответил тот.

Мужчина поднялся со ступеньки и неожиданно коротко свистнул. Тотчас же откуда-то из-за мельницы выбежал оседланный конь. Брат Бернар ловко вскочил на коня, на удивление Хуана, не пользуясь стременами, посадил впереди себя де Карабаса и велел ему указывать путь.

Возвращавшиеся вечером после сиесты на поля жители селения были удивлены, встретив необычного всадника с белым крестом на груди, впереди которого горделиво восседал юный маркиз.

Едва гость вошел в родовое гнездо де Карабасов, как дом тотчас же огласил ужасный вопль, вылетевший из глотки безумного дона Карлоса, впавшего в буйство. Отец Хуана, выкрикивая самые ужасные из всех известных испанских ругательств в адрес архиепископа Севильского, восклицал:

– Истинный крест есть циркуль! Циркуль!

Навстречу гостю, ведомому Хуаном, поспешил с извинениями за шум и богохульные высказывания хозяина старик Хорхе, но брат Бернар жестом остановил его, сказав, что хотел бы взглянуть на больного. Удивленный слуга проводил гостя к задней комнате, в которой находился несчастный дон Карлос, прикованный цепью к стене.

Вид маркиза был ужасен. Он давно уже не подпускал к себе брадобрея и редко позволял себя мыть, а потому некогда красиво уложенные волосы его торчали грязными лохмами во все стороны, словно у льва. Грязная борода широкой лопатой лежала на блестящей от пота груди. Увидев, что в комнату вошел незнакомец с белым крестом на груди, дон Карлос кинулся было к нему, но крепко прибитая к стене цепь удержала буйно помешанного от нападения. Брат Бернар, ничуть не испугавшись, подошел к стоявшему наклоняясь вперед маркизу, которого от падения удерживала туго натянутая цепь, и спокойно заговорил с ним. Он спросил, не беспокоят ли дона Карлоса боли в темени, а также поинтересовался самым доброжелательным образом, как больной переносит самое жаркое время дня. Звук спокойного голоса гостя, а также приятные обороты речи мгновенно успокоили маркиза и, казалось бы, даже вернули ему рассудок. Дон Карлос учтиво отвечал на все вопросы брата Бернара. После этого маркиз предложил гостю сесть и даже извинился за свою попытку нападения. Ошеломленные Хорхе и Хуан наблюдали разительную перемену, происшедшую с больным. С надеждою смотрели они на необыкновенного гостя, спрашивающего, в чем суть восклицаний, коими встретил его дон Карлос?

– Крест, что вы изволите носить на груди, не есть настоящее распятие, – таинственным шепотом сообщил маркиз, наклоняясь к брату Бернару. – Это лишь фикция, придуманная священниками для простолюдинов. На самом деле Христос был распят на циркуле, который является тайным знаком иудейским. С помощью сего знака адепты иудейской еретической веры сообщаются между собой.

– Для чего же они сообщаются? – участливо спросил гость, совершенно не обращая внимания на то зловоние, которое исходило от давно не мытого тела маркиза.

– Они хотят захватить весь мир и править им по своему разумению, – выкатив глаза от нарастающего возбуждения, ответил дон Карлос.

Гость хмыкнул в кулак и удивленно заметил, что подобным желанием страдают все религии мира, и в первую очередь доблестная католическая церковь.

– Все дело в том, какие ценности ставить во главу религии, – с жаром воскликнул дон Карлос. – Наша христианская вера учит добродетелям и порицает тяжкие смертные грехи, число которым семь. Иудеи же, тайно поклоняющиеся циркулю, хотят вместо стремления к добродетелям навязать миру стремление к золоту. Золотые круглые дукаты любят счет, потому-то на циркуле, суть коего состоит в точности и окружности, был распят Спаситель, превыше всего ставивший любовь к ближнему.

– Тогда как же вы можете предлагать нашей христианской вере отказаться от символа креста ради проклятого еретического циркуля? – поинтересовался брат Бернар, донельзя удивленный таким поворотом мысли больного маркиза.

– Если мы вместо креста вознесем циркуль, на котором был распят Иисус Христос, то отберем у евреев их тайный знак. Адепты перестанут отличать своих от чужих, а потому не смогут завоевать мир! – брызжа вокруг себя пеной, в обилии идущей изо рта, выкрикнул дон Карлос, гордо глядя безумными глазами на гостя.

После этого удивительного сообщения брат Бернар, видя, что больному вновь стало плохо, тотчас же перевел разговор на другую тему. Через некоторое время дон Карлос снова пришел в себя.

– Соблаговолите отужинать с нами, – неожиданно предложил он гостю.

Обернувшись к Хорхе, маркиз распорядился, чтобы тот немедленно нагрел воду.

– Простите, я хотел бы перед едой слегка освежиться, – смущенно сообщил дон Карлос.

Не прошло и часа, как умытый и тщательно причесанный маркиз восседал во главе стола, на котором Хуан самолично расставил нехитрое угощение, какое нашлось в доме.

Во время трапезы брат Бернар заговорил о болезни, поразившей мозг дона Карлоса, но заговорил как об излечимом недуге.

– Мой дорогой маркиз, судя по вашим высказываниям, только лишь одержимость идеями позволяет предположить, что вы больны. Во всем остальном умозаключения кажутся вполне логичными. Я могу помочь вам справиться с одержимостью, – неожиданно сообщил гость. – Лекарство от него самое что ни на есть простое. Вам надобно более думать о душе и о нашем Спасителе. Пребывайте в молитвах, мой друг, и тогда ваши действия не покажутся окружающим пугающими. Кроме того, я покажу вашему славному сыну цветы, что растут в округе, и с помощью отвара из них вы сможете если не излечить недуг полностью, то хотя бы преодолеть силу его.

После таких слов и Хуан, и Хорхе бросились к ногам брата Бернара, восхваляя небеса за то, что те ниспослали им драгоценного гостя.

После ужина дон Карлос вернулся к себе в заднюю комнату и, самолично надев на пояс цепь, встал на колени и принялся истово молиться.

Хорхе ушел заниматься хозяйством. Оставшись с Хуаном наедине, брат Бернар снова заговорил о недуге маркиза. Он поведал, что одержимость дона Карлоса неизлечима, а потому он поможет с помощью отвара усмирить неистовый дух его, сделав кротким и спокойным. И тут внезапно у Хуана начались видения. Очнувшись, он увидел склоненного над собой гостя, который с явным беспокойством осматривал его.

– Давно сие с тобою? – поинтересовался брат Бернар.

Юный маркиз поведал необычному гостю о грезах, которые регулярно видел наяву.

– Это, сын мой, не болезнь, – покачал головой тот. – И не одержимость. Это благодать Божья. Ты – Избранный. Ты чувствуешь, что ты не такой, как все? – неожиданно спросил он.

Хуан согласно кивнул головой.

– Я помогу тебе сделать видения управляемыми, – сказал брат Бернар. – Только ты должен мне пообещать, что никогда никому не расскажешь о том, чему я тебя научу.

Юный маркиз торжественно поклялся.

Гость поведал, что эти знания он получил от принявшего христианство индейца племени майя.

– Тебе надобно переписать священный текст из Библии, – сказал брат Бернар. – Но только надо переписать его собственной кровью, – добавил он. – Тогда твои грезы станут управляемыми и богоугодными.

Наутро необычный гость отправился далее. Хуан проводил его до самой мельницы, ведя лошадь под уздцы. Во время проводов брат Бернар, указав юному маркизу на маковое поле, сказал, что это и есть те самые цветы, с помощью которых можно успокаивать дона Карлоса.

– Надеюсь, мы еще свидимся, – сказал он Хуану на прощание.

После отъезда гостя маркиз де Карабас вновь сделался буйным, но вернувшийся Хуан быстро приготовил отцу отвар по рецепту брата Бернара, и тот тотчас же успокоился и затих, молитвенно сложив руки и улегшись на топчан.

После этого удивительного происшествия юный маркиз целый год укрощал необузданность своих грез, делая их угодными Богу. Для переписи он выбрал Откровение Иоанна Богослова, которое более всего пришлось ему по душе. Для этого он поставил на стол специально сделанную собственными руками глиняную чернильницу и сделал на ладони левой руки глубокий надрез. Кровь быстро побежала в чернильницу. Наполнив ее доверху, юный де Карабас обмотал руку тряпицею, обмакнул в кровь перо и начал убористо переписывать Апокалипсис. Чем дольше он писал, тем светлее становилось в его голове. Причиною тому была излишняя потеря крови в организме, однако Хуан объяснял себе сей факт исключительно оздоровительным эффектом. По прошествии года с момента появления в родовом гнезде де Карабасов брата Бернара переписанное Откровение о конце света было завершено. С этого времени грезы более не накатывали на Хуана неожиданно, зато он при желании всегда мог окунуться в них, уйдя из тяжелого и мрачного реального мира, который некоторые нечестивые называли адом, в воображаемые райские видения, прекрасные и диковинные. В видениях этих обязательно присутствовал черный бык с золотистыми рогами – символ неизгладимой веры юного маркиза в собственную исключительность. Вероятною причиной подобного подчинения грез послужила сильнейшая концентрация внимания Хуана на тексте, смысл коего был еще более сильным и ярким, чем сами грезы.

Закончив с переписыванием Откровения, юный маркиз с трудом смог поднять на руках тяжеленный том, состоящий из листов бумаги, красиво исписанных кровью. И тут в памяти его всплыли последние минуты жизни преподобного отца Сальвадора, который также перед самой своей смертью переписывал от руки Апокалипсис. Хуан понял, что в его кровавом труде имеется и акт искупления в отношении священника, чье убийство он мысленно совершил.

Глубоко вздохнув, юный де Карабас отнес тяжелый том в патио и закопал рядом с золотом.

Наутро несчастный дон Карлос скончался.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

После этого события закружились с такой стремительной скоростью и стали столь яркими, словно шаловливому ребенку дали в руки калейдоскоп, который ему вскоре прискучил, и он начал изо всех сил вращать его, вызывая молниеносные изменения красочных картинок.

Маркиза де Карабаса похоронили через неделю после его смерти. Юный Хуан не пожалел денег на пышные похороны и торжественные церемонии. Давно уже не видело селение такого прекрасного обряда погребения. Для проведения церемонии викарий пригласил из Севильи себе в помощь нескольких священников. Тело маркиза отпевали неделю. Все это время из церкви раздавалось прекрасное пение, прерываемое лишь обязательным троекратным чтением молитв и службами.

В воскресный день, выдавшийся как никогда солнечным и ярким, двери церкви раскрылись настежь, и оттуда стали с пением выходить, неся кресты, знамена с образами и зажженные свечи, священнослужители, облаченные в белоснежные праздничные сутаны. Следом самые крепкие мужчины Карабаса несли на своих широких плечах великолепный каменный гроб, в котором лежало тело покойного дона Карлоса. За гробом шел дон Хуан в отцовском камзоле, который был ему явно велик, и поэтому, по наущению Хорхе, юноша принужден был напихать под камзол разное тряпье. Хуан поддерживал за плечи идущего рядом верного старого слугу, непрерывно плачущего. Огромная толпа с печалью на лицах встретила у выхода из церкви гроб с телом. Отцы селения, бывшие в церкви и вышедшие следом за Хуаном и Хорхе, были одеты по такому знаменательному случаю в свои самые лучшие платья. Они шли, понурив, как приличествует случаю, головы и держа шляпы в руках. Женщины же, наоборот, закрыли лица темными мантильями.

Зрелище было просто великолепным. Огромная толпа, почти все селение, за исключением разве что неподвижных стариков, проводила маркиза в последний путь от церкви через весь Карабас и обратно к кладбищу, что располагалось за храмом Господним.

Маркиз Карлос де Карабас, великолепный кабальеро, человек, судя по его суждениям, незаурядного ума, был похоронен в фамильном склепе рядом со своей женой. После похорон сын еще неделю оплакивал смерть отца. За это время он сильно исхудал, так как совершенно отказывался принимать пищу и только пил воду. А через неделю из Севильи пришли геральдические бумаги, уведомлявшие дона Хуана, что ему теперь по праву принадлежит отцовский титул маркиза, а также нотариальные документы, уведомлявшие юношу, что он вступает в законные права управления наследством. Наследство-то, правда, состояло лишь в родовом гнезде де Карабасов, да старом-престаром черном борове, на котором в свое время так весело катался маленький Хуанито.

Удивительно, как круто поворачивается судьба, чтобы вернуть к жизни героя. Не успел дон Хуан как следует проститься с горячо любимым отцом, как влюбился. Случилось это следующим образом. Ежедневно юноша посещал склеп, в котором покоились останки его родителей. Для этого он каждое утро собирал букет полевых цветов, считая, что с подарком он будет родителям любезней, нежели без оного. И вот однажды он направил свои стопы с луга в селение не прямой дорогой, а окружной, через пустырь, что раньше принадлежал его роду. Теперь на этом пустыре возвышался огромный каменный дом, чуть ли не дворец, обнесенный высокой оградой. Известно, что приехавших с королем Фердинандом грандов из Арагона в Кастилии не очень-то жаловали, а потому купивший у Хуана пустырь гранд по привычке оградил себя и свое семейство от посторонних взоров. Проходя мимо дворца, Хуан, обуреваемый любопытством, оглянулся кругом и, заметив, что никто за ним не наблюдает, ловко вскочил на высокую ограду, дабы поглядеть, что там сокрыто. Юноше предстало великолепное зрелище. За оградой перед домом был разбит прекрасный фруктовый сад. В саду под яблонею сидел ангел в белоснежном платье с множеством кружев, стоивших целое состояние. У ангела были длинные распущенные волосы цвета выжженных под лучами севильского солнца трав. Глаза же, удивленно и испуганно смотревшие на внезапно появившегося на ограде незнакомого юношу, вобрали в себя все небо Испании, а теперь забрали сердце замершего дона Хуана. Ангел выронил из рук книгу, которую читал, и с визгом бросился прочь от юноши, которого в этот же самый момент прямо в сердце поразила стрела Амура. Как ошпаренный скатился он с ограды и бросился бежать в селение, бросив букет. Через некоторое время ангелоподобная девушка вернулась в сад, подошла к каменной ограде и подобрала букет.

Словно безумный, вбежал Хуан в дом и кинулся на кухню, где Хорхе готовил скудный ужин. Юноша подскочил к стоявшему в углу кувшину с водой из колодца и залпом выпил его без остатка. Только так он смог хоть немного усмирить свои чувства и остудить порыв стыда, смущения и еще одного, незнакомого доселе чувства.

На следующий день, ровно в это же самое время, дон Хуан вновь перемахнул через ограду. Ангел сидел на прежнем месте, только уже не в белоснежном, а в розовом платье. Девушка на сей раз не убежала от Хуана. Круглыми глазами, в которых сверкало небо, она смотрела на робко приближавшегося к ней маркиза де Карабаса. Подойдя почти вплотную, Хуан осторожно заглянул за спину ангела.

– Что ты там ищешь? – удивленно спросил ангел.

– Крылья, – просто ответил Хуан.

Девушка звонко засмеялась и дала понять, что подобный комплимент кажется ей весьма приятным.

– Нет, я пока что не ангел, – сказала она. – Но обязательно им буду. Но сначала я стану беатой.

Беатами называли пророчиц и святых женщин, которые общались с Богом и имели многочисленные видения.

– Как зовут тебя? – спросила будущая беата.

– Имя мне Хуан. Я – маркиз де Карабас! – горделиво ответил юноша.

– Ты маркиз? – недоверчиво переспросила девушка, высокомерно оглядывая его.

Хуан выглядел в сравнении с ней весьма непрезентабельно: он был бос, ставшие совершенно истертыми штаны едва достигали щиколоток, а рубаха, широко распахнутая на груди, как у обыкновенных селян, имела множество мелких дырочек. Под взглядом девушки тонко чувствующий юноша тотчас покраснел. Он догадался, что подумала о нем прекрасная незнакомка.

– А как зовут тебя?

– Анна, – ответила прелестная девушка. – Дочь герцога Инфантадского.

– Анна, – в восхищении повторил вслед за ней Хуан, словно смакуя имя той, кто внешним видом более всех других людей на земле походил на небесного ангела.

Сердце его воспылало неудержимой страстью, а потому, чтобы хоть немного успокоиться, впечатлительный и донельзя экзальтированный юноша принужден был отвернуться от Анны и устремить взор свой на прекрасную яблоню, под которой стояли молодые люди. Девушка же, расценив подобные действия красивого юноши по-своему, как истинная дочь Евы, сорвала с ветки спелое яблоко и протянула его Хуану.

– Хотите яблоко, маркиз? – притворно учтиво спросила она, держа искусительно спелый плод на хрупкой ладони.

И тут сердце юноши подпрыгнуло и разорвалось на великое множество осколков. Синева неба преломилась в прекрасных глазах Анны. Хуан де Карабас нагнулся и поцеловал девушку в щеку. Он ощутил на губах нежнейший пушок, как словно бы поцеловал тонкую кожицу персика. Анна, вспыхнув, опустила глаза, не в силах пошевелиться. Никто никогда еще не целовал ее, а тем более посторонний мужчина.

– Что ты делаешь? – тихо прошептала она. – Мне нельзя. Я буду беатой. Я святая.

– Я хочу жениться на тебе, – решительно заявил дон Хуан.

Он уже принял решение, и ничто не могло остановить его. Ничто, кроме отказа самой избранницы.

– Ты пойдешь за меня замуж? – пытливо спросил он Анну, красную от смущения, как только что подаренное ему яблоко.

Вместо ответа девушка бросилась бежать во дворец. Хуан, будто заправский ухажер-кабальеро, послал ей вдогонку воздушный поцелуй и, легко перекинув свое гибкое тело через каменную ограду, направился в родовое гнездо готовиться к сватовству.

На следующее утро маркиз де Карабас, одевшись по такому важному случаю в малиновый камзол своего отца, весьма ветхий, однако все еще нарядный, отправился к герцогу Инфантадскому, дабы испросить руки его единственной дочери. Остановившись перед обитыми железом воротами, он три раза громко ударил в них кулаком. На стук из небольшого, вырезанного в самом центре ворот окошка высунулась рожа сторожа.

– Скажи герцогу, что у него просит аудиенции маркиз Хуан Карлос Мария де Карабас! – звучно и властно велел ему юноша.

Буквально через пару минут он уже стоял в большом просторном зале, в котором было прохладно в любое время суток. Стены зала были увешаны старинными картинами, преимущественно на библейские темы, а окна плотно занавешены гобеленами тонкой работы, также изображавшими сцены из Священного Писания. Перед маркизом на стуле, скорее напоминавшем трон, восседал в окружении своры гончих сам герцог, отец Анны. После многочисленных взаимных формальностей, столь необходимых в высшем обществе, к коему оба гранда имели несомненное отношение, Хуан перешел прямо к делу.

– Дон Октавио, я пришел, дабы просить руки вашей прекрасной дочери! – торжественно произнес он.

Герцог удивленно вскинул брови. Он жестом подозвал одного из слуг, стоявших у стен зала, и велел тому пригласить Анну к ним присоединиться.

– Так вы хотите жениться на моей единственной дочери? – медленно переспросил он юношу.

Хуан согласно кивнул головой.

– Что ж, признаюсь, цель вашего визита несколько смутила меня, – сказал герцог Инфантадский, отпивая из хрустального бокала воду с лимоном. – Я-то думал, что вы, как потомок достославного рода, который является древнейшим в этой деревеньке, наносите визит вежливости, что принято среди владетельных сеньоров. Я – старик, – сообщил о себе дон Октавио, хотя таковым ни в коем случае не являлся, находясь в том же возрасте, что и отец юноши, если бы он был сейчас жив. – И мне непонятны многие мысли молодых. Но вас, идальго, я, кажется, понял хорошо. – Тут герцог вскинул ехидно бровь. – Однако не будем делать преждевременных выводов, – сказал он, видя, что маркиз де Карабас желает что-то ему возразить. – Давайте лучше спросим у моей дочери, желает ли она пойти за вас замуж. А вот и Анна.

В этот момент в зал вошла дочь дона Октавио. На сей раз она еще более принарядилась, надев на себя алое платье, кружева на котором переплетались с бесчисленными алыми и черными лентами, как того требовала тогдашняя мода.

– Анна, – величественно произнес герцог Инфантадский, – этот молодой человек просит руки твой. Скажи, нравится ли он тебе? – неожиданно строго спросил он.

Анна, потупив взор свой, кивнула головой. Все лицо ее вплоть до самых кончиков мочек, на которых сверкали бриллиантовые серьги, покрылось краской стыда.

– Как этот ловелас познакомился с тобой? – грозно крикнул дон Октавио.

– Я… – вскричал было Хуан, но герцог отмахнулся от него.

– Молчать, когда я говорю! Этот оборванец приходит в мой дом и просит твоей руки. Его можно понять. В этой жалкой дыре лучшей партии для него и не придумать. Посмотри на него. Это грязный нищий идальго, каких в Кастилии целые толпы! – завопил дон Октавио, тыча пальцем, унизанным множеством дорогих перстней, в оторопевшего маркиза де Карабаса. – И ты хочешь за него замуж? – еще раз спросил он свою дочь.

Та неожиданно гордо вскинула голову и уставилась на отца.

– Вы же знаете, что я – беата! – спокойным тоном произнесла она. – И я принадлежу Богу. Ежели вам будет угодно выдать меня за этого оборванца – ваша воля. Я вам перечить не буду. В любом случае я уйду в монастырь! Господь заступится за меня. Я – единственный пророк в этом мире! – все более громко говорила Анна, распаляя свои и без того экзальтированные чувства. – Я вижу демонов, которые кружат над головой этого похотливого юнца! – вскричала она, указывая на дона Хуана. – Он хочет меня! Он хочет и жаждет овладеть мной! Я читаю его мысли. У него на уме похоть и алчность! Он смотрит на меня и видит плотские утехи! Он смотрит на отца моего и видит, что когда тот умрет, то все состояние перейдет ему! Это зверь, алчущий и жаждущий! – вскричала Анна и рухнула без сознания на пол.

Обомлевшие было слуги очнулись и, подхватив девушку на руки, быстро вынесли ее из зала. Герцог медленно уселся обратно на свой трон, покрытый шкурой леопарда, и потер лоб, смахивая с него испарину. Он сам, кажется, не ожидал от дочери подобного ответа. Дон Октавио понял, что более не может управлять Анной, как бывало ранее.

Маркиз де Карабас переминался с ноги на ногу. Он тоже не понимал, что произошло с тем ангелом, которым совсем недавно он восхищался. Теперь же Хуана постигло страшное разочарование.

– Уйдите, – тихо произнес герцог, не в силах видеть того, из-за чьего прихода произошла страшная сцена. – Уйдите, маркиз, или же я велю слугам прогнать вас палками вон.

Негодование вскипело в душе юного маркиза. Как, его, высокородного человека, который сам являлся носителем божественных грез, хотят палками прогнать со двора?!

– Дон Октавио, я не позволю так со мной поступать! – гордо воскликнул он.

– Что?! – взревел взбешенный герцог Инфантадский. – Слуги! – заорал он, хлопая в ладоши.

На шум в зал вбежали здоровенные мужланы.

– Выставите-ка этого наглеца за ворота. Палками его, палками! – требовал дон Октавио.

Хуан схватился за ножны, силясь как можно быстрее выхватить из них шпагу, которую до этого вынимать ему не приходилось. Тут один из слуг, самый сильный и проворный, подскочил к Хуану и кулаком отбил его руку. Юноша взвыл от боли и обиды. Слуги, похватав палки, со всех сторон подступили к несчастному, окружая его. Они разом набросились на маркиза, пребольно ударяя его. Только когда Хуан от боли и изнеможения упал на пол, слуги отступились, возбужденно обсуждая побоище. Затем они выволокли полуживого де Карабаса во двор, окатили водой из колодца и вышвырнули за ворота, как приказал герцог.

За побоищем тайком наблюдала Анна. Рядом с залом, в котором отец принимал гостей, имелась тайная комната, в стене которой она умудрилась проделать небольшую дыру. Пока слуги били и мучили юношу, Анна с вожделением смотрела через дыру за его унижением. Она испытала настоящий оргазм, наблюдая, как юноша свалился на пол. Еще не окончательно пришедшая в себя после приступа экзальтации, Анна без сил упала в стоявшее в тайной комнате кресло, лаская руками свое тело и тихо постанывая.

Только поздним вечером проходивший мимо житель селения, возвращавшийся с ближайшего базара, подобрал брошенного слугами на дороге, подальше от дворца герцога Хуана и осторожно положил его на телегу. Он довез маркиза до его родового гнезда, где передал на руки Хорхе.

Старик запричитал, глядя, в каком жалком виде вернулся его юный господин после сватовства, и тут же принялся выхаживать несчастного.

Герцог же, немного успокоившись и испугавшись, что за надругательство над дворянином ему придется нести ответственность, на следующий день пригласил к себе в гости викария, единственного представителя власти в селении Карабас. Сидя за роскошно накрытым столом, он поведал ошеломленному викарию, что вчера к нему пришел некий юный наглец, назвавшийся Хуаном де Карабасом, который потребовал отдать за него замуж единственную дочь герцога Анну, а также передать ему в качестве приданого все состояние.

– Дочь моя – настоящая беата, – торжественно изрек дон Октавио. – Она – невеста Божья. А потому я тут же пригласил Анну, и та быстро вывела молодца на чистую воду.

– Как же это? – спросил пораженный услышанным викарий.

– Анна видит людей насквозь, – важно заметил герцог Инфантадский. – Она, едва вошла в зал, сразу сказала, что юноша сей – демон во плоти, коего терзают смертные грехи алчности, похоти и гордыни.

– Надо же! – подивился викарий скорее уже не услышанному, а собственным мыслям.

Мысли этого недостойного человека были таковы. Услышав от дона Октавио, что дочь его, единственная наследница большого состояния, собирается стать невестой Бога, то есть монахиней, викарий тут же решил во что бы то ни стало уговорить герцога создать в Карабасе женский монастырь. В монастыре сем Анна была бы аббатисой, а он, викарий, стал бы духовным наставником. Имелось, правда, на пути к сему прекрасному будущему препятствие в виде дона Хуана, но и на это у викария был план. Он поведал герцогу, что когда-то давно Карлосом де Карабасом, отцом Хуана, были взяты в долг деньги у некого еврея, по имени Клейнер. Еврей тот однажды уже навещал маркиза, но был им изгнан.

– Было бы хорошо, если бы вы, дон Октавио, перекупили сей долг у неверного, – полушепотом посоветовал коварный викарий, подливая себе в хрустальный бокал вина, – и предъявили его к погашению юному Хуану.

Идея, поданная викарием, уже на следующей неделе была осуществлена. Герцог разыскал в Севилье крещеного еврея Авраама Клейнера, но не стал у него выкупать долг, дабы не марать свое высокородное имя, а передал через посредника, что выступит покровителем ростовщика при требовании его к погашению задолженности в силу собственных причин. Клейнер так обрадовался неожиданно подвернувшейся возможности отомстить за старинное оскорбление, что уже на следующий день прибыл в селение. Он тотчас явился во дворец к дону Октавио и спустя час в окружении вооруженных слуг герцога требовательно стучал в дверь родового гнезда маркиза. Рядом с ним стоял коварный викарий, изображавший одновременно светскую и духовную власть.

Представ перед Хуаном, едва-едва отошедшим от жестокого приема, устроенного ему доном Октавио, крещеный еврей объявил, что пришел взыскать по долгу с дона Карлоса де Карабаса. При этом он размахивал долговой распиской маркиза. Юноша, не обращая внимания на Клейнера, оглядел с горестною улыбкой коварного викария, слывшего еще совсем недавно другом семейства де Карабасов, а также слуг герцога, тех самых, что зло избивали его палками. Вся сущность и тайные умыслы стоявших перед ним людей и герцога, незримо возвышавшегося за их спинами, словно грезы, пронеслись в голове Хуана. От него хотят во что бы то ни стало избавиться. Однако маркиз еще надеялся откупиться. Он велел старому Хорхе выкопать золотые монеты и принести их.

– Вот, – даже не потрудившись пересчитать золото, протянул Хуан горшок с дукатами обрадованному еврею. – Думаю, этого хватит. А теперь извольте меня покинуть.

– Нет, постойте! – воскликнул викарий.

Авраам Клейнер и слуги герцога, уже было повернувшие к дверям, остановились, ожидая дальнейших указаний от власть держащего.

– Это еще не все, – объявил викарий. – Властью, данной мне, приказываю задержать маркиза де Карабаса и препроводить его в тюрьму.

– За что? – воскликнул Хуан.

– Ты заплатил не все, – сообщил ему викарий, в то время как здоровенные слуги вязали руки юноши. – Этому несчастному пожилому человеку было нанесено оскорбление, – сказал он, указывая на подлого еврея, который в предчувствии дополнительных барышей тут же состроил плаксивую гримасу, выпятив нижнюю губу так, что она почти достала до кончика его длинного носа. – Как представитель светской власти и лицо духовное, я обязан защитить интересы христианина. Постановляю. Родовое имение маркиза де Карабаса передать во владение церкви, – неожиданно распорядился коварный викарий. – Сам же Хуан Карлос Мария де Карабас передается для отработки своего долга Аврааму Клейнеру.

Еврей радостно потер руки. Он схватил веревку, которая туго стягивала ладони маркиза, и злорадно прошипел:

– Этой ночью ты будешь спать с тысячью дохлых кошек!

Внезапно из глубины дома со всей прытью, невиданной для столь преклонного возраста, выскочил Хорхе. В руке он сжимал шпагу маркиза.

– Немедленно отпустите хозяина! – пролаял он сиплым голосом.

Слуги, двинувшиеся было на Хорхе, видя закаленный булат, стали медленно отступать. И тут коварный викарий, предвидевший, что если его затея сорвется, то герцог откажется от задуманного создания монастыря для дочери, ловко подскочил к Хорхе и со всей силы ударил его в висок висевшим на шее золоченым крестом. Хрупкий стариковский череп, не выдержав удара, проломился, и верный слуга рухнул на пол, заливая землю кровью. Хуан страшно взревел и бросился на викария, но слуги, опомнившись, принялись вновь избивать его.

– Только не убивайте! – орал боявшийся потерять свой интерес крещеный еврей.

Когда Хуан потерял сознание, слуги помогли Клейнеру погрузить его поперек осла, и еврей тихо и скоро повез юношу в сумерках, столь быстро наступающих в Кастилии. Однако он повез маркиза не в Севилью, а совсем в другую сторону. У Клейнера возник план, как он сможет лучше нажиться на столь неожиданном личном интересе герцога Инфантадского в этом деле. Недалеко от Карабаса жил мавр, знакомый ростовщика, который тайком скупал испанцев для продажи в рабство. К нему-то и направил свои стопы Клейнер, ведя под уздцы осла, на спине которого, словно тюк, лежал дон Хуан. Голова его бессильно болталась в такт шагам осла, а на дорогу из разбитого лба тихо капала кровь.

– Ничего, ничего, вспомнишь ты еще того дохлого поросенка, что кидал мне через окно, – зло приговаривал ростовщик. – Мустафа отвезет тебя в Африку, а там продаст на рынке рабов втридорога. Или же толкнет знакомому капитану гребцом на галеры, – стал мстительно мечтать Клейнер. – Ты даже не догадываешься, что за каких-нибудь полгода могут сделать галеры с человеком.

Так бормотал он, увозя свою добычу прочь от славного селения Карабас.

ГЛАВА ПЯТАЯ

Испытания, выпадающие юноше, делают из него мужчину, выковывая характер. Несправедливые же лишения ожесточают его.

Еврей с Хуаном прибыл в город Малагу поздним вечером, буквально перед самым закрытием ворот. Юноша был сильно измучен долгим путешествием, во время которого проклятый ростовщик не только не кормил его, но еще и бил, вымещая на гордеце свои унижения. У самых ворот Авраам Клейнер, боясь, как бы стражи не проявили чрезмерную бдительность, крепко-накрепко связал сидящего на осле дона Хуана, засунул ему в рот кляп и накрыл сверху покрывалом, чтобы смотрелось наподобие паранджи. Малага в то время только-только перешла к испанцам из рук мавров, которые еще в великом множестве проживали в портовом городе, а потому мужчина, перевозящий на осле свою женщину-мусульманку, не был здесь редкостью. Стражи, даже не заглядывая под покрывало, пропустили хитрого еврея, который не только уплатил за вход в город, но и тихонько сунул начальнику караула в невзначай раскрытую ладонь пару-тройку монет. Деньги тотчас скрылись в рукаве стражника.

Недолго поплутав по узким улочкам портового города, Клейнер остановился перед большим глинобитным домом, совершенно квадратным, с плоской крышею, и три раза громко стукнул в дверь кулаком. Дверь, словно бы за ней с нетерпением ожидали гостя, тут же раскрылась, пропуская в крытый двор еврея и осла, на спине которого восседал измученный пленник.

Закрытый покрывалом, Хуан не мог ничего видеть, зато прекрасно слышал, о чем говорили стоящие возле него люди.

– О, Аллах великий, почему так долго? Я ждал тебя, о драгоценный Авраам, еще вчера. Что тебя задержало?

– Груз, дорогой Мустафа, исключительно груз.

– Да входи же быстрее. Не видел ли вас кто-нибудь?

– Чего ты так дрожишь, Мустафа?

– Я дрожу, о драгоценный Авраам, потому что дело с продажею испанцев становится опасным. Теперь постановлением короля Фердинанда запрещено вывозить рабов из Испании.

– А, ты так говоришь, потому что хочешь сбить цену на мой товар. Ты только посмотри, какого красивого юношу я тебе привез! – воскликнул проклятый иудей и сорвал с головы дона Хуана покрывало.

Маркиз на миг прищурился от света горящего факела. На него во все глаза смотрел маленький и чрезвычайно толстый араб. Араб был одет в одни лишь просторные шаровары малинового цвета. Верх же его был гол, если так можно выразиться, потому что грудь, спину и плечи Мустафы покрывали черные волосы, создавая на его теле что-то вроде шерстяной рубахи. Араб, увидав красивого юношу, хоть и несколько изуродованного распухшим носом и разбитыми губами, зацокал языком. Он бесцеремонно подскочил к оторопевшему Хуану и своими короткими пальцами раскрыл ему рот, оценив, как у коня на базаре, зубы. После, еще сильнее зацокав, работорговец принялся гладить и тискать мускулы юноши. Хуана от этих действий непременно бы вырвало, если б у него в желудке хоть что-то было. Заметив спазмы, прокатившиеся по телу юноши, Мустафа по-своему растолковал:

– Сейчас, мой птенчик, добрый Мустафа тебя покормит.

– Ну, как тебе товар? – напомнил об уговоре Авраам Клейнер, державший в руке горящий факел. – Стоит он того, что я запрашиваю?

– А он точно грамотный? – недоверчиво спросил Мустафа.

– Это же испанский гранд! Настоящий дворянин! – вскричал еврей, которому испуганный Мустафа тут же закрыл рот потной ладонью.

– Не кричи! Торговля испанскими аристократами карается смертью. Ты нас погубишь, теперь ночами по улицам ходят испанские патрули, – сообщил он.

Дон Хуан отметил про себя, что если ему удастся сбежать, то надо идти вдоль любой улицы, тогда велика вероятность найти патруль и попросить у него помощи.

Работорговец хлопнул в ладоши. Выскочившие из дома чернокожие слуги спустили связанного юношу с осла и отвели внутрь дома.

– Ты устал, о драгоценнейший Авраам. Прошу в мой дом. Поешь, отдохнешь с дороги.

И Мустафа, более нисколько не заботясь о пленнике, провел гостя к расстеленному на полу ковру, на котором уже стояли во множестве угощения. Чернокожие слуги знали свое дело. Им, видимо, не в первый раз приходилось принимать рабов в таком плачевном виде, в каком предстал перед ними Хуан. Юношу отнесли в дальнюю часть дома, где поместили в специально оборудованной для пленников комнате, не имевшей окон и с крепким глиняным полом, в котором невозможно было устроить подкоп. Слуги Мустафы раздели пленника и омыли его водой. Затем их место заняла пожилая женщина. Она бегло осмотрела раны юноши, которые оказались лишь легкими ушибами и царапинами. Убедившись, что жизни приобретения Мустафы ничто не угрожает, женщина принесла в комнату большую плошку с сушеными фруктами и маленькую с холодной бараниной. Наконец-то Хуан смог поесть. После этого женщина еще раз вошла к пленнику, неся кувшин с водой. Юноша бросился к ней в ноги и тихо прошептал просьбу вывести его отсюда, но женщина лишь покачала головой и грустно вздохнула.

– Даже если я тебя выведу из комнаты, через дом тебе не пройти, – сказала она. – Тут кругом слуги.

– Я бы переоделся в женское платье и закрыл лицо, – прошептал дон Хуан, памятуя, как ловкий Клейнер провез его через ворота.

– У нас в доме, кроме меня, нет женщин, – был дан ему ответ. – Наш хозяин ими не интересуется.

И, оставив разочарованного юношу, женщина поспешила выйти, неохотно заперев дверь камеры, в которую поместили маркиза, и забрав с собой единственное освещение комнаты – глиняную плошку с горящим фитилем в масле.

Дон Хуан вытянулся на тонком тюфяке, который он на ощупь нашел в углу, и мгновенно заснул. Ему снилось синее небо, в котором сияли лазурные глаза прекрасной Анны. Глаза эти парили над юношей, постепенно вокруг них проявлялись очертания лица, а затем и тела, которое принадлежало не девушке, а быку. Бык с головой Анны и небесными глазами был заклеймен на лбу циркулем, который светился золотым светом, словно нимб над головой святого на изображении в церкви. Сей знак нового креста, изобретенный доном Карлосом де Карабасом, который нес бык, испугал спавшего юношу, заворочавшегося на тонком тюфяке. Перевернувшись на ушибленную руку, он проснулся. Очнувшись среди ночи в новом незнакомом месте, Хуан не сдержался и тихо заплакал. Он никогда не уезжал так далеко от дома, лишь один раз, в раннем детстве, побывав вместе с отцом на празднике Пасхи в Севилье. Грусть и боль захлестнули всего его. Встав на колени, юноша поднял голову и страстно воззвал к Госиоду:

– Боже Всемогущий, если ты существуешь, в чем я, раб твой, нисколько не сомневаюсь, вытащи меня отсюда. Освободи из рук нехристей! Молю тебя, дай мне силы преодолеть трудности, что ты ниспослал мне.

Помолившись и успокоившись, дон Хуан де Карабас улегся обратно на тюфяк и, успокоенный, заснул крепким сном. Ему более не на кого было надеяться, как на Господа Бога и на самого себя. На себя, пожалуй, даже больше.

Ранним утром, едва имам с мечети, что стояла посреди огромного арабского квартала Малаги, провозгласил первую из пяти ежедневных молитв, ростовщик, с которым Мустафа полностью рассчитался, хоть и не без вздохов по поводу опасного промысла, поспешно отбыл из города. Араб по его отбытии направился к пленнику. Едва он вошел, как Хуан проснулся. Юноша вскочил с тюфяка и встал перед работорговцем, совершенно обнаженный, возвышаясь над низкорослым арабом почти на целую голову. Его оливковая кожа, светившаяся в темноте, произвела на Мустафу столь сильное впечатление, что им тут же овладело сильное желание. Араб со смешком подскочил к юноше и стал водить своими волосатыми лапами по его нежной коже. Испуганный Хуан отпрыгнул в угол камеры. Вчера ночью служанка араба предупредила его, что хозяина интересуют богомерзкие сношения с мужчинами, но маркиз и предположить не мог, что это коснется его персоны. Мустафа, забормотав на ломаном испанском языке, что желает своему пленнику только добра, стянул с себя малиновые шаровары, обнажив необычайно маленький, не более мизинца ребенка, член. Вид такого заморыша внезапно так рассмешил юношу, обладавшего превосходными физическими данными, что он не удержался и захохотал. Мустафа, двинувшийся было со сладострастной ухмылкой на беззащитного дона Хуана, остановился как вкопанный посреди комнаты. Он сразу догадался, над чем так заливисто смеется тот, кто только что выглядел напуганным и покорным. Если бы Хуан стал сопротивляться, то наверняка Мустафа поступил бы точно так, как обычно он поступал со всеми симпатичными пленниками, что попадались ему в руки, а именно позвал бы крепких чернокожих рабов, которые бы держали новоявленную страсть хозяина, покуда тот не насладился им. Однако пленник, вместо сопротивления, остановил распаленного непотребной страстью араба не силою, а лишь смехом, причем смехом над тем достоинством, которое обычно у всех мужчин вызывает повышенное чувство самолюбия. Мустафа страшно рассердился, тем более что в сравнении с членом юноши его стручок казался еще меньше. Араб закричал на пленника, объявил, что в таком случае он непременно продаст его на галеры, и весь красный от злобы и обиды выскочил из комнаты. Он приказал слугам тотчас же готовиться к отъезду.

Не прошло и часа, как в камеру к юному маркизу вошла давешняя пожилая женщина, которая принесла с собой бутылочку с маслом и миску с сажей. Приказав Хуану лечь, она старательно втерла в его тело сначала масло, а затем и сажу, выкрасив его, таким образом, в черный цвет. Пришедший Мустафа внимательно оглядел при свете множества факелов юношу и остался доволен результатом. Дон Хуан догадался, что из него сделали раба-негра для перевозки на корабль, стоявший где-то в порту. Он решил, что во время перехода на корабль обязательно сбежит.

Утром следующего дня множество груженных товаром и хозяйскими вещами повозок выехало со двора Мустафы и направилось в сторону порта, где их ожидал уже готовый к отплытию корабль. Одетого в лохмотья Хуана со связанными руками посадили в одну из крытых повозок рядом с другими рабами-неграми, которые должны были присматривать за ним. Едва повозка с рабами выехала на узкую улочку, маркиз попытался было выбраться из нее и бежать, но чернокожие рабы не пустили его. Они громко кричали, хлопая пленника по лицу своими грязными ладонями, а их вожак, здоровенный негр, даже со всего маху ударил юношу в грудь кулаком, да так сильно, что тот долго еще после этого через силу дышал, переводя дух.

Внезапно у въезда в порт кавалькада повозок была остановлена испанскими стражниками.

Юный дон Хуан услышал чистую испанскую речь. По всей видимости, грубый испитой голос принадлежал начальнику портовой стражи, которой разрешалось производить обыски во всех товарах, перевозимых арабами и евреями:

– А, хитрец Мустафа пожаловал. Что везешь на сей раз? Опять товары, не прошедшие разрешение, а?

Голос начальника приближался. Хуан весь напрягся. Негры сделали то же самое, готовясь пресечь любые попытки маркиза к освобождению.

– Что вы, всемогущий начальник. Что вы. Все в порядке, за все уплачено, – раздался рядом с повозкой голос работорговца.

– Ой ли, Мустафа? За все ли ты уплатил? Давай-ка поглядим, что у тебя в этой повозке?

С этими словами ткань, закрывающая одну из стен повозки, приподнялась, и в ней возникла испитая морда начальника портовой стражи. Начальник круглыми красными глазами оглядел сидевших в повозке. Рядом с ним тут же оказался маленький Мустафа. Юный Хуан понял, что это его последний шанс выбраться из рабства, и четким, ровным голосом произнес:

– Господин начальник стражи, я – испанец! Меня хотят незаконно продать в рабство.

Глаза стражника стали еще круглей. Мустафа, которому, по всей видимости, было не привыкать к подобным выходкам своих пленников, сделав страшное лицо в сторону негров, тотчас же зажавших рот Хуану, ловко сунул в руку испанцу два золотых дуката. Тот поглядел сначала на золото, потом на лицо несчастного юноши, затем снова на дукаты. На лице его читалась борьба, которую он вел в душе, видимо еще не окончательно пропитой и проданной. Мустафа, осознавая особенность момента, сунул еще один золотой дукат, который и решил дело.

– Тут сплошные черномазые! – притворно брезгливо воскликнул начальник портовой стражи и захлопнул край ткани. – Проезжай, Мустафа. Если кто остановит, скажи, я уже проверял тебя. А тут что? Вино? Давай два кувшина.

Повозки тронулись дальше. Здоровенный негр, тот самый, что ударил Хуана в грудь, злорадно ухмыльнулся юноше в лицо. Если бы это был удар, маркизу было бы не так обидно. Продажа его собственным же соплеменником ради какого-то паршивого динара и насмешка презренных чернокожих – вот настоящая обида.

Погрузившись без всяких происшествий на корабль, Мустафа со своим товаром в тот же день отбыл из порта Малаги, держа курс к Гибралтарскому проливу. Стремясь как можно скорее достичь берегов Северной Африки, он постоянно кричал на капитана и его команду.

Хуан сидел в трюме среди множества тюков с шерстью, которой была знаменита на весь мир его Кастилия, крепко привязанный канатами к мачте. Едва корабль вышел в море, как его стало укачивать. Юный маркиз испугался, что его вывернет наизнанку, так плохо ему было. К тому же работорговец в отместку за случай в порту приказал не кормить Хуана, а лишь давать ему раз в день воду. Внезапно решение пришло само собой. Хуан дождался, покуда очередные жестокие спазмы не пройдут, плотно закрыл глаза и, расслабившись, стал вызывать грезы. Его захлестнула волна волшебного видения. Волны моря омывали огромный по своей длине берег, состоящий сплошь из оранжевого песка, что наносил ветер пустыни. Вдоль кромки воды неторопливо шли на тонких ногах, таких длинных, словно это были и не ноги вовсе, а ходули, странные животные с множеством горбов на спине. Горбов было по пять и десять. Между ними сидели черные быки с человеческими руками и каплей крови прямо посреди лба. Их золоченые рога сверкали в ярком солнце, а в руках быки держали высокие хрупкие кресты. Странные горбатые животные взмахивали огромными шелковыми ресницами и выпячивали нижнюю губу. Зрелище было настолько необыкновенным, что завороженный дон Хуан мысленным взором проследовал за процессией. Вскоре на горизонте показался белоснежный купол минарета, на котором вместо богомерзкого полумесяца возвышался золотой крест. Быки устремили туда горбатых животных. Хуан обогнал процессию и взлетел на купол минарета. Оттуда он воскликнул, провозглашая прибытие быков.

Очнувшись, Хуан обнаружил, что уже далеко за полночь. Корабль стоял, мерно покачиваясь на волнах. Вдалеке были слышны удивительные крики. То кричали какие-то громогласные животные и птицы, что находились на берегу. Юноша догадался, что они прибыли к берегу Африки. Он попытался выглянуть и посмотреть, что же происходит снаружи, но крепкие канаты, коими Мустафа велел привязать юношу к мачте, не позволяли этого сделать. Хуану был виден лишь кусок ночного неба, в котором сверкали бесчисленные яркие звезды.

Вдруг прямо над головой у юноши раздался незнакомый голос, явно принадлежащий итальянцу:

– Мой дорогой Мустафа, если ты хочешь получить за своего красавца настоящие деньги, то мой тебе совет – езжай в Басру. Только там ты сможешь выгодно продать этого юного испанского лорда. Ваш эмир, имеющий те же наклонности, что и мы с тобой, заинтересуется этим превосходным экземпляром. У него уже имеется гарем из юношей.

Итальянец рассмеялся и звонко поцеловал Мустафу в губы.

– Там же в Басре ты продашь и мои тюки с шерстью.

Незнакомец сошел на берег, а корабль, отчалив, взял курс на восток. Хуан обреченно откинул голову. Его охватило желание умереть. И ради чего ему жить? Ради того, чтобы стать новой игрушкой эмира? Маркиз огляделся в поисках возможного способа самоубийства. Взгляд его упал на свесившийся с потолка канат, на котором обычно матросы сушили намокшие после бури товары. Если дотянуться до него головой, подумал маркиз, то можно попытаться удушить себя. Хуан стал медленно подбирать ноги. Затем он осторожно приподнялся, все время подталкивая руками связывающую их веревку. Скользкий столб мачты не был помехой, однако веревка зацепилась где-то внизу, за спиной у юноши и не давала ему подняться на нужную высоту. Как ни старался Хуан, он не мог дотянуться до каната.

Тут в трюм спустился один из рабов Мустафы, неся в руках большую краюху хлеба и глиняную миску с водой. Хуан едва успел сесть и подобрать под себя ноги. Раб подошел к юноше, поставил перед ним миску с водой и хлеб и направился было обратно, но, вспомнив, тут же вернулся. Он пошарил где-то за спиной у юного маркиза де Карабаса. Хуан внимательно следил за действиями негра, надеясь, что как только тот освободит ему руки, Хуан тотчас бросится вон из трюма и прыгнет в открытое море. Лучше утонуть, чем повеситься, думал юноша, ожидая освобождения. Но и чернокожий раб оказался не так прост, как казалось. Он достал из-за спины маркиза большие кандалы и скрепил ими ноги, продев предварительно цепь в кольцо, что было втиснуто в мачту. Только после этого, осыпаемый многочисленными проклятиями, раб освободил руки другого раба, чтобы тот смог поесть.

Удивительное дело, но едва негр удалился, как дон Хуан набросился на еду. Он удивлялся самому себе, ведь у него были свободны руки, чтобы встать и покончить с жизнью. А вместо этого юноша уплетал простой хлеб, казавшийся ему после стольких голодных дней слаще самых изысканных яств, запивая его тухлой водой, что была вкуснее лучшего вина.

Наевшись и утолив жажду, Хуан улегся на пол трюма и, прислушиваясь к мерному скрипу, раздававшемуся то тут, то там на корабле, задумался, что ему дальше делать. Умирать юноше уже не хотелось. Однако ничего иного он придумать не мог, а потому, отдав свою судьбу в руки Господа, дон Хуан перекрестился и медленно поднялся на ноги, глядя на качающийся над головой канат. Взявшись за канат, юноша с силой потянул его на себя. Когда петля оказалась чуть ниже лица, Хуан сильно обмотал канат вокруг шеи и стал истово молиться. Он знал, что поступает дурно, что Господь не любит самоубийц, но и отдаваться в руки грязных мавров он не хотел. Прочитав молитву, дон Хуан де Карабас негромко произнес «аминь» и с силой согнул ноги в коленях. Канат крепко врезался ему в шею, не давая дышать. Держась руками за канат и изо всех сил борясь с желанием вскочить на ноги, Хуан повис в петле. Его язык вылез изо рта, с которого стекала обильная слюна. Глаза, казалось, должны будут лопнуть от напряжения.

Вдруг где-то над головой в ночной тишине раздался душераздирающий крик, понятный на всех языках:

– Пираты!

Пираты, проваливаясь в туман, подумал юный маркиз, как кстати.

По палубе затопали взад и вперед люди, а невдалеке внезапно появился небольшой боевой корабль. На корабле не было никаких флагов и других опознавательных знаков. Он быстро приближался к доверху нагруженному торговому паруснику Мустафы. Сам хозяин, его капитан и команда со страхом ожидали, когда начнется бой. Все знали, что пираты не знают пощады к торговцам.

Дон Хуан уже потерял сознание, когда корабль Мустафы был взят на абордаж пиратами. Битва была короткой, но чрезвычайно кровавой. Пираты, оказавшиеся исключительно испанцами, с удовольствием вырезали почти всю команду и всех рабов, оставив в живых только хозяина. Один из пиратов, спустившись в трюм, громко закричал, призывая остальных:

– Эй! Все сюда!

Когда горстка отъявленных оборванцев, гордо называвших себя корсарами, спустилась в трюм, их взору предстало ужасающее зрелище. Юноша-раб, чьи ноги сковывали кандалы, безжизненно висел на канате, который обматывал его шею. Чтобы не освободиться самому, юноша также обмотал и кисти рук, висящие на том же самом канате.

– Смотрите, он еще жив! – вскричал пират, тот самый, что первым спустился в трюм.

– Освободите же его! – грозно приказал капитан и предводитель пиратов.

ГЛАВА ШЕСТАЯ

Многочисленные быки с красными от удушья глазами молча склонились над распростертым на мокрой палубе доном Хуаном. Они стояли и смотрели, как он медленно приходит в себя. Наконец один из быков, самый черный и самый крупный, громким, словно раскаты грома в Пиренеях, голосом воскликнул:

– Тысяча чертей! Никогда прежде мне не доводилось видеть ничего подобного! Эй, вы там, тащите сюда этого поганого мавра. Пусть объяснит, что за чудеса творились у него на корабле.

Остальные быки замычали.

Вскоре в просвете, все более усиливающемся в сознании юноши, показался испуганный пушистый баран. Баран хлопал себя по толстым ляжкам длинными вислыми ушами, морщил носик, а быки грозно мычали ему в лицо.

– Ну, нехристь, – произнес главный бык. – Кто этот человек, который был негром, покуда мы его не обмыли в море? Кто этот силач, что сам себя вешал, завязав себе же руки, с колодкой на ногах? Клянусь своим попугаем, я б так не смог!

Один из рядом стоящих быков пребольно толкнул испуганного барана в спину и промычал:

– До чего довести парня, что он сам себя вешает! Чего у тебя на корабле творилось, а?

– Это не мой человек, – проблеял баран, чьи проступающие все четче и четче черты стали смутно напоминать Хуану кого-то. – Это попросил один мой знакомый. О, драгоценнейшие корсары, гроза испанских морей, пожалейте бедного Мустафу. Разве вы не видите, что я разорен!

– Смотрите, он очнулся! – прервал его возгласом один из быков.

Пираты нагнулись над юным маркизом, чьи веки мелко-мелко дрожали, а дыхание с легким хрипом выходило из раненого грубым канатом горла. Один из них, казавшийся самым старым, по всей видимости, бывший на корабле доктором, скомандовал, чтобы Хуана перенесли с палубы вниз. Пираты ловко подхватили легкое после многодневного вынужденного поста тело юноши и перенесли его в каюту. Доктор самолично уложил его в гамак и поднес к губам глиняную кружку с водой. Хуан выпил и почувствовал себя настолько хорошо, что даже смог произнести шепотом слова благодарности.

– Не стоит, приятель, – отмахнулся корабельный доктор. – Вот никогда бы не подумал, что увижу такое, – поделился он впечатлениями от первого знакомства с Хуаном. – Спускаюсь в трюм этой старой посудины, а там на канате висишь ты. Я, конечно, много на своем веку висельников повидал, – тут доктор быстро перекрестился и поцеловал маленький золоченый крестик, что висел у него на груди, – но чтобы так себя убивать, нет, такого не видал ни разу.

В этот момент в каюту спустился капитан, тот самый крупный бык, что в грезах юноши велел привести барана-Мустафу. Капитан и вправду был огромным, черноволосым, с широким расплющенным носом, чрезвычайно похожим на быка человеком с такой широкой грудью, что на ней можно было обедать, как за праздничным столом. Капитан осмотрел спасенного Хуана внимательным цепким взглядом и понимающе кивнул головой.

– Можешь не говорить, я и так знаю, что с тобой произошло. Мавры уже десять лет как ведут этот грязный промысел. Уже десять лет у них на Востоке царствует грязный эмир, который имеет страсть к мальчикам. И лучшим подарком считается красивый юноша, лучше белый. А еще лучше, если юноша при этом будет знатного происхождения, умеющий читать и писать. Такой на Востоке ценится на вес золота. А ты, как я погляжу, именно из таких красавчиков. Только чересчур гордый. Вот и решил, что лучше в петлю головой, нежели в гарем. Что же мне с тобой делать? – задумчиво произнес капитан, поглаживая окладистую, черную как смоль бороду.

Юный маркиз сжался в гамаке. Он понял из пояснения пирата, что стоит дорого, и испугался, как бы тот не решил самолично продать его на рынке рабов. Неожиданно подал голос доктор:

– Послушай, Диего, если парень и правда умеет читать, писать и знает науку, то лучшего помощника тебе и не сыскать.

– Да, но он не знает мореходного дела, – возразил капитан, которому, однако же, приглянулось предложение доктора.

– Ну, это не проблема. Выучит. Если буквы и счет одолел, то по морям ходить научится, – добродушно отмахнулся от пустячного возражения доктор.

– Ты, как всегда, прав, Карл, – согласился капитан Диего. – Быть тебе моим помощником, – объявил он, хлопая Хуана по плечу огромной ручищей.

Так маркиз Хуан де Карабас стал плавать вместе с пиратами. Уже на следующий день он пришел в себя настолько, что смог самостоятельно подняться на палубу. Представшее его глазам зрелище обласкало успевшее огрубеть после стольких мытарств сердце юноши. К фок-мачте всем телом был привязан Мустафа, который сидел прямо под палящим солнцем, лишь изредка закрываемым парусом. Перед беднягой стояла миска с водой, но дотянуться до нее он не мог, так как был привязан слишком туго, да к тому же всем телом. Проходившие мимо пираты обязательно находили время, чтобы поиздеваться над мавром, пиная его или же просто ударяя кулаком по лицу. Когда юноша вышел на палубу, один из них как раз размахнулся, чтобы половчее выбить у Мустафы зуб. Увидев вышедшего из каюты недавнего раба, пират, считавший, что у маркиза имеется прерогатива мести, великодушно отошел в сторону, уступая Хуану позицию. Юноша подошел на шатающихся от слабости ногах к мачте и остановился прямо перед несчастным пленником. Мустафа поднял глаза и заныл:

– О, прекраснейший господин, отпустите меня. Я ли не холил, не лелеял вас после того, как этот проклятый еврей Авраам привез вас ко мне? Вспомните, что я вас первый покормил и дал кров. Отпустите меня.

Позади Хуана стали собираться пираты. Они с любопытством ждали, как поступит юноша. Маркиз, не в силах крепко ударить своего поверженного врага, медленно приспустил штаны и обильно помочился ему прямо на голову. Мустафа завопил от унижения и обиды, а пираты взвыли от восторга. После этого события они признали Хуана своим.

Покуда корабль бороздил Атлантический океан, проходя торговые маршруты в поисках одинокого судна, на которое можно было без помех напасть, пираты предавались безделью. Их основным развлечением было издеваться над Мустафой.

Дон Хуан, напротив, много и напряженно трудился. Вместе с капитаном Диего Моралесом он изучал мореходное дело, учился читать звездное небо и пытался по карте понять, куда движется корабль. Кроме капитана, в роли учителя юноши выступал корабельный доктор Карл. Он, взяв маркиза под покровительство, объявил, что обучит того науке, без коей невозможно чувствовать себя в полной мере мужчиной. От этих слов Хуан залился краской, однако доктор сказал, что он будет обучать юношу совсем не тому, о чем тот изволил подумать.

В подтверждение своих слов доктор Карл вынес на палубу старинную кирасу и две сабли. Пока маркиз неловко надевал на себя кирасу, должную защитить его спину и грудь от возможных ударов противника, доктор рассказывал:

– Я, Хуанито, такой же благородный кабальеро, как и ты. Поэтому родители с раннего детства старались преподать мне не только хорошие манеры, но и умение владеть всеми видами холодного оружия. Мне даже наняли искусного фехтовальщика, который обучал меня премудростям и технике ведения боя. Попав же сюда, на пиратский корабль, я обнаружил, что имеется более изощренный способ фехтования, нежели тот, с которым ознакомил меня мой учитель. Этот способ называется пиратским, и он служит отличным дополнением к тому мастерству, что мне прививали с детства.

– А в чем же заключаются правила пиратского стиля? – спросил Хуан, становясь на изготовку напротив Карла.

– В том, юноша, что в пиратском стиле отсутствуют всякие правила! – воскликнул доктор и с неожиданной ловкостью напал на не ожидавшего подобного коварства маркиза де Карабаса.

Ловкий выпад принес результат. Сабля с противным скрежетом очертила дугу прямо по центру кирасы. Хуан пришел в неописуемый восторг. Теперь каждое утро по два часа кряду он с увлечением фехтовал с Карлом, стараясь как можно быстрее перенять приемы.

Судна, которое можно было ограбить, не находилось, к тому же пиратский корабль вошел в зону штиля. От скуки многие корсары стали раздражительны. Нередко прямо на палубе вспыхивали ссоры. Чувствуя, что команде необходима разрядка, капитан решил устроить самое любимое развлечение пиратов – казнь пленника. Именно для этой цели он и приберег несчастного Мустафу, переместив его заточение с палубы в кубрик. Теперь же пленник был извлечен на свет и представлен ожидавшей любимого зрелища публике. Пираты, словно римские граждане, собравшиеся в Колизее поглазеть на гладиаторские бои, свистом и воплями приветствовали появление испуганного араба. Все время находясь в заточении, Мустафа тешил себя надеждой, что Диего решил получить за него выкуп, и только сейчас понял, какая ужасная участь его ожидает.

Работорговца привязали к толстой мачте, а пираты с ухмылками выстроились перед ним, в ожидании поглядывая на капитана.

– Эта забава называется «Игра в ножички», – тихо сообщил Хуану доктор, доставая из-за пазухи небольшой метательный нож, чье лезвие было заточено с обеих сторон, а вместо ручки имелось толстое металлические окончание, закругленное на конце в виде петли.

Диего объявил о начале соревнования. Пираты один за другим выходили к нарисованной на палубе черте, отмерявшей от мачты десять шагов, и метали свои ножи, целясь выше головы пленника. Тот, чей нож окажется ближе всех к голове Мустафы, считается победителем.

– А тот, кто попал в пленника и, не дай бог, убил его, обязан выдать каждому игроку по два золотых, – сказал Карл подопечному и направился к черте.

Его особый метательный нож, молнией очертив прямую, словно бы он был выпущен из арбалета, воткнулся точно над головой верещавшего Мустафы. Мавр вскрикнул и тут же потерял сознание. Видимо, лезвие слегка задело кожу, так как по лицу тонкой струйкой потекла кровь. Один из пиратов принес ведро с океанской водой и облил араба, приводя его в чувство. Команда громко обсуждала меткий бросок доктора, который, как выяснил Хуан из разговоров, имел среди пиратов славу непревзойденного метателя.

Когда несчастный пленник пришел в чувство, капитан объявил следующее истязание. Оно называлось «Прогулка по доске». Мустафе надо было пройти до конца и обратно по тонкой доске, специально для этого накрепко привязанной к верхней рее. Ни упоров, ни веревок, за которые можно было бы держаться руками, у доски не было. Сама же доска имела ширину не более ладони. Два матроса загнали мавра на самый верх. Если бы корабль только лишь раз качнуло, то Мустафа непременно бы свалился в воду и в лучшем случае разбился насмерть. Но в Карибском море, где стояли сейчас пираты, на его счастье, был полный штиль, а потому пленник с грехом пополам преодолел страшный путь, зажмурив глаза и постоянно взывая к милости Аллаха, так как на милость пиратов он уже не надеялся.

Когда пленный Мустафа в сопровождении матросов спустился вниз и отдышался, капитан подошел к нему и притворно дружески хлопнул по плечу:

– Что, сеньор мавр, нравится тебе у нас?

Мустафа, скорчив приторную мину, заявил, что еще никогда в жизни не встречал столь благородных разбойников.

– Будь моя воля, я бы с вами никогда не расставался, – заявил он. – Да что я говорю! Я с детства мечтал стать пиратом. Это же так здорово, плавать везде где вздумается, грабить кого угодно!

Диего расхохотался, воскликнул, что рад слышать такой ответ, и громко приказал принести его новому другу рому. Мавр поморщился, так как его религия запрещала употреблять спиртные напитки. Однако не стал возражать, тем более что капитан дружески сообщил Мустафе, что ему предстоит испытание.

– Не можешь же ты просто так стать пиратом, – смеясь, сказал он. – Пей, Мустафа, пей. Ром превосходный!

Араб, думая, что в этом и заключается испытание, стараясь не проронить ни единой капли, выпил обжигающий горло напиток, который ему поднесли в огромной кружке, в которой вмещалось не менее пинты.

– Вот это мужик! – заорал капитан, звонко хлопая Мустафу по спине своей огромной ладонью. – Ай да мавр! А еще говорят, что магометанцы пить не умеют.

– О, драгоценнейший сеньор капитан, могу ли я считаться принятым в вашу замечательную команду? – подобострастно спросил у Диего Мустафа.

Брови капитана взметнулись вверх в притворном удивлении.

– Нет, ведь ты еще не прошел испытание. А ну-ка, братцы, вздерните-ка нашего гостя на лебедке! – весело распорядился Диего.

Бывший работорговец в мгновение ока оказался привязанным за руки крепким канатом, перекинутым через лебедку, возвышавшуюся над бортом корабля. Хуан подошел ближе к несчастному, дабы лучше видеть его страдания. На боку маркиза блистала сабля, а голову прикрывал ярко-красный платок, подаренный ему самим капитаном, как знак отличия помощника. Доктор, стоящий рядом, сообщил юноше, что завтра штиль закончится.

– Капитан собирается принести Карибам жертву, – тихо сказал Карл, кивая головой на несчастного пленника.

Диего оглядел горизонт, прикидывая по расстоянию от солнца до горизонта, когда наступит ночь, и сказал дрожащему Мустафе:

– Слушай меня, мавр, слушай и запоминай. Сейчас мы тебя опустим в воду, и если до того, как солнечный диск коснется горизонта, ты останешься жив, можешь считать себя членом нашей шайки, и ты вправе выйти в любом порту, в который мы войдем. Таково мое слово и слово честных корсаров!

Пираты воплями поддержали своего капитана.

– Однако, я надеюсь, море примет эту жертву, – нисколько не обращая внимания на стоны и всхлипывания опьяневшего Мустафы, добавил капитан и кивнул стоявшему у лебедки матросу. – Опускай его.

– Стойте! – воскликнул Хуан, подскочивший к висевшему над водой мавру. – Капитан, дозволь мне попрощаться с бывшим хозяином.

Диего, с любопытством глядя на дьявольские искры, плясавшие в глазах дона Хуана, покровительственно кивнул.

Маркиз де Карабас обратился к Мустафе:

– Прощай, грязный мусульманин. Надеюсь, если Бог слышит меня, он примет сию жертву!

Тут Хуан выхватил из-за пояса саблю и, взмахнув, ловко ударил по голым икрам араба. Едва острое лезвие коснулось ног, как в ужасных ранах обнажилась белая кость, а в воду струей потекла кровь. Мустафа завизжал, опускаемый на лебедке в воду, в которой резвились дельфины. Они окружили погруженного до самого горла человека, думая, что тот спустился поиграть с ними. Команда, свесившись, наблюдала за несчастным, вокруг которого постепенно темно-синяя вода окрашивалась в бурый цвет. Однако вскоре дельфины, словно по команде, уплыли прочь.

– Сейчас начнется, – зашептали вокруг юноши пираты, с опаской и удивлением поглядывая на него.

И точно, едва дельфины уплыли, как вдали показался свинцовый гребень, плавно двигающийся навстречу крови, во множестве уже окружавшей подвешенного за руки араба.

– Акулы! – вскричал кто-то на палубе, указывая на гребень, приближающийся к Мустафе.

Мавр, услышав этот страшный возглас, завопил.

– Море услышало нашу просьбу и принимает жертву! – перекрывая вопли Мустафы, провозгласил громовым голосом капитан.

Хуан настолько возбудился от предвкушения кровавого зрелища, что стал мелко дрожать, словно бы в лихорадке. Свинцовый гребень, оказавшийся акульим плавником, сделал плавный круг над несчастным Мустафой и скрылся под водой. Мавр замолк, подобрав ноги и замерев. Глаза его бешено вращались, едва не вываливаясь из орбит. Все лицо напряглось. Вдруг он сильно дернулся и завопил что есть силы страшным голосом, от которого у всех присутствующих затряслись поджилки.

– Она его достала, – заикаясь от возбуждения, прокомментировал Карл.

Хуан мельком взглянул на горизонт, к которому стремительно приближался кроваво-красный солнечный диск, и вновь уставился на пленника, не перестававшего страшным голосом вопить, крутясь и брыкаясь на веревке, словно червяк на крючке для ловли рыбы. Вскоре к первой акуле подоспели ее сородичи. Они делали плавные круги, центром которых являлся Мустафа, похожие на молчаливую смерть, страшную и одновременно прекрасную.

Вид сей смерти толкнул дона Хуана в объятия грез. Огромная акула, отливавшая свинцом, висела на циркуле, прибитая к нему своими плавниками. Быки с золочеными рогами стояли по бокам мученицы, мыча. Образ рыбы, взятый из Библии, подразумевал в Слове Божьем самого Спасителя, а потому было неудивительно, что пираты так радовались тому, что акула приняла их жертву. Господь требует жертв, мычали быки, покачивая рогами. Жертвы нужны Спасителю.

Дон Хуан очнулся от грез. В этот момент солнце коснулось горизонта огненным краем диска.

– Поднимайте! – тут же вскричал верный своему слову капитан.

Пираты бросились к лебедке. Акулы, чувствуя, что их жертва уходит, разом набросились на стонущего Мустафу, отрывая от его тела куски мяса. Казалось, будто они повисли на несчастном, облепив его. Пираты с трудом тянули канат, перекинутый через лебедку. Даже когда тело мавра, вернее, то, что от него осталось после рыбьего пиршества, поднялось над водою, одна из акул все еще висела на нем, вцепившись в бок Мустафы своей огромной зубастой пастью и пытаясь оторвать кусок побольше. Пираты навалились на лебедку и медленно подняли пленника на уровень борта. Только тогда жадная акула оторвалась от его тела и с громким плеском вернулась в водную стихию, зажав в мощных челюстях клок мяса.

Команде предстало ужасающее зрелище. Акулы успели полностью объесть ноги мавра, а также часть его живота, из которого теперь противно свешивались изгрызенные кишки. Кого-то от подобного зрелища вырвало прямо за борт. Хуан взирал на висевшего прямо перед ним Мустафу, не в силах пошевелиться, все еще пребывая в своем прекрасном мире между грезами и реальностью.

Самым страшным оказалось то, что Мустафа все еще был жив. Он медленно разлепил глаза, обвел смотревших на него пиратов бессмысленным взором, в котором было столько боли, сколько может вместить в себя огромный мир за единый миг, и, раскрыв искусанные от безумной боли губы, завыл, словно зверь. Капитан вытащил из ножен саблю, подошел к несчастному и со словами: «Море, прими нашу жертву» перерезал веревку, державшую мавра за руки. Мустафа с воем упал обратно в море, где на него тотчас же набросились акулы, пожирая человека заживо.

И тут же подул ветер. Казалось, будто море и правда приняло жертву. Пираты воскликнули от изумления.

– Что я тебе говорил? – гордо шепнул юноше на ухо доктор.

– Хуан, – обратился Диего к маркизу, – ты здорово придумал с приманиванием акул. Отныне ты назначаешься главным священником морского обряда! – торжественно провозгласил он. – Ты будешь морским Папой! А вы что стоите, ротозеи! – завопил он на обступившую Хуана команду. – А ну живо ставить паруса!

Уже через час корабль плыл, подхваченный усиливающимся ветром. Капитан Диего, который более не хотел терять время, решил плыть ночью. Поэтому, даже когда солнце окончательно скрылось за горизонтом, пираты продолжали нестись на всех парусах, рассекая Карибское море. Сидевший в бочке на мачте впередсмотрящий обводил взором водные просторы, прижавшись к большой подзорной трубе. Под утро его сменил дон Хуан, который и увидел впереди идущий корабль. Сначала это была маленькая черная точка на самом краю горизонта, едва различимая в подзорную трубу, но вскоре у точки появились очертания, а когда солнце окончательно взошло, маркизу предстал во всей своей красе галеон.

Хуан перегнулся через край бочки и что есть сил завопил:

– Корабль! Корабль на горизонте!

Из каюты на палубу стали выбегать заспанные пираты. Расталкивая всех, вперед выскочил капитан. Он ловко взобрался к юноше в бочку и, схватив в руки подзорную трубу, стал с жадностью оглядывать торговый галеон.

– Смотри, какая у него низкая оснастка, – восторженно сказал он, указывая пальцем на корабль. – Это значит, что галеон нагружен доверху. Нажива! – закричал он громовым голосом. – А ну, полный вперед! Все по местам!

И пиратский корабль устремился прямо на пытающийся скрыться галеон. Было ясно, что на торговом судне успели заметить пиратов. Чтобы у торговцев не осталось никаких сомнений в намерениях корсаров, а также для пущего испуга, Диего достал из кармана скомканный засаленный флаг и привязал его над головой у впередсмотрящего. Черный флаг заблистал на взошедшем южном солнце нарисованным белоснежным черепом – символом смерти, понятным на всех языках.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

Как ни старался уйти галеон, груженный доверху колониальными товарами и, главное, награбленным в Новом Свете золотом и серебром, однако пираты настигли его. Погоня продолжалась весь день. Причиной столь быстрого достижения цели послужил ветер, дувший со вчерашнего вечера и усиленно подгонявший корабль капитана Диего – великолепную шхуну, прозванную «Изабелл».

Сумерки накрыли море, делая все вокруг размытым, когда пираты приблизились к галеону на пистолетный выстрел. Со стороны черный силуэт «Изабелл» напоминал призрак, возвышающийся над свинцового цвета водой. Это оттого, что капитан Диего велел погасить на шхуне все огни, а команда молча наблюдала за приближением, спрятавшись за бортом корабля и прислушиваясь к тому, что творится на галеоне. Таков был стиль нападения, изобретенный Диего. Он служил для запугивания противника, который в этом случае меньше сопротивлялся.

Хуан принужден был оставаться согласно приказанию капитана впередсмотрящим. Только когда пираты пойдут на абордаж, он сможет принять участие в захвате и разграблении судна. Кроме того, доктор Карл дал маркизу де Карабасу превосходный мушкет, коим тот сможет поддержать пиратов сверху.

С бочки на мачте юноше галеон был виден как на ладони. На палубе судна поднялась самая настоящая паника. Люди бегали туда-сюда, освещая себе путь фонарями. Богатое снаряжение галеона было разбросано как попало, а оттого пассажиры постоянно спотыкались об него и падали. Суматоху дополняло то, что в действиях защитников галеона не было слаженности. Несмотря на имеющиеся вдоль бортов пушки, коих Хуан в подзорную трубу еще днем насчитал не менее двадцати, никто даже не подумал их зарядить и заранее запалить фитили. Когда «Изабелл» приблизилась к галеону почти вплотную, оттуда стали слышны крики: «Это пиратский призрак! Знаменитый Карибский призрак!» Маркиз отметил про себя, что капитан оказался прав, когда объявил богатую добычу. На палубе было множество разряженных господ. Также он заметил метавшихся среди них женщин. Неизведанное доселе желание овладеть одной из них грубо, ненасытно, похотливо завладело мечтами юноши. Укрывшись в бочке под пиратским флагом, он с вожделением осматривал палубу галеона, ставшую мысленно уже его добычей.

Борта кораблей с силой ударились друг о друга, и тут же капитан первым выскочил из укрытия, своим громовым голосом, способным заглушать самые сильные звуки шторма, провозгласил:

– На абордаж!

Точно по мановению волшебной палочки, множество крюков тотчас же взметнулось в воздух и вцепилось железными когтями в округлые борта галеона. Пираты с воем и гиканьем выскочили следом за Диего из укрытий и ринулись в атаку на слабо сопротивляющихся пассажиров и моряков торгового судна. Хуану было прекрасно видно, что никто и не думал сопротивляться, надеясь, что их пленят для последующего выкупа. Однако несколько человек, прекрасно экипированных, в кирасах, отделанных серебром, встали у рулевого мостика, грозно размахивая шпагами. Это немногочисленное войско, числом не более шести человек, заняло прекрасную позицию, освоив возвышение у руля. Один из оборонявшихся старательно и бойко заряжал мушкеты, двое других приноравливали их к стойкам, готовясь пустить пули в первого, кто отважится напасть на смельчаков. Остальные смело прикрыли мушкетеров шпагами, встав вплотную плечом к плечу у мостика, ощетинившись остриями шпаг.

Быстро разделавшись с основной частью команды и пассажиров галеона, пираты в нерешительности остановились перед мостиком. Они никак не ожидали такой хорошо продуманной обороны.

Смельчаки возвышались над ними, грозно сверкая при свете факелов начищенными до блеска кирасами, а над их головами гордо трепетали на все усиливающемся ветру яркие перья в султанах шлемов. Было сразу видно, что оборонявшие вход в кубрик мужчины были далеко не простые пассажиры. Судя по сильному загару на лицах, Хуан решил, что они возвращаются из похода в Новой Свет. Еще отец Бернар рассказывал, сколь опасны тамошние места, недавно открытые испанцами, а потому там могут выжить лишь самые отчаянные и смелые. Именно такие смельчаки сейчас преградили команде Диего путь к добыче, которую пираты уже считали своей.

– Еще один шаг, – провозгласил один из оборонявшихся, нацеливая мушкет прямо на обнаженную грудь капитана Диего, – и мы будем стрелять.

Маркиз де Карабас осторожно вытащил свой мушкет, тщательно прицелился в голову смельчаку и нажал на курок. Раздалось сильное шипение, из дула во все стороны вылетели искры, и голова мушкетера, только что столь уверенно предъявившего пиратам ультиматум, разлетелась на куски, обдавая своих товарищей серыми ошметками мозга. Тут же второй мушкетер, изготовившийся было стрелять, упал как подкошенный, сраженный в сердце метательным ножом, ловко пущенным доктором. Пираты с визгом атаковали оставшихся смельчаков.

Юноша с ловкостью кошки спустился с мачты, перелез на борт галеона и бросился в самую гущу. Пираты, озверевшие от неожиданной обороны, а также слишком долго выносившие строгую дисциплину капитана Диего, теперь упивались жестокостью и видом крови. Едва с горсткой оборонявшихся смельчаков было покончено, как они стали резать оставшихся на палубе плененных ранее пассажиров и матросов. На судне творилось что-то невообразимое. Хуан постоянно поскальзывался на лужах крови, обводя безумным и яростным взором вокруг в поисках, на ком бы еще опробовать свое искусство сабельного боя. На глаза ему попался прятавшийся за бочкой с дождевой водой, собираемой на судне с помощью ловко выстроенных желобов, толстый господин. Красивый камзол с множеством кружев, а также широкополая, праздничная шляпа говорили маркизу, что перед ним явно высокородная особа. Хуан бросился к бочке и одним страшным ударом разрубил ее пополам. Толстяк завизжал, стараясь на четвереньках уползти от пирата. Юноша подскочил и что есть силы кольнул его в зад. Толстяк вскочил как ужаленный, а из зада потоком хлынула кровь. Смеясь и не помня самого себя, дон Хуан взмахнул было саблей, и тут же в голове его, словно молния, пронеслась мысль.

«Что же я убиваю себе подобного только потому, что кругом убивают?» – подумал, опуская саблю, маркиз де Карабас.

Пленник, дрожа, смотрел круглыми от ужаса глазами на юношу, который должен был его убить, но внезапно потерял к нему всякий интерес. Толстяк рухнул как подкошенный к ногам своего благодетеля, превознося молитву во спасение его души.

– Браво! – воскликнул пробегавший мимо доктор. – Спеши, мой друг, в трюм. Там сейчас будет происходить самое приятное.

И словно в подтверждение слов Карла из разломанных дверей, ведущих в трюм галеона, раздался страшный крик Диего:

– Женщины!

Юный маркиз де Карабас, засунув саблю за пояс, ринулся туда, откуда исходил желанный крик. Едва он вбежал в темноту галеона, как из кают, что располагались ниже, раздался женский визг. Ему вторил хохот множества мужских глоток, более походивший на вой сумасшедших, чем на смех вожделения. Жажда насилия овладела всем существом Хуана. Двумя прыжками он пересек узкий коридор между пассажирскими каютами и ворвался в маленький кубрик, где, по всей видимости, столовались высокородные господа, возвращавшиеся из похода по Новому Свету. Там ему предстало жуткое зрелище. Похоже, что это была первая женщина, которую обнаружили донельзя возбужденные пираты. На нее-то они и выплеснули первые, самые грубые потоки страсти.

Молодая женщина лежала на широком обеденном столе совершенно голая. В кисти рук ее, раскинутых по бокам наподобие креста, были по рукоятки вбиты кинжалы, видимо, для того, чтобы не испытывать сопротивления. Женщина тихо стонала, закатив глаза так, что видны были одни лишь белки, а между широко раскинутых ног ее трудился один из пиратов. Изредка он прерывался, делал большой глоток из кувшина с вином и со всей силы ударял женщину кулаком по лицу, после чего продолжал насилие. Еще один пират судорожно рылся в большом резном шкафу, стоящем в углу кубрика, ища столовое серебро, которое обязательно должно было быть для удовлетворения прихотей высокородных пассажиров.

Юноша бросился бежать дальше. Он быстро спустился вниз, где на галеоне располагались общая каюта моряков и отсеки для легких товаров. Там же по бокам у бортов стояли пушки, снаряженные всем необходимым для обороны судна от пиратских атак: бочонки с порохом и пирамиды округлых чугунных ядер. Здесь развернулась самая настоящая баталия за обладание женскими телами. Похоже, что пока на палубе шла рубка, дамы и их служанки успели спуститься и спрятаться среди мешков с товарами и диковинными вещами, кои во множестве везлись из Вест-Индии. Тут-то пираты устроили на них самую настоящую охоту. Хуан проследовал между грудами аккуратно сложенных до самого потолка тюков и обнаружил большую группу пиратов, обступивших в круг разбросанные на полу как попало мягкие мешки. На мешках сразу двое мужчин насиловали молоденькую девушку. Маркиз протиснулся в круг и встал рядом с капитаном.

– Ты не поверишь, – восхищенно воскликнул Диего, хлопая, по своему обыкновению, помощника по плечу, – но эта маленькая стерва и не думает сопротивляться. Похоже, ей наша ласка даже нравится!

Хуан громко хмыкнул, заметив, что еще один пират собирается присоединиться к слившимся в похотливом экстазе телам, и двинулся дальше. Он боялся хоть что-то пропустить, ведь это был его первый абордаж. Кровь кипела, носясь по венам маркиза, как угорелая, а сердце стучало в груди с бешеной скоростью. То, что он увидел в трюме корабля при свете кое-как воткнутых факелов, будоражило его своей звериной жестокостью. Многие женщины сами отдавались пиратам в надежде, что их нежные тела достанутся только одному и над ними не будут издеваться затем насытившие вожделение мужчины.

Обойдя огромный грузовой отсек и обнаружив в нем лишь многочисленное насилие и разбой, юноша спустился в самый низ галеона, туда, где стояли огромные бочки с диковинными фруктовыми плодами, валялись вперемешку угольные мешки и мешки с мукою, кое-где просыпавшейся. Сюда еще не спускались пираты, а потому обстановка казалась девственно мирной, лишенной мертвых тел, лежащих в лужах крови, и тел, спаренных в сексуальной оргии все в тех же кровавых лужах. Осторожно пробираясь между завалами, неся саблю наперевес, Хуан изредка останавливался, ожидая неожиданного нападения спрятавшегося в засаде неприятеля. Он не прошел еще и половины корабля, достигнув большого киля, чей остов возвышался над днищем, разделяя его пополам с крепкой перегородкой, когда слух маркиза был привлечен странным рыком, исходившим из дальнего отсека. Дон Хуан медленно направился туда, откуда исходили странные звуки. Было совершенно ясно, что в кормовом отсеке находился какой-то зверь, судя по рыку, весьма крупных размеров. В этой части корабля света почти не было, лишь слабые проблески фонаря, прихваченного юношей для столь опасного путешествия, с трудом освещали обширное пространство трюма торгового галеона. Темнота, окружающая Хуана, напугала бы кого угодно, но только не маркиза, стремившегося во что бы то ни стало испытать новые ощущения, которые давал ему пиратский абордаж. Ощущения эти совершенно не были похожи на те, что он испытывал, грезя наяву, однако по яркости вполне могли с ними сравниться.

Между тем рык при приближении Хуана к кормовой части становился все более слышен. Теперь уже юноша разбирал тяжелое дыхание необычного зверя. Выйдя из-за искусственного поворота, возникшего из составленных в ряд бочонков, он остановился как вкопанный, не в силах поверить представшей его глазам картине. Небольшое пространство, остаток кормового грузового отсека, было совершенно пусто. Посередине этого пустого пространства стояла огромная клетка. Прямо на Хуана, злобно сверкая глазами, из клетки смотрела огромная кошка. Кошка сия была больше самого маркиза и имела шкуру черную, словно зрачки глаз Князя Тьмы. Необычный зверь раскрыл свою пасть и, показав алый язык, лежавший между белоснежных, острых, как кинжал, клыков, издал злобный рык.

Хуан стоял и молча смотрел на огромную кошку, не в силах пошевелиться. Такого удивительного зрелища он не мог себе представить даже в божественных грезах. Мускулы так и переливались под черной шкурой, когда животное нервно прошлось взад-вперед по тесной клетке и вновь остановилось напротив застывшего перед ней Хуана. Внезапно что-то отвлекло черную кошку от восхищенно разглядывающего ее юноши. Она переметнулась немного вправо, а Хуан, скорее по инерции, нежели в силу рассудка, откинулся влево. И тут же над его ухом просвистел короткий тесак. Развернувшись, маркиз что есть силы ударил кулаком в темноту. Рука его наткнулась на чье-то мягкое тело. Противник жалобно всхлипнул и упал к ногам победителя. Высоко подняв над собой фонарь, Хуан оглядел распростершееся перед ним тело. Удивлению его не было предела, когда юноша обнаружил совершенно нагую негритянку. Кожа юного создания была столь же черна, как и шкура удивительной кошки. Девушка лежала перед маркизом де Карабасом, бесстыдно раскинув ноги и сверкая в темноте белками глаз. Вожделение вновь овладело всем существом юного Хуана. Отставив фонарь, он навалился на слабо сопротивляющуюся негритянку, подминая ее под себя и заламывая руки. Вся накопившаяся за время плавания агрессия, вся похоть, распаленная виденными на галеоне картинами всеобщего насилия и оргий, – все это разом выплеснулось из маркиза на несчастную пленницу, на ее нежное тело, которое он грубо мял и тискал.

Наконец, пресытившись, дон Хуан отвалился от негритянки, сел на пол и, тяжело дыша, огляделся в поисках скинутой второпях сабли. Его пленница застонала. Желая подбодрить девушку, юноша похлопал ее по голому бедру и даже успел сказать несколько ласковых слов, прежде чем негритянка, извернувшись неимоверно гибким телом, цапнула его в руку своими острыми зубками. Тотчас же пленница вскочила и бросилась бежать, но маркиз, упредив ее маневр, успел ухватить девушку за тонкую лодыжку и сильно дернул к себе. Несчастная упала, с силой стукнувшись головой о деревянный настил днища галеона. Она потеряла сознание, в то время как чертыхающийся Хуан облизывал кровоточащую рану на руке. Злоба, доселе ни разу не посещавшая юношу, овладела им. Маркиз вскочил на ноги и, схватив девушку за пышные кудри, потащил ее к клетке, в углу которой сидела оскалившаяся и рычащая черная кошка.

– Надеюсь, тебя сегодня не кормили! – воскликнул Хуан и, отворив дверь, бросил девушку внутрь клетки.

Кошка еще пуще зарычала, но боялась приблизиться к подношению, тихо лежащему перед ней в другом углу клетки. Негритянка медленно приходила в себя. Она поднялась на локтях, потрясла головой и огляделась. Дон Хуан, которому страстно хотелось отомстить за укус, просунул руку сквозь прутья и принялся колоть саблей черную кошку. Та грозно зарычала, отскакивая от кончика сабли, доставлявшего ей столько боли, однако маркиз был неумолим. Очнувшаяся девушка, поняв, где она теперь находится, вжалась в угол, с ужасом глядя на становящуюся под действием уколов все более злобной кошку.

Обезумевшее от боли животное со страшным ревом набросилось на жертву. Девушка взвизгнула, пытаясь оттолкнуть кошку, нацелившуюся на горло, но силы были явно неравны. Тут на шум подоспели пираты. В ужасе застыли они перед клеткой, не в силах оторвать взоров от представшего перед ними кровавого зрелища. Удивительное, невиданное ими доселе животное огромными клыками вгрызались в нежную женскую плоть негритянки, которая еще била о прутья руками и ногами, пытаясь вырваться.

– Боже милосердный, спаси и сохрани нас! – в ужасе прошептал кто-то за спиной у маркиза, хладнокровно наблюдавшего за агонией пленницы.

Внезапно в борт что-то ударило. Удар был такой силы, что стоявшие перед клеткой видавшие виды пираты свались с ног. Это борта двух кораблей, намертво сцепленных, со всего маху ударились друг о друга.

– Буря! – послышались со всех сторон от Хуана крики. – Начинается буря.

Маркиз вместе с другими выскочил на палубу. Только сейчас он заметил, что с момента абордажа галеона прошло уже порядочное время. Ветер, два дня назад сменивший штиль и постепенно усиливающийся, постепенно нагнал темные, тяжелые тучи, не предвещавшие пиратам ничего хорошего. Диего спешно собрал свою команду у руля и стал держать совет. Вскоре решено было оставить «Изабелл» и плыть далее на галеоне, который был полон богатой добычей.

Пираты стали спешно перетаскивать с корабля на корабль свои нехитрые пожитки. Только теперь они пожалели, что в пылу оргии убили на галеоне всех мужчин, которые могли бы помочь им теперь.

Время сильно поджимало. Ветер настолько усилился, что одного из пиратов, неосторожно оступившегося, сдуло с мостика, он упал между бортами, и его тотчас же раздавило, будто гигантскими жерновами перемолов деревянными округлыми боками кораблей. Буря надвигалась нешуточная. Когда дальнейшее совместное плавание стало более невозможным, капитан приказал перерубить скреплявшие корабли канаты. Сильнейший ветер подхватил «Изабелл» и умчал во мрак, мигом окутавший море. Пираты убрали паруса и стали привязывать себя канатами, чтобы волны, делавшиеся все выше и выше, не смыли их за борт.

И вот шторм грянул. Волны, величиной со стену, накатывали на галеон одна за другой, бросая корабль, как купающийся в ванне ребенок бросает шаловливой рукой игрушки. Стоял такой грохот, что моряки сами не слышали, что кричали другим в уши. Мачты снесло одну за другой. Все, что имелось на палубе, смыло за борт. Одни лишь люди, привязавшие себя канатами, были вне досягаемости для жадных волн, обрушивающихся на палубу своей мощью. Наконец корабль не выдержал и раскололся пополам. Вода с ревом хлынула в трюмы, быстро заполняя их и увлекая галеон в морскую пучину.

Хуан уцепился за мачту, к которой он сам себя привязал. Мачту крутило и вертело во все стороны. Лишь веревка удерживала маркиза, ежеминутно терявшего сознание. Рядом с ним висели привязанные капитан Диего и доктор Карл. Им также было плохо.

Вдруг шторм стал стихать. Он затих так же быстро, как и налетел. Ночное небо очистилось, выглянули звезды. Вид их был столь божествен, что доктор, очнувшийся первым, хриплым, надтреснутым голосом произнес благодарственную молитву. Очнувшийся следом за ним капитан подхватил ее со всей страстью только что спасшегося от неминуемой гибели. Один лишь дон Хуан молчал, грезя наяву быками, несущими на могучих спинах необычайную кошку, на черном теле которой сияли звезды.

Настало утро. Оглядев мутным взором занимавшуюся зарю, маркиз де Карабас вздрогнул от неожиданности. Прямо к нему на фоне оранжевого горизонта полным ходом шел корабль. Юноша вскрикнул, пробуждая своих товарищей. Капитан разлепил веки, увидел спасительные контуры и громогласно возвестил оставшихся в живых после бури о приближении корабля.

– Корабль! Корабль! – орал он во всю мощь.

Доктор вскочил на мачту и, с трудом удерживая равновесие, замахал руками, призывая капитана корабля направить к ним шлюпку. На корабле его тотчас заметили, потому что вскоре шлюпка была спущена на воду и направилась прямиком к держащимся за мачту капитану, его помощнику и доктору.

Диего, сначала громогласно выражавший радость по поводу спасения, все более и более мрачнел, окидывая взором словно бы по волшебству появившийся корабль. Когда же лодка подошла столь близко, что можно было различить лица сидящих в ней людей, капитан тихо выругался и произнес только два слова, приведших доктора в трепет:

– Бледный Жак.

Хуан непонимающе поворачивал голову то к капитану, то к Карлу, требуя от них объяснений сим таинственным словам, но ничего не смог добиться.

Лодка же все приближалась и приближалась.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

– Кто этот Бледный Жак? – спросил было дон Хуан у пиратов, но тут же сам увидел того, о ком спрашивал.

Лодка подплыла уже достаточно близко, чтобы можно было разглядеть лица плывших на ней моряков. На носу лодки стоял высокий сеньор в черном камзоле. Его лицо было белым, как саван Смерти. Казалось, будто к пиратам плыл капитан мертвецов с «Летучего голландца». Страшное сходство дополняло то обстоятельство, что сеньор был худ. Кожа, сильно обтягивающая лицо, чуть не лопалась, особенно когда он улыбался. А улыбаться Бледный Жак не переставал, едва завидел тех, кто плыл на обломке мачты.

Капитан Диего угрюмо переглянулся с доктором и, оттолкнувшись от спасительного куска дерева, мощными рывками поплыл навстречу лодке.

– Послушай, Жак, – громко сказал он. – Наша ссора – это наши дела. Не надо путать в них других. Договорились?

Бледный Жак улыбнулся еще шире, затем неторопливо вынул из ножен саблю и разрубил подплывшему капитану голову, распавшуюся пополам, словно это был грецкий орех.

– Договорились, Диего, – как ни в чем не бывало сказал он и приказал морякам плыть к мачте. – Желаете присоединиться или же останетесь здесь? – спросил он доктора и Хуана.

Юноша широко раскрытыми от ужаса глазами уставился на Карла, который коротко кивнул головой.

– Иди к нему. Это лучше, чем оставаться здесь, – тихо сказал он.

– Доктор, это вы? – услышав знакомый голос, спросил Бледный Жак. – Как я рад вас видеть. Может, присоединитесь?

Карл отказался.

Маркиз де Карабас тяжело перелез через борт и упал на дно лодки.

– Ну как хотите, – пожав плечами, усмехнулся Бледный Жак. – На корабль, – отдал он распоряжение.

Моряки усердно заработали веслами. Хуан, высунувшись из лодки, посмотрел оставшемуся висеть на мачте доктору Карлу. Он прощально помахал рукой удалявшейся одинокой фигуре.

Едва дон Хуан прибыл на корабль Бледного Жака, он тотчас же понял, почему того столь сильно не любили Диего и доктор Карл, предпочитая погибнуть в пучине, нежели оказаться должным французскому пирату. Жесточайшая дисциплина, доходившая до деспотизма, а также постоянные побои и издевательства – вот что выпало тем, кто решился плавать под командованием Бледного Жака. Как только Хуан перелез с лодки на корабль, он собрался было привести себя в порядок, но проклятый француз приказал ему помогать остальным прикреплять к борту лодку, на которой тот приплыл.

– Ты, юнга, – ухмыляясь и походя вследствие этого лицом на оживший череп, проговорил Бледный Жак, – мой должник, а стало быть, обязан делать не только то, что я прикажу, а намного, намного больше.

Тут капитан коротко взмахнул рукой и ударил юношу в челюсть. Страшной силы удар, неожиданный от такого худого на вид человека, поверг Хуана на палубу. Еще долгое время после этого удара в глазах его плясали искры.

Побои и зуботычины теперь постоянно преследовали юного маркиза. Порой ему казалось, что капитан вымещает на нем злость, предназначавшуюся Диего, коего Бледный Жак убил слишком быстро, чтобы излить злобу сполна. При этом француз неизменно улыбался и был необычайно учтив с юношей. Всего через неделю плавания бедному Хуану стало казаться, что он уже целый год плавает под командованием Бледного Жака. Остальные пираты тоже его не слишком жаловали. Маркизу доставались лишь объедки с их стола, а иногда кок вообще не желал его кормить. Хуан понимал, что все это делалось с согласия капитана, возжелавшего во что бы то ни стало извести юношу.

Вскоре корабль, на котором плыл маркиз, подошел к небольшой цепочке островов, тянувшихся вдоль горизонта. Бледный Жак долго и привередливо выбирал, к какому острову пристать, пристально разглядывая их в подзорную трубу. На корабле кончался запас пресной воды, а потому остановка была необходима. Наконец остров был выбран, корабль подплыл к нему и бросил якорь в тихой лагуне.

Созвав всю команду на палубу, жестокий капитан объявил, что он с половиной пиратов отправляется на остров набрать воды и поискать какой-нибудь дичи, чтобы разнообразить скудный корабельный рацион. Остальные должны будут следить за кораблем.

– Вокруг полно разных охотников, преимущественно испанцев, – сказал Бледный Жак и как бы невзначай посмотрел на стоявшего в стороне от остальных дона Хуана. – Так что будьте начеку. Чуть что, сразу подавайте сигнал.

Охотниками называли военные корабли, которые специально плавали по Карибскому морю в поисках пиратов, подрывающих торговлю и перевозку ценностей из Нового Света в Старый.

Едва три лодки с пиратами во главе с капитаном отчалили от корабля, маркиз тотчас же приступил к выполнению плана, намеченного им еще накануне. Оставшиеся сторожить корабль пираты разбрелись кто куда. Лишь Хуан, сам вызвавшийся дежурить впередсмотрящим, взобрался на мачту и уселся на рее, свесив ноги и поглядывая на маленький отряд, высадившийся на берег острова и углубляющийся в тропические заросли. Он знал, что все равно ему прикажут выйти в дозор, а потому предпочел сделать это в то время, когда жестокий капитан, вероятнее всего, будет находиться на берегу. До его возвращения с берега была масса времени. Хуан планировал пробраться в трюм, собрать кое-какие пожитки, перегрузить их в лодку и потихоньку, как только начнет смеркаться, отплыть от злополучного судна. Даже Бледный Жак подтвердил соображения юноши, что неподалеку должны находиться его земляки, у которых маркиз надеялся найти защиту и кров.

Хуан сидел на мачте, предаваясь своему любимому занятию, то есть грезил наяву. Он видел удивительные розы, которые, тихо шелестя, падали с небес, словно звездопад, на землю прямо под ноги мерно бредущих черных быков. Быки были грустны, настолько грустны, что из их глаз капали куски лазурного кастильского неба. Небо ложилось на упавшие розы, и от этого союза возникали божественные сады. Но быки, не обращая внимания на великолепное превращение, брели дальше.

Что бы ни случилось, что бы ни отвлекало, надо двигаться к своей цели, напомнил себе дон Хуан де Карабас очнувшись. Он вернулся в реальный мир как раз в тот момент, когда ему на смену по канатной лестнице ловко, словно кошка, взобрался моряк. Юноша спустился на палубу и быстро прошел в кубрик. По пути он заметил, что остальные пираты, нисколько не интересуясь его действиями, предпочли в отсутствие деспотичного капитана уютно устроиться на корме и в компании с бутылкой рома предаться любимейшей забаве всех пиратов, а именно игре в кости.

Хуан долго шарил в камбузе в поисках еды. Слава богу, что кок вместе с Бледным Жаком отправился на остров, иначе юноше невозможно было бы безнаказанно хозяйничать в его епархии. Собрав в мешок два каравая хлеба и кусок окорока, он, прихватив плетеную бутыль с водой, перенес все это в лодку, что была привязана к противоположному от берега борту корабля. Затем Хуан спустился в трюм и тихо прошел к капитанской каюте, около которой находилась оружейная, обычно крепко запертая на замок. Маркиз надеялся попытаться взломать оружейную и захватить с собой ружье, свинец и порох. Замок, как и следовало ожидать, висел на крепкой, обитой жестью двери оружейной комнаты. Зато, чего никак нельзя было ожидать, каюта Бледного Жака оказалась незапертой. Хуан, никогда прежде не бывавший в жилище своего врага, осторожно приоткрыл дверь и заглянул внутрь. Каюта капитана оказалась неизмеримо больше общей каюты, в которой ночевали остальные пираты. Шторы плотно закрывали маленькие иллюминаторы, поэтому внутри царил полумрак. Посредине стоял большой стол, заваленный картами, письмами, преимущественно на французском языке, видимо, ответами родственников, которым сообщались условия выкупа пленников. Над огромной кроватью, что была придвинута в дальний угол и частично закрывалась большим платяным шкафом, висел прекрасной работы балдахин с вышитыми на синем фоне золотыми лилиями – символами королевской власти во Франции. Похоже, Бледный Жак не гнушался грабить и своих соотечественников, подумал Хуан, оглядывая балдахин. Около шкафа стоял большой сундук. Решив, что в нем должно храниться золото или иные драгоценности, награбленные капитаном, Хуан подошел к сундуку и приподнял крышку. Крышка тихо скрипнула, и тут же до чуткого уха юноши, слух которого многократно усилился волнением, донесся слабый шорох. Маркиз Карабас резко отпрянул от сундука и выхватил кинжал. Но в каюте никого не было. Однако через некоторое время напряженного ожидания шорох повторился. Он раздавался из платяного шкафа. Хуан медленно подошел и распахнул дверцу. В глубине просторного шкафа сидела девушка удивительной красоты. Увидев вместо напоминающего череп лица Бледного Жака прекрасного незнакомца, девушка вздрогнула и машинально отпрянула в глубину шкафа. Она уже готова была закричать, однако тут же, пересилив желание, притянула голову ошеломленного Хуана к своим устам и судорожно зашептала:

– Кто вы, благородный сеньор? Вы пришли спасти меня? Боже, Матерь Спасителя, как я вас ждала! – Девушка отчаянно перекрестилась.

Маркиз, в свою очередь приблизив уста к розовому ушку прелестной девушки, прошептал:

– Умоляю вас, только не шумите. Бледный Жак сейчас далеко. Он уплыл на остров, но скоро вернется. Что я могу сделать для вас?

– У меня связаны ноги, – сообщила девушка, приподнимая подол грязно-белого платья и показывая многочисленные путы, крепко обвившие ее маленькие, уже посиневшие от недостатка крови лодыжки. – Развяжите меня.

Хуан тут же исполнил просьбу, ловко перерезав веревку кинжалом.

– У меня готова лодка, – шепотом сообщил он девушке, старательно растиравшей затекшие ноги. – Надо только осмотреть сундук капитана, и мы можем уплыть отсюда.

Он вернулся к стоявшему сбоку от шкафа сундуку и вновь открыл крышку. Наверху, как и было положено, валялось платье, а также исподнее белье капитана. Под ним же юный маркиз, как и ожидал, обнаружил большой мешок, в котором приятно позвякивали монеты. Хуан потянул к себе добычу, но мешок оказался слишком тяжел, поэтому пришлось оставить его. Пошарив за мешком, юноша обнаружил маленький кошелек, наподобие тех, что жены вышивают путешественникам, отправляющимся в далекие края. Кошель был легок, а потому Хуан решил взять его с собой. Обернувшись, он увидал, что спасенная уже успела переодеться из грязного платья в мужской камзол, найденный ею среди платьев Бледного Жака. Камзол, видимо сшитый на заказ худому капитану, пришелся как раз впору прелестнице. Вдобавок предусмотрительная девушка заткнула за пояс неизвестно откуда взявшийся пистолет, отчего вид ее стал чрезвычайно напоминать пиратский. Не хватало лишь повязки на голове, но Хуан тут же одолжил ей свой платок, который ему подарил когда-то давно доктор Карл.

Не успели беглецы выйти из каюты капитана, как послышался глухой стук лодки о борт, и сразу же многочисленные голоса уведомили их о возвращении Бледного Жака на корабль. Услышав знакомый голос мучителя, девушка сжалась и машинально схватилась за рукоять заткнутого за пояс пистолета, даже не проверив, заряжен он или нет.

Капитан, явно довольный походом на остров, даже не отругал пиратов, оставшихся сторожить корабль, за то, что они в его отсутствие распили бутылку рома. Дробно стуча каблуками о ступеньки, он направился прямиком в свою каюту. Недолго думая, Хуан запихнул девушку обратно в платяной шкаф, откуда она недавно была извлечена на свет, а также укрылся в его необъятных недрах сам, зарывшись во множество беспорядочно наваленных платьев, камзолов и плащей. Внутри шкафа не так сильно пахло горячей смолой и паклей, коими обыкновенно пахло на кораблях. Здесь всюду стоял нежный аромат, исходивший от девушки, притаившейся рядом с маркизом и дрожавшей всем телом. Догадавшись, что пленница боится быть обнаруженной грозным пиратом, видимо уже не раз ее наказывавшим, юноша осторожно достал из-за пазухи кинжал. Остро отточенное лезвие холодно блеснуло в темноте шкафа. Девушка, догадавшись о намерениях своего спасителя, испуганно вжалась в самый угол шкафа, предоставляя ему простор для действий.

Бледный Жак вошел в свою каюту и, напевая какую-то простенькую французскую песенку, направился прямиком к шкафу, где была спрятана его пленница.

– Моя отрада, прелесть моих желаний! – противным тонким голосом воскликнул он, распахивая дверцы шкафа. – Я вернулся!

Хуан, который только и ждал этого, молнией выскочил из недр платяного шкафа, устремляя вперед себя крепко зажатый в руке кинжал. Клинок по самую рукоятку вонзился в грудь капитану. Бледный Жак издал хлюпающий возглас, недоуменно поглядел на торчащий из груди кинжал, потом перевел взгляд на отскочившего тотчас же после нанесения смертельного укола юношу и прошептал:

– Все-таки ты…

Он рухнул прямо на выскользнувшую из укрытия девушку. Та судорожно отпихнула от себя тело и, чтобы не закричать, зажала обеими ладошками рот. Хуан же подхватил спасенную под локоть и, выглянув из полуоткрытой двери капитанской каюты, бесшумно выскользнул наружу. Пробежав вдоль короткого коридора, беглецы поднялись на палубу, быстро пересекли ее и спустились к подготовленной лодке. Маркиз перерезал веревку и принялся ловко и бесшумно грести прочь от пиратского корабля.

На счастье молодых людей, Бледный Жак, убедившись, что остров безлюден и безопасен, разрешил пиратам расслабиться. Никто этой ночью не охранял корабль. Пираты поджарили на костре подстреленного козленка и стали обильно запивать угощение, не входившее в их скудный рацион, ромом. Когда лодка с беглецами отплыла уже на порядочное расстояние, направляясь в противоположную острову сторону, кок, совершенно пьяный, подошел к борту, дабы справить свою нужду. Его внимание привлекла узкая тень, мелькавшая в морских бликах белой луны. Приглядевшись повнимательнее, он узнал в тени лодку, а также двух гребцов на ней.

– Вот так да, – только и сказал пьяный кок, решивший, что не стоит из-за такого пустяка поднимать шум.

Зная характер Бледного Жака, он предположил, что тот заставит преследовать лодку, а стало быть, празднику придет конец, чего коку, естественно, не хотелось. Поэтому пират, махнув рукой, направился обратно к пирующим.

Наутро, едва взошло солнце, маркиз де Карабас огляделся. Кругом, куда ни кинь, плескалась вода. На горизонте не было ни единого спасительного кусочка суши. Впрочем, беглецы не особенно горевали по этому поводу. Хуан сообщил, что в Карибском море полно разных островов. На один из них они обязательно приплывут. К тому же здесь во множестве проходят торговые пути, и, стало быть, не исключено, что их подберет какое-нибудь судно.

Настала пора познакомиться, ведь юноша даже не знал, как зовут спасенную им столь неожиданно девушку.

– Дон Хуан Карлос Мария де Карабас, маркиз, – гордо произнес он, желая произвести впечатление на незнакомку.

Однако та тоже не осталась в долгу, представившись:

– Изабелла де Куэльо, внучка Великого инквизитора Вест-Индии кардинала Адриана, – высокомерно объявила девушка.

Однако, как ни храбрились беглецы, они очень боялись, как бы мстительные пираты не устроили на них охоту, а нагнав, не отомстили бы самым ужасным образом за убийство своего вожака. Молодые люди нервно окидывали взорами морскую гладь, постоянно ожидая увидеть догоняющий их корабль, а также с надеждой искали хоть какой-нибудь клочок земли, который бы принял их и укрыл.

Позднее, подкрепившись мясом и хлебом, чтобы отвлечься от страшных мыслей о пиратах, Изабелла поведала юноше свою историю. Оказалось, что ее, а также еще нескольких высокородных особ, возвращавшихся из Нового Света на родину, захватили пиратские корабли под управлением Бледного Жака и Старого Гонсало, тоже известного пирата. Услышав имя второго пирата, Хуан вспомнил, что именно его упоминал как-то капитан Диего, называя своим приемным отцом.

– Бледный Жак поссорился из-за меня со вторым пиратским капитаном, – продолжала рассказ Изабелла, устроившись на носу лодки и укрывшись от палящего солнца под импровизированным палантином, сооруженным Хуаном из собственной куртки. – Считалось, что дедушка заплатит за меня богатый выкуп. Однако Бледный Жак не захотел отдавать меня. У него в планах было сделать меня своей любовницей. – Тут девушка замолкла ненадолго. – Старый же Гонсало хотел денег, – продолжила она. – Тогда Жак предложил ему остальных пленников, моих спутников, но старый пират отказался. Дело происходило прямо у меня на глазах в той самой каюте, откуда ты меня вытащил, мой благородный рыцарь, – с чувством проговорила Изабелла. – И тут Бледный Жак обозлился, выхватил саблю и изрубил на куски сначала всех пленников, а затем и своего товарища.

– Теперь я понимаю, почему он так обрадовался, увидев, в каком положении оказался Диего, – прошептал Хуан.

Согласно пиратским законам, никто не имел права помешать Диего казнить коварного пирата, но Бледный Жак его опередил, воспользовавшись подвернувшимся случаем.

– После казни Жак предложил мне тотчас же стать его любовницей, пообещав изрубить и меня, но я отказалась, – продолжила рассказ Изабелла. – Тогда пират запер меня в свой шкаф. Я просидела в нем Бог знает сколько дней и уже подумывала о том, чтобы отдаться Жаку, как тут неожиданно появился ты.

Сказав эти слова, Изабелла во внезапном нервном порыве бросилась к Хуану на шею.

– Мой спаситель! – воскликнула она. – Как я могу отблагодарить тебя?

Однако маркиз де Карабас отказался от столь заманчивого и откровенного предложения, сказав, что как достойный кабальеро не собирается пользоваться ее положением.

– Сначала я хотел бы доставить вас к вашему деду, – учтиво сказал он.

Через пару дней плавания в неизвестности и постоянной тревоге на горизонте показались очертания земли. Увидев темнеющий горизонт, Хуан сообщил спасенной Изабелле радостную весть. Однако весть эта, к его вящему удивлению, расстроила девушку.

– Маркиз, а вдруг это остров, населенный кровожадными дикарями, которых еще мой дедушка не ввел в лоно христианской церкви? – высказала предположение Изабелла, с испугом поглядывая на приближающуюся землю.

Хуану даже не приходило в голову, что они могут из одной беды попасть в другую. Приятное плавание в обществе прелестной девушки несколько притупило его чувство опасности. К тому же он почти не грезил.

Маркиз подбодрил Изабеллу, что непременно изучит землю, к которой они подплывают.

– Лучше будет, если мы проплывем вдоль берега, пока не убедимся, что опасности не существует, – разумно решил он. – К тому же у нас есть пистолет. Мы будем защищаться!

Девушка немного успокоилась и вскоре задремала. Сам юный Хуан, глядя на приближающийся остров, неожиданно увидел, как на песчаном берегу возник огромный трон. На троне восседал высокий старик в богатом облачении, в каком обычно изображают библейских царей. У ног царя лежала огромная черная кошка, вроде той, которую он видел в трюме галеона. Кошка изредка поднимала взор свой на старца и огненным языком лизала ему ноги. За троном возвышался огромный, вечно горящий крест. Мимо старика проходили черные быки, нагруженные еретическими циркулями, кои они бросали к горящему кресту. Символы неправедной веры сгорали дотла. Море, что плескалось перед троном, выносило на берег огромные перламутровые раковины, полные драгоценностей, но старик не обращал на них никакого внимания, как не интересовало его и кошачье изъявление любви. Один лишь горящий крест был ему интересен. Однако крест горел за спиной удивительного старика, а потому тот лишь чувствовал, есть в нем пламя или же оно ушло, угаснув, как угасает в глубине людской души вера.

Хуан очнулся. Лодка носом вгрызлась в мелкий песок, покрывавший берег острова. Безо всякого страха, как и было предсказано ему божественным провидением, пригрезившемся наяву, маркиз де Карабас сошел на берег и подал руку дрожащей Изабелле.

– Смелее, сеньорита! – воскликнул он. – С нами более не случится ничего плохого.

Словно в подтверждение этого восклицания из густых тропических зарослей вышли трое бородатых мужчин. Они были в полной боевой амуниции, но оружие держали в ножнах. Несмотря на сильный загар, какой только возможно было получить, пребывая в этих широтах или же долго бороздя океан, Хуан разглядел, что вышедшие были европейцами. Широко разведя руками и показывая, что он не вооружен, маркиз де Карабас направился к солдатам. Внезапно он словно прирос к земле. Вслед за солдатами из чащи вышел монах, несущий поверх сутаны кирасу, на которой краскою был выведен крест. Лицо монаха было удивительно знакомым.

– Брат Бернар! – вскричал юноша. Монах остановился, а затем, широко раскинув руки, ринулся к маркизу.

– Дон Хуан де Карабас!

Солдаты и стоящая поодаль Изабелла с удивлением наблюдали, как двое мужчин – один молодой, а другой старый – смеялись и плакали одновременно, обнимаясь и дружески хлопая друг друга по спине.

– Вот сподобил Господь встретиться еще раз! – воскликнул брат Бернар. – Как же ты тут оказался? И кто твоя спутница? – оторвавшись от Хуана, обратил он внимание на Изабеллу. – Впрочем, что это я. Пойдемте же скорее в лагерь. Вы, наверное, сильно устали. Там и поговорим.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

– Это самое удивительное и необычное повествование из всех, что мне когда-либо доводилось слышать! – в восхищении воскликнул брат Бернар, когда дон Хуан закончил историю своих похождений, начиная с момента расставания монаха и юноши в Карабасе и заканчивая побегом маркиза и случайно спасенной им красавицей Изабеллой. – Сын мой, вы пережили столько событий, на вашу долю выпало немало приключений! Позвольте же еще раз обнять вас!

И брат Бернар, раскрыв объятия, прижал юношу к мятой кирасе с нарисованным на груди крестом – символом веры. Разговор сей происходил в лагере, наспех разбитом солдатами по приказанию монаха, бывшего в небольшом отряде лидером. Лагерь предназначался преимущественно для Изабеллы, которую, по мнению присутствующих мужчин должно было утомить длительное путешествие в лодке, а также переход через остров на противоположный конец его, где на волнах в заливе качалась прекрасная венецианская галера. На галере и приплыли на остров для пополнения запасов воды и продовольствия испанские солдаты, которые под командованием брата Бернара возвращались из похода в Пуэрто-Рико для искоренения ереси среди тамошних крещеных индейцев.

Солдаты развели костер, поймали пару куропаток, и теперь эти нежные создания, ощипанные и выпотрошенные, жарились, нанизанные на шомпол мушкета, доставляя исходившим от обрастающего нежной хрустящей корочкой мяса ароматом неизъяснимое блаженство сидевшей у костра Изабелле. Во время бегства она питалась только теми немногочисленными запасами еды, которую успел прихватить в лодку дон Хуан. Она легко перенесла тяготы плавания, однако теперь жаждала вонзить в мясную мякоть свои острые белоснежные зубки, как жаждет возвращения долга вместе с процентами ростовщик. Сидевшие рядом юный маркиз и брат Бернар тихо беседовали. Монах, выслушав рассказ Хуана, поведал ему, что он, расставшись с ним в Карабасе, благополучно добрался до Севильи, где был принят кардиналом Адрианом, дедом Изабеллы де Куэльо, только что назначенным на должность Великого инквизитора Вест-Индии. К кардиналу благоволили одновременно Торквемада, король Фердинанд и папа римский. Сей баловень судьбы, по словам брата Бернара, собирался отправиться в Мексику, а потому с радостью пригласил следовать с собой монаха, который только что вернулся из Нового Света и прекрасно знал места, в которые направлялся вновь назначенный кардинал.

– И вот, сын мой, я снова в этом благодатном крае, только теперь не в качестве миссионера! – гордо воскликнул брат Бернар. – Ныне я – часть Воинства Христова! Я – инквизитор.

Эти слова прозвучали в глубине тропического леса, словно ожог, разом отодвинув от монаха прислуживающих ему солдат. Дон Хуан поразился этому факту, не ускользнувшему от его внимательного взора. Ранее ему никогда не случалось соприкасаться с деятельностью Святой инквизиции, а потому подобное отношение к ней оказалось для него внове. Брат Бернар продолжал:

– Теперь я уже не сею слово Божье среди нехристей, нет. Теперь моя задача защитить достижения католической церкви в этих прекрасных землях. Оглянись вокруг, сын мой. – Монах широко раскинул руки. – Это же рай! Еще Христофор Колумб, едва ступил первым на сию землю, воскликнул: «Неужто я приплыл в рай!» И он был прав, тысячу раз прав. Теперь я охраняю райский сад, который был с огромными усилиями посажен на этих прекрасных землях.

Так говорил брат Бернар. Он говорил красиво, восхваляя значимость своей цели и задачи, но дону Хуану, который за время своих необычных приключений научился отделять зерна от плевел, виделось совсем иное. Внимательно изучая все вокруг, подмечая малейшие оттенки речи, тональность, с которой были сказаны те или иные слова, молодой человек пришел к выводу, что его нынешний покровитель и товарищ пользуется огромным уважением среди солдат, подчинявшихся ему. Таков был статус инквизитора, которому были даны огромные права, преимущественно карательные. Солдаты ловили каждое движение, каждый приказ брата Бернара, авторитет его был беспределен.

После обеда, состоявшего из куропаток и некоторой толики сыра, припасенного одним из солдат, с радостью поделившегося съестными запасами с Изабеллой и Хуаном, лагерь был спешно свернут, и небольшой отряд направился через остров к берегу, противоположному тому, к которому причалила лодка с беглецами. На галере находилось около ста солдат, возвращавшихся из похода, целью которого было подавить восстание индейцев в Пуэрто-Рико. «Огнем и мечом» – таков был лозунг брата Бернара, безжалостно искоренявшего склонность дикарей к старым обрядам и верованиям. Церкви, дотла сожженные индейцами, были заново выстроены, на место убиенных епископов и аббатов брат Бернар назначил новых.

Пройдя остров насквозь, отряд вышел к заливу, в глубине которого покачивалась на волнах изумительная галера, вершина творения венецианских судостроителей.

С галеры тотчас же, едва брат Бернар с отрядом показался на берегу, была выслана лодка с двенадцатью гребцами на борту. Капитан галеры лично сидел у рулевого весла, направляя лодку к берегу, на котором его ожидали в окружении солдат благополучно добравшиеся до единоверцев Изабелла де Куэльо и дон Хуан де Карабас. Едва лодка вгрызлась носом в песок, гребцы повыскакивали из нее и устремились на помощь солдатам, нагруженным всевозможными припасами, преимущественно дичью, которую они во множестве подстрелили на обратном пути. Капитан же подошел к инквизитору и низко поклонился ему, заломив старую шляпу с водянистого цвета перьями, изрядно потрепанными ветрами Атлантики. Монах небрежно ответил на поклон, перекрестил, по своему обыкновению, капитана и направился к лодке, не замечая или же делая вид, что не замечает, погрузку припасов, которой он помешал. Хуан и Изабелла устремились следом за ним. Маркиз отметил про себя, что брат Бернар даже не удосужился уведомить капитана, кто они такие и как оказались на острове.

Весь вечер продолжалась погрузка на корабль пресной воды с острова. Несколько ключей били прямо из-под земли, а оттого матросы и солдаты перетаскивали бочонки, наполняли их водою и возвращались на галеру. Там воду переливали в большие бочки, и вся процедура повторялась вновь. Маркиз де Карабас лениво наблюдал с кормы за пополнением корабельных запасов, когда Изабелла чуть слышно подошла сзади и положила свою нежную ручку на его плечо.

– Дон Хуан, – обратилась девушка к обернувшемуся и поклонившемуся, согласно принятому этикету, молодому человеку, – я хотела бы узнать, не смогли бы вы сопроводить меня к дедушке? Конечно, – тут же добавила она, видя, что маркиз хочет что-то сказать, – брат Бернар с удовольствием предоставит мне необходимую охрану, да и сам не будет против предстать в роли спасителя перед кардиналом и его непосредственным начальником, однако я бы хотела, чтобы вместо него меня сопроводили вы.

Маркиз де Карабас с любопытством посмотрел на прекрасную девушку и, откинув черные, словно сажа на адских котлах, волосы со лба, сказал:

– С удовольствием.

Изабелла в мгновение ока расцвела и, не в силах скрыть радости, повернулась и направилась в предоставленную ей капитаном каюту, лучшую из всех имеющихся, – таково было распоряжение инквизитора. Дон Хуан поглядел ей вслед долгим и удивительно скорбным взором. В его голове роилось сейчас множество мыслей, и все они касались одного лишь предмета – его будущего.

Наконец бочки в трюме были наполнены, и капитан отдал распоряжение отплыть от острова. Матросы бойко забегали по палубе, а внизу, в трюмах, множество рабов и заключенных взялись за огромные ручки весел, налегая на них всем телом. Галера развернулась и понеслась прочь от острова, который дал кратковременный приют беглецам. Хуан, провожая остров взглядом, подумал, как же причудлива его судьба. Еще вчера, сидя в лодке и доедая последний кусок хлеба, он, думая о своей дальнейшей судьбе, желал лишь одного – как можно быстрее пристать к какому-нибудь берегу, где желательно полное отсутствие кровожадных индейцев и присутствие европейцев, преимущественно испанцев. Но вот прошли всего одни сутки, и он обдумывает, к чему более склонна его душа? Вскоре ум маркиза нашел два пути, которыми он хотел бы пройти в дальнейшем. Первый путь – путь блистательного благополучия, открываемого перед молодым человеком в случае удачной женитьбы. Дон Хуан не мог не заметить всех этих взглядов, вздохов, внимания, которыми одаривала его несравненная сеньорита Изабелла. Девушка была влюблена в Хуана, в этом не было никакого сомнения. Конечно, немудрено было влюбиться. Ведь молодой человек был красив, знатен, к тому же его появление перед очами прелестной Изабеллы напоминало сюжетный поворот из новомодных в Испании светских романов, что только-только начали выходить из-под пера молодых авторов. Хуан разумно предполагал, что дедушка Изабеллы, всесильный Великий инквизитор Вест-Индии кардинал Адриан, не будет против их брака, тем более что неизвестно, не удалось ли Бледному Жаку склонить несчастную девушку к сожительству до появления в каюте Хуана? Девичья честь в Испании имела первостепенное значение при заключении брака.

Еще пару месяцев назад подобные мысли привели бы молодого человека в негодование, но, по прошествии стольких злоключений и превратностей судьбы, уже ничто не могло волновать его начавшее грубеть сердце. Его избранница была молода, красива, богата, знатна. Ее всесильный родственник помог бы Хуану вести безбедное существование до конца жизни. Молодой человек уже видел роскошную террасу принадлежащей ему виллы в Новом Свете, а также себя в должности губернатора некоей обширной земли. Заманчивая перспектива!

Однако перед маркизом де Карабасом лежал и второй путь. Путь, который был так же мил сердцу и душе дона Хуана, как и первый. Будущее представлялось молодому человеку в служении Святой инквизиции. Он видел собственными глазами, что инквизиция наделила брата Бернара, в прошлом самого обычного монаха, обладающего всего лишь незаурядными способностями, неизмеримой властью. Власть эта распространялась на все вокруг, даже на самое незыблемое в этом мире – на полномочия капитана во время плавания. Капитан слушался и подчинялся инквизитору настолько, что если брат Бернар говорил: «Пресная вода испортилась», судно тотчас же поворачивало к близлежащему острову с целью наполнить бочки новой водой. Ничто так не поразило Хуана, как влияние скромного на вид францисканца, к чьему ордену принадлежал брат Бернар, на окружающих. Не имея военного звания, он тем не менее командовал вполне боеспособным отрядом, состоящим из ста полностью экипированных и вооруженных солдат. Не будучи военным, монах гордо носил оружие. Его жесты приобрели, как подмечал молодой человек, уверенность, а голос, пусть и негромкий, едва звучал, и все остальные, кто говорил в тот момент, немедленно замолкали. Подобная власть не могла не импонировать маркизу. Если бы за его плечами было не двадцать пять, а уже тридцать пять лет, то он, возможно, предпочел бы прекрасные перспективы, открываемые при выборе первого пути. Ведь как ни поверни, а его будущее после женитьбы на внучке кардинала Адриана было бы обеспечено. Но юность, жажда власти, тяга к приключениям, а также заинтригованность братом Бернаром решили дело в пользу второго.

Дон Хуан стоял у самого борта и задумчиво глядел в ночное небо, полное звезд, когда монах подошел к нему. Опершись о красиво вырезанные деревянные края борта, он бросил беглый взгляд на застывшее, словно маска, лицо молодого человека, по своему обыкновению грезившего в этот час наяву, и поинтересовался, невольно вырывая Хуана из великолепного царства величественных черных быков:

– Сын мой, ты все так же, как и в детские годы, видишь незримое?

Вынырнувший из грез маркиз де Карабас некоторое время безмолвно смотрел пустыми глазами на стоявшего рядом монаха, а затем ответил, что его видения стали еще более красочными и яркими.

– Сие удивительнейшее явление, сын мой, должно принадлежать церкви, – словно откликаясь на внутренний монолог Хуана о выбранном пути, наставительно сказал брат Бернар.

Он обратил взор свой к небу, на котором раскинулся во всем своем блеске южных широт Млечный Путь. Молодой человек тоже запрокинул голову, глядя с кормы корабля на множество звезд, искрящихся и мерцающих ничуть не менее красочно, чем видения, только что пронесшиеся перед глазами маркиза.

– Гляди, гляди, сын мой, какое великолепие преподносит нам Господь! – воскликнул инквизитор. – И это все наш с тобой мир. Мир, созданный Богом для христиан. Иные же не достойны даже зреть сие великолепие, однако зреют. И даже имеют наглость стараться переустроить этот мир. Мы должны бороться с еретиками и отступниками! – вскричал, разгорячась, монах.

Пробегавший в этот момент мимо них матрос отскочил и помчался прочь от ужасного инквизитора.

– Мы, ты и я, должны будем искоренить неверие, чтоб мир сей стал чище и прекраснее, – подытожил брат Бернар, успокоившись и оправляя рукава грубой сутаны, так как в порыве возвышенного негодования воздел руки к небу, как бы призывая Господа в свидетели.

Дон Хуан подошел к товарищу и страстно обнял его.

– Вы правы! Вы правы, брат Бернар! – тихо сказал он. – Только час назад я размышлял, стоя здесь, над своим будущим, в какую сторону мне надобно направить свои силы. Теперь же я нисколько не сомневаюсь. Я готов до конца своей жизни служить матери-церкви и Святой инквизиции.

Тронутый столь благородным и страстным порывом молодого человека, брат Бернар, смахнув тайком с глаз предательскую слезу, стиснул руку маркиза в своих крепких руках.

– Сын мой, ты принял правильное решение, – так же тихо сказал он. – Теперь слушай меня внимательно. Слушай и запоминай. Когда я подошел к тебе, то имел целью заинтересовать тебя своим служением. Кардинал, к которому ты обязан доставить спасенную тобой столь удивительным образом сеньориту Изабеллу де Куэльо, его внучку, сделает для тебя все, что ты пожелаешь. Ты можешь просить его похлопотать перед понтификом, чтобы тебе была предоставлена хорошая епархия. Конечно, для этого требуется, чтобы ты стал монахом, но это несложно. Однако прислушайся к моему совету, сын мой. Я имел в мыслях, заводя с тобой разговор, привлечь тебя к службе в Святой инквизиции.

Хуан молча кивнул головой, давая понять монаху, что прекрасно понимает его.

– Мне казалось, что лучшим стимулом для тебя, – продолжил вкрадчиво говорить брат Бернар, – будет возможность, став инквизитором, истребить всех тех, кто в свое время пытался унизить или же уничтожить тебя. Ты столько натерпелся в своей жизни, – добавил монах.

Маркиз молча и долго смотрел в глаза товарищу, обдумывая только что услышанное. Он был несказанно удивлен, как монах столь легко разгадал его планы.

– Но ведь это же грех, брат Бернар! – воскликнул он наконец.

Инквизитор, спокойно выдержавший пристальный взгляд молодого человека, удивленно поднял брови, как бы говоря: «Что я слышу?»

– Сын мой, я принужден открыть тебе один из великих секретов нашей матери-церкви, – тихо и торжественно сказал он.

Несказанно заинтригованный дон Хуан де Карабас обратился в слух.

– Дело в том, что на самом деле смертных грехов ранее было не семь, а восемь! – так же торжественно продолжил брат Бернар. – И самым главным из них был грех мести!

Мысль, только что изложенная инквизитором дону Хуану, оказалась настолько неожиданной, необычной и крамольной, что молодой человек невольно отшатнулся от спокойно стоявшего рядом монаха.

– Это же ересь, брат Бернар! – в ужасе вскричал он.

Инквизитору уже не раз приходилось провоцировать людей, вызывая их на диспут о постулатах католицизма, а потому он сделал вид, будто не замечает такого неодобрительного отзыва о своих высказываниях. В его задачу входило проверить верность молодого человека основной церковной доктрине – безграничной преданности.

– Восьмой грех есть везде, – продолжал объяснять брат Бернар. – Возьми, к примеру, чревоугодие. Человек, не в силах справиться с обуреваемым его обжорством, мстит собственному желудку. Или же прелюбодеяние, сиречь сладострастие. Сколько жен наставило рога мужьям только лишь руководствуясь чувством мести. Месть кругом. Сам Господь Бог не чужд этому греху. Вспомни мстительное изгнание Адама и Евы из рая только за то, что они ослушались. А иерихонские трубы? Это ли не акт старательно подготовленной трехдневной мести? А Содом и Гоморра? Господь безжалостно отмстил жителям этих городов, а позднее назвал сей акт карой. Поэтому-то он и вычеркнул смертный грех «Месть» из божественных скрижалей, переданных Моисею. Такова, сын мой, великая тайна нашей церкви, – заключил брат Бернар. – И не грех было бы тебе, воспользовавшись полученной у кардинала возможностью, а ты ее непременно получишь, если попросишь об этом, покарать своих врагов.

И в то же мгновение, словно по волшебству, тяжелые завесы, закрывавшие будущее, приоткрылись, и взору дона Хуана предстал удивительный и необычайно привлекательный образ. Это был он сам, маркиз де Карабас. Став Великим инквизитором, Хуан мог безо всякого объяснения посадить человека в тюрьму, отобрать все его имущество, надругаться над всеми его близкими и даже лишить его жизни. Огромнейшая власть неожиданно сама шла в его руки. В то же время образ вобрал в себя всю строгость, на какую только способна организация. Строгость нравов, суждений и актов, более суровая, чем строгость на военных кораблях. Аскетическое служение высшим силам, что не подчиняются самому королю и королеве, – это ли не прекрасно? Возможность стать в один ряд с немногими избранными, чьи действия и поступки диктуются небесными правилами и чья служба состоит в том, чтобы карать во имя Господа – это ли не прекрасно?

Как только перед ошеломленным доном Хуаном открылось это замечательное видение, судьба тут же преподнесла ему, как бы в доказательство правильности избранного пути, великолепный подарок. Матрос, сидящий в бочке на мачте и обозревающий в подзорную трубу горизонт, неожиданно выкрикнул:

– Корабль! Прямо по курсу корабль!

Брат Бернар тихо выругался, но поделать ничего уже не мог, диспут был прерван, и проверка дона Хуана ему не удалась.

Матросы и солдаты суматошно забегали взад-вперед по палубе, мешая друг другу и постоянно сталкиваясь. На галере стоял невообразимый гвалт и шум, не мешавший, однако, маркизу внимательно оглядывать показавшееся впереди судно. Из тысячи тысяч других кораблей он непременно узнал бы его. Это был корабль Бледного Жака. Видимо, пираты на корабле также заметили королевскую галеру, потому что спешно стали поднимать паруса, стремясь уйти от неожиданно возникшей опасности.

Дон Хуан повернулся к стоявшему рядом монаху и сообщил ему, что он знает этот корабль.

– Пираты? – удивился брат Бернар. – Надо их догнать и покарать.

И инквизитор приказал капитану галеры немедленно пуститься в погоню за пиратским кораблем. Маркиз же спустился вниз и осторожно постучал в дверь каюты, принадлежащей сеньорите Изабелле. Девушка, видимо слышавшая шум и разбуженная им, сразу открыла ему.

– Сеньорита, – поклонившись, сказал дон Хуан, – я подумал, что вам будет весьма приятно расквитаться с нашими общими врагами.

Изабелла тут же все поняла и поспешила следом за маркизом на палубу. Брат Бернар, несмотря на протесты капитана, считавшего, что негоже юной девушке смотреть, как убивают друг друга мужчины, позволил ей остаться, дабы насладиться зрелищем захвата пиратского корабля.

Паруса были поставлены, гребцы изо всех сил налегли на весла, и галера, подобно легкому перу, понеслась прямо на судно. Но как ни быстроходно было творение рук венецианских судостроителей, пираты были настигнуты лишь под утро. Едва на горизонте забрезжил рассвет, как солдаты, стоявшие наизготове на борту галеры, пошли на абордаж. Маркиз де Карабас не принимал участия в битве. Он стоял около Изабеллы, загораживая ее своим телом от вероятных пуль и неожиданных прорывов цепи нападающих. Однако королевские солдаты свое дело знали, и, как бы отчаянно ни сопротивлялись пираты, вскоре большинство их было убито, а остальные захвачены в плен. Выстроив пленных на палубе, брат Бернар прошелся вдоль строя и обратился к дону Хуану, презрительно оглядывающему, с высоты капитанского мостика своих недавних подельников:

– Ну, сын мой, как вы считаете, как надобно поступить с этими врагами церкви и Его Величества?

– Капитан, – начал маркиз. – Насколько я помню, с пленными пиратами на судне не церемонятся, так же как и с восставшей корабельной командой. Их вешают.

– Именно так, сеньор, – подтвердил капитан, чья рука, получившая небольшую царапину при штурме пиратского корабля, покоилась на перевязи.

– Так повесьте же их, – распорядился маркиз де Карабас самым бесстрастным голосом, на какой он только был способен.

Изабелла, присутствовавшая при этом, тихо ахнула, но не произнесла ни слова в защиту пленных. Уже через час они болтались на реях. На захваченный корабль была отправлена небольшая команда, дабы привести судно в порт и сдать в королевскую армаду. Глядя на болтающиеся на ветру тела пиратов, Хуан мысленно поздравил себя с правильно выбранным путем.

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Анна родилась в год одна тысяча четыреста девяностый от Рождества Христова в Арагоне. Ее матушка, как и мать дона Хуана, умерла при родах. Отец Анны, дон Октавио, герцог Инфантадский, долго и горько сожалел об утрате. Однако он ни разу, ни единым словом не упрекнул Анну в том, что та явилась причиной гибели его любимой жены. Дон Октавио души не чаял в маленьком теплом комочке с вечно шевелящимися ручками и ножками, который постепенно превращался в сказочную принцессу. Так, во всяком случае, утверждал счастливый отец, в умилении глядя на подрастающую дочь. Так же утверждали все слуги и приживалы герцога, а посему Анна выросла в твердой уверенности, что она не просто избранная, а не менее чем принцесса, которую девочка не раз видела при королевском дворе. Дело в том, что дон Октавио, близкий товарищ будущего короля Испании Фердинанда, прибыл с ним из Арагона на свадьбу с принцессой Изабеллой. В то время казалось, что у юной Изабеллы Кастильской нет ни единого шанса взойти на престол, однако уже через несколько лет счастливая супружеская пара достойно правила объединенным испанским королевством.

Герцог Инфантадский всегда служил юному Фердинанду примером сильного, почти мистического духа верности умершей супруге. Даже по прошествии десяти лет дон Октавио не переставал носить широкую черную ленту на шляпе, а также повязку на левом рукаве – знак траура. Такая экзальтация не могла не укрыться от глаз двора, и вскоре все придворные стали превозносить добродетели герцога, которыми, впрочем, сам двор не особенно отличался. Фердинанд прижил на стороне сына, что уж было говорить об остальных. Через некоторое время поведение дона Октавио стало уже несколько раздражать тех, кто привык к ветреной жизни, в которой добродетели воспринимались как правила поведения для низших слоев общества, для черни. Вскоре придворными было составлено нечто вроде заговора против герцога, и тому пришлось покинуть дворец. Король сначала и слышать не хотел, чтобы отпустить от себя товарища, приехавшего вместе с ним из Арагона, но кто-то из особо ретивых заговорщиков ненароком шепнул ему о высказываниях, которые якобы позволял себе дон Октавио по поводу незаконного сына государя, и Фердинанд перестал противиться отъезду герцога.

Дону Октавио пришлось покинуть Севилью. Вот тогда-то он и поселился в местечке Карабас, что было неподалеку от столицы, все еще надеясь, что король одумается и вернет милость своему товарищу. Но годы шли, и уверенность эта постепенно стала переходить в горькое разочарование. Тогда герцог Инфантадский ожесточился. Его жестокость распространялась на всех. Лишь дочь единым взглядом, единым словом могла успокоить и образумить вспыльчивого и озлобленного отца, но Анна и не думала делать этого. Напротив, ей чрезвычайно нравилось все, что творилось за высокими стенами ограды, окружавшей их маленький дворец со всех сторон и уберегающей этот мир от внешних взоров. Своенравная ничуть не менее чем отец, девочка, которую в королевском дворце воспринимали не иначе как несчастное дитя, росшее без материнской ласки, в этом замкнутом мире была самой настоящей принцессой. Так чего же ей было жалеть других, когда сам Господь не пожалел ее, отобрав матушку? Так воскликнула Анна в десять лет, когда молодая кухарка, пересолившая черепаховый суп и должная быть за это наказанной, стала уговаривать девочку попросить отца не пороть ее. Услышав подобные речи, дон Октавио пришел в крайнее замешательство. С одной стороны, в его доме прозвучало богохульство, с другой же – маленькая Анна высказала вслух то, что постоянно крутилось в голове герцога.

Однако он не отменил приговора, и расторопные дюжие слуги поволокли упирающуюся кухарку в подвал, где обычно проводились истязания. Анна поспешила следом. Ей не терпелось самолично убедиться в том, что Бог наказывает других ее руками. Девочка с наслаждением смотрела, как девушку привязывают к столбу, затем один из слуг берет в руки крепкую плеть и начинает с силой пороть ее. Слушая крики несчастной, Анна испытывала необычайное возбуждение. В эти мгновения девочка, как ей казалось, общалась с ангелами. Позднее, дабы усилить ощущение экстаза, Анна стала ласкать себя.

Герцог Инфантадский, поразмыслив о словах дочери, пришел к выводу, что ей нужен личный духовник. Для этой цели был выбран местный викарий. Когда викарий впервые переступил порог дома герцога, он и предположить не мог, какие возможности открывает ему новая должность. В ту пору духовники испанской королевской четы один за другим ставились на высшие церковные должности, а также возглавили недавно принятую в Испании инквизицию. Духовник же юной Анны стал для нее чем-то вроде пушечного заряда, ворвавшегося в помещение, где хранились пуховые перины. Таков был эффект, вызванный первой беседой с викарием. И без того экзальтированная Анна стала совершенно неуправляемой. Причем ее причуды стали принимать совершенно невообразимые формы. Решив, что Господу угодна ее красота, девочка стала наряжаться и ежедневно менять платья. Отец был только рад этому. Поняв, что дочь его теперь видит в Боге друга, дон Октавио решил, что она смирилась с потерей матери. Но каково же было удивление герцога, когда Анна, войдя однажды в большой зал и остановившись напротив огромного портрета покойной, долго и задумчиво глядела на него, а затем сказала:

– Господь специально забрал маму, чтобы я побольше общалась с ним и ангелами. Он ревновал меня к ней.

Присутствовавший при этом викарий тут же принялся убеждать ошеломленного дона Октавио, что сеньорита Анна – избранная.

– Она – избранница, поверьте мне, – уверял герцога священник. – Ее слова и помыслы – это итог многократного общения с ангелами.

Только было успокоившийся отец вновь впал в состояние повышенного беспокойства. Он забегал по залу, в то время как духовник и его пассия стояли и наблюдали за его перемещениями. Наконец, остановившись напротив дочери, герцог заглянул ей в глаза и спросил, правда ли, что она разговаривает с ангелами?

– Правда, отец мой, – с вызовом глядя на герцога своими огромными голубыми глазами, ответила Анна.

– Так ты беата! – воскликнул дон Октавио, переводя взор на викария.

Тот согласно закивал головой и подтвердил, что Анна действительно является беатой.

В ту пору беатами называли женщин, имевших в силу своих особых способностей контакты с ангелами, Богом и Девой Марией. Многие из них оказывались впоследствии просто шарлатанками, но были и действительно глубоко верующие натуры, приносившие в земной мир Небесные слова. Быть беатой было почетно. Беаты пользовались огромной популярностью. Многие из них считались святыми.

Поэтому выбор такого пути показался герцогу Инфантадскому весьма привлекательным, льстившим его самолюбию. Весь вечер после этого события дон Октавио не раз повторял про себя: «Моя дочь – беата».

Сама же Анна с радостью взялась за новую роль, которую предложил ей ее духовник. Быть беатой значило для нее стать кем-то иным, не самой собой. Жизнь в замкнутом пространстве, которое представлял собой ее дом в Карабасе, подразумевала многочисленные правила и условности, а они иной раз тяготили девочку. Теперь же Анне можно было делать все что угодно, так как это угодно было и Господу. Вздорная, она стала замкнутой и отрешенно-холодной. Слуги не решались иной раз спросить ее о чем-либо, войдя в комнату, где находилась Анна, ожидая, пока она сама не изволит обратить на них внимание. Иной раз подобное стояние продолжалось часами, но никто не решался отвлечь юную беату.

Игры девочки тоже стали странными. То Анна складывала своих многочисленных кукол одну за другой во внутреннем дворике, затем сама брала в руки лопату и закапывала их, а потом говорила всем, что никто не должен беспокоить кладбище, в котором они покоятся. И все слуги, да и сам герцог Инфантадский принуждены были обходить дворик стороной.

В другой раз сразу после дождя, прошедшего над Карабасом, Анна пошла во фруктовый сад и набрала там множество червей. Принеся их на кухню, девочка потребовала у ошарашенного повара приготовить из червей жаркое.

– Только обязательно молись, когда готовишь, иначе чуда не произойдет, и черви останутся червями! – торжественно изрекла Анна и покинула кухню.

Повар, недолго думая, приказал мальчишке, прислуживающему ему, выкинуть из кухни «эту мерзость», указывая на расползавшихся по столу червяков, а сам, взяв хороший кусок мяса, изготовил из него превосходное жаркое под винным соусом, которое и подал на обед. Когда блюдо было торжественно внесено в обеденный зал, Анна самолично сняла с блюда серебряную крышку и потянула носом воздух.

– Вот видите! – радостно воскликнула она. – Если бы всякий верил в Бога так же, как наш славный повар, чудеса не переставали бы происходить в этом прекрасном мире!

Обед был превосходным. Мясо, приготовленное ловким поваром, было съедено до последнего кусочка. Правда, буквально через неделю после этого случая разразился скандал. Мальчишка-поваренок, тот самый, что выкидывал червей, сообщил по секрету одному из слуг, как на самом деле черви превратились в жаркое. Слуга тем же вечером поведал эту историю горничной Анны, за которой ухаживал. Разумеется, горничная не преминула рассказать обо всем госпоже, разбирая на ночь ее волосы. С беатой, твердо уверенной в том, что молитва и хвала Господу совершили на кухне неоспоримое чудо, случилась настоящая истерика. Услышав подлинную историю превращения червей в жаркое, она на мгновение застыла, не в силах пошевелить хотя бы мизинцем, а затем, громко завизжав, упала на пол и начала кататься, корчась всем телом и стуча головой. Испуганная горничная забилась в угол спальни, молясь и быстро крестя воздух. Она решила, что в госпожу вселился демон. На шум прибежали слуги, а следом за ними в спальню вошел взволнованный герцог. Дюжие слуги подхватили извивающуюся и вопящую Анну и уложили ее на кровать. Чтобы она не откусила себе язык, отец самолично принужден был заткнуть ей рот свернутым полотенцем, покуда двое самых сильных слуг с трудом удерживали юную госпожу за руки.

Несчастную горничную тут же отвели в подвал, где подвергли предварительному допросу. Девушка испуганно объяснила, что всего-навсего рассказала то, что поведал ей ее дружок, который услышал сию историю от мальчишки-поваренка.

Дон Октавио провел собственный инквизиционный процесс. Горничная, показавшая на слугу, была отпущена. Правда, в назидание ей предписывалось прочитать сто раз «Отче наш», стоя голыми коленками на горохе. Девушка восприняла наказание как дар небесный, так как остальным виновникам испорченного чуда пришлось туго. Герцог Инфантадский, испугавшийся за здоровье дочери, а затем и за ее душевное состояние, был весьма суров. Слугу, ухажера горничной Анны, нещадно выпороли. После такой порки он уже не смог оправиться и через неделю в мучениях скончался. Что же касалось мальчика-поваренка, то ему в назидание отрезали язык. Повара же за гнусный обман владетельного гранда и его дочери, а также за неверие в силу молитвы Господу Богу вздернули на дыбе. Напрасно повар пытался вразумить Анну, крича, что это глупо казнить человека за то, что он не дал ей съесть земляных червей. Наказание было неотвратимым.

После этого случая никто уже не перечил удивительной девочке, которая требовала не только беспрекословного подчинения, как ее отец, герцог Инфантадский, но и полной веры в католическое чудо. Теперь Анна могла испить чашу власти до самого дна, наслаждаясь своей новой ролью беаты и подчиняя людей не только физически, но и духовно. Ей казалось, что она часто слышит с небес голоса, то воспевающие ее, то говорящие о великой миссии девушки. Анна тут же пересказывала все это отцу и слугам. Отец с важным видом кивал головой, а слуги, перекрикивая друг друга, громогласно соглашались: да, мы верим! Так в Анне росла уверенность не только в собственной исключительности, но и в том, что она – беата и будет после смерти признанной святой.

Однажды Анна сидела в саду и читала псалтырь. Внезапно перед ней предстал незнакомец. Увидев незнакомого юношу, девушка с визгом бросилась наутек. На следующий день юноша вновь появился перед ней. Он самым банальным образом перелез через ограду и предстал перед Анной. В этот раз девушка не убежала и с любопытством разглядывала незнакомца, в чьих глазах вспыхивали искры. Сначала он показался ей ангелом, но юноша назвал ангелом Анну, значит, сам он таковым не являлся. Однако незнакомец был чрезвычайно красив и своим внешним видом затронул самые глубинные струны ее души. Когда юноша, представившийся маркизом де Карабасом, ушел тем же способом, что и пришел, Анна долго сидела под яблоней и вздыхала. Ей казалось, что все ее естество горит и томится от желания вновь увидеть незнакомца, услышать его голос. Ближе к ночи это томление переросло в тоскливое ожидание, превратившееся затем в жгучий порыв. Едва Анна улеглась на свою кровать, она тотчас сорвала с себя ночную рубашку, сняла со стены крест, что висел над кроватью, и принялась им натирать свое прекрасное обнаженное тело, тихо шепча слова молитвы. Перед глазами девушки стоял давешний незнакомец. Движения ее становились все более порывистыми и страстными, покуда девушка не ткнула себя основанием креста прямо в лобок. Жгучая боль мгновенно сотрясла все ее тело. Испуганная, она опомнилась и только тогда поняла, какое святотатство она совершала. И вот тут-то Анне пришла в голову мысль, что маркиз де Карабас является не кем иным, как самим дьяволом.

– Нет! – воскликнула она, с жаром целуя крест. – Много чести! Этот оборванец не дьявол. Он просто один из демонов, что совращают невинных девушек и сбивают с пути истинных беат. Господи, помоги мне справиться с сей напастью. Помоги мне избавиться от этого исчадья ада! – страстно взмолилась Анна.

На следующее утро юный маркиз де Карабас пришел к дону Октавио и попросил руки его дочери. Когда Анна вошла в зал и увидела прекрасного юношу, в ее душе сразу разгорелась нешуточная борьба. Как будто два голоса одновременно шептали ей с двух сторон: «Это демон» и «Это твой будущий муж».

На помощь пришел духовник. Викарий посоветовал герцогу Инфантадскому выставить дона Хуана за порог как можно скорее. Герцог же потребовал у Анны ответа, нравится ли ей сей воздыхатель. И тут перед глазами девушки возникло постыдное зрелище происшедшего с ней ночью в спальне. С Анной тут же случилась истерика. Она отказалась от предложения юноши и закатила скандал. Позднее, немного успокоившись и придя в себя, девушка проникла в тайную комнату, стена которой имела пару незаметных дырочек, и подсмотрела, как крепкие слуги бьют ее жениха, а затем выволакивают его из зала. Наслаждение, которое Анна получила от этого зрелища, она объяснила счастьем освобождения от дьявольского искушения.

На следующий день после изгнания демона, возжелавшего стать мужем Анны, хитрый викарий пришел к дону Октавио и посоветовал ему, как лучше избавиться от юного кабальеро. Дело в том, что род маркиза Карабаса был одним из самых почитаемых в местном селении, да и слухи об избиении достойного гранда могли дойти до Севильи, а потому необходимо было не просто замять скандал, но и законным образом стереть с лица земли дона Хуана. Герцог тут же принял меры, и более никто в Карабасе о юном Хуане не слышал.

Вскоре ставший пользоваться полнейшим доверием у герцога Инфантадского коварный викарий предложил своему покровителю позаботиться о будущем его дочери.

– Дон Октавио, ваша дочь – избранница Бога. Так чего же ей томиться светской жизнью, когда все ее стремления, все ее помыслы направлены на жизнь духовную? – вопрошал викарий, сидя по правую руку от герцога за богато накрытым столом. – Почему бы вам не создать ей все условия, необходимые для этой жизни?

Дон Октавио удивленно поднял бровь:

– Какие условия?

– Вам надо построить для вашей дочери монастырь, – торжественно объявил викарий, втайне надеясь, что, став в сем монастыре аббатисой, Анна сделает своего духовника настоятелем.

– А ведь и правда, падре! – обрадовался герцог, который после прихода дона Хуана ломал голову над будущим дочери. – Ей нужен свой монастырь.

На том и порешили. Анну уведомили о решении отца в тот же день. Сначала девушка испугалась, но коварный викарий представил, какие перспективы открывались ей на новом поприще.

– В вашем распоряжении будет множество монахинь, которые будут находиться в полнейшей вашей власти. К тому же это влияние на все окрестные селения. А позднее, когда вы сделаете карьеру в духовной сфере, не исключено влияние и на королевскую чету, – полушепотом сказал он, закатывая глаза к потолку.

И Анна согласилась со своим духовником. В тот же год она стала послушницей одного из женских монастырей, что во множестве были разбросаны по испанской земле. Пройдя весь курс послушницы, она приняла постриг и стала монахиней. В то же время отец Анны, герцог Инфантадский, принялся за строительство нового монастыря. Монастырь был построен на том месте, где когда-то стояло имение маркизов де Карабасов, переданное в уплату долгов дона Карлоса крещеному еврею Аврааму Клейнеру и якобы выкупленное у него, а на самом деле просто отобранное герцогом.

Во время строительства монастыря произошло чудо. Рабочие, копавшие землю, наткнулись на сверток. Приняв сверток за клад, они с жадностью развернули его. Каково же было удивление всех присутствующих людей, когда под полуистлевшей тканью оказались не материальные сокровища, а духовные. В свертке оказался от руки написанный Апокалипсис. Причем книга была написана кровью.

– Чудо! – воскликнул подоспевший викарий, хватая Откровение Иоанна Богослова и потрясая им в воздухе. – Чудо! Сам Господь благословил сие место!

– Да, как же, – с сомнением покачал головою старейший из рабочих. – Не к добру отрыть такую книгу, ох не к добру. Жди на этом месте беды.

Слова старика оказались пророческими.

ГЛАВА ВТОРАЯ

Монастырь строился в течение двух лет. Все это время Анна находилась в монастыре в самых комфортных условиях. Будучи монахинею, она была освобождена тамошней настоятельницей от множества обязанностей и постов, назначенных всем остальным монахиням. Ведь Анна являлась не только представительницею знатного рода, чему в испанских монастырях всегда придавалось огромнейшее значение, она была еще и беатой. Многочисленные паломники со всех концов Кастилии сходились посмотреть на удивительную монахиню, разговаривавшую с самой Девой Марией. Сначала Анна даже пыталась наставлять аббатису, но старая, опытная настоятельница быстро отбила у нее эту охоту. Тогда Анна принялась за своих соседок по кельям, но и тут получила неожиданный отпор. Дело в том, что другим монахиням не нравились послабления, предоставляемые новенькой. Поэтому они весьма прохладно приняли Анну в свои ряды и уж тем более не пожелали выслушивать ее проповеди, которые, к слову сказать, были блестящими.

Но и это поражение ничуть не расстроило новоявленную монашку. Анна обратила свои силы на светский мир, недавно оставленный ею, и тут удача ей улыбнулась. Уже через какие-нибудь пару месяцев многочисленные поклонники дара беаты толпами стали осаждать монастырские ворота в надежде услышать необычные проповеди Анны. И тут мудрая настоятельница проявила неслыханную снисходительность. Устав монастырской жизни католической веры воспрещал светским людям общаться с божьими невестами. Лишь разрешение высших чинов церкви давало мужчинам возможность получать аудиенцию у монахинь. Однако все запреты снялись, когда дело коснулось дополнительного дохода, приносимого Анной в монастырскую казну. Сначала отдельные люди, преимущественно из высшего дворянства, которых к Анне влекло любопытство, а затем и представители всех слоев населения Кастилии захотели услышать, о чем говорит удивительная монахиня. Привлекательный облик девушки, который строгая монашеская ряса только подчеркивала, также имел огромное значение для ловеласов всех мастей. Анна и не догадывалась, что привлекала толпы мужчин не столько своими поучениями, сколько уникальной возможностью попытаться соблазнить хорошенькую монашку. Правда, это никому не удавалось.

Отец Анны, дон Октавио, закончив строительство монастыря, отправился в Севилью, где испросил аудиенции у кардинала и попросил назначить настоятельницею свою единственную дочь. Это было против церковных правил, как и все, что касалось в той или иной мере Анны, однако кардинал, перед этим весьма благосклонно принявший богатые подарки от герцога Инфантадского, не увидел в просьбе ничего предосудительного.

– К тому же хотелось бы, чтобы Анна сама подобрала в монастырь послушниц, – добавил, поклонившись, дон Октавио.

– Что ж, это ее детище, пусть она и распоряжается, как ей велит Господь, – добродушно заметил кардинал, со всей непринужденностью, свойственной Божьим слугам, разглядывая подаренный герцогом перстень с огромным кроваво-красным рубином, что красовался у него на мизинце. – Она ведь у вас беата. Так вот, пусть проповедует во славу нашей церкви. Но только не стоит столь часто принимать у себя мужчин, – неожиданно добавил он, строго глядя на отца новоявленной аббатисы. – А то до меня доходят слухи, которые совсем ни к чему католической вере в целом и вашей дочери в частности.

Дон Октавио еще раз низко поклонился кардиналу и вышел прочь из его покоев. Кардинал, проводив герцога тяжелым взором, подумал, что он, возможно, еще пожалеет о слабостях, что проявил сейчас, но подарки были слишком щедры, а перстень – чудо как хорош!

Так Анна стала самой молодой за всю историю Испании настоятельницей женского монастыря. Она долго и очень тщательно подбирала послушниц, отдавая предпочтение только молодым и красивым. Тем самым Анна старалась создать более радостное житье, нежели то унылое существование, что выпало ей на долю во время послушничества и пострига. Многие кандидатки, чувствуя это стремление, старались показаться Анне, а также открыто льстили ей при первом знакомстве, говоря, что являются страстными поклонницами проповедей беаты, известных, по их же словам, далеко за пределами Кастилии. Честолюбивая настоятельница, снедаемая гордыней, не могла устоять перед таким соблазном. Наивность и неопытность в сочетании с непомерным тщеславием – вот та беглая характеристика, которая была написана на лице новоявленной аббатисы. И все, за исключением дона Октавио, это видели.

Викарий, сильно раздавшийся за последние два года вширь из-за постоянных обедов в доме герцога, также быстро и легко получил у Анны искомую должность духовного наставника. Он активно помогал настоятельнице в подборе будущих монахинь для монастыря. Сам же монастырь решено было назвать монастырем Босых кармелиток. Анне чрезвычайно понравилось это название, придуманное викарием во время одного из обедов, остальным же было все равно.

Итак, в конце одна тысяча пятьсот восемнадцатаго года жители Карабаса стали свидетелями удивительной процессии, которая прошла по селению прямо в центр его, где высился, окруженный неприступной стеной, женский монастырь, и скрылась за окованными воротами. Впереди процессии в красивой коляске, запряженной, как и подобает ее священному сану, прекрасным пони, ехала первая настоятельница монастыря, аббатиса Анна. Рядом с нею в коляске сидел полубоком, так как прямо уже не мог поместиться, располневший викарий. Он оглядывал жителей селения довольными маслеными глазками и всем своим видом выказывал полнейшую покорность воле Анны. За коляской, по бокам которой болтались золоченые кисти, весело трясущиеся на неровной дороге, мерно шагали запряженные в три повозки мулы. Широко раздувая ноздри, мулы угрюмо оглядывали высыпавших на единственную главную улицу Карабаса жителей. В повозках находился нехитрый скарб будущих монахинь монастыря Босых кармелиток. Послушницы же, до самого селения ехавшие в повозках, оставшуюся часть пути шли пешком. Они с любопытством оглядывали возвышавшийся в центре Карабаса монастырь – свое будущее жилище. Неожиданно одна из послушниц, девица с весьма развитыми формами и смазливым лицом, запела. Остальные тут же подхватили мотив популярной в то время песенки. Ехавшая в коляске Анна недовольно поморщилась. Слишком вольным показался ей напев, слишком вульгарно звучали в воскресный день голоса послушниц.

Викарий, который очень хорошо чувствовал перемены в настроении своей бывшей исповедницы, поспешно сказал:

– Это француженка запела.

– А, – протянула Анна, – понятно. Бедное дитя, – добавила она, хотя это «дитя» было на пять лет старше ее. – Она так приземлена.

Викарий склонил голову и изобразил на лице полнейшие страдания от бездуховности девицы, прозванной им француженкою.

История француженки дает весьма яркое представление о том, какого сорта послушниц умудрилась набрать Анна.

Маргарита Лабе была родом с самого юга Франции. Нежные воды Средиземного моря ласково омывали деревянные мостки, пристроенные к домишку рыбака Самсона Лабе. Отец, постоянно бывавший в море и занимавшийся не только и не столько ловлей рыбы, сколько контрабандой товаров, преимущественно привозимых из далекой Индии генуэзскими купцами, считался среди своих товарищей одним из самых удачливых владельцев небольших лодчонок, во множестве привязанных на берегу. Его ловкость заключалась в том, что Самсон взял неплохое приданое. Правда, при этом ему пришлось взять в нагрузку еще и невесту. Мать Маргариты, Катрина Лабе, будучи девушкой чрезвычайно темпераментной, успела переспать почти со всем рыбацким поселком. Выйдя замуж за Самсона, она не смогла обуздать свои склонности и продолжила любовные похождения. Самсон, видевший в женитьбе на блуднице в первую очередь финансовое мероприятие и получивший в свое распоряжение превосходную однопарусную лодку, не обращал на слухи о неверности жены никакого внимания. Он постоянно пропадал в море, а потому Маргарита была зачата в его отсутствие. Злые языки, что всегда находятся в небольших рыбацких поселках, растрепали, что настоящим отцом девочки является не кто иной, как начальник местной таможенной службы гасконец Данглар. Однако Самсон Лабе не стал обращать на это никакого внимания, заметив только, что столь уважаемый в среде контрабандистов офицер может быть любовником его женушки, сколько ему заблагорассудится. Так возник прекрасный треугольник: контрабандист Самсон, его жена Катрин и ее любовник, начальник таможенной службы Данглар. Самсон смело перевозил товары, обходящие высокие сборы и пошлины, получая с этого хороший навар, а офицер, получая удовольствие от общения с его женой, смотрел на это сквозь пальцы.

Маргарита, росшая, мягко говоря, в вольной обстановке, впитывала, словно губка, подобные отношения. Девочка была как спелая вишня, такая же сочная и аппетитная. Уже к тринадцати годам она настолько развилась, что мужчины с огромным любопытством заглядывали ей в вырез еще детского платьица, в котором томительно колыхались не скованные никакими корсетами и прочими новомодными женскими штучками крепкие, налитые грудки. Маргариту будто бы в шутку частенько шлепали по округлым ягодицам. Даже отец не мог устоять, чтобы не наподдать своей грубой, изрезанной лодочными снастями и рыбацкими сетями ладонью по этим будто бы созданным для похлопываний выпуклостям, игриво вырисовывавшимся под яркой юбкой. Было во внешности Маргариты что-то такое, что всякому мужчине навевало мысли о плотских утехах. Есть на свете девушки, одного взгляда на которых достаточно даже старику, чтобы представить себе быстрые, порывистые и полные жажды страсти движения где-нибудь на сеновале или же в конюшне с непременным тисканьем крепких грудей и похлопыванием по ягодицам. Такие девушки могут разбудить желание у самых аскетичных монахов. Именно такую блудницу подослал дьявол святому Антонию, дабы искусить его в пустыне. Таковой была Маргарита Лабе. От ее тела даже зимою пахло свежей, только что сорванной клубникой.

Вскоре Катрин Лабе стала замечать, что ее постоянный и самый ценный из ухажеров, офицер Данглар, уделяет дочери гораздо больше внимания, чем ей. Удивительно, но вместо ревности, присущей всем представительницам женского иола, в матери взыграла гордость за Маргариту. Едва дождавшись, когда Самсон вновь уйдет в море, она послала любовнику весточку, что ожидает его у себя. Начальник таможни немедленно примчался на своей прекрасной гнедой кобыле к маленькой рыбацкой хижине, расположенной чуть не у самого моря. Любовница, ставшая ныне скорее старой боевой подругою, встретила Данглара с неожиданной строгостью.

– Так как, сударь, Маргарита является следствием нашей с вами связи, то я хочу, чтобы вы по возможности обеспечили ей приличное приданое, – сказала Катрина Лабе.

И, не дав ошеломленному офицеру и рта раскрыть, добавила:

– Я видела вас вместе в сарайчике, где мой глупый Самсон хранит свои снасти. Вы тогда думали, что я ушла в город, и развратили мою и, кстати сказать, вашу дочь.

На самом деле о том, что творилось в пресловутом сарайчике, Катрин поведала дочь, рассказав безо всякого стеснения, как отец лишил собственное же дитя невинности. Удивительно, но Маргарита в свою очередь обманула мать, так как невинность она потеряла с соседским мальчишкой, который, несмотря на свои малые годы, оказался весьма сведущ в любовных утехах. Много раз подглядывая за сплетенными телами отца и матери, этот юный развратник совратил сначала свою младшую сестру, страстно возжелавшую изведать запретный плод, а уж затем и очаровательную соседку, чьи пухленькие белые ручки, выглядывавшие из коротких, до локтя, рукавов, сводили с ума окрестных ловеласов. Что же касается сношений с начальником местной таможенной службы, офицером Дангларом, в пресловутом сарайчике среди развешанных рыбацких снастей и запаха рыбной чешуи, то любовник матери купил Маргариту множеством подарков. Начавший было иссякать ручеек красивых вещиц и небольших денежных сумм, текший в личный кошель Катрин Лабе, теперь расширился за счет ее смазливой блудящей доченьки.

Конечно, блестящий офицер, ставший в последнее время несколько скуповатым, мог бы упрекнуть любовницу в том, что она разделяла страсть не только с ним, но и с множеством других мужчин поселка, а также его окрестностей, однако факт, что он лишил девственности собственную дочь, привел Данглара в полнейшее замешательство. Чего и добивалась Катрин.

С того достопамятного дня хорошенькая дочка рыбака Самсона стала исправно посещать воскресную школу, а также брать уроки изящных искусств в близлежащем городке. Все это оплачивалось, разумеется, из кошелька благородного Данглара, который, в свою очередь, постарался не упустить своего и частенько встречал Маргариту на пути домой.

Скандал разразился, как это обычно бывает, совершенно неожиданно. Однажды посещавший местный край с инспекцией архиепископ Наваррский решил заглянуть в самую отдаленную из своих епархий. Зайдя в небольшую церквушку, единственную местную достопримечательность, он заинтересовался необычными звуками, раздававшимися из задней комнаты, предназначенной для облачения священников перед праздничной церковной службою. Представшее глазам архиепископа зрелище было ужасным. Местный приходский священник и молодой служка занимались любовью со смазливой девицей, оказавшейся, как выяснилось позднее, Маргаритой Лабе, лежа прямо на скинутых явно второпях на пол праздничных сутанах. Причем священники имели юную девицу одновременно, не гнушаясь и содомии, что показалось ошеломленному архиепископу самым богомерзким.

– Что здесь происходит? – вскричал архиепископ Наваррский.

Сластолюбцы застыли в самых пикантных позах. Священники круглыми от ужаса глазами глядели на неизвестно каким образом возникшего перед ними архиепископа, а раскрасневшаяся от двойного удовольствия Маргарита только жмурилась, предполагая, что высокий сан и дряхлость не помешают новоприбывшему присоединиться к их компании. Заметив, что девчонка строит ему глазки, архиепископ вознегодовал.

– Изыди, дьявол! – страшно вскричал он и с силою ударил Маргариту золоченым посохом по бедру, рассекая кожу и вонзаясь острием прямо в открывшуюся нежную плоть. След от этого достопамятного удара навсегда остался на девичьей ножке.

Маргарита, коротко взвизгнув, вскочила, оттолкнув от себя застывших в страхе любовников, и как была, нагишом кинулась из церкви, оставляя на каменном иолу кровавую дорожку.

С приходским священником и служкой поступили весьма жестоко. Архиепископ велел подробно допросить их, после чего оба были переданы в руки Святой инквизиции, так как молодой служка, проявив малодушие и решив спасти свою шкуру, свалил грех на несчастного священника и девушку. На допросе, проводимом лично архиепископом Наваррским, он «признался» в том, что был околдован девицей, находившейся в длительной связи с приходским священником, с целью проведения сатанинского обряда.

– Ведь для оного богомерзкого обряда требуются трое, – ползая на коленях и обнимая ноги архиепископа, объяснял служка.

Трибунал Святой инквизиции, основываясь, прежде всего, на показаниях несчастного молодого человека, постановил казнить приходского священника путем сожжения на костре. Правда, архиепископ Наваррский проявил великую милость, лично испросив инквизитора предварительно удушить старика. Служка же отделался легким испугом и менее легким, в сравнении со своим старшим товарищем, наказанием. Он должен был раз в году на Пасху совершать пеший ход босиком в одной груботканой рясе вокруг местной церкви, в коей совершился его страшный грех, со свечою в руке. Служка был счастлив.

Схваченной и заточенной в тюрьму Маргарите было прекрасно видно в зарешеченное окно, как ее пожилого любовника, доброго приходского священника, всегда отпускавшего ей грехи безо всякого наказания, привязали к столбу. Затем палач подошел к старику сзади и, ловко накинув на шею веревку, мгновенно удавил его. Вонь, исходившая от горевшего человеческого тела, и смрад заполнили камеру девицы, которая, впервые столкнувшись с инквизицией, уже поняла и воочию увидела всю силу и мощь Святой службы. Ей невыносимо захотелось жить, а потому, когда вечером, едва часы на башне ратуши, пробили восемь раз и в ее камеру вошел тюремщик, неся миску с дрянной похлебкой, она всеми силами постаралась расположить его к себе, пообещав ночь любви и ласки в обмен на свободу.

– Ведь ты не допустишь, чтобы меня отправили на костер? – игриво улыбаясь, прошептала Маргарита, поглаживая хмурого тюремщика по груди. – А если ты меня выпустишь, то и завтрашней ночью я буду так ласкать и ублажать тебя, как не смогут никакие шлюхи из трактира со Старой площади. Ну как, договорились?

Тюремщик лишь криво усмехнулся и неожиданно открыл Маргарите страшную тайну:

– Ты, потаскуха, и так в моей власти. И если хочешь дожить до суда, то и так будешь ублажать меня лучше всех трактирных шлюх!

Маргарита оттолкнула от себя тюремщика.

– Вот еще!

– Здесь до тебя уже много таких молодых да ранних перебывало, – спокойно сообщил ей тот, подходя к девице и поигрывая связкой ключей. – И все меня, в конце концов, ублажили. В полной мере! – гордо закончил он, залезая грязными лапами Маргарите за ворот и тиская ее налитые груди.

Несчастная девушка покорно дала похотливому тюремному надзирателю вдоволь полапать себя, а после его ухода улеглась на кипу соломы, брошенную в углу камеры, и стала с тоскою смотреть на закат. Она поняла, что ее может спасти только чудо.

И это чудо произошло. Доблестный офицер Данглар не мог позволить, чтобы его дочь, чья нежная плоть была знакома ему не понаслышке, попала в руки инквизитора. Той же ночью он через своих знакомых начал переговоры с тюремным надзирателем. Тому страсть как хотелось хорошенько позабавиться с новой узницею, тем более что многочисленные слухи, приукрасившие увиденное архиепископом в задней церковной комнате, сильно распалили его похотливое воображение. Однако сумма, что предлагал за освобождение своей дочери Данглар, была очень велика, а потому жадность победила вожделение, и той же ночью, едва на горизонте стало светать, Маргарита Лабе покинула злосчастную камеру. Данглар подхватил ее, усадил позади себя на гнедую кобылу, и они понеслись в сторону моря, где беглянку уже ожидала одиноко покачивающаяся на волнах неприметная рыбацкая лодка с единственным парусом на мачте. У рулевого весла лодчонки сидел Самсон, который во имя спасения дочери вступил в сговор с офицером таможни, махнув рукою на ревность и обиду.

Самсон перевез дочь из Франции в Испанию и передал в руки свояка, который промышлял в Кастилии. Свояк сообщил беглянке, что лучшим средством спрятаться от длинных рук Святой инквизиции является принять постриг и стать монахиней.

– Тут как раз открывается новый монастырь, – сказал он, вожделенно оглядывая Маргариту. – Говорят, что туда набирают только молодых да пригожих послушниц. Думаю, это то, что тебе сейчас надо.

Так Маргарита Лабе стала послушницею монастыря Босых кармелиток. Она сразу же приглянулась Анне, которая нашла ее внешность несколько вульгарной, но не лишенной миловидности. Викарий также был не против принятия француженки, которая, правда, плохо говорила по-испански, зато изумительно стреляла своими блестящими глазами в сторону будущего духовного наставника «босых кармелиток».

У остальных девиц, набранных Анною в свой монастырь, была примерно такая же судьба. Странное стечение обстоятельств собрало под сводами только что отстроенного монастыря множество жаждущих наслаждения девушек, руководимых тщеславным и снедаемым непомерною гордынею отпрыском аристократического рода, которую, в свою очередь, наставлял корыстолюбивый и коварный викарий. Несчастье, предсказанное старым рабочим, откопавшим при строительстве женского монастыря спрятанное рукописное Откровение Иоанна Богослова, близилось, как близится конец света, о коем дон Хуан когда-то писал собственной кровью.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Послушницы монастыря Босых кармелиток с важным видом прошествовали по главной и единственной улице Карабаса, который ныне стал монастырской вотчиною, и скрылись за окованными железными пластинами воротами их нового дома. Стук захлопнувшихся ворот возвестил окрестным жителям, что теперь в селении начинается совершенно новая жизнь.

Послушницы выстроились неровною шеренгой в монастырском дворе, внимая выступившему перед ними с краткой напутственной речью викарию, их новому духовному наставнику.

– Сестры мои, – гнусаво сказал викарий. – Эта новая обитель – совершенно иная, нежели все остальные в Кастилии! Потому что ею руководит святая. – Тут он указал на продолжавшую сидеть в разукрашенной повозке Анну.

– Ничего себе святая, – тихо шепнула соседке Маргарита Лабе. – Она же младше меня.

– Говорят, у этой святой папаша из богатых, – тут же сообщила соседка, которую звали Жануарией. – Он и купил ей этот монастырь.

При этом соседка Маргариты громко фыркнула. Звук был услышан новой настоятельницей. Желая показать, кто здесь хозяйка, Анна немедленно указала пальцем на оторопевшую Жануарию и сказала:

– За непочтительное поведение прочтешь сто раз «Отче наш». И посидишь без обеда, – добавила она.

Дело в том, что Жануария была девицею весьма дородной, с большими, свисавшими, словно дыни, грудями, которые невозможно было спрятать даже под широкой рясой. Из-за этих-то излишеств, коими природа наградила ее, Жануария вынуждена была пойти в монастырь. Уже в юном возрасте грудь настолько явно проявилась у девочки, что отец, человек без каких-либо моральных устоев, предпочитал тискать собственную дочь, подлавливая ее в различных укромных уголках, в то время как мать-торговка сидела в лавке на рынке. Поймав однажды мужа за этим занятием, она не придумала ничего лучшего, как отправить Жануарию в монастырь, дабы та замолила грехи отца. Во время путешествия к монастырю будущая послушница Босых кармелиток, страстно любившая поесть, давала всякому желающему поласкать ее огромные прелести за угощение. Немудрено, что хорошо чувствовавшая людей Маргарита Лабе сразу же сдружилась с Жануарией, увидев в ней такую же потаскушку, как она сама.

Перед Анной, показавшей своим подопечным, что именно она является настоящей хозяйкой только что построенного монастыря, встала трудная задача. Ей необходимо было назначить на различные, в основном хозяйственные должности, от которых зависело благоденствие монастыря, послушниц, знакомых ей только поверхностно. Конечно, викарий, как мог, помогал ей в выборе кандидатур, однако и он не был хорошо знаком с девицами, второпях набранными Анной. Уединившись с аббатисой в огромном пустом зале, духовник принялся перебирать одну за другой девиц, занесенных в список. Он не знал, как подойти к этому вопросу, но внезапно на беату нашло озарение.

– Ну конечно! – радостно вскричала Анна, забыв на мгновение выбранную ею недавно маску строгой и аскетичной аббатисы, неулыбчивой и суровой. – Мне будет дан знак свыше! Это же так просто. Брат Варфоломей, – обратилась она к викарию, – будьте так любезны вызывать ко мне по одной наших послушниц.

Про себя она уже решила, что главной помощницей сделает ту, которая войдет в зал седьмой.

Седьмой оказалась Маргарита Лабе. Француженка, сопровождаемая викарием, не без робости вошла в пустой зал, в котором стояло лишь кресло, более похожее на царский трон, на котором сидела Анна, да стол с разложенными на нем списками будущих монахинь.

– Дитя мое, подойди ближе, – царственным жестом поманила Анна девицу.

Та повиновалась, выказывая необычайное для себя послушание и изобразив на лице постную мину. Новоявленная аббатиса оглядела стоявшую перед ней «скромницу», чей взгляд, столь часто завораживавший мужчин блеском, ныне потупленно блуждал по плитам пола. Анна, в отличие от Маргариты, плохо разбиралась в людях. То, что другие понимали, как открытое проявление сексуальности, она сочла за простоватость и доброжелательность. Викарий, лучше своей бывшей духовной ученицы видевший, кто стоит перед ними сейчас, не стал перечить Анне, объявившей, что Маргарита с сего дня назначается старшей сестрой и ее первой помощницей. Уже при подходе к залу девица успела пообещать ему, что за назначение на тепленькое местечко в этом богоугодном заведении она сумеет отблагодарить его по всем правилам искусства любви.

– Все остальные послушницы должны подчиняться тебе, – сообщила аббатиса обрадованной столь неожиданно свалившимся на нее высоким назначением Маргарите. – Ты же подчиняешься только мне. И еще отцу Варфоломею, – добавила она, бросая взор на стоявшего подле кресла-трона наставника.

Викарий часто закивал головою, давая понять, что совершенно согласен с выбором Анны.

– Теперь выбери ту, что будет следить за нашей кухней, – приказала новоявленная аббатиса своей помощнице. – Пусть она устраивает нам ужин. Если чего-то не будет доставать, то пусть вместе с отцом Варфоломеем отправится сей же час в селение и возьмет необходимое для хозяйства. Это ведь теперь наше селение, разве не так? – обратилась она с вопросом к викарию.

Тот тотчас же подтвердил, что Карабас перешел во владение аббатства и Анна может распоряжаться местными закромами, словно своими собственными.

– Так распорядился кардинал Кастилии и Арагона, – важно добавил викарий, словно бы это он, а не герцог Инфантадский добился подобной передачи прав, бомбардируя письмами не только недавно овдовевшего короля Фердинанда, но даже Рим.

Именно это злополучное распоряжение сыграло решающую роль в последующей жизни монастыря. Узнав о том, что все селение обязано по первому требованию передавать монастырю все необходимое, «босые кармелитки» во главе с Маргаритой решили не особенно напрягать собственные силы, добывая в поте лица хлеб насущный. Анна же, не очень следившая за деятельностью монастырского подворья, лишь отмахивалась, когда работники селения жаловались ей на постоянные набеги сестер на их угодья.

Маргарита Лабе назначила ключницею свою новую подругу Жануарию. Викарий был вначале против, так как считал, что обладательница внушительного бюста попала на плохой счет к аббатисе, но подруги быстренько ублажили его.

Нравы, воцарившиеся в монастыре Босых кармелиток, оказались весьма далеки от тех, коими имели обыкновение гордиться женские монастыри. Строгость, пост, постоянные молитвы, тяжкий труд – все это лишь слегка затронуло новый монастырь. Многие послушницы даже не считали должным являться на заутреню, ссылаясь на сильные боли в спине и ломоту ног. Правда, Анна, всеми силами старавшаяся уверить своих подопечных в собственной исключительности, а также в возвышенном вдохновении, коими отличались беаты, с достойным уважения постоянством соблюдала строгий монашеский ритм жизни, привитый ей еще во время пребывания в соседнем монастыре. Она считала, что только собственным примером можно наставить послушниц на путь истинный. Но сестры быстро нашли волшебный ключик, которым открывалась дверь к сердцу Анны. Этим ключиком было постоянное признание в аббатисе святой, которая имеет прямое и непосредственное сношение с Девой Марией.

Гордыня обуяла Анну, когда послушницы под руководством хитрой Маргариты в один голос сказали, что иной раз в темноте видят над ее головою сияние в виде нимба.

Но внезапно все переменилось. Неожиданно в новый монастырь нагрянул проезжавший мимо с тайной миссией епископ Севильский. Проведя внутри монастыря Босых кармелиток чуть более суток, он был поражен вольными нравами, царившими в его стенах.

– Думаю, вам следует или срочно ввести в обязательное исполнение вашей паствой всей строгости монашеской жизни, или подумать о назначении новой руководительницы монастыря, – безапелляционно заявил он перед отъездом ошарашенной Анне. – Ваш опыт, по-видимому, недостаточен для усмирения послушницами плоти.

– Но ведь они еще послушницы, то есть не принявшие постриг, – попыталась было вступиться за свою паству юная аббатиса. – Поэтому наш распорядок еще слаб.

– Вот именно, сестра, – заметил епископ. – Они уже послушницы и потому должны вести себя, как будущие монахини, а не простые базарные девки. Я обязательно остановлюсь у вас во время возвращения из Африки. Надеюсь, что тогда я найду в вашем монастыре изменения в лучшую сторону. В противном случае я вынужден буду доложить обо всем, что здесь происходит, архиепископу, – добавил он на прощание.

Сильнейшим образом обеспокоенная возможностью потерять свою власть и паству, Анна тотчас же приказала позвать к себе помощницу. Маргарита, подслушивавшая разговор епископа и беаты, спустя мгновение предстала перед аббатисой. Между девушками состоялся долгий разговор. Выйдя от Анны, Маргарита сделала вывод, что если не навести в монастыре порядок, то можно лишиться не только определенных свобод, но и должности, которой она самолюбиво гордилась.

На следующий день послушницы без удовольствия узнали, что отныне всякие выходы за пределы монастыря запрещены. В селение не имеет право выходить даже Жануария. Анна решила, что все закупки будут отныне совершаться викарием, а необходимые продукты доставят сами продавцы.

Следующим ужесточением распорядка стал указ о всеобщем и обязательном посещении молитв. Отныне послушницы обязаны были выстаивать долгие часы по три раза на дню. Кроме того, Маргарита, дорожившая своей должностью и приближенностью к покладистой аббатисе, а также успевшая приобрести среди послушниц авторитет, быстро распределила среди них нехитрые обязанности таким образом, чтобы каждая будущая монахиня оказалась при деле. Теперь уже никто не мог слоняться без дела по длинным коридорам монастыря, кроме самой Маргариты и ее подруги, пышногрудой Жануарии, которая обходила свои владения, громко звеня связкой ключей, привязанной к поясу рясы.

Вскоре, лишенные привычной свободы, общества и хоть каких-то малых развлечений, девушки стали вести себя странно. Они то впадали в некий ступор, подолгу сидя на одном месте и глядя в пустоту невидящим взором, то внезапно становились чрезмерно возбуждены.

Больше всех пострадала от запретов выходить за пределы монастыря Маргарита Лабе. Француженка имела уже несколько любовных свиданий в Карабасе, которые помогли ей скоротать время, удивительно тоскливо тянувшееся для остальных «босых кармелиток». Теперь же первой помощнице аббатисы приходилось довольствоваться одними лишь воспоминаниями о тех славных минутах, когда молодые парни стояли гуськом около амбара. Она же грациозно лежала внутри оного посреди мешков с мукою, только что забранных у тех же парней, и позволяла первым двум из них делать с собою все, что их душеньке угодно. Так женский монастырь хоть как-то расплачивался за свое беззаботное существование за счет селения. Хитрая Маргарита видела, что и другим послушницам также невтерпеж строгая жизнь внутри монастырских стен, и считала виновницей такового чрезмерного подчинения уставу исключительно Анну, которая не смогла отстоять их свободу перед каким-то епископом, которого сама француженка сумела бы обойти. Но она не была настоятельницею, и не была ею лишь по воле случая.

Послушницы, чье возбуждение передавалось от одной к другой, словно по цепочке, спешно шли на молитвы, оживленно размахивая руками и перебирая четки. В такие минуты самым большим удовольствием для них было слушать неистовые речи, кои произносила аббатиса. Анна, которая так и не смогла забыть любимую роль беаты, в порыве экзальтации однажды воскликнула, стоя у алтаря во время всенощной:

– Дева Мария! Господи! Как мне хорошо, когда ты, Матерь Божия, накладываешь руки на тело мое и чело мое. Какое отрадное чувство разливается по членам моим. Дай мне вкусить Духа святого. Дай мне! Дай мне!

Экзальтация аббатисы оказалась спичкой, что распалила неслыханный огонь в женских душах, стесненных среди монастырских стен. Множество голосов, сначала робких, а затем все более и более смелых и громких подхватило вслед за нею:

– Дай мне! Дай мне! Дай мне!

Послушницы в неистовстве устремились к алтарю, обступили свою настоятельницу и принялись пресмыкаться перед нею, становясь на колени и в исступлении целуя Анне ноги, обутые в одни лишь сандалии. Все тело аббатисы мгновенно покрылось мурашками. Многие женщины в порыве неожиданной страсти стали хватать ее за ноги, обнимая стопы и гладя колени. Анна сотрясалась от той энергии, которую она сама же вызвала в других и которая теперь передавалась, многократно преумноженная обратно. Пот крупными каплями лился по телу ее, низ живота схватывали спазмы, по ногам пробегало дикое желание. Подползшая внезапно ближе других Жануария разорвала одним движением могучих рук на вороте рясу, обнажила огромные груди и стала неистово тереться ими о ноги аббатисы, приговаривая:

– Дай мне вкусить сладкого тела Господня!

Большие темно-коричневые соски на огромных, словно дыни, грудях сильно набухли, соприкасаясь с грубой тканью сутаны. Глубокий стон, вырвавшийся из самых недр крепкого тела Жануарии, потряс своды молитвенного зала церкви, что стояла в самом центре монастыря. Он был услышан даже в самых дальних уголках монастырского подворья.

Анна будто очнулась от глубокого обморока, разбуженная сим тяжким и сладостным стоном. В ужасе оглядела она ползающих у ног послушниц, многие из которых, последовав примеру ключницы, терлись об нее и друг о дружку телами, а иные лизали языками стопы ее ног. Многоголосые стоны сотрясали стены церкви. Аббатиса перевела дыхание и возвела очи к потолку.

– Господи! – воскликнула она. – Видишь ли ты рвение сих дщерей? Даруй же нам славу Твою!

Она театрально воздела вверх белоснежные холеные руки, оголившиеся до самых плеч.

– Дева Мария, я чувствую тебя!

Жануария взвыла не то от распаленной страсти, не то от страха за содеянное и обняла Анну, прильнув взволнованно колыхавшимися грудями-дынями к ее животу.

– Спасибо, спасибо, – только и смогла прошептать она.

Маргарита Лабе, не принимавшая участия во всеобщем исступлении, однако же, все видела, стоя у клироса и наблюдая, как послушницы во главе с молодой аббатисой впали в состояние транса, более походившее на групповую страсть, нежели на обычную всенощную молитву. Она сразу поняла, что Анну, как иной раз говаривал ее любовник, приходский священник, которого так безжалостно сожгли на костре, «мучит демон сладострастия». Сего ненасытного демона, именуемого инкубусом, невозможно было ничем вывести, по мнению Маргариты, как только лишь дав ему полнейшее удовлетворение. Приходский священник перед тем, как соблазнить Маргариту, рассказывал ей, что инкубусу лучше потворствовать, иначе женщина, которой завладел демон, может сойти с ума от сексуального желания. Изгнать же проклятого инкубуса способен далеко не каждый экзорцист, так как демон этот силен и обладает изощренным умом. К тому же он заразен. Поведение лучшей подруги Маргариты, ключницы Жануарии, было тому ярким подтверждением.

Той же ночью, дабы убедиться в собственных догадках, Маргарита пришла в келью к подруге. Испуганная Жануария, которая в тот момент как раз поедала остатки ужина, тайком выкраденные из погреба, чуть не поперхнулась, увидев незваную гостью, чей силуэт внезапно возник в дверях ее кельи.

– Да не трясись ты так, Жануария, – поспешила успокоить подругу первая помощница аббатисы. – И прекрати кашлять, иначе весь монастырь перебудишь.

Толстуха зажала обеими руками рот и тревожным взглядом уставилась на Маргариту.

– Скажи-ка мне, что, по-твоему, произошло сегодня во время молитвы? – строго спросила ее та, усаживаясь подле ключницы на смятую грубую постель.

При этом теплая ладонь как бы невзначай легла на колено Жануарии. Жануария тотчас же обмякла и ответила:

– Уж и не знаю, сестра, но только на меня как будто что-то снизошло сверху. Едва наша настоятельница стала говорить о том, что ее посетил дух Божий, внутри меня все колом встало. И еще, – тут послушница огляделась по сторонам и, несмотря на то, что она и Маргарита находились в келье одни, перешла на шепот. – Еще мне так мужика захотелось, просто спасу нет. Ты не поверишь, но я чувствовала, что и другим сестрам также хотелось посношаться.

Видимо, воспоминания о недавнем событии вновь взволновали Жануарию, так как ее массивный бюст нервно заколыхался под рясою. Воспользовавшись этим, Маргарита тут же стала легонько гладить ноги подруги. Та задышала чаще, глаза ее закатились, и неожиданно ключница повалилась спиной на кровать, увлекая за собой Маргариту.

– Ах, подруга, что же ты делаешь, – простонала она, обнимая помощницу аббатисы.

Маргарита привычным жестом задрала пыльные полы рясы. Ее взору предстало неожиданно маленькое и аккуратное лоно, глубоко упрятанное в толстые ляжки и покрытое густой растительностью. Вид его оказался чрезвычайно необычен для такой крупной девицы, какой была Жануария, сильно располневшая на уважаемой и доходной должности ключницы монастыря. От лона приятно пахло молоком.

Едва мягкие губы Маргариты коснулись промежности, как Жануария уже привычным жестом разорвала совсем недавно зашитый ворот рясы и вывалила прямо над подругой огромные груди. Толстые соски мгновенно набухли и в слабом свете набиравшей силу луны, просачивавшемся сквозь маленькое оконце, казались хвостиками причудливых фруктовых плодов. Маргарита принялась ласкать эти налитые плоды, одновременно вылизывая сразу же ставшее влажным лоно.

Хриплый стон раздался в темноте кельи. Казалось, что кто-то, ухватив обеими руками мешок, сделанный из бычьего пузыря и наполненный наполовину водою, сильно и резко сжал его, выпуская остатки воздуха вместе с каплями клокочущей у основания мешка воды. Таков же был звук, изданный наслаждавшейся запретной страстью послушницей. Стон этот разбудил спавшую за стеной послушницу Урсулу. Урсуле было всего шестнадцать лет, однако она уже познала муки любви. Родители Урсулы, благочестивые и богобоязненные жители из глухой деревеньки, отдали ее в монастырь, как выразился отец, «от греха подальше». Все оттого, что бедной девушке приглянулся красавец идальго, проезжавший мимо на прекрасном скакуне. Увидев молодого человека, чья куртка ярко блестела на солнце от множества нашитых на нее серебряных бляшек, Урсула совершенно потеряла голову, влюбившись в него. Идальго, чьим единственным достоянием являлся скакун, решил воспользоваться случаем и уже было договорился с неопытной девушкой о тайном свидании, но мать, заметив в окно сии переговоры, поспешила увести в дом дочку. Вечером того же дня Урсула попыталась выбраться к своему возлюбленному, куртка которого так заманчиво блестела, но родители оказались начеку и не допустили грехопадения дочери. Тогда же на семейном совете было решено отдать Урсулу в монастырь. Так поступали в Испании с каждой пятой девушкой.

Урсуле каждую ночь снился красавец идальго на разгоряченном скакуне, увозящий ее прочь от строгого монастыря. Его куртка таинственно поблескивала в лунном свете, а глаза горели огнем, словно очи самого дьявола. Несчастная полагала, что именно дьявол искушает ее душу, однако она готова была заложить ее, лишь бы князь тьмы позволил ей вкусить сладостного греха, о коем столь живописно и увлекательно рассказывал молодой человек, когда договаривался о свидании. Сейчас же, услышав за стеною грудной стон Жануарии, Урсула проснулась и обнаружила, что она в беспамятстве ласкала себя. Все лоно ее было мокрым и покрытым слизью, маленькие грудки необычайно набухли, и любое прикосновение к ним вызывало сладостную дрожь. Девушка вскочила и устремилась к висевшему на стене напротив кровати кресту, дабы вымолить у Господа прощение за непотребное действо. Тут стон за стеною повторился. Ноги Урсулы подкосились, и она медленно упала на пол. В услышанном ею стоне было все, что снилось девушке только что. Там, за стеною, была страсть, был красавец идальго на прекрасном скакуне, были горящие глаза и предложение заложить душу в обмен на неизведанное наслаждение.

– Сатана искуситель, возьми меня, – зашептала Урсула, скорчившись на полу и бесстыдно лаская себя ловкими пальчиками. – Сатана искуситель. Сатана…

Шепот, по мере того как послушница достигала оргазма, перешел сначала в громкую речь, а затем и в крик. И крик сей подхватила ее соседка, которую опытная Маргарита довела до полнейшего безумия своими ласками.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Все произошло, как и планировала Маргарита. Коварная француженка, увидев в потребности секса у Жануарии спрятавшегося в ее теле инкубуса, решила заразить демонической одержимостью весь монастырь. Так она хотела свергнуть высокомерную, но неопытную наставницу и сама занять ее пост. Постепенно жажда вожделенных, но запретных наслаждений переползала с одной послушницы на другую. Многие будущие монахини, попавшие в монастырь Босых кармелиток не по своей воле, увидели в одержимости возможность избежать пострига и с радостью предались блуду, имитируя бесовскую болезнь.

Одержимость, эта зараза, поразившая множество монастырей во всей Западной Европе, преимущественно женских, могла быть спровоцирована одной лишь эксцентричной особой, чья экзальтация, подвергнутая строгому посту и длительному воздержанию, многократно умножалась и действовала на окружающих с беспощадным вызовом. Подражание буйству, провокационные речи, движения, жесты и поведение – все это хоть как-то могло развеять тоскливые воспоминания о плотских утехах, оставленных в прошлой жизни. Закрытое женское общество, в котором единственным мужчиной является дряхлый духовник, породило ужасную болезнь. Далеко не каждая из послушниц Босых кармелиток была одержима инкубусом. Многие просто имитировали болезнь, ища в ней удовольствие, развлечение и выражая нежелание становиться монахинями.

Постепенно все в монастыре стали одержимы демоном. Во время молитв девушки неожиданно начинали подвывать. Сначала одна из них тянула гласные, затем другая, и вот уже вся церковь наполнялась протяжным воем сотни женских голосов. Анна, произносившая слова молитвы, старалась перекричать этот вой, однако она сама страдала экзальтированностью, а потому быстро входила в транс от красоты вибрирующего звука, который распространялся в полукруглых потолочных сводах.

Аббатиса закатывала глаза, что считалось главным признаком ее прямого общения с Санта-Марией, и начинала быстро-быстро бормотать «Богородице». Послушницы уже не выли, а постанывали. И тут Анна громко восклицала:

– Господь Всевышний, смотри на меня!

Молодая настоятельница, стоящая у алтаря перед сотней послушниц, совершенно беззастенчиво задирала подол сутаны и оголяла прекрасный низ своего тела. Нежная блестящая кожа ног, шелковистые рыжеватые завитки на лобке искрились в свете множества свечей. Зрелище это было настолько необычным и красочным, что многие послушницы тут же впадали в состояние религиозно-полового экстаза. Они бросались к аббатисе и начинали целовать ее оголенное тело. Анна, часто дыша, хватала устремленных к ней девушек за волосы и с силой прижимала к своему животу.

– Любите меня! – восклицала она. – Дева Мария сейчас во мне.

Другие же послушницы предавались лесбийской любви прямо перед алтарем. Множество сплетенных друг с другом тел, сорванные второпях рясы, брошенные молитвенники – все это в беспорядке валялось на церковном полу, создавая первобытный хаос. Стоны, вой, ласковый шепот дополняли картину всеобщей оргии. Кругом царил беспорядок и шум, создаваемый множеством лжеодержимых послушниц.

Так продолжалось довольно долго. Оргии стали непосредственным продолжением молитв. Многие послушницы больше уже не работали, объясняя свою лень тем, что тела не слушаются их, подчиненных инкубусам. Вой и стоны, раздававшиеся из церкви, были такими сильными, что жители Карабаса частенько слышали их. Проходя вечером мимо монастырских стен и вздрагивая от внезапно раздававшихся криков, работники мелко крестились и перешептывались между собой, что, дескать, сестрами окончательно овладел дьявол и не зря была в свое время выкопана кровавая книга Апокалипсиса, предупреждавшая о проклятии сего места. Ужас, внушаемый мрачными стенами Босых кармелиток, был столь велик, а вопли приводили жителей селения в такой трепет, что никто и не думал подавать на монастырь жалобу или иным образом распространяться о происходящем.

Внезапно все изменилось. Однажды во время ночной службы, когда Анна воззвала к Санта-Марии, а все послушницы начали тихонько подвывать, Урсула, самая молодая из будущих монахинь, неожиданно рухнула на каменный пол церкви и забилась в истерике. Ее молодое и гибкое тело скручивало так, что казалось, будто у девушки нет костей, а сама она состоит из сплошных мягких тканей. Пена брызгами разлеталась из раскрытого рта, глаза закатились, но это был не приступ эпилепсии, нет. Урсула стала по-настоящему одержимой. Те послушницы, что стояли рядом с ней, в страхе отскочили, образовав вокруг бьющейся в судорогах девушки круг.

Анна, которой с алтаря было хорошо видно происходящее, застыла в страхе, подняв над головой прекрасные холеные руки. Все замолчали, обступив Урсулу и глядя на ее припадок. Вдруг юная послушница, дернувшись всем телом, прямо с пола, не вставая на ноги, подпрыгнула так высоко, что присутствующие принуждены были задрать головы вверх. Казалось, что что-то изнутри подтолкнуло ее. Падение неизбежно должно было совершиться на спину, но Урсула каким-то чудом опустилась прямо на ноги и, присев на корточки на широко расставленных ногах, оглядела круглыми, желтыми и безумными глазами отпрянувших в ужасе подруг.

– Что уставились, дрянные потаскухи? – грубым, хриплым голосом громко спросила она.

– Демон! Демон! – зашептали послушницы, пятясь к алтарю, около которого стояла аббатиса. – Она одержима демоном!

Анна, понимая, что надо что-то срочно предпринять, выступила вперед, держа перед собой распятие, и стала произносить молитву.

– А, – повернув к ней голову, произнесла, скаля белые зубки, Урсула, – и ты здесь. Ну, беата, покажи мне свою святость.

И одержимая, громко и четко выговаривая слова, грязно обругала Анну. Настоятельница монастыря все еще пыталась произносить молитву, когда Урсула задрала подол рясы и испражнилась прямо на пол церкви. Куча оказалась прямо-таки огромной и настолько смердящей, что все присутствующие принуждены были закрыть носы.

Анна остолбенела. Она уже не могла читать молитву. Воспользовавшись ее замешательством, одержимая схватила полную пригоршню собственного дерьма и метнула ее прямо в аббатису, ловко попав ей в лицо. Когда дерьмо с громким шлепком ударилось о лицо Анны, та потеряла сознание. Послушницы подхватили свою настоятельницу и спешно вынесли ее из церкви, оставив Урсулу одну и надежно закрыв все церковные двери.

Пришедший утром викарий был поражен, узнав о случившемся. Ранее он, воспользовавшись всеобщей игрой в одержимость, объявил, что демоны оставляют на самых интимных местах отметки и собственные росписи, а потому духовный наставник вправе осматривать всех заболевших. Многие послушницы в надежде совратить викария сами просили оглядеть их тела, беззастенчиво раздеваясь перед отцом Варфоломеем и бесстыдно раздвигая перед ним ноги.

Теперь же дело приняло нешуточный оборот, и викарий первым делом решил осмотреть Урсулу. Он в сопровождении Жануарии и Маргариты, вооруженных взятыми на кухне половниками с длинными ручками, осторожно отпер дверь и вошел внутрь церкви. Едва войдя, викарий остановился, пораженный ужасающим разрушением. Казалось, что внутрь церкви залетел ураган. Скамьи, стоявшие у стен, были поломаны, церковная утварь сброшена на пол, алтарь каким-то чудом оказался перевернут. Резкая вонь била в нос с такой силой, что вошедшие тотчас прикрыли носы, а затем вообще обмотали их тряпицами, так как иначе невозможно было дышать.

Урсула спала в самом дальнем углу церкви, свернувшись калачиком и закрыв голову рукою. Услышав звуки приближающихся шагов, она подняла голову со всклокоченными волосами и уставилась на викария красными испуганными глазами.

– Падре, это вы? – тонким, надтреснутым голоском спросила она.

– Я, дочь моя, – как можно мягче ответил викарий, подходя к несчастной девушке.

– Падре! – воскликнула Урсула, бросаясь к ногам отца Варфоломея и обхватывая их. – Что со мной? Помогите мне, падре. Молю вас, помогите!

Викарий опустился на колени и обнял юную послушницу.

– Я помогу тебе, дочь моя, – пообещал он, обнимая Урсулу за худенькие плечи и нежно поднимая ее.

Стоявшую подле викария Маргариту захлестнула волна ревности. Хитрая француженка, чьим планом было свержение ненавистной ей Анны, изобразила на лице оскал и, согнувшись пополам, попыталась выдавить из себя завтрак. Полупереваренные бобы вывалились прямо на сандалии викария. Тот в страхе отшатнулся. Маргарита разогнулась и, подергиваясь, произнесла:

– Что, старый хрен, хочешь молоденькую монашку отыметь?

Жануария, стоявшая рядом с подругой, внезапно дико захохотала. Ее огромные груди заколыхались под рясой. Викарий, спрятав испугавшуюся Урсулу за спину, начал осторожно отступать к раскрытым дверям церкви. Он уже подошел к спасительному дневному свету, проникавшему в темноту церковных сводов, как Маргарита ловко подскочила и резко захлопнула дверь. Викарий бросился на француженку, а Жануария, подойдя сзади к несчастной Урсуле, повалила ее на пол и, придавив своим весом, принялась сдирать с нее рясу. Юная послушница завизжала. Маргарита с силой оттолкнула налетевшего на нее викария, который упал сверху на послушниц. В этот самый момент церковные двери с силой распахнулись, и в сопровождении множества девушек внутрь вбежала Анна. Она обвела суровым взором копошившихся на полу викария, Жануарию и жалобно пищавшую под ней Урсулу и приказала запереть всех троих в подвале. Довольная Маргарита поспешила первой исполнить приказание. В тот же день, выслушав «правдивый» рассказ коварной француженки о происшедшем, Анна спешно написала письмо епископу. В нем она сообщила, что монастырь Босых кармелиток поражен одержимостью демонами и ей спешно требуется помощь экзорцистов.

Вечером Маргарита навестила подругу.

– Вот, ешь, – сказала она, протягивая в маленькое окошко, проделанное в запертых дверях, каравай хлеба.

Жануария с радостью набросилась на угощение.

– Слышала, скоро прибудут экзорцисты, – полушепотом сообщила ей Маргарита.

– А кто это? – испугалась послушница, запихивая в рот сразу половину каравая.

– Это священники, которые будут изгонять демонов, – пояснила помощница аббатисы. – Вот будет развлечение.

– Да, – согласно закивала головою Жануария. – Значит, приедут мужчины. А они будут нас осматривать и щупать, как наш викарий?

– Без сомнения, – подтвердила француженка.

Как и обещала Маргарита Лабе, через пару дней в женский монастырь прибыла солидная группа священников. Уже проезжая по Карабасу, некогда богатому и большому селению, они поразились всеобщему запустению, царившему вокруг. Многие дома были брошены, в пустых хлевах не мычали коровы, по дворам не вышагивали с важным видом петухи. Те немногие жители, которые попадались экзорцистам по пути в монастырь Босых кармелиток, низко кланялись им в ноги и умоляли священников поскорее изгнать бесов, дабы очистить их край от скверны.

– В этом монастыре хозяйничает сам сатана, – шепотом рассказывали они, часто крестясь и поглядывая с опаскою в сторону возвышавшихся на пригорке толстых каменных стен. – А монашек обуяли демоны. Господь оставил Карабас. Он нас больше не любит. Покарайте демонов. Молитесь за нас.

Крайне удивленные священники только кротко благословляли жителей, осеняя крестом воздух. Никогда прежде им не приходилось видеть таких ужасающих последствий одержимости. Раньше экзорцисты находили упадок лишь в отдельных домах, жителей коих одолевали демоны, поэтому они давно привыкли к упадку, но здесь, в Карабасе, масштабы бедствия показались священникам впечатляющими.

Когда процессия вошла в ворота, которые тут же захлопнулись за ними, экзорцисты услышали тонкий протяжный визг. Обычно человеку хватает воздуха не более чем на минуту такого визга, но тут звук длился добрых пять минут.

– Что это? – недоуменно спросил самый младший из священников, молоденький служка, только что взятый старшим экзорцистом для услужения и помощи во время долгого пути.

– Не что, а кто, сын мой, – наставительно заметил старший, обладатель роскошной белоснежной бороды, доходившей почти до пояса сутаны. – Это демон вопиет, прознав о нашем прибытии.

– Точно так, падре, – заметила, спускаясь по ступенькам, Маргарита Лабе.

Француженка не могла упустить случай первой встретить мужчин, пусть даже и облаченных духовным саном, а стало быть, отрешенных от мирской суеты.

– Кого это мучает исчадие ада? – спросил экзорцист.

– Урсулу, послушницу нашего монастыря.

Тут визг перешел в страшный вой, а затем в жуткий рык, словно бы зверь, загнанный в клетку и понимающий свое унижение, бьется о прутья и орет страшным голосом.

Священники, не медля ни минуты, прошли следом за помощницей аббатисы, которая привела их в подвал, где сидели запертые в небольших кельях викарий, пышногрудая ключница и юная послушница. Викарий, увидев проходивших мимо священников, высунулся из маленького окошка, что имелось в дубовой двери, и слабым голосом воскликнул:

– Братья! Выпустите меня отсюда. Во мне нет никаких демонов. Уведите меня подальше от этих сумасшедших.

Экзорцисты, оставив без всякого внимания сии разумные слова, подошли к следующей келье, в которой была заключена Жануария. Когда Маргарита, которая шла первой, подошла к келье, она сделала глазами знак сидевшей в келье подруге. Ключницу хоть и одолевал страх от постоянного, страшного крика сидевшей по соседству Урсулы, однако она не хотела портить развлечение, тем более что сидеть в келье было не так уж плохо, да и подруга постоянно таскала ей еду с кухни. Увидев приближающихся экзорцистов, Жануария встала на четвереньки и принялась, подражая собаке, лаять.

– Гав, гав. Чужие идут. Гав. Хотят мое добро унести. Гав, гав.

Священники столпились перед окошком, разглядывая послушницу. Видя, что все внимание обращено на нее, Жануария задрала подол рясы, подняла ногу, подобно собаке, и, нисколько не стесняясь мужчин, смотревших через маленькое окошко, помочилась прямо на пол кельи. Маргарита, оценив шутку подруги по достоинству, прыснула в кулак. Юный служка, впервые видевший одержимую демонами, испуганно отшатнулся, а все лицо его залилось пунцовой краскою.

Внезапно дикий вой потряс стены подвала монастыря. Все еще мочащаяся на пол Жануария отшатнулась и часто закрестилась, глядя округлившимися глазами на стену, что отгораживала ее келью от той, где находилась Урсула. Темнота подвала, мерцание колыхающихся на сквозняке свечей, а главное, этот жуткий вой, который доводил слышавших его до сумасшествия, – все это столь угнетающе подействовало на священников, что те долго стояли в оцепенении, не в силах набраться храбрости и перейти к соседней келье. Наконец самый старший из них, обладатель роскошной бороды, воспрянул духом и, осенив себя крестным знамением, подошел к запертой двери и бесстрашно открыл окошко. Зрелище, которое предстало его взору, было ужасным. Сначала он не мог ничего разглядеть в темноте, но затем ему бросилось в глаза, что все стены оной оказались расписаны какими-то странными и страшными картинами, изображавшими демонов и адские мучения, ожидающие грешников после смерти. Все эти изображения были сделаны кровью. Кровавые лужицы виднелись и на полу кельи. Посреди них полулежала несчастная послушница, чей разум, не выдержав, помутился. Она до крови расчесывала ногтями свое тело, воя от боли и страсти. Всклокоченные волосы и грязное лицо ее казались еще более отвратительными из-за обильной пены, выходившей пузырями изо рта Урсулы.

Заметив свет в оконце, юная послушница повернула голову и уставилась прямо в глаза священнику.

– Мужик! – четко произнесла она грубым надтреснутым от постоянного крика голосом. – Отымей меня, мужик. Выпори меня, поимей мой зад, помочись мне в рот, накорми меня мышами. Мужик! – Урсула дико захохотала и неожиданно, оторвав от собственного тела кусок кожи, метнула его в дверь.

Старший экзорцист с громким стуком закрыл оконце и направился вон из подвала. Остальные священники ринулись следом за ним.

– Выпустите меня отсюда! – завопил им вдогонку викарий.

ГЛАВА ПЯТАЯ

Выйдя из подвала, группа экзорцистов направилась в зал, где ожидала аббатиса. Анна уже с раннего утра чувствовала, что сегодня должно произойти нечто необычное. К тому же ей было видение, или подобие видения, так как экзальтация настоятельницы монастыря Босых кармелиток позволяла ей в любом необычном действе видеть знак или символ неба.

После взаимных приветствий и чинного рассаживания на низенькие табуреточки, специально поставленные вокруг трона, Анна поинтересовалась, возможно ли избавить ее послушниц, а также духовного наставника монастыря от ужасной одержимости?

– Что касается наставника и одной из послушниц, – тихим, уверенным голосом сказал старший экзорцист, – то сие не является одержимостью.

– Господь свидетель, так что же это тогда? – изумилась, резко повысив голос, Анна.

– Обычное подражание, – ответил священник. – Такое бывает, и довольно таки часто, ежели в монастыре не действуют строгие правила.

– Надеюсь, что вы правы, падре, – сказала аббатиса, нервно теребя носовой платочек. – Однако я сама видела, как наш добрый викарий, одержимый демонами, пытался совершить непотребное, с послушницами.

– Может быть, может быть. Но возможно, это лишь одержимость похотью, не более того, – разумно заметил священник.

Анна не нашлась что ответить. Вообще, вся эта затея с приглашением экзорцистов стала казаться ей глупостью. Настоятельница «босых кармелиток» боялась, что ее могут сместить со столь важного поста и, стало быть, власть уплывет из рук. Дабы выкроить время для размышлений, она приказала стоявшей подле трона помощнице угостить священников. Послушницы под руководством Маргариты внесли в зал большой низенький стол, который быстро уставили кувшинами с местным, вином и вазами с фруктами. Затем помощница аббатисы лично принесла большое блюдо, на котором ароматно дымилось жареное мясо с овощами. Не успели гости разлить по бокалам вино, как Анна уже приняла решение. Ей показалось, что подобное мнение о монастыре, сложившееся у экзорцистов, будет для нее выгодным. Приглашенные священники изгонят демонов из Урсулы, викария без сожаления можно будет передать в руки севильского епископата, как замаравшего святость сана, а Жануарию примерно наказать. После проведения ритуала экзорцисты уедут, и все останется как прежде.

Лелея в душе подобные мечты, Анна стала подробно расспрашивать старейшего, из священников, насколько долог будет обряд по изгнанию демонов, находящихся внутри несчастной юной послушницы.

– Все зависит от того, как быстро мы узнаем, сколько демонов овладело ею, и их имена.

После того как священники насытились, Маргарита препроводила их в специально отведенные для этого гостевые кельи, находившиеся в самом дальнем крыле монастыря. Крыло закрывалось на ночь воротами, дабы никто из гостей не имел греховных мыслей в отношении обитательниц Босых кармелиток. Пока экзорцисты отдыхали после долгого путешествия, весть об их прибытии разнеслась по всему монастырю. Послушницы шепотом переговаривались между собой, передавая от одной к другой впечатление, которое гости произвели на Маргариту. Француженка продолжала плести сеть интриг.

– Слышали, сестры, – слышался шепот во всех углах монастыря, – эти прибывшие священники страсть как ленивы. Им легче заклеймить бедных девушек позором, назвав их тайными похотливыми распутницами, нежели в тяжком труде изгнать овладевших ими демонов. Ну скажите, кому придет в голову, что наш славный викарий оказался блудливым? Да он не то что девушке – самому себе удовольствие доставить не сумеет. Да если так, то нас всех можно назвать похотливыми сучками, а не одержимыми.

Такие разговоры не могли не иметь серьезных последствий. Если Анна надеялась, что экзорцисты быстро исполнят свои обязанности и уберутся из монастыря, то послушницы решили иначе. Вечером, едва в церкви началась служба, на которой присутствовали священники, будущие монахини стали тихо выть. Звука почти не было слышно, зато вибрация, исходившая от каменных стен церкви, сильно била в непривычные уши гостей. Священники с удивлением озирались по сторонам, однако послушницы стояли с благочестивыми лицами, никоим образом не выказывая своей принадлежности к богохульству.

Анна также с беспокойством оглядывала свою паству. Впервые за много дней она не находилась в состоянии «божественного вдохновения», как аббатиса называла собственный экстаз. Трезвое восприятие, с коим обратилась она к вечерней молитве, дало Анне увидеть себя как бы со стороны, как если бы она была старшим экзорцистом. Увиденное повергло молодую настоятельницу в ужас. Паства, которую Анна представляла верным и покладистым стадом, оказалась неуправляемой толпою, влекомой одними лишь потребностями в извращенном удовольствии.

– Помолимся, сестры! – громко сказала она, словно хотела припечатать нечестивиц позорным клеймом.

Анна стала произносить слова молитвы, выговаривая четким, строгим голосом и стараясь заглушить вой, становящийся все более громким и отчетливым. Теперь уже и сами священники догадались, что это послушницы мычат, не раскрывая ртов. Тогда старший экзорцист, желая во что бы то ни стало пресечь подобное богомерзкое мычание, грозно стуча деревянными подошвами сандалий о каменный пол, подошел к алтарю, обернулся и воскликнул, обводя суровым взором послушниц:

– Прекратите! Немедля прекратите сие богохульство! Вы же в храме!

Послушницы смущенно замолкли. Тишину, повисшую на мгновение под церковными сводами, тут же разорвал протяжный вопль. Вопль этот раздавался откуда-то из-под пола. То кричала обезумевшая Урсула, коей, по мнению экзорцистов, действительно овладели демоны. Страшные крики, которые издавал нечеловеческий голос, послужили для остальных послушниц катализатором. Первой закатила глаза Анна, настоятельница «босых кармелиток». Она с криком задергалась, словно марионетка в руках бродячего актера с базара. Послушницы подхватили крик. Внезапная страсть овладела ими. Они стали тянуться к оторопевшим от неожиданности священникам. Многие откровенно показывали свои прелести, предлагая совокупиться. Иные беззастенчиво целовали друг друга и терлись телами, распаляя страсть.

Аббатиса накинулась на старшего экзорциста, впиваясь руками в его роскошную бороду.

– Дева Мария во мне! – завопила она. – Войди в меня, и ты познаешь матерь Божию!

Экзорцисты бросились вон из церкви. Они вбежали в дальнее крыло, туда, где были приготовлены для них кельи, и там, постыдно запершись, провели всю ночь. Во время ночного бдения, постоянно прерываясь на благочестивые молитвы, священники обсуждали причину столь буйного поведения всех без исключения послушниц во главе с их настоятельницей. Старший экзорцист, почти все время молчавший, наконец высказал свое мнение:

– Во всем виновата одна, самая главная и самая настоящая одержимая. Проведя с нею обряд и изгнав из несчастной демонов, овладевших ею, мы очистим весь монастырь от скверны.

Остальные священники полностью согласились с ним, порешив на следующее же утро приступить к обряду. Наутро, едва солнце показалось на горизонте, они вышли из своего убежища и решительными шагами направились к главной келье, занимаемой аббатисой.

– Сестра Анна, – объявил старший экзорцист, коему вчера вечером аббатиса чуть не вырвала серебристую бороду. – Мы должны провести обряд с той единственной, которая не только носит в себе демонов, но и передает заразу одержимости другим.

Анна, решив, что священники имеют в виду ее, запротестовала:

– Возможно, вы и правы, падре, но только мне думается, что весь монастырь, коим я руковожу, должен пройти обряд. Хватит ли у вас сил, чтобы очистить его и его несчастных обитателей?

– Нет, я продолжаю настаивать на том, что только одна из послушниц является по-настоящему одержимой бесами. Остальные же просто дурачатся, чтобы ввести нас в обман и не допустить пострига! – в гневе воскликнул священник.

Маргарита, подслушивавшая этот разговор, помчалась по лестнице в подвал к своей подруге.

– Жануария, беда! – громко зашептала она в оконце, едва широко зевавшая ключница, утомленная ночными бдениями соседки Урсулы, изволила приподняться с большой кровати, представлявшей единственную мебель в келье-тюрьме.

– Что там еще?

– Эти приехавшие священники считают, что ты только прикидываешься. Они тебя раскусили, – быстро зашептала француженка. – Поэтому лечить будут только Урсулу…

– Давно пора, – пропела, зевая, все еще не проснувшаяся окончательно Жануария. – А со мной-то что будет? – наконец сообразила она задать главный вопрос.

– А тебя, подруга, просто высекут, как последнюю трактирную девку, и пошлют выбирать дерьмо из отхожего места монастыря, будь он неладен, – выругалась Маргарита.

Ключница подбоченилась, выставив вперед свои огромные, словно спелые дыни, груди, и грозно сказала:

– Ну, это мы еще поглядим, кто тут будет дерьмо убирать.

Через полчаса священники спустились в монастырский подвал. Даже не взглянув на сурово молчавшую Жануарию, стоявшую, скрестив на необъятной груди мощные руки, посреди кельи, и не обратив внимания на жалобы, раздававшиеся из кельи викария, они проследовали прямо к дальней келье, в которой скрывалась Урсула.

– Помните, братья, что демоны в теле человеческом, таком хрупком на вид, обладают удесятеренной силою, а потому будьте наготове, – предупредил своих помощников старший экзорцист и осторожно отпер дверь.

Несчастная послушница лежала, скрючившись, прямо на полу своей расписанной кровью кельи. Ее покалеченное тельце судорожно вздымалось от протяжных вздохов. Услышав, что кто-то вошел, она подняла голову и обратила на священника взор красных глаз, в которых сквозила сильнейшая боль.

– Падре, спасите меня, я погибаю, – прошептала она и без чувств уронила голову на пол.

Священники подбежали, подхватили тело несчастной и с превеликой осторожностью вынесли его из подвала. Когда Урсулу внесли в зал, из коего предварительно был убран трон Анны, послушница очнулась. Старший экзорцист нагнулся к ней и спросил:

– Желаешь ли ты, дитя мое, пройти обряд?

– Да, – коротко кивнула головой Урсула.

– Нам придется привязать тебя, так как демоны, сидящие в тебе, слишком сильны, – предупредил ее священник.

Послушницу уложили на широкую скамью и привязали к ножкам руки и ноги. Старший экзорсист лично проверил узлы на веревках. Затем молодой служка достал из дорожного сундучка, заблаговременно внесенного им в зал, небольшой молитвенник и с поклоном передал его священнику. Тот, облаченный в белоснежную сутану и черную шапочку, поправил на груди золотой крест и начал читать молитву, изредка делая знаки. По воле его руки один из помощников брызгал на тело несчастной святую воду.

Урсула спокойно лежала, привязанная к скамейке. Она даже умудрилась немного поспать, убаюканная спокойным бормотанием молитвы и привыкнув к легким брызгам святой воды, изредка попадавшим ей на лицо.

Внезапно старший экзорцист, передав молитвенник служке, сказал громким голосом, будя Урсулу:

– Имя мое Антоний. А как твое имя?

– Урсула, – тихо сказала послушница.

– Ныне я обращаюсь к захватившим твое тело демонам, – строго сказал священник. – Как ваше имя? Представьтесь.

Урсула молчала. И тут старший экзорцист сделал знак одному из своих помощников. Тот тотчас же подошел почти вплотную к послушнице и начал грязно ругаться. Эта часть обряда называлась «Литания площадной ругани» и была неотъемлемой частью экзорцизма. Однако Урсула этого не знала.

– Свинья! – кричал ей на ухо священник. – Шелудивый паршивый пес! Дикий зверь! Раздутая жаба! Вшивый свинопас! Господи, прошу тебя, вгони этому исчадью ада в череп гвоздь и вбей его поглубже молотом!

Послушница заплакала. Ей стало страшно, что священники и вправду начнут вбивать ей в голову гвозди.

Увидев слезы, градом катившиеся по лицу несчастной, отец Антоний чрезвычайно обрадовался и приободрился.

– Вот, вот, видите! – вскричал он, тыча скрюченным стариковским пальцем в огромные соленые кайли. – Это демоны! Они выходят!

И тут же, словно в подтверждение его слов, Урсулу стало крючить и выворачивать наизнанку. Путы, крепко державшие ее руки и ноги, глубоко врезались в кожу.

– Пустите, пустите меня! – закричала несчастная. – Я боюсь!

– Демоны! – зашептали священники.

Обряд длился долго, но к конечному результату не привел. Вечером того же дня обессиленные экзорцисты направились в трапезную, чтобы подкрепить свои силы, так как с раннего утра у них не было во рту ни крошки. Едва они вошли в большую комнату, заставленную столами, как им в лицо полетели куски вареных овощей вперемешку с бобами. Послушницы, визжа и ругаясь, бросались в оторопевших, прикрывающихся священников ужином, только что поданным на столы.

– Сестры, прекратите! – воззвал старший экзорцист.

Но его никто не слушал. Какая-то послушница, подскочив прямо к стоявшей в дверях группе священников, ловко вылила ему прямо на роскошную бороду вино из кувшина. Серебристый цвет бороды немедленно превратился в кроваво-красный.

– Кровь! На нем кровь! – завопили послушницы. – Он убил нашу бедную Урсулу!

Экзорцисты ринулись вон из трапезной, несолоно хлебавши. Спрятавшись в своем крыле, они дождались глубокой ночи и, открыв запертые ими же ворота, осторожно вышли из убежища. Голод принудил священников к этому. Пройдя по длинному коридору, они оказались у келий послушниц. Кельи эти не имели дверей. В них вела только каменная арка. Поэтому все, что творилось внутри келий, священники увидели, проходя мимо на цыпочках. Послушницы, сплетаясь в объятиях, предавались непозволительной даже для светских людей любовной страсти. Многие лежали, устремясь головами в противоположные стороны, гладя и лаская друг другу лоно. Иные же в порыве страсти терлись о бедра подруг промежностью. Священники, часто крестясь, прошли до самого конца коридора и вышли прямо в большой зал, в коем происходил обряд экзорцизма. Урсула, все еще привязанная к скамье, лежала посреди зала. Около нее стояла Маргарита и хлестала несчастную по ногам плеткой. В углу на троне полулежала, широко расставив ноги, Анна. Перед ней на коленях стояла одна из послушниц и вылизывала ее лоно. Аббатиса стонала, запрокинув голову и воздев глаза к потолку.

Француженка первой заметила вошедших в зал экзорцистов. Она громко вскрикнула, указывая на них плетью. И тут же из темноты угла, что находился за спинами священников, выступила громадной тенью Жануария. В руках у нее было большое ведро, из которого дурно пахло. Жануария подошла к сбившимся в кучку священникам и вылила им на головы дерьмо. Зловонье заполнило зал. Взвыв, группа экзорцистов поспешила вон из проклятого монастыря. Вдогонку им неслись свист и улюлюканье.

Вернувшись в Севилью, старший экзорцист тут же отчитался перед епископом о двух днях, проведенных у «босых кармелиток». Епископ, тот самый, что совсем недавно останавливался в монастыре, не мог поверить, что такой уважаемый и опытный экзорцист, как отец Антоний, не сумел очистить монастырь от скверны.

– Похоже, что надобно прибегнуть к иной силе, – задумчиво сказал он, выслушав священника, который объяснил, что, кроме одной послушницы, в монастыре нет одержимых. – Раз там блудодейство, то его необходимо покарать.

Стоявший подле епископа молодой секретарь тихо сказал:

– Наш инквизитор всегда готов заняться тяжелыми случаями. Только ему по плечу сие тяжкое дело.

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Старик с раннего утра трудился в поле. Это был тот самый старый рабочий, который предсказал женскому монастырю Босых кармелиток ужасное будущее. Он уже прошел четыре межи и остановился, дабы промочить пересохшее горло легким вином из оплетенной лозою бутыли, которую каждое утро давала ему с собой старуха жена. Стоя у дороги и неторопливо попивая кисловатое вино, старик размышлял, стоит ли проходить еще две межи перед обедом или уже пора дать отдых волу, такому же старому, как он сам. При этом глаза работника блуждали по горизонту, ярко освещенному солнцем, коим славилась Кастилия, пока не остановились на небольшом черном силуэте, вынырнувшем из-за холма и двигавшемся по дороге прямо в его сторону. Старик убрал подальше бутыль с вином и приставил к подслеповатым глазам загрубелую ладонь. Знойный воздух колыхал черный силуэт, который с каждым движением становился все выше и выше, словно само небо притягивало его к себе. Вскоре старику стало видно, что по дороге ехал всадник. Обычный всадник, ничего страшного, лишь одет он был удивительным образом, во все черное: черный камзол, черные ботфорты с широкими отворотами, черная шляпа с колыхавшимися в такт черными перьями, черные перчатки. Даже конь под всадником был иссиня-черным. В этом не было ничего предосудительного, однако на умудренного жизнью старика напал безотчетный страх. Он затрясся, во все глаза глядя, как всадник неторопливо и величаво приближается к нему, заломил соломенную шляпу и стал сгибаться все ниже и ниже.

Всадник поравнялся с чуть не вжавшимся в дорожную пыль стариком и остановился. Старик не смел поднять глаза, трясясь от страха.

– Позволь, старик, испить из твоей бутыли, – неожиданно раздался над ним приятный, но несколько глухой голос.

Старик подхватил вино и подал его всаднику. Пока тот пил, он нашел в себе смелость оглядеть незнакомца. Теперь старик заметил еще и то, что не было ему видно издалека, – ни на всаднике, ни на его великолепном коне не было ни единого украшения. Один лишь крест, вырезанный из кипарисового дерева, висел на шее.

– Спасибо, старик, – сказал всадник, напившись и отдавая обратно бутыль. – Как я понимаю, до Карабаса осталось рукой подать.

– Да, да, – закивал головою работник. – А вы в Карабас едете, стало быть? – осмелился задать он вопрос.

Внезапно из-за холма стали один за другим выплывать во множестве конные, а следом за ними потянулись, запряженные крепкими и ухоженными волами, две огромные повозки. Впереди этой кавалькады ехал юноша, держа упертое в седло древко огромного знамени. Знамя висело, скрывая свое значение. И тут откуда ни возьмись налетел сильный порыв ветра. Он подхватил дряхлую соломенную шляпу старика, не успевшего придержать ее рукою, смешал с дорожной пылью и метнул на знамя, которое сразу развернулось. Старик хотел было выругаться по поводу потерянного головного убора, но взор его упал на знамя, и слова застряли в горле. На огромном зеленом фоне красовался алый крест – символ Святой инквизиции.

– Да, старик, мы едем в селение, – мрачно сказал дон Хуан де Карабас и тронул своего великолепного коня шпорами в бока.

Старик, крестясь, провожал взглядом проходивших мимо всадников, число которых он насчитал ровно тридцать пять вместе со знаменосцем. Это были фамильяры – личная охрана недавно назначенного Великого инквизитора Кастилии. Следом за тридцатью пятью фамильярами мимо старика проехал на огромной кобыле, казавшийся великаном из-за своего роста, палач. Он опустил поводья и с довольным видом, совершенно неуместным на обычно зверской роже, поедал невесть откуда взявшийся круг сыра. То был самый знаменитый в Севилье палач и пыточных дел мастер Санчес, которого дон Хуан всегда возил с собой. За Санчесом следовали две большие повозки, в первой из которых ехали двое, сидевшие сейчас на облучке и мирно болтавшие о чем-то своем. Один, тот, что постарше, являлся правой рукою Великого инквизитора Хуана. Это был брат Бернар, отошедший от прямого участия в делах инквизиции и ставший ныне компаньоном или советчиком дона Хуана. Рядом с ним сидел брат Просперо, секретарь. В повозке, влекомой двумя волами, лежали заготовленные заранее листы бумаги для ведения протоколов, а также толстые бутыли, оплетенные, как и бутыль старика, лозою и наполненные тушью. Там же в мешках лежали связанные в пучки гусиные перья. Во второй повозке, плотно закрытой от посторонних взоров, везли все необходимое для ведения допросов. Специальные приспособления, инструменты, хитроумные пыточные станки – все из железа, тихо позвякивали внутри повозки, когда под колеса попадались камни. Замыкал шествие привязанный к повозке осел. Этот осел был настолько необычен, что старик еще долго вспоминал его, до самой своей смерти. Осел сей был альбиносом, с совершенно белой шкурой и розовыми глазками. За эту-то шутку природы его и взяли в Святую службу. На осле вывозили приговоренных к казни на площадь, где должно было совершиться аутодафе – сожжение на костре.

Кавалькада, ведомая Великим инквизитором Кастилии Хуаном де Карабасом, въехала в селение, распугивая выбежавших на дорогу любопытных детишек и топча копытами беззаботно копавшихся в пыли кур. Испуганные жители, доселе лишь понаслышке знавшие об инквизиции, теперь с испугом глядели, как огромный черный всадник остановился перед стоявшим посреди Карабаса монастырем и три раза со всего маху ударил кулаком в дубовые ворота. Сильнейший грохот потряс мирных жителей. Этот грохот оповестил их и послушниц, что в селение пришла настоящая беда.

Когда дон Хуан ударил в монастырские ворота, мимо них по двору проходила гордая и довольная нынешней жизнью Жануария. Она только что спускалась в погреб, дабы пересчитать продовольственные запасы, которые они с келаршей в достатке набрали в прошлое воскресенье в селении. Естественно, что Жануария не смогла удержаться и не отведать замечательного винца, коим в достатке снабжал «босых кармелиток» дон Октавио, прибравший в последние годы к рукам почти все местные виноградники. Легкое вино с кислинкою не только отлично утоляло жажду в погожий весенний денек, оно еще и слегка пьянило, но ключница не раз замечала, что сколь много его ни выпьешь, все равно пьяною не будешь.

Когда у самого уха Жануарии раздался громкий, даже чересчур громкий стук, послушница отскочила в сторону и с глупым видом уставилась на ворота.

– Кого там Бог послал? – удивленно спросила она, осторожно подходя к воротам и высовываясь в окошко.

Прямо на нее смотрел изумительный вороной конь. Глаза его блестели. Конь разинул пасть, обнажил крепкие желтые зубы и требовательно заржал.

– Открывай, – раздался сверху голосвсадника. – Святая служба!

– Господи, спаси и помилуй мя, – зашептала Жануария, торопливо открывая ворота.

Широкие дубовые ворота распахнулись, и дон Хуан медленно и величаво въехал во двор. Следом за ним один за другим проследовали фамильяры, грозно оглядывая монастырское подворье, как обычно рачительный хозяин окидывает взором только что приобретенный надел, мысленно уже деля его на участки и прикидывая, какой из них вспахать, а где выстроить амбар для хранения.

Аббатиса почивала, когда тихо вбежавшая помощница сообщила ей о случившемся.

– Как вы посмели впустить в монастырь мужчин! – завопила сонная Анна, вскакивая с мятой постели, на которой ей только что виделся сам Христос, благословлявший ее новую проповедь.

Настоятельница пробежала по залу и высунулась в окно, откуда был хорошо виден двор, обычно тихий и пустынный, но ныне заполненный до отказа множеством спещивающихся всадников, которые, вот удивительно, все хранили почтительное молчание, бесшумно и деловито распрягая и устраивая лошадей, явно намереваясь провести в стенах монастыря долгое время. Все действия указывали на то, что прибывшие без приглашения люди были очень дисциплинированны и четко выполняли чьи-то инструкции.

У самого окна, откуда высунулась Анна, стояли большие повозки, около одной из которых возился жуткого вида, громадного роста и могучего телосложения звероватый мужик, чья совершенно лысая голова блестела на солнце. Он один, ухватив впряженных в повозку волов за рога, справлялся с могучими животными, иногда похрапывая от напряжения. Анна хотела было прикрикнуть на сие безобразие, но слова застряли, когда взгляд случайно упал на знамя, красовавшееся у одной из повозок. На знамени зловеще виднелся символ инквизиции.

– Это Святая служба, – испуганным шепотом подсказала, становясь позади настоятельницы «босых кармелиток» у окна, Маргарита. – Мы погибли…

В этот момент все еще сидевший в седле черный всадник, круживший по монастырскому двору и смотревший за порядком, поднял голову и встретился взором с Анной. Аббатиса ахнула и резко отпрянула от окна. Она узнала бы эти глаза среди сотен тысяч других. Сколько раз виделись ей они томительными ночами, когда полнолуние не дает девушкам в монастырях спокойно спать. Глаза эти принадлежали тому самому юноше, чью любовь Анна отвергла.

– Дон Хуан, маркиз де Карабас, – прошептала она, прижав к груди руки.

ГЛАВА ВТОРАЯ

Маргарита Лабе уже имела дело с инквизицией. Ей даже пришлось бежать из Франции, где девушка была заключена в тюрьму за колдовство. Конечно, помощница аббатисы не являлась колдуньей, но ее страсть к разврату, а также тяга к власти, коей она не довольствовалась в монастыре Босых кармелиток, будучи вторым лицом после Анны, могли погубить Маргариту. Поэтому, не дожидаясь, пока инквизиторы приступят к следствию, хитрая француженка решила бежать. Она под каким-то предлогом оставила настоятельницу монастыря, сбегала к себе в келью, быстро собрала в узелок нехитрые пожитки, не забыв захватить несколько серебряных монет, украденных ею у Анны, и выскочила из монастыря через запасный выход.

В это же самое время компаньон дона Хуана, брат Бернар, главный его советник, быстро и четко раздавал фамильярам указания, как лучше оцепить монастырь, чтобы ни одно подозрительное лицо не могло проникнуть вовнутрь. На самом деле оцепление создавалось скорее для того, чтобы никто не мог из монастыря выйти. Едва фамильяры спешились, двое из них тут же заняли места по обеим сторонам ворот, предварительно плотно закрыв их и задвинув все засовы. Затем еще двое, приставив лестницу, залезли на толстые монастырские стены и устроились на углах. Оттуда был прекрасно виден не только передний двор и церковь, но и боковые стены. Брат Бернар послал нескольких вооруженных людей проверить, нет ли под стенами подкопа. У самых стен во множестве были заросли кустов, что говорило о лености, сем страшном грехе, охватившем послушниц, так и не удосуживавшихся привести монастырь в порядок. Фамильяры медленно шли вдоль стен, старательно обрубая кусты. Подобные действия по поддержанию чистоты, более напоминавшие военные во время длительной осады крепости, крайне возмутили грубую Жануарию. Ключница недолго наблюдала за совершенно не обращавшими внимания на ее прелести мужчинами и, не выдержав, закричала:

– А ну прекратите рубить мою жимолость!

Видя, что и после такого демарша фамильяры, более походившие на солдат регулярной армии, только с более строгой выправкою и дисциплиной, даже не посмотрели в ее сторону, Жануария ринулась отнимать у одного из них топор. И тут совершено неожиданно, так как ключница считала, что она – монашка, а посему лицо неприкосновенное, к ней подошел лысый гигант, ухватил поперек пояса, взвалил к себе на широченное плечо и понес. У Жануарии так перехватило дыхание, что она даже запищать не смогла. Она только сдавленно хрипела, колотя кулаками крепкую, словно высеченную из камня спину знаменитого севильского палача Санчеса, пока он не отнес ключницу в подвал и не запер там. Наблюдавшая за этой сценой Анна поняла: все, ее играм в монастырь, в беату, в святость пришел конец. Аббатиса надеялась лишь, что ее отец, высокородный герцог Инфантадский, близкий друг короля Фердинанда, приехавший вместе с ним из Арагона, заступится за свою дочь и не даст в обиду. Анна еще лелеяла надежду, что ей удастся сохранить за собой высокий пост. Она ни разу до сего дня не сталкивалась с инквизицией, бедняжка.

Между тем более осведомленная в делах и действенных методах очищения католической веры Святой службы Маргарита Лабе, памятуя о том, что у нее за дорогой под валуном припрятана одежда, в которой она частенько шлялась лунными ночами с местными шалопаями по сеновалам, подбежала к задней стене монастыря. Она ловко перекинула узелок и стала карабкаться вверх. Каждая выемка, каждый выступ были ей знакомы, потому первая помощница настоятельницы быстро забралась на стену. Она уже было перегнулась, чтобы спуститься и убежать, как сзади раздалось мерное цоканье копыт.

– Не думаю, сестра, что это хорошая идея, – заметил дон Хуан, подъезжая на вороном коне к стене и пристально глядя на Маргариту.

Послушница, если и испугалась, то виду не подала. Она деловито оглядела всадника, чье черное одеяние навевало окружающим ужас, оглядела пустынный задний двор и спросила:

– Это почему это? Кто меня остановит? Ты? А ну, попробуй дотянуться. Еще минута, и я спущусь. И никто уже тогда меня не поймает.

Сказав это, Маргарита оправилась от страха, тем более что черный всадник совершенно не делал никаких – движений, чтобы остановить ее. Инквизитор со спокойным видом взирал на послушницу.

– Что ж, согласен. Положение твое, как говорят военные стратеги, чрезвычайно выгодное. Но только на первый взгляд, – сказал он и неожиданно достал из седельного кожаного мешка, притороченного с правого боку, пистолет. – Теперь ты не успеешь спокойно слезть, а стало быть, нужно прыгать. Готова ли ты, сестра, к такому повороту событий? – все тем же спокойным, ровным голосом спросил дон Хуан, выставляя пистолет на вытянутой руке и целясь в оторопевшую Маргариту. – Определенно при такой высоте ты либо вывихнешь, либо сломаешь себе ноги. А кроме того, побег у нас означает признание вины, так что никто не будет тебя лечить. Даже если тебе удастся доказать свою невиновность, ты на всю жизнь останешься калекой.

Дон Хуан с интересом смотрел на жестокую борьбу, происходившую внутри француженки и отражавшуюся на ее смазливом лице. Наконец тяжкий вздох вырвался из груди послушницы. Этот вздох, полный отчаяния и злобы, заставил инквизитора опустить пистолет. Маргарита Лабе медленно и нехотя слезла со стены. Дон Хуан тут же громко свистнул. На свист прибежали двое фамильяров.

– Заключите сестру под стражу, – приказал инквизитор и, более не глядя на Маргариту, направил коня в сторону ворот.

Бывший маркиз, а ныне представитель доминиканского ордена, Великий инквизитор Кастилии намеренно оттягивал встречу с Анной. Вместо того чтобы пойти самому к аббатисе, в волнении ожидавшей его, он отправил к ней своего компаньона и советника, брата Бернара. Сам же дон Хуан в сопровождении четырех фамильяров-телохранителей, неотрывно следовавших за ним по пятам, направился осматривать родное селение. Доехав до самого конца оного, то есть до места, где начинался участок земли, когда-то давно проданный юным Хуанито герцогу, на котором теперь возвышалась усадьба, он остановился. Инквизитор долго глядел на потрескавшуюся и рассыпавшуюся уже кое-где кладку стены, окружавшей усадьбу престарелого дона Октавио, который своей нелепой затеей с монастырем привел Карабас в упадок, а затем повернул коня обратно и неспешно вернулся в монастырь.

Пока дон Хуан изволил осматривать Карабас, брат Бернар вошел в зал, где с нетерпением ожидала Анна. Увидев совершенно не того, кто, как ей казалось, всей душою должен был стремиться к встрече, аббатиса, сидящая в кресле, скорее напоминающем трон, не смогла скрыть своего разочарования.

Брат Бернар без всякого приглашения уселся на маленький табурет напротив. Еще в пути дон Хуан поведал ему, что за особа сидит сейчас перед ним и какие давние отношения связывают их. Поэтому компаньон без труда разгадал безмолвное разочарование, охватившее при его появлении настоятельницу «босых кармелиток».

– Прошу покорно принять и прочесть письмо, адресованное вам епископом, – сказал брат Бернар, подавая Анне запечатанный красным сургучом пакет.

– Прежде всего я хотела бы услышать, на каком основании толпа вооруженных мужланов ворвалась в мой монастырь, в обитель невест Господа, и распоряжается здесь, как в захваченной крепости? – грозным тоном произнесла аббатиса. – Сей же час выведите своих мужиков из монастыря! Прочь отсюда все!

Брат Бернар, которому частенько приходилось слышать и более грозные речи, и бровью не повел.

– И также прошу вас прочесть вот это указание. – Он протянул Анне свернутый в трубочку лист, перевязанный черной лентой.

Все, кто хотя бы раз подозревался в ереси и имел дело с инквизицией, никогда не забудут, как сильно трепетало у них сердце, когда им подавали такой же свернутый в трубочку лист со свешивавшейся траурной лентой.

Видя, что грозные слова не производят на противника никакого впечатления, настоятельница, хоть и против воли, взяла лист. Рука ее мелко дрожала, а потому траурная ленточка предательски затряслась. Чтобы советник Великого инквизитора не догадался о ее страхе, Анна быстро развернула лист и прочла:

«Сим определяется в проведении расследования в монастыре Босых кармелиток, что в Карабасе, Великий инквизитор Кастилии… »

Сердце застыло на секунду, а затем чуть не выпрыгнуло из груди Анны. Брат Бернар не без удовольствия наблюдал, как кровь отхлынула от лица высокомерной гордячки.

«Все обязаны по первому же требованию всеми силами помогать в проведении расследования подателю сего документа… »

Анна отстранила документ, не веря своим глазам. Мысли ее мешались. Брат Бернар, решивший, что хватит ломать перед настоятельницей комедию, суровым тоном сказал:

– Монастырь закрыт. Никто не имеет права покидать его без разрешения Великого инквизитора. Мы не станем мешать проведению молебнов, а также внутреннему распорядку жизни вашей и ваших сестер, посему займем только гостевое крыло. Кроме того, мы займем подвал, а также тайные кельи. Есть ли в монастыре потайной подземный ход? – неожиданно спросил он, строго глядя на Анну.

– Нет, – машинально ответила та.

Внезапно, заморгав глазами, настоятельница вспомнила, чья она дочь, и воскликнула:

– Да как вы со мной разговариваете? Пошли прочь отсюда!

Брат Бернар резко встал, оттолкнув от себя низенький табуретик, который со стуком упал на каменный пол.

– Советую вам, прежде чем сажать гостей, что выше вас, ниже себя, прочитать письмо епископа, – сказал он и вышел прочь из зала, оставив Анну наедине со своими смятенными мыслями.

А во дворе перед воротами фамильяры под руководством Санчеса уже разгружали крытую повозку, вынося из нее и затаскивая в подвал страшные предметы пыток, изготовленные в основном из металла. Тут было и усыпанное шипами кресло, и дыба, и жуткого вида железная колодка под игривым названием «испанский сапожок». Сии предметы проносились мимо с ужасом глядевших на них Маргариты, викария и ключницы, которые выглядывали из дверных окошек. Палач и большой знаток пыток Санчес перед этим весьма придирчиво осмотрел подвал и нашел его вполне пригодным для своей «работы». Он самолично расставил по заранее облюбованным местам инструменты, а в самом центре установил огромную жаровню на треноге. Небольшое подвальное помещение, находившееся, судя по плану монастыря, прямо под библиотечной залой, с могучими сводами потолка, и без того мрачное, приобрело зловещий вид. Санчес прошелся по своим новым апартаментам, вызывая эхо звуками шагов с подкованными сапожищами, которые были сделаны в Севилье по особому заказу, так как ни у кого более не было такого огромного размера ноги. Это был мастер своего дела. Для эффекта имел значение даже резонанс криков в стенах подвала. Иной крикнет и сам же испугается своего крика.

Тут в подвал с шумом вошли двое фамильяров, тащивших небольшое складное бюро секретаря. Просперо с важным видом следовал за ними, неся стопки чистых листов бумаги, чернильницу, связку перьев и корзину свечей.

– Обживаешься, – довольно констатировал он, указывая, куда следует поставить бюро.

Санчес угрюмо кивнул головой. У них с секретарем уже давно велась маленькая подковерная борьба за право именоваться правой рукой инквизитора взамен уходящего после этого следствия брата Бернара. Палач и пыточных дел мастер считал, что его работа является не только самой заметной и эффектной, но и основной, в отличие от крючкотворства секретаря. В свою очередь Просперо, итальянец по происхождению, присланный Великому инквизитору Кастилии из Рима в помощь, считал, что главное – это ведение протокола, который доказывал, что следствие ведется в рамках законов католической веры. Церковь крайне щепетильно относилась к ведению делопроизводства, а также к полной доказанности вины, боясь суда потомков. Поэтому-то дон Хуан де Карабас и принял постриг, став членом ордена доминиканцев, как и брат Бернар, который также вел допросы, а палач и секретарь были лицами светскими, что позволяло им вести судопроизводство и пытать подозреваемых.

Просперо уселся за бюро и стал раскладывать бумаги, сургуч и перья по небольшим внутренним отделениям. Санчес же натаскал в подвал угля и разогрел, как он выразился, «подготовительно» свою жаровню.

– Думаешь, многие из этой богадельни запылают? – неожиданно спросил его палач, подходя к бюро и, словно великан, нависая над низкорослым секретарем.

Просперо задумчиво почесал лохматую голову. Если бы он не знал уже столько лет Санчеса, то мог бы предположить, что тот провоцирует его на богохульство, однако недалекий палач был на подобное просто неспособен. Подумав немного, секретарь сделал знак Санчесу пригнуться.

– Ты слышал, почему наш Черный так рвался проводить это дело? – оглядевшись из осторожности, шепотом спросил он.

Палач отрицательно замотал головою. Глаза его заблестели в свете зажженных секретарем свечей в предвкушении занимательной истории. Дело в том, что Санчес был в прошлом пиратом. Однажды корабль, на котором он плыл, был захвачен испанской военной галерой. Галерой той управлял нынешний Великий инквизитор Кастилии, прозываемый всеми за глаза Черным. Санчес сразу почувствовал в доне Хуане бывшего собрата, а потому быстренько покаялся в надежде на прощение и более достойное занятие. Он не обманулся в ожиданиях. Дон Хуан не только не повесил Санчеса, но даже сделал его своим приближенным. Вскоре у бывшего пирата обнаружился «талант». Он с такой ловкостью и умением причинял боль, с таким азартом пытал, а затем убивал, что инквизитор назначил его главным палачом и пыточных дел мастером.

– Когда-то давным-давно Черный был помолвлен с местной аббатисой, но вскоре им пришлось расстаться, – шепотом поделился сплетней, невесть где услышанной, Просперо. – То ли невеста отвергла жениха, то ли родители ее нашли для дочери лучшую партию, но только свадьба у них не сладилась, и Черный стал инквизитором и ходит только в черных одеждах, потому что носит траур по своей загубленной любви. Он приехал сюда отомстить своей невесте.

Санчес слушал, раскрыв рот.

– Вот это да! – громко воскликнул он. – У Черного была невеста? А я думал, что он вообще никого никогда не любил. Постой-ка, а как же невеста его бросила ради другого, если она стала аббатисой?

Секретарь снова почесал лохматую голову.

– Ну, видимо, у нее и там что-то не срослось, – предположил он.

Санчес со смехом отмахнулся огромной ладонью, волна воздуха от которой чуть не задула стоящие на бюро свечи.

– Да ну тебя!

В то время как секретарь и палач сплетничали в подвале, Великий инквизитор Кастилии тайком наблюдал за аббатисой. Анна, прочитав послание епископа, который требовал от нее беспрекословного подчинения следствию, вышла из залы и направилась вдоль галереи, что выходила на маленький внутренний дворик со статуей Девы Марии посередине. Обычно внутренний дворик всегда был полон послушниц, но нынче Анне, чьи чувства были в крайнем смятении от резко написанного письма, он показался особенно пустынным. «Босые кармелитки», напуганные заточением под стражу Маргариты и Жануарии, попрятались в свои кельи и сидели там, боясь высунуться даже в коридор.

Дон Хуан медленно шел по балкону, что находился на противоположной стороне галереи, устремив на Анну пронзительный взгляд. Он видел, в каком состоянии находится сейчас аббатиса, но ни словом, ни жестом не собирался поддержать свою бывшую возлюбленную. Инквизитор упивался собственной властью, которую Анна еще не ощутила в полной мере, но обязательно ощутит, в этом дон Хуан дал себе слово. Его гордыня возносилась к небесам, трубя о себе во все трубы.

Аббатиса монастыря Босых кармелиток дошла до конца галереи и вошла в библиотеку. Ранее она ни разу не соизволила входить сюда. Дон Октавио, и сам не читавший книг, однако, счел должным наполнить библиотеку самыми лучшими и роскошными трудами теософского содержания. Войдя в прохладную библиотечную залу, Анна уселась в удобное кресло и принялась неторопливо перебирать по памяти наиболее неприятные строки письма епископа. Таким образом она возбуждала в себе смелость в отношении инквизитора и желание отомстить. Ее гордыня не хотела смириться с подчинением в своем же монастыре, выстроенном на месте жалкой кучи нагроможденных друг на друга построек. Да если бы не монастырь, про Карабас бы вообще никто не знал. Селение-призрак, а не окружение монастыря – вот что сталось бы с Карабасом, не реши она, Анна, божественная беата, собеседница Богородицы, устроить здесь свое временное мирское пристанище!

Стукнув кулачком по столику с весьма искусно вырезанной на столешнице сценкой исхода Святого семейства в Египет, аббатиса решительно зашагала обратно в зал. Проходя мимо трапезной, она не преминула зайти туда, пройти на кухню и крикнуть запуганной келарше, что обед следует готовить в то же самое время, как всегда. Келарша, которую только что посетил брат Бернар и объяснил, что она обязана за все время проведения следствия кормить еще и Великого инквизитора Кастилии со всею свитой, дрожа, сказала, что советник инквизитора лично распорядится, когда начать готовить обед.

– Брат Бернар так и сказал, – добавила она, хлопая заплывшими жирком глазками, которые уже с трудом пробивались из огромных щек.

– Значит, так и сказал? – надменно переспросила Анна.

– Да, – затрясла головой келарша.

– Так вот, слушай. Если не желаешь сей же час получить двадцать розог, а потом еще и полдня простоять на горохе, читая «Отче наш» сто раз подряд, немедленно приступай к готовке. Да, – добавила аббатиса, отойдя к двери и поворачиваясь к оторопевшей послушнице. – Запомни раз и навсегда. Это мой монастырь. И здесь правит мой устав. Знаешь пословицу, что со своим уставом в чужой монастырь лучше не соваться?

– Простите меня, ваше высокопреподобие, – в голос заревела келарша.

Анна с высоко поднятой головою вышла из кухни, миновала сквозь длинные столы трапезную и направилась в залу капитула, в которой обычно проводила время. Однако при подходе к зале ее раздутая гордость столкнулась с реальной преградой. Прямо у закрытых дверей залы стояли двое фамильяров, облаченных в красивые кирасы, и они преградили ей путь.

– Позвольте! – с вызовом воскликнула Анна.

– Сюда нельзя, – басом заявили ей телохранители инквизитора.

– Это еще почему? Как вы смеете…

– Там Великий инквизитор. Теперь это его кабинет. Он распорядился никого сюда не впускать.

Анна огромными от удивления глазами глядела на высоких фамильяров, столь нагло преграждавших ей путь в ее же собственном монастыре. Ей особенно стало обидно, что ее осторожно, но явственно выживают, отгораживая все большую территорию. Только недавно аббатиса вышла из залы, где прочла письмо епископа, и вот она уже не может попасть туда.

Настоятельница «босых кармелиток» даже не могла себе представить, что подобное постепенное давление на аббатов богатых монастырей, которые считали себя владыками своих аббатств, уже было отработано в других местах. Теперь же очередь дошла и до нее. Инквизиторы очень ловко пользовались обуявшей почти всех аббатов гордыней, которая при подобном давлении заставляла их делать глупейшие ошибки, за которыми немедленно следовало жестокое наказание. Но Анна не знала об этой психологической войне, а потому сама в порыве праведного негодования написала письмо отцу, изложив в нем жалобы на инквизитора и на епископа, и отправила его с посыльной послушницей.

Послушница дошла до ворот, где была тотчас же перехвачена фамильярами, дежурившими там. Стражи отобрали письмо, а послушницу передали в руки Санчесу, который лишь показал напуганной посыльной свой только что оборудованный «рабочий кабинет», как та выложила все, что знала о письме, после чего была благополучно отпущена на свободу.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Великий инквизитор Кастилии, именуемый в мирской жизни доном Хуаном, маркизом де Карабасом, сидел в глубоком кресле, подперев руками подбородок, и с безразличным видом перечитывал в очередной раз послание аббатисы герцогу Инфантадскому. Он не был так удивлен безрассудным поведением жертвы, как в первый раз, когда брат Бернар показал ему прием скрытого давления, действующего на высокопоставленных господ весьма эффективно. Ради действа дон Хуан не носил ценных украшений. Тем самым он показывал, что инквизитора невозможно подкупить никакими денежными суммами или драгоценными подношениями. Инквизитор и так реквизирует то, что сочтет нужным. Ему дана власть много выше мирской. Власть дона Хуана теперь зиждилась на Божественной вере. Даже епископ преклонялся перед ним. Когда Великий инквизитор Кастилии явился, неся в руках доклад старшего экзорциста, отца Антония, доставленный желавшим выслужиться перед инквизицией молодым секретарем епископа, с требованием передать следствие об одержимости аббатства в его руки, епископ не прекословил.

Дон Хуан встал и, пройдясь по зале, остановился у окна. Окно выходило во внутренний дворик, около которого только что гуляла донья Анна. И тут ему в голову пришла странная мысль: «А ведь в монастыре нет места для кладбища!» Все аббатства обладали собственными кладбищами, которые постоянно пополнялись мертвыми и облагораживались живыми. Монахи не желали да и не могли быть погребены вместе с мирскими жителями. Здесь же, у Босых кармелиток, своего кладбища не было.

Отметив в памяти это странное обстоятельство, дон Хуан подошел к столу и позвонил в колокольчик. На звук тотчас вошел один из фамильяров.

– Вели ввести задержанную. Ту, что я задержал, – приказал инквизитор.

– Француженку Маргариту Лабе, – подсказал брат Бернар, сидевший в углу залы и тихо перебиравший четки.

Фамильяр умчался исполнять приказание.

Инквизитор по опыту знал, что люди, подобные Маргарите, лучше других готовы идти на сотрудничество, не брезгуя при этом замарать честные имена других.

Маргарита с пришибленным видом вошла в залу капитула, предназначенную для собраний членов ордена Босых кармелиток, которые ни разу не проводились, а сама зала предназначалась для единоличного пользования настоятельницы. Те несколько часов, что француженка просидела под замком, живо напомнили ей прошлые годы, когда Маргариту заточили в тюрьму по ложному обвинению в колдовстве.

Черный всадник, так ловко сумевший поймать ее, сидел перед ней в кресле аббатисы и с безразличным видом просматривал мелко исписанные бумаги. В дальнем углу в тени прятался монах, которого Маргарита ранее не видела. Однако приветливая улыбка, изображенная братом Бернаром, увидевшим, что послушница его заметила, не смогла обмануть хитрую француженку. Маргарита Лабе по опыту знала, что любое общение с инквизицией будет иметь для нее самые тяжкие последствия.

Помощница Анны подошла к Великому инквизитору Кастилии и склонилась в глубоком поклоне, всем видом показывая то смирение, которое она испытывает при виде столь важной особы. Дон Хуан бросил на послушницу беглый взгляд и сухо проговорил:

– Итак, Маргарита Лабе, француженка, урожденная Наварры. В шестнадцать лет была осуждена за колдовство. Сумела бежать. Ныне пребывает в Испании и числится разыскиваемой властями и Святой службой Французского королевства. Скрывается в монастыре Босых кармелиток, где занимает должность помощницы настоятельницы монастыря. Признана заочно виновной по всем пунктам обвинения. Светские власти просят церковь передать тебя в ее руки. Ну, Маргарита Лабе, что ты на это скажешь? – спросил он, откладывая бумагу в сторону и в упор глядя на сильно побледневшую послушницу.

Маргарита не знала, что и сказать. Она то считала, что весьма искусно скрылась. Теперь инквизиция предстала перед ней во всей своей силе.

– Что вам будет угодно, ваше преосвященство, – сказала она, не зная, как обращаться к дону Хуану.

– Можешь называть меня мессир, – поправил ее инквизитор. – Я хочу знать, причем во всех подробностях, каковы бы мерзки они ни были, что происходило до моего приезда в этом монастыре?

Тут дон Хуан сделал знак рукою, и стражник принес Маргарите низенький табурет, один из тех, на которые Анна любила усаживать своих гостей, а брат Бернар, выйдя из угла, поставил перед Маргаритой кубок с церковным вином.

– Благодарю вас, – пролепетала француженка, отпивая из кубка. – Я все расскажу. Я – девушка честная, мне скрывать нечего, – добавила она, глядя на инквизитора своими бесстыжими, заблестевшими от вина глазами. – В нашем монастыре всем заправляет аббатиса. Это она придумала во время молитв устраивать волнительные проповеди.

– Волнительные проповеди? – переспросил брат Бернар. – Что это за проповеди такие?

– Уж не знаю, сударь, как она это делает, – повернувшись к советнику инквизитора, сказала, часто хлопая глазами, Маргарита, которой страстно хотелось, чтобы черный всадник, называвший себя мессиром, думал о ней, как о недалекой дурочке. – Но только когда наша настоятельница говорила с алтаря, нами всеми овладевали демоны! Да, да, сударь, демоны! И мы становились будто одержимые. Что там творилось, мессир, какими гадостями мы занимались прямо в церкви! – воскликнула Маргарита, вновь повернувшись к инквизитору и отпивая из бокала вино. – Я вам и пересказать не могу.

– И все это из-за возбудительных проповедей, что читала вам аббатиса? – недоверчиво спросил брат Бернар.

– И ты тоже исполняла богохульные обряды в самом центре монастыря? – тут же задал вопрос дон Хуан.

Маргарита, которая впервые присутствовала при перекрестном допросе, не знала, на кого ей смотреть, кому отвечать. Она растерялась. Инквизитор тотчас же воспользовался замешательством послушницы.

– Ты что-то скрываешь от нас! – грозно крикнул он, наклоняясь к лицу оторопевшей Маргариты. – Говори, ведьма! Ты уже была однажды обвинена в колдовстве!

По лицу коварной помощницы аббатисы потекли горькие слезы. Ей почему-то вспомнилась детская присказка «Коготок увяз – всей птичке пропасть». Маргарита и не подозревала, сколь серьезно обернутся ее шалости в борьбе за власть в монастыре. Правда, она еще лелеяла надежду, что инквизитора надобно только лишь подтолкнуть в нужном направлении, а там она как-нибудь сумеет либо ублажить старого монаха, чье лицо лучилось благодушной улыбкой, либо еще как-то увернуться от сурового наказания. Поэтому когда брат Бернар подошел к плачущей француженке и, похлопав ее по плечу, сказал, чтобы она ничего не скрывала, что он желает ей только добра, Маргарита тут же уткнулась лицом в сутану монаха и начала говорить, судорожно всхлипывая и поминутно поднимая вверх голову, чтобы заглянуть в добрые глаза компаньона инквизитора:

– Это все мать-настоятельница. Да какая она мать, прости меня Господи! Ей меньше лет, чем мне, а уж святости в ней и подавно не более. Только корчит из себя святую беату, а на самом деле все послушницы ей потворствуют, говорят, что во время всеобщей молитвы видят над ее головой нимб. Нету там никакого нимба, и быть его не может. У аббатисы постоянно случаются приступы влечения. Особенно после проповеди. Тогда она готова хоть самого черта оседлать. Совокуплялась со всеми нами без разбора, лишь бы ласк было побольше да побесстыдней. Бедняжку Урсулу довела до истерики, а потом еще и изнасиловала. И меня заставляла над бедняжкой глумиться. Говорила, что пытается изгнать из нее демона инкубуса, только по-своему, не так, как это делали экзорцисты.

Инквизитор и его советник переглянулись.

– Скажи-ка, а не заставляла ли мать-настоятельница тебя что-нибудь глотать? – спросил брат Бернар, к коему Маргарита испытывала большую симпатию, нежели к страшному дону Хуану, одетому во все черное. – Какие-нибудь странные овощи или фрукты? Вспомни, дитя мое, не торопись с ответом, – предостерег послушницу компаньон, видя, что та собирается отрицательно покачать головой.

Хитрая француженка напряглась. Внутренне она поздравила себя с победою, решив, что направила-таки основной удар на свою тайную соперницу – Анну. Изобразив раздумье, она некоторое время хмурилась, а затем внезапно хлопнула себя ладонью по лбу:

– А как же! Было! От вас, падре, ничего не утаишь. Давала мать-настоятельница нам как-то съесть пряники, испеченные в странной форме.

– В какой именно форме? – тут же спросил брат Бернар.

– В форме козла! – полушепотом воскликнула Маргарита.

– Кто еще ел эти богомерзкие пряники? – крикнул на нее инквизитор. – Отвечай сейчас же!

– Я, Урсула и Жануария.

– Молодец, дитя мое, – похвалил послушницу брат Бернар, делая рукою жест, как бы желая защитить ее от страшного дона Хуана. – А теперь тебя отведут в пыточную, – неожиданно добавил он.

– Зачем, падре? Я ведь все вам сказала, – пискнула Маргарита.

– Не бойся, дитя мое, не бойся. Просто там ты еще раз перескажешь секретарю все, что только что рассказала нам. Он запишет твои слова на официальную бумагу. В этом нет ничего страшного, поверь мне. Кстати, может, в подвале ты еще что-нибудь вспомнишь, – сказал брат Бернар, подзывая стражника, дежурившего у двери и приказывая ему отвести Маргариту к Просперо.

Когда француженка удалилась, инквизитор приказал привести в залу следующую задержанную.

Едва Жануария вошла в залу, брат Бернар тотчас же подхватил ее под руку и усадил на табурет напротив инквизитора. Дон Хуан смерил высокомерным взором огромные груди ключницы, торчащие из-под рясы, и тут же прикинул, что с послушницей сделает изверг Санчес, которому чрезвычайно нравились крупные девицы.

– Только что перед тобой, дщерь, здесь сидела Маргарита Лабе, которая сказала, что ты ела вместе с аббатисой некие колдовские пряники, изготовленные в богомерзкой форме козлов, – без всякого предисловия заявил Великий инквизитор Кастилии.

Жануария мелко задрожала.

– Неправда это! – воскликнула она и сложила руки, словно хотела вымолить себе прощение. – Не ела я никаких пряников в виде богомерзких козлов. Господь свидетель, этс все выдумки этой проклятой французской потаскухи.

– Так, так. А ты знала, что Маргарита Лабе, твоя подруга, является беглой еретичкой, осужденной Святой службой за колдовство? – набросился на ключницу брат Бернар.

– Нет. Вот вам крест – не знала. – Жануария размашисто перекрестилась. – Да если бы я знала, то…

– То что бы ты сделала тогда? – спросил дон Хуан.

Ключница обвела взглядом присутствующих в зале мужчин и торжественно произнесла, словно клятву:

– То тогда бы я тотчас же донесла о ней инквизиции.

Так, за какие-то пару минут ключница продала свою лучшую подругу, в которой до сей поры души не чаяла, считая оную покровительницею за те услуги, что Маргарита Лабе оказывала ей. Точно так же быстро и без всякого сожаления сама Маргарита оговорила гордячку Анну, стараясь отмести от себя неминуемое наказание.

– О, я многое знаю об этой потаскухе Маргарите Лабе, – заявила Жануария. – Она склоняла меня к богомерзкому сожительству. И аббатиса тоже. А еще Маргарита любила петь богомерзкие песенки. Да, вспомнила, конечно, как же я забыла ранее. Я однажды видела, как Маргарита ела эти богомерзкие пирожки, сиречь пряники. – Видимо, ключница считала, что чем больше она скажет слово «богомерзкий», тем сильнее инквизиторы поверят ее рассказам.

– Скажи-ка, дщерь, а кто еще блудил в монастыре? – спросил ключницу брат Бернар.

– Да все вокруг! – воскликнула Жануария.

Поняв, что тема была выбрана неудачно, советник дона Хуана тут же поправился:

– То есть меня интересует, кто еще занимался колдовскими обрядами?

Обладательница огромного бюста сразу назвала имена нескольких послушниц. Она и глазом не моргнула, когда Великий инквизитор Кастилии строгим тоном спросил ее, готова ли она поклясться на Библии в том, что только что сообщила Святой службе.

– Точно так, мессир.

Дон Хуан вызвал стражника и велел ему отвести ключницу в подвал, где ее ожидал секретарь, только что закончивший записывать показания первой помощницы аббатисы. А брат Бернар приказал привести следующую послушницу, ту, кого только что оговорила глупая Жануария. До самого вечера шло следствие. Все послушницы одна за другой оговаривали друг друга, и в первую очередь мать-настоятельницу, которая, не догадываясь о сгущающихся над ее хорошенькой головкой тучах, сидела в библиотеке и ожидала прибытия своего отца. Когда солнце огромным багровым шаром, знаменующим кровавые события, коснулось своим краем каменной монастырской стены и уставший секретарь привычным жестом стал разминать затекшую руку, только тогда Анна стала догадываться, что случилось нечто, помешавшее герцогу Инфантадскому получить послание.

– Может, не смог приехать сегодня, – говорила она сама себе, расхаживая по библиотеке. – Завтра приедет. Обязательно приедет.

А между тем сомнения и страх уже начали терзать душу настоятельницы «босых кармелиток». Никто не тревожил ее, никто не беспокоил в добровольном заточении. Еще днем видела Анна, как под ее окном фамильяры проводили на допрос нескольких послушниц, но обратно никто так и не вернулся. На самом деле послушниц после записи допроса Санчес лично запирал в подвальных кельях, переоборудованных в тюрьмы. Скоро в каждой из них набралось не менее десятка несчастных, которые не могли ни лечь, ни сесть, а принуждены были только стоять.

Лишь Урсула пользовалась привилегией находиться в келье одной. Она тихо лежала на мешке, набитом соломой, и смотрела сквозь зарешеченный проем в стене на багровый закат. Несчастная знала, что с таким вот закатом к ней нынешней ночью вновь придет инкубус, который будет ее мучить, терзая тело и душу. Инкубус обычно принимал обличье настоятельницы монастыря Босых кармелиток, заставлял Урсулу заниматься с ним непотребными действами, часто бил и иногда кормил собственным дерьмом, называя его святыми дарами.

Но нынешней ночью вместо страшного демона к Урсуле в келью сошел с небес святой. Этот святой был одет в простую монашескую рясу, а лицо его светилось лучезарной улыбкой, в которой читалось все понимающее прощение.

– Сколько же тебе пришлось мучиться, дитя мое, – с искренней жалостью в голосе сказал святой, кладя на горячий лоб юной послушницы тряпицу, смоченную в холодной воде.

Урсуле сразу стало легче. Боль куда-то отступила, и снизошел покой. Послушница приподнялась на локте и поцеловала руку брату Бернару.

Она увидела, что к святому, спустившемуся с небес, присоединился архангел Возмездия. Он был одет во все черное, а в руке вместо копья, поражавшего нечисть, держал чашу, от которой исходил аромат только что сваренного с травами бульона.

– Падре, – обратился архангел Возмездия к святому, подавая ему бульон, – сможешь ли ты вылечить эту несчастную или хотя бы облегчить ей страдания, как облегчил страдания в свое время моему отцу?

– Конечно, смогу. И хотя все в руках Господа, жизни этой послушницы более ничто не угрожает.

Брат Бернар подал Урсуле чашу и поддерживал ее, покуда юная послушница покорно пила питательный бульон. Затем дон Хуан самолично подхватил ее на руки и перенес из подземелья в заранее приготовленную келью, что располагалась наверху. Эту келью ранее занимала первая помощница аббатисы, ныне томившаяся вместе с остальными допрошенными в маленькой келье. Урсулу уложили на чистое белье, укрыли одеялом, и она мгновенно заснула.

Дон Хуан постоял у изголовья кровати, читая молитву, а затем со вздохом, вырвавшимся из груди, и решимостью в сердце спустился в подвальную комнату, переоборудованную под пыточную. Там его уже ждали Санчес и Просперо. Палач, даже не считая должным прикрывать рот, как это принято при дворе короля, широко зевал, а Просперо старательно чистил перья, готовясь к длительной работе. У секретаря уже ломило спину от долгого писания, но он и не думал жаловаться.

– Приведите викария, – потребовал дон Хуан, садясь в заранее принесенное из залы капитула кресло, ранее принадлежавшее Анне и столь напоминавшее трон.

Едва двое фамильяров грубо втолкнули духовного наставника монастыря Босых кармелиток в пыточную, Санчес тотчас же ловко подхватил его и сразу же, опутав руки веревками, подвесил к крюку. Коварный викарий испуганно озирался вокруг, косясь на раскаленные щипцы, лежавшие на углях жаровни.

– Здравствуй, брат Варфоломей, – тихо произнес инквизитор.

Викарий повернул голову, подслеповатые глаза его близоруко прищурились.

– Кажется, я знаю тебя. Да, да, конечно! Это же ты! – воскликнул он. – Ты тот самый юноша, что приходил свататься к дочери дона Октавио, моего ближайшего друга, между прочим. Герцогу не понравится то, что вы тут самовольничаете. Слышите. И уберите от меня этого лысого мужлана! – взвизгнул он, увидев, что Санчес, взяв с жаровни щипцы, направляется к нему. – Да, да, ты – дон Хуан. Но ведь тебя же продали в рабство!

– Ты прав, старик, – все тем же тихим голосом произнес инквизитор. – Я – дон Хуан Карлос Мария, маркиз де Карабас, законный правитель этого селения и законный владелец этой земли, на которой ты и твой дружок построили сей богомерзкий монастырь – обитель разврата и похоти. И я пришел покарать вас всех за ваши грехи!

– Ты пришел, чтобы мстить, – констатировал викарий упавшим голосом. Он понял, что ничто и никто теперь не спасет его.

– Я пришел, чтобы карать, – поправил его дон Хуан, который в этот момент и правда походил на архангела Возмездия. – Для этого я, будучи рабом по вашей воле, стал Великим инквизитором Кастилии по воле Всевышнего. Можешь начать записывать, – обратился он к секретарю.

Просперо с готовностью взялся за перо, обмакнул его в тушь и внимательно посмотрел на дона Хуана.

– Итак, расскажи нам, брат Варфоломей, только не смей лгать, как и, главное, с чьей помощью ты попал в сей монастырь? – спросил инквизитор викария.

Коварный викарий тут же напрягся, не желая выдавать своего покровителя. Он еще надеялся на то, что герцог Инфантадский спасет его, приехав выручать Анну. А потому викарий лишь состроил презрительную гримасу в сторону дона Хуана и отказался отвечать на вопрос. Инквизитор коротко кивнул Санчесу. Пыточных дел мастер с готовностью потянул веревку, которой были связаны за спиной руки викария. Веревка, перекинутая через балку, натянулась и потянула старика вверх, задирая руки и разрывая на них связки. Викарий дико заорал. Он и не думал, что его, духовного наставника, станут пытать. Острая боль, пронзившая все его тело, заставила старика тут же пересмотреть свои надежды на спасение.

– Стойте, прекратите, – взвизгнул он. – Я все скажу. Все расскажу. Да, это герцог Инфантадский, построивший монастырь для своей дочери, устроил меня сюда наставником. Он слишком любил свою Анну и потакал всем ее прихотям. Когда Анна захотела стать аббатисой, то…

– Дон Октавио самолично руководил строительством? – перебив его, спросил инквизитор.

– Да, – коротко кивнул головой викарий, отчего крупные капли пота, выступившие у него на лбу, упали на каменный пол подвала.

– Тебе не показалось странным, что столь уважаемый и высокородный гранд самолично руководит грязной стройкой?

Викарий изумленно уставился на инквизитора, спокойно сидевшего перед ним в кресле-троне.

– Да, конечно, сие весьма странно. Но только, – тут лицо викария приобрело хитрое выражение, – я-то видел, что во время строительства дон Октавио проводил на месте возводимого монастыря какие-то странные обряды. Ну, для меня, человека духовного, любой строительный процесс есть странный обряд и ритуал, – тут же оговорился он.

Дон Хуан громко хмыкнул.

– Значит, во время строительства монастыря Босых кармелиток дон Октавио использовал некие обряды и ритуалы, которые показались тебе странными, – констатировал инквизитор, кивая секретарю.

Просперо ухмыльнулся и быстро записал последнюю фразу.

– Да, Господь свидетель, я не хотел этого, но так надо! – вскричал викарий. – Да, я готов свидетельствовать, что герцог Инфантадский, отец настоятельницы этого монастыря, – колдун и чародей!

– Почему же ты раньше не донес на него? – улыбаясь, тут же задал вопрос дон Хуан. Ему было приятно, что коварный викарий сам загнал себя в ловушку.

Глаза брата Варфоломея забегали, рот искривился в судороге.

– Ты что-то скрываешь от нас, – сказал инквизитор и сделал Санчесу знак.

Тот поднес раскаленные щипцы к телу несчастного, ухватил кусок кожи и медленно потянул к себе, растягивая пытку. Викарий завопил так истошно, что заснувшая было Маргарита Лабе, а также многие другие послушницы, запертые тут же в подвале, проснулись. Они испуганно переглянулись, дрожа от ужасного предчувствия.

– Все, – скорбным шепотом сказала Жануария. – Начали пытать.

Запах паленого мяса, к коему уже успели привыкнуть инквизитор, Санчес и Просперо, наполнил все, даже самые отдаленные уголки подвала.

– Что ты хочешь, чтобы я сказал? – орал викарий, извивающийся на веревках.

– Ну посуди сам, не мог же дон Октавио, высокородный гранд, стать в один миг, согласно твоему рассказу, колдуном и еретиком, – спокойным тоном произнес Великий инквизитор. – Или ты его просто оговариваешь, а?

– Нет-нет! – вскричал бледный как смерть викарий. – Герцогу Инфантадскому помогал крещеный еврей Авраам Клейнер!

– Так, значит, дону Октавио помогал совершать странные обряды и ритуалы некий крещеный еврей? – переспросил дон Хуан.

Духовный наставник «босых кармелиток» взвыл, потому что Санчес вновь ухватил его раскаленными щипцами.

– Да! Да! Да!

Секретарь подробно записал, что подследственный, брат Варфоломей указал на сговор герцога Инфантадского и крещеного еврея Авраама Клейнера с целью сделать из достойного монастыря колдовское гнездо.

Инквизитор прочитал записи допроса, удовлетворенно кивнул головой и вышел из подвала. Пытка меж тем продолжилась до тех нор, покуда викарий не был замучен до полусмерти.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Утром, едва солнце взошло над горизонтом, Анна, которая устроилась спать прямо в библиотеке, была разбужена громким стуком в ворота монастыря. Она вскочила со своего импровизированного ложа, составленного из двух кресел, и подбежала к окну. Ей было прекрасно видно, как стражи, дежурившие у ворот, немедленно распахнули их, пропуская во двор троих всадников. Настоятельнице на миг показалось, что это отец наконец-то приехал по ее зову, дабы освободить монастырь от ужасных инквизиторов. Однако, приглядевшись внимательнее, Анна обнаружила, что всадниками были всего лишь приехавшие вместе с доном Хуаном фамильяры. Третий же, сидевший не на коне, а на осле, оказался не кем иным, как старинным знакомым дона Октавио, частенько приезжавшим в усадьбу, евреем Клейнером. У отца Анны с ним имелись какие-то финансовые дела.

Клейнер тяжело слез с осла, разгладил бородку и спросил у одного из фамильяров, почему это «достопочтенный дон Октавио назначил ему срочную встречу не в усадьбе, как обычно, а в монастыре?». Анна, услышавшая сей вопрос, тут же догадалась, что инквизитор заманил еврея в ловушку, а потому не удержалась и, высунувшись из окна насколько это было возможно, закричала:

– Беги, Авраам, беги! Это ловушка! Спасайся! Беги к моему отцу! Пусть он немедленно едет сюда!

Еврей, у которого в крови еще со времен исхода из Египта жило чувство опасности, тотчас кинулся к незапертым воротам, но фамильяры, все как на подбор молодые и крепкие мужчины, опередили его, закрыв последний путь к отступлению. Они подхватили еврея под руки и повалили на землю. На шум из трапезной, куда только что были загнаны все оставшиеся на свободе послушницы, вышел брат Бернар. Он бегло взглянул на Анну, которая во все глаза смотрела из своего окна на творившееся во дворе, и нарочито громко, так, чтобы ей было слышно, приказал фамильярам:

– Тащите этого колдуна в пыточную. Там его уже ждут.

Анна с ужасом отшатнулась от окна. Она прошлась по библиотеке. Ее мысли путались. Затем, собравшись с силами, настоятельница вышла из своего укрытия и направилась в церковь. Войдя внутрь церкви, она обнаружила, что та, несмотря на час утренней молитвы, была пуста. Прислушавшись, Анна обнаружила, что из трапезной раздается какой-то неясный гул. Аббатиса направилась туда. Чем ближе она подходила к трапезной, тем отчетливее слышались ей голоса послушниц и звяканье посуды.

Когда двери трапезной распахнулись, впуская в теплое, нагретое сотней тел помещение холодный воздух, все послушницы, завтракавшие и тихо переговаривавшиеся, разом смолкли и повернули головы в направлении вошедшей аббатисы. Напустив на себя высокомерный вид, Анна прошлась вдоль столов, за которыми сидели послушницы, и заглянула в большой чан, стоявший подле крайнего стола. От чана шел ароматный запах.

– Что там? – ткнула настоятельница «босых кармелиток» пальчиком в чан, в котором находились остатки каши, сваренной с мясом. – Как смели вы без моего разрешения польститься на скоромное. Да еще без молитвы! Немедленно положите еду обратно в чаны и ступайте в церковь к заутрене.

Все молчали. Многие послушницы старались как можно скорее доесть кашу, ожидая, что строгая аббатиса отберет ее у них.

Внезапно одна из послушниц, та, что сидела рядом со стоящей у стола Анной, которая всем своим видом изображала праведное негодование, воскликнула:

– А какое ты имеешь право отбирать у нас еду?

Аббатиса, покраснев от возмущения и обиды, ведь раньше никто не перечил ей, подскочила к смелой послушнице и заорала ей прямо в лицо:

– Да как ты смеешь! Ты – дрянь неблагодарная, которую я подобрала и обогрела в своем монастыре!

И тут соседка смелой послушницы неожиданно подала голос:

– Ты бы постыдилась, тоже еще мать-настоятельница выискалась! Блудодейка! Мы, пока ты затворничала в библиотеке, с голоду помирали. Спасибо отцам-инквизиторам – накормили.

Анна обомлела от такой речи. Заметив, что строгая аббатиса не отпирается, другие послушницы тотчас же подхватили:

– Тебя скоро на костре сожгут!

– Будешь блудодействовать и нас подстрекать!

– Мы тебе больше не подчиняемся!

– Нет у нас к тебе веры!

– Пошла прочь, пока мы тебя не поколотили!

Вдруг одна из послушниц, подцепив ложкой кашу, прицелилась и метнула разваренный сгусток в аббатису. Каша, описав дугу, попала Анне прямо в лоб. Та взвизгнула и бросилась прочь из трапезной, провожаемая громким и чрезвычайно обидным смехом.

Брат Бернар, стоявший в самом дальнем углу трапезной и бывший свидетелем столь стремительного падения авторитета настоятельницы монастыря, поспешил доложить Великому инквизитору о том, что план, придуманный и разработанный им, претворяется в точности.

Решив, что только герцог сможет теперь помочь ей, Анна стремительно направилась к воротам монастыря. Двое стражей преградили ей дорогу.

– А ну живо пропустите меня! – грозно крикнула Анна.

– Не положено, – басом ответил ей один из стражей.

Настоятельница хотела что-то сказать, но тут заметила, что второй страж совершенно беззастенчиво строит ей глазки, нахально подмигивая и кивая на кусты.

– Да как вы смеете? – воскликнула она.

Вместо ответа стражи в голос захохотали.

– Да уж смеем. Еще как смеем. О тебе нам все известно. Ты же только прикидываешься монашкой, а на самом деле потаскуха, – сказал тот, что строил аббатисе глазки. – Да еще и ведьмочка в придачу.

Кровь отхлынула от лица аббатисы. Анна решительным шагом направилась в залу капитула, где, как она предполагала, находился в данный момент Великий инквизитор. Но к дону Хуану ее не пропустили.

– Я требую немедленной встречи с ним! – кричала она брату Бернару. – Слышите! Немедленной!

– Для чего, дочь моя, вы хотите столь спешно видеть Великого инквизитора? – поинтересовался компаньон.

Анна на секунду задумалась. Действительно, зачем? О чем она хотела поговорить с доном Хуаном? Она хотела пожаловаться, что его солдатня не выпускает ее из ее же собственного монастыря? Но тогда Анне придется признать, что не она является хозяйкою в собственном аббатстве, а дон Хуан, черный инквизитор, что для гордыни, обуявшей аббатису, было неприемлемо. Может, Анна желала пожаловаться на оскорбивших ее послушниц? Но и в этом случае ей пришлось бы признать собственное поражение и полное отсутствие авторитета у паствы.

– Я требую, чтобы дон Хуан немедленно избавил мою залу от своего присутствия! – грозно воскликнула настоятельница «босых кармелиток» и в гневе даже изволила легонько топнуть ножкой, обутой в мягкие сандалии, специально сшитые на заказ.

Брат Бернар насмешливо смерил Анну взором, полным плохо скрытого презрения.

– Но ведь сия зала капитула не ваша, – спокойным тоном, контрастировавшим с нервными нотками, сквозившими в голосе аббатисы, сказал он. – Это зала, специально предназначенная для послушниц монастыря Босых кармелиток. Кстати, позвольте задать вам один вопрос, ваше высокопреподобие. Проводилось ли хоть раз собрание «босых кармелиток»?

Теперь от ласкового взора инквизитора не осталось и следа. Холодные льдинки сверкали в глазах его. Анна отпрянула назад. Она почувствовала в казалось бы невинном вопросе брата Бернара скрытую угрозу.

– Почему я должна отвечать на ваш вопрос?

– Потому что я его задал, – невозмутимо ответил советник Великого инквизитора.

Анна развернулась и медленно пошла в сторону библиотеки. Она молча шла с прямой, как струна, спиной, а из глаз текли предательские слезы. В слезах было столько скорби и обиды, что ими можно было бы заполнить все котлы ада и утопить в них нечестивых грешников.

В то время пока брат Бернар легко побеждал в первой стычке аббатису, дон Хуан, согласно собственному же плану, допрашивал крещеного еврея Авраама Клейнера, когда-то давно продавшего его в рабство. Едва еврея ввели в пыточную, он, увидав в свете факелов и углей, ярко пылавших в жаровне, лицо Великого инквизитора, понял, какая ужасная судьба его ожидает.

– Что вы хотите, чтобы я сказал? Я все скажу, – заявил он, в то время как Санчес ловко привязывал его руки и ноги к дыбе. – Не надо меня пытать, я скажу все, что нужно. Дорогой господин инквизитор, в чем я должен признаться?

– Для начала зови меня мессир, – объявил пленнику дон Хуан.

– Как скажете, мессир, как скажете.

– Конечно, ты скажешь все, – констатировал Великий инквизитор, подходя к крепко привязанному к дыбе еврею Клейнеру и берясь рукой за рычаг. – У мастера Санчеса, – тут он кивнул в сторону ухмыляющегося палача и пыточных дел мастера, – говорят даже мертвые. Но только этого мало. Ты ведь крещеный?

– Да, мессир, – часто закивал головой Клейнер.

– Естественно. Если бы не принял христианской веры, то тогда бы Святая служба не имела бы права допрашивать тебя, – объяснил инквизитор.

– Но тогда бы меня изгнали из Испании и не дали бы мне забрать мое жалкое состояние, – стал оправдываться еврей.

– Все правильно. И ты предпочел сменить веру, нежели потерять деньги. Твой единственный божок, которому ты служишь, – золотой телец, – сказал дон Хуан. – Ему одному ты поклоняешься. Знаешь, Авраам, мне более симпатичны твои земляки, которые остались верны своей вере, несмотря на все гонения, коим их подвергали. – Инквизитор повернул голову к секретарю и сделал знак, что не стоит протоколировать его последние слова. – Так вот, раз ты принял христианскую веру, то ты должен знать заповеди Господни. А Господь завещал, что за преступлением всегда следует наказание, и оно так же неотвратимо, как день и ночь.

Сказав это, инквизитор с силой повернул рычаг. Веревки, стягивающие руки и ноги еврея, начали тянуть его в разные стороны. Огромная вена вздулась на лбу Клейнера, и он жутко закричал, в то время как связки на старческих суставах уже начали рваться. Подождав немного и насладившись вволю истошным криком врага, дон Хуан повернул рычаг в исходное положение. Старый еврей тут же впал в полуобморочное состояние, вызванное болевым шоком. Санчес зачерпнул из ведра ковшом немного воды и грубо облил его.

Видя, что проклятый еврей пришел в себя, Великий инквизитор спокойным голосом сказал:

– Теперь ты можешь немного отдохнуть и рассказать нам, как ты и твой покровитель, дон Октавио, герцог Инфантадский, заколдовали монастырь Босых кармелиток.

Авраам Клейнер понял, что чем больше он будет говорить, тем дольше его не станут пытать. Он облизал мгновенно ссохшиеся губы и начал оговаривать своего покровителя. Просперо еле успевал записывать за ним. Один раз дон Хуан, видя, что секретарь устает, приказал еврею прерваться. Едва тот замолк, как коварный Санчес тут же ткнул ему прямо в пах раскаленный прут. Еврей завыл от дикой боли, пронзившей все его естество.

Ближе к обеду инквизитор констатировал, что набранного материала допросов викария и еврея Клейнера вполне достаточно, чтобы схватить герцога Инфантадского. Он вышел во двор и велел подбежавшему дежурному фамильяру седлать коней. Вскоре Анна, которая теперь постоянно следила за всеми передвижениями неприятеля из окна библиотеки, увидела, как небольшая кавалькада во главе с черным всадником выехала за ворота монастыря и направилась в сторону дворца герцога Инфантадского, ее отца. Едва лошади вынесли всадников за ворота, как из хозяйственной пристройки вышли две послушницы и принялись тщательно подметать двор. Потом к ним присоединилась еще пара послушниц, несущих ведра с водой, дабы прибить пыль. Послушницы весело переговаривались между собой, искоса бросая осторожные взгляды в сторону входа в подвал, откуда изредка доносились неясные вскрики. Когда они, несколько приустав, встали в тень, отбрасываемую от стены, прямо под окном библиотеки, Анна смогла услышать обрывки их разговора, повергшего ее в трепет.

– Слышали, как кричал тот бородач?

– Это же настоящий еврей.

– Да, и к тому же колдун.

– А я слышала, что он кричал, будто они вместе с герцогом заколдовали этот монастырь.

– Так это инквизиторы, значит, за герцогом поехали.

– Так ему и надо. И ему, и дочке его, блудодейке паскудной.

– Говорят, не помню, правда, кто, но раньше на этом месте при закладке первого камня этот еврей, которого инквизитор привез, и герцог распяли христианского мальчика. А потом еврей его съел.

– Ой. Прости меня, Господи, но за такое уж пусть нечестивца мучают. И герцога тоже.

– Да. Спасибо инквизиции, наведет она у нас в монастыре порядок. Пусть их всех сожгут. И старого герцога, и нечестивого еврея, и блудодейку настоятельницу с ее прихлебалами.

Анна отшатнулась от окна. Она в ужасе заметалась по большой зале библиотеки, натыкаясь на мебель и опрокидывая ее. Грудь стеснило так, что аббатиса задыхалась. Никогда прежде не испытывала она подобного страха, столь сильного, что сердце колотилось везде: в голове, в руках, в ногах, во всем теле. Набегавшись, Анна повалилась в кресло, обхватив ладонями лицо и закатив глаза. Тщетно взывала она к Богородице, прося ее прийти и защитить свою послушницу. Дева Мария, которая обычно всегда посещала беату, на сей раз бросила ее на произвол судьбы.

В то время как Анна слушала ужасные в своей обыденной жестокости слова о себе и своем отце, дон Хуан во главе с десятком лучших фамильяров, окружавших Великого инквизитора плотным кольцом, подъехал к большим воротам. По его приказанию один из всадников громко постучал. На стук раздался яростный лай собаки, и чей-то сиплый голос крикнул:

– Кого еще там черти принесли?

– Открывай! – грозно воскликнул дон Хуан. – Святая служба!

За воротами возникло замешательство. Затем уже другой, более властный голос велел дону Хуану проваливать подобру-поздорову.

– Здесь живет великий герцог Инфантадский, ближайший товарищ нашего славного короля Фердинанда. Если ты сей же час не уберешься, то пожалеешь об этом.

Дон Хуан громко хмыкнул.

– Пожалею? – ехидно переспросил он. – Беги немедля и передай дону Октавио, что к нему во двор сейчас войдет Великий инквизитор Кастилии. Ломайте ворота, – приказал он фамильярам.

Несколько всадников тут же подъехали к стене и, ловко перескочив с лошадей на стену и спустившись вниз, проникли во двор усадьбы. Было слышно, как там завязалась драка. Вскоре одному из фамильяров удалось отпереть ворота, и вся кавалькада во главе с доном Хуаном со свистом въехала во двор. Видя, что к проникнувшим ранее присоединилась внушительная подмога, слуги дона Октавио в страхе бежали прочь.

– Перекрыть ворота! – громко распоряжался, словно командующий армией, только что занявшей вражескую крепость, инквизитор. – Никого не выпускать. При оказании сопротивления разрешаю применять оружие.

Однако последнее оказалось ненужным, так как герцог, узнавший от прибежавшего старшего слуги о том, что его посетил сам Великий инквизитор Кастилии, приказал своим слугам немедленно проводить дорогого гостя со всеми почестями в большой зал. Сам же дон Октавио, никак не ожидавший подобного знака внимания со стороны столь значительной особы, поспешил облачиться в парадный камзол. Каково же было его изумление, когда, торжественно выйдя навстречу гостю, ожидавшему хозяина в большом зале, герцог Инфантадский увидел перед собой своего старинного знакомого. Перед ним стоял, хоть и значительно возмужавший, тот самый юноша, который несколько лет назад сватался к его дочери Анне и которого он так подло продал в рабство, дабы замять скандал с оскорблением аристократа.

Дон Хуан, весь в черном, снял шляпу и, отвесив легкий поклон, не столько спросил, сколько констатировал:

– Дон Октавио, герцог Инфантадский, я полагаю.

– Ты? – в изумлении уставился на него хозяин дворца, в кой так нагло вломились фамильяры.

– Великий инквизитор Кастилии, – представился дон Хуан.

Герцог часто заморгал глазами.

– Чем обязан визиту столь высокого гостя? – смутившись, спросил он, даже не изволив пригласить инквизитора сесть.

– Я прибыл, чтобы арестовать вас по обвинению в колдовстве, – заявил дон Хуан.

Два фамильяра, отличавшиеся исправной выучкой, тотчас подскочили к оторопевшему дону Октавио и скрутили ему руки. Третий ловко набросил на шею веревку, и одного из самых знатных представителей испанской аристократии, словно барана, потащили в монастырь.

Анна, услышав стук копыт и звук открываемого запора, выглянула из окна. То, что она увидела, было настолько шокирующим, что аббатисе стало дурно и она упала в обморок. Во двор въехали недавние всадники во главе с доном Хуаном, а следом за ними бежал, привязанный за шею к седлу одной из лошадей, ее отец. Камзол его был весь в пыли, кисти рук, связанные сзади, кровоточили, лицо казалось бледнее лика мертвеца. Но главное – это выражение крайнего унижения, написанное на этом родном и самом дорогом для Анны лице.

Черный всадник слез с коня и распорядился, чтобы дона Октавио заперли в отдельную келью. После он, бросив короткий взгляд в сторону окна библиотеки, направился в церковь. Войдя в церковный полумрак, дон Хуан подошел к алтарю и остановился перед распятием. Он долго молился, прежде чем приступить к допросу нового врага. Внезапно своды церкви раздвинулись над его головой, и дон Хуан увидел белоснежное небо. Как будто кто-то просыпал на него песок, в достатке усыпавший южные берега Испании. На белом песке неба ярким пятном виднелась огромная лужа крови, вытекшая из убитого черного быка. Во лбу быка все еще продолжала гореть огромная серебряная звезда. Бык тяжело дышал, мучаясь в предсмертной агонии, и с каждым его вздохом из рваной раны в боку вытекала, стекая в лужу, новая порция бурой крови. Песок небес впитывал кровь, впитывал эту жертву без остатка, как впитывает время наши чаяния, наши надежды и наши мечты, оставляя нам только песок – эту веру в Великое и Бесконечное.

Дон Хуан, грезивший наяву, очнулся, проморгал закатившиеся глаза и, низко поклонившись Христу, изображенному на маленьком распятии, вышел прочь из храма. Он на миг остановился, щурясь на ярком весеннем солнце, повернулся и пошел к входу в подвал, где его ждал долгий разговор с доном Октавио, герцогом Инфантадским.

– Дон Хуан, дон Хуан, – раздалось откуда-то сверху, когда инквизитор, миновав уже половину своего пути, оказался под окном библиотеки. – Постой. Это я, Анна. Подними же голову, дон Хуан.

Инквизитору очень хотелось повиноваться этому ласковому голосу и поднять голову. Он даже дернулся было, но с величайшим трудом сумел сдержать себя и не поддаться искушению. Влияние первой любви было столь велико, что дон Хуан остановился у стены, упершись в ее грубую каменную кладку руками и тяжело дыша.

– Дон Хуан, – повторила Анна, высунувшись наполовину из окна библиотеки. – Посмотри на меня. Почему ты не желаешь общаться со мной? Ведь ты приехал сюда исключительно ради меня. Так зачем было арестовывать отца? Зачем было мучить других людей? Дон Хуан, вот она я. Ты можешь запросто поговорить со мной. Посмотри же на меня.

Великий инквизитор, тяжело вздохнув, оторвался от стены и медленно поднял голову. Его холодные, ледяные глаза, в которых были только пустота и безразличие, смело встретились с жалобным взором аббатисы и обожгли ее. Анна вскрикнула и отскочила прочь от окна, а дон Хуан неспешным шагом направился в пыточную.

ГЛАВА ПЯТАЯ

– Дон Октавио, я не хочу тратить ни ваше, ни свое время на пустые разговоры, – сказал дон Хуан герцогу, которого рослые фамильяры приволокли в пыточную и передали в крепкие руки Санчеса. – Против вас выдвинуто обвинение в участии в колдовских обрядах при заложении сего монастыря, под чьим сводом мы с вами находимся. Хотя не в правилах Святой инквизиции называть имена свидетелей, указавших нам на ваш богомерзкий поступок, однако же я назову их вам. Это отец Варфоломей, викарий и духовный наставник монастыря Босых кармелиток, а также крещеный еврей Авраам Клейнер, ваш партнер в сделках.

– Упоминая еврея Клейнера, ты намекаешь на месть за то, что я тебя продал, – прохрипел дон Октавио, в то время как Санчес привязывал его руки к лебедке, приставленной к большому чану с водой.

– В том числе и в этой сделке, – согласился Великий инквизитор. – Все их показания запротоколированы. Мне не нужно напоминать вам, какими методами иной раз приходится Святой службе возвращать еретиков на путь истинный. Поэтому я прошу вас рассказать все, что вы знаете о богохульных злодеяниях, совершенных в этом монастыре.

Глаза дона Октавио округлились, а все лицо исказила гримаса ужаса. Он понял, что викарий и еврей оговорили и подставили его. Теперь, чтобы избежать пыток, ему придется оговаривать собственную дочь.

– Вот потому я и не буду тратить время, ходя вокруг да около. Понимаю, вам, блестящему гранду, привыкшему повелевать, надо свыкнуться с мыслью, что не вы здесь командуете, – сказал дон Хуан. – Это слишком тяжкий шаг для вас. Санчес поможет вам решиться.

Инквизитор кивнул палачу и пыточных дел мастеру. Тот неторопливо развел под чаном костер. Пока вода нагревалась, Санчес, затыкая дону Октавио рот кляпом, сообщил:

– Ты давно мылся? Сейчас я буду тебя немного мыть. Частями. Сначала ступни ног. Затем ноги до колен. Потом будет самое болезненное. Я постараюсь, чтобы ты обварил только часть своего драгоценного хозяйства.

Герцог, которого лишили возможности кричать, завизжал от страха.

Санчес, ухмыляясь, переместил лебедку так, чтобы дон Октавио висел прямо над чаном, от которого уже валил пар, а затем ловко разул герцога, приговаривая, что вскоре ему обувь не понадобится. Дон Октавио визжал, словно свинья, и дергался, пытаясь сорваться с веревки.

– Зря ты это делаешь, сорвешься – весь обваришься, а так только ходить не сможешь, – констатировал палач. – Мне начинать, мессир? – обратился он к дону Хуану,

– Да, пожалуй, – кивнул головой тот. – Хотя нет, постой. Может, вы хотите нам что-нибудь сказать? – обратился инквизитор к дону Октавио.

Санчес грубо вынул кляп изо рта несчастного герцога. Дон Октавио тотчас закричал:

– Меня оговорили! Меня оговорили!

– Кто оговорил вас, дон Октавио? – удивленно спросил дон Хуан.

– Викарий и этот проклятый еврей Клейнер.

– Но они же допрашивались раздельно, – развел руками инквизитор. – Мне кажется, вы только тянете время, надеясь на некие милости судьбы. Санчес, приступай.

Палач и пыточных дел мастер тут же вновь заткнул кляпом рот герцогу и стал медленно опускать веревку. Ступни ног дона Октавио коснулись поверхности кипевшей в чане воды. Герцог взвыл, а все лицо его побагровело от натуги. Огромные вены вздулись на старческой шее.

Через час дона Октавио, герцога Инфантадского, вынесли из пыточной и, уложив на солому, заперли в отдельной келье. Его ноги по щиколотки были облеплены огромными, вздувшимися пузырями. Кое-где старческая кожа лопнула, и из пузырей на солому сочилась желтая жидкость вперемешку с кровью. Герцог тяжело стонал. Еще через час он скончался, не вынеся боли.

После допроса дона Октавио дон Хуан принял решение. Он приказал освободить всех заключенных ранее под стражу послушниц, оставив под замком только Маргариту Лабе и Жануарию. Остальные послушницы должны были под руководством брата Бернара пройти обряд очищения, что они с удовольствием и сделали. Вечером все послушницы пришли на службу, которую вел монах. Настоятельницу же заключили под стражу, пока что в библиотеке, не разрешая никуда оттуда выходить до особого распоряжения Великого инквизитора Кастилии.

Анна, нервно меряя шагами комнату, размышляла о том, что ей необходимо сделать и сказать. Она уже не сомневалась, что в самое ближайшее время подвергнется допросу. Поэтому, когда двое фамильяров, отворив двери, объявили, что инквизитор ждет ее высокопреподобие, Анна была готова к встрече. Она прошла, ведомая стражниками, в большую залу капитула, в центре которой сидел на ее же троне дон Хуан.

– Донья Анна, – тихо сказал инквизитор, игнорируя духовный сан допрашиваемой. – У нас имеются показания о том, что ты, потакая своей богомерзкой похоти, склоняла к преступной любви своих послушниц.

Настоятельница «босых кармелиток» смерила инквизитора высокомерным взором и хотела было произнести заранее приготовленную отповедь, но брат Бернар опередил ее, предложив:

– Не угодно ли вашему преподобию проследовать за мной?

В полнейшем молчании Анна, ведомая монахом, спустилась в подвал и вошла в пыточную комнату. Как ни крепилась она, спускаясь по лестнице, но вид жутких инструментов, чье ужасное предназначение не оставляло сомнений, а также запах страха и боли, витавший в подвале, напугали аббатису.

Брат Бернар, постояв немного и дав Анне как следует испугаться, приказал фамильярам увести ее обратно в библиотеку.

Только оставшись одна, настоятельница монастыря стала оправляться от страха, навалившегося на нее в тот самый момент, когда дверь в пыточную отворилась перед ней, открывая с ужасающей откровенностью свое предназначение. Ее уже не радовала встреча с доном Хуаном, в котором Анна видела единственную надежду на свое освобождение. Вся гордыня ее, все высокомерие куда-то испарились, словно выветрились затхлым запахом подвала. Настоятельница, свернувшись калачиком, устроилась в кресле и забылась тяжелой дремотой.

Ровно через час после первой встречи с доном Хуаном в библиотеку без стука вошли двое телохранителей Великого инквизитора. Они грубо поставили Анну на ноги и повели в залу капитула. Дон Хуан, сидевший все в той же позе, с прямой спиной и холодным взглядом, сказал вошедшей:

– Донья Анна, я призываю вас покаяться в совершенных вами грехах.

– Мне не в чем каяться, дон Хуан.

– Называйте меня мессир, – поправил ее инквизитор.

– Я буду называть вас, как мне заблагорассудится, – отрезала аббатиса.

Брат Бернар тотчас взял ее за локоть и повел в подвал. Анна ступала уже через силу. Ей чрезвычайно не хотелось вновь оказаться в пыточной комнате, но гордыня не позволяла настоятельнице показать свою слабость, а потому она покорно проследовала с братом Бернаром в подвал. На сей раз Анне предстало еще более ужасающее зрелище. Посреди комнаты стоял воткнутый в колесо для равновесия высокий тонкий столб в человеческий рост. Заостренный конец его зловеще блестел в свете жаровни, обильно смазанный жиром, который также был воткнут в колесо. Санчес, стоя у столба, крепко связывал первую помощницу аббатисы Маргариту Лабе. Помощница, совершенно голая, с обритой головой, дико вращала глазами, но не могла издать ни звука, так как палач воткнул в ее рот большой кляп, который порвал уголки губ и теперь пропитывался кровью, обильно текшей из ран. Связав Маргариту, Санчес легко приподнял ее и усадил на верхнее колесо таким образом, что острие кола немного вошло несчастной в зад. Маргарита взвыла, но при этом боялась пошевелиться, стараясь, чтобы кол не входил в нее глубже.

Санчес вопросительно посмотрел на брата Бернара. Советник Великого инквизитора коротко кивнул головой, разрешая пытку. Палач подошел и немного опустил колесо, на котором сидела Маргарита. Тело несчастной также опустилось, и кол вошел в зад глубже. Помощница аббатисы завизжала. Анна закрыла лицо руками и потеряла сознание. Фамильяры унесли ее обратно в библиотеку.

Когда настоятельница «босых кармелиток» пришла в себя, на дворе уже была глубокая ночь. Анна приподнялась с кресла, на которое ее уложили стражники, и подошла к раскрытому окну. Во дворе никого не было, но из церкви доносилось пение молитвы. Анна поневоле заслушалась. Никогда ранее послушницы не пели с таким чувством, с таким искренним восторгом воздавая хвалу Господу.

Двери в библиотеку неожиданно отворились, и один из фамильяров внес большое блюдо с овощами и рыбой и кружку воды. Он поставил ужин на столик и молча удалился, даже не удостоив аббатису взглядом. Анна подошла и, нагнувшись к блюду, потянула носом воздух. Только сейчас она почувствовала, сколь сильно голодна.

Когда аббатиса насытилась, двери вновь распахнулись, пропуская Великого инквизитора, который вошел в библиотеку в сопровождении двоих стражников.

– Чего ты от меня хочешь, дон Хуан? – воскликнула Анна, отшатнувшись от направившегося к ней инквизитора.

– Мессир, – мягким тоном поправил он. – Все называют меня мессир. Пошли со мной.

– Я никуда с тобой не пойду. Ты опять хочешь показать мне все те ужасы, коими ты наполнил подвал моего монастыря! – вскричала аббатиса.

– Если ты не изволишь сама пойти, я прикажу вести тебя силой, – все тем же мягким тоном сказал дон Хуан.

Анна поневоле подчинилась ему. Ее гордыня все еще была настолько большой, что не позволяла ей дать обращаться с собой, как с пленницей. Дон Хуан видел это и потому бил в самую точку. Он повел главную подозреваемую следствия к раскрытым дверям церкви, из которой доносилось прекрасное пение и шел теплый желтый свет сотен зажженных свечей. Когда Анна переступила порог церкви, брат Бернар, закончив пение, обратился к собравшимся послушницам с краткой проповедью.

Инквизитор и Анна, стоя у входа, выслушали всю проповедь, после коей послушницы вновь затянули хвалебный псалом.

– Посмотри на них, донья Анна, – шепотом обратился к аббатисе дон Хуан. – Это раскаявшиеся. А теперь пойдем к нераскаявшимся.

Он подхватил настоятельницу «босых кармелиток» за локоть и чуть не силой потащил в подвал. Там рядом с ужасным колом с сидевшей на нем Маргаритой, у которой глаза были выпучены от невыносимой боли, причиняемой медленно входящим в нее острием, в кресле, усеянном шипами, сидела Жануария. Она тряслась от страха, глядя, как мучается ее подруга, но с еще большим ужасом смотрела бывшая ключница монастыря на стоявшего перед ней огромного пыточных дела мастера. Едва инквизитор и Анна вошли, как Санчес взял со стола небольшую металлическую шкатулку с выдвижной крышкой и всунул в ее отверстие, расположенное сбоку, мизинец Жануарии. Затем палач ловко выдвинул крышку, кость на мизинце громко хрустнула и сломалась. Жануария заорала столь громко, что Анне на миг показалось, что она оглохнет. Санчес же, с совершенно безразличным видом, разорвал на несчастной рясу, обнажив тем самым огромные груди ключницы, и, перебрав разложенные на жаровне предметы пыток, выбрал свои излюбленные щипцы. Медленно подойдя к онемевшей от ужаса Жануарии, он ловко ухватил раскаленными щипцами ее сосок и стал выворачивать его, оттягивая всю грудь на себя. Крики и запах паленого мяса вновь помутили рассудок аббатисы, и она упала в обморок.

Только под утро, когда кровавая заря зарделась над стенами монастыря Босых кармелиток, Анна пришла в себя. Открыв глаза, она увидела сидящего подле себя дона Хуана. Лицо его не выражало ничего, а оттого было еще ужаснее, тем более что падающие первые солнечные лучи как бы окрасили его в красный цвет.

Анна тотчас же села, подобрав ноги, и спросила:

– Опять в подвал, мессир?

Инквизитор тяжело вздохнул.

– Скажи мне, почему в вашем монастыре не предусмотрено место под кладбище? – неожиданно спросил он.

Вопрос привел Анну в полнейшее замешательство. Она задумчиво посмотрела на дона Хуана, пытаясь понять, к чему он клонит.

– Не понимаешь, – как бы разгадав ее мысли, сказал инквизитор. – А ведь в этом суть твоей проблемы. Ты не была готова к смерти. Ты даже не думала о вечности. Ты просто жила и радовалась жизни. А матери-настоятельнице надобно всегда думать о вечном. В том числе и о смерти.

– Мессир, не стоит мне читать мораль, – тихо сказала Анна. – Что вы хотите? Отомстить мне? Думаю, я уже достаточно натерпелась. Может, вы хотите унизить меня, втоптать в грязь? Что ж, извольте.

Анна встала с кресла и стащила с себя сутану. Она стояла перед доном Хуаном в чем мать родила, нисколько не прикрывая свой стыд, освещенная лучами восходящего солнца, пробивавшегося сквозь окна библиотеки. Ее белоснежная кожа отливала нежно-розовым цветом в этих лучах.

– Можете делать со мной все, что вам заблагорассудится, мессир, – потупясь, сказала аббатиса.

– Ты сама втаптываешь себя в грязь и сама себя унижаешь, – констатировал Великий инквизитор Кастилии. – И никак не можешь покаяться в своих грехах, а норовишь наделать новых, – добавил он, одаривая Анну презрительным взглядом.

Аббатиса упала к его ногам, обхватывая их тонкими руками и прижимаясь нежной грудью к грубым отворотам ботфортов.

– Простите меня, простите, мессир. Я сама не своя. Я была такой… – в сердцах воскликнула она и, не окончив фразы, залилась горючими слезами.

Дон Хуан обнял Анну и стал тихо читать ей молитву. Слова сии успокоили аббатису, и та постепенно затихла, уткнувшись в ноги инквизитору.

ГЛАВА ШЕСТАЯ

На следующее утро на переднем дворе были поставлены пять больших столбов. Весь низ столбов был обложен хворостом, под которым аккуратно выстроились поленья. Едва солнце взошло, как во двор, вокруг которого выстроились фамильяры, вышел Великий инквизитор Кастилии. Следом за ним за фамильярами выстроились все послушницы монастыря Босых кармелиток. Со вчерашнего вечера они уже знали, что сегодня состоится аутодафе, или акт веры. Как только послушницы собрались перед столбами, как во двор вышли двое фамильяров, неся крест и знамя инквизиции. Следом за ними, ведомые под руки стражниками, во двор вышли Анна, Маргарита, Жануария, викарий и еврей Клейнер. Все они были одеты в санбенито – сшитую мешковину с дырой посередине для головы, раскрашенную в яркожелтый цвет и расшитую красными крестами. Анна шла первой, понурив голову. Идущая следом Жануария, напротив, хоть и была вся изломана недавними пытками, однако гордо несла голову, лишь изредка морщась, когда израненные груди, раны на которых только-только заросли корками, терлись о грубую ткань.

Маргарита также шла самостоятельно, но несколько боком, изредка останавливаясь и переводя дух. Было заметно, что ей с трудом давались эти последние шаги. В отличие от послушниц, викария пришлось поддерживать под руки, иначе он рухнул бы прямо посреди двора, а Клейнера вообще двое фамильяров тащили на себе, так как он не мог ходить.

Обойдя двор, фамильяры, несшие крест, задрапированный зеленой тканью, и знамя инквизиции, установили святые знаки по обеим сторонам высокого помоста, установленного вчерашней ночью. Осужденные также совершили круг и по знаку стражников встали перед помостом, спиной к нему. Из церкви вышла новая настоятельница монастыря Босых кармелиток – Урсула. Она уже совсем выздоровела и теперь, по решению Великого инквизитора, временно исполняла обязанности матери-настоятельницы до того момента, когда епископ утвердит ее в этой высокой должности. Бледное лицо Урсулы было чрезвычайно одухотворенным, а изможденность только подчеркивала святость, отпечаток коей навсегда запечатлелся в бывшей одержимой, сумевшей победить демонов. В руке у новой аббатисы была небольшая атласная подушечка, на которой покоилась облатка.

Когда Урсула вышла из церкви, все послушницы, а также осужденные опустились на колени. Обойдя двор, аббатиса уселась в кресло, что стояло на помосте. Следом за нею в стоящие рядом кресла уселись Великий инквизитор Кастилии, секретарь Просперо и компаньон брат Бернар. Урсула посмотрела на дона Хуана. Тот коротко кивнул головой. Аббатиса встала и объявила:

– Помолимся.

Весь двор, включая осужденных и их охрану, опустился на колени. В тишине раздались звонкие слова молитвы. Когда Урсула закончила, настал черед секретаря. Просперо встал, развернул длинный лист бумаги с висевшим на конце шнуром и стал зачитывать каждому осужденному список доказанных преступлений. Всех, кроме Анны, признали в колдовстве и еретичестве, а по поводу Маргариты Лабе уточнили, что еще инквизитор Наварры заочно приговорил ее к сожжению. Бывшую настоятельницу «босых кармелиток» осудили за богохульство и блудодейство в храме.

Прочитав список, Просперо повернулся к дону Хуану, получил согласие и громко выкрикнул:

– Святая инквизиция требует немедленной смерти осужденных!

По двору пробежал взволнованный шепот. Послушницы, затаив дыхание, ловили каждое слово инквизиторов, каждый их жест.

Едва Просперо уселся обратно в кресло, как поднялся брат Бернар. Он простер руки над головами осужденных, которые, понурясь, стояли у помоста, и негромко крикнул:

– Покайтесь, братья и сестры! Покайтесь всем сердцем. Пусть ваши души очистятся от скверны.

Анна медленно опустилась на колени и страстно зашептала слова «Богородицы». Слезы раскаяния лились из глаз ее. Весь двор, затихнув, наблюдал этот акт веры – самый искренний из всех, когда-либо виденных в этом монастыре.

Остальные осужденные, услышав приговор, даже не соизволили покаяться.

Брат Бернар подождал немного, затем кивнул Урсуле. Та спустилась с помоста и стала обходить осужденных, давая им облатку.

– Во имя Отца и Сына и Святого Духа. Аминь, – неслось по двору.

Когда новая настоятельница монастыря вернулась на помост, Великий инквизитор поднялся с кресла и начал процесс передачи осужденных мирской власти, единственными представителями коей были Просперо и Санчес, стоявший у столбов и перебиравший хворост для костров.

– Святая служба осуждает еретиков, колдунов и богохульников. Лишь одна из них искренне раскаялась в содеянном. – Тут дон Хуан мельком взглянул на понурившуюся Анну. – Посему Святая служба отменяет наказание.

При этих словах бывшая настоятельница подняла голову и удивленно обвела взором двор. Она уже приготовилась к мучительной смерти и молила Господа ниспослать ей быстрое избавление от страданий, и тут чудо спасло ее.

– Я приговариваю сестру Анну к сорока годам заточения в келье этого монастыря, – провозгласил инквизитор. – Никто не имеет права разговаривать с нею и отвечать на ее вопросы. Сестра Анна не имеет права выходить из кельи в течение сорока лет. Уведите ее, – приказал он фамильярам.

Двое стражей тотчас же подхватили Анну, которая уже не знала, радоваться ей или горевать от назначенного наказания, и увели в монастырь.

– Все, – громко воскликнул дон Хуан. – По поводу остальных осужденных: сестры Маргариты, сестры Жануарии, брата Варфоломея и Авраама Клейнера – Святая служба умывает руки и передает их мирским властям. Мы просим мирские власти поступить с преступниками, как им заблагорассудится, однако требуем применить к ним то наказание, которое мы им назначили.

Великий инквизитор демонстративно вытер руки о белоснежную ткань, поданную ему братом Бернаром, и сел в кресло. Фамильяры подхватили осужденных, подтащили их к столбам и под руководством Санчеса стали привязывать. Жануария громко завыла, Маргарита же тихо плакала, жалея себя. Викарий постоянно падал в обморок, так что Санчесу пришлось не раз сильно бить его по щекам, чтобы вернуть к жизни. Старый еврей сильно трясся, круглыми глазами глядя на происходящее. Едва привязавшие его к столбу фамильяры отошли, как он обмочился.

– Рано, старик, рано, – с тихим смехом прошептал, подойдя к нему вплотную, палач. – Костра еще нет.

Когда все осужденные были крепко привязаны цепями к столбам, Великий инквизитор вновь поднялся с кресла и начал читать слова клятвы Святой службе. Санчес одновременно с началом клятвы поджег хворост под каждым из осужденных. Жануария завыла громче, как только первые языки пламени коснулись ее босых ног. Викарий, несколько раз до этого присутствовавший на аутодафе, жадно ловил широко раскрытым ртом дым, стараясь задохнуться раньше, чем огонь доберется до него. Маргарита Лабе внезапно начала громко ругаться, мешая испанские и французские слова. Она богохульствовала до тех пор, покуда языки пламени не дошли до ее легкого санбенито, которое тотчас вспыхнуло и сгорело, обнажив красивое тело грешницы, не изуродованное пытками. Лицо бывшей помощницы аббатисы исказила страшная гримаса, и Маргарита воскликнула:

– Будь ты проклят, Господи!

Но богомерзкие слова ее потонули в жутком крике, который издал перед самой смертью проклятый Клейнер.

Черный дым заволок небо над монастырем Босых кармелиток. Это был воскресный день, а потому вышедшие во множестве на улицу жители селения Карабас в страхе смотрели на почерневшее небо и слушали ужасные крики, доносившиеся из-за высоких стен монастыря. Матери в страхе закрывали детям уши, чтобы те не слышали этих криков.

Казалось, будто день внезапно сменился ночью, так темно стало от черного дыма. Тела горевших заживо людей извивались и корчились в немыслимых судорогах, пугая послушниц монастыря, не привыкших к подобным зрелищам. Фамильяры же и палач спокойно наблюдали за казнью. Один лишь дон Хуан не глядел на страшное зрелище. Он поднял голову и уставился в черное небо. Инквизитор вновь, как и много лет назад, сидя на этом же самом месте, грезил наяву. Ему виделись огромные быки, неторопливо шествующие по ночному небу среди множества звезд. Быки проходили мимо дона Хуана, останавливались на миг и величественно склоняли золоченые рога перед ним. А звезды загадочно мерцали в темноте.