Хрустальная сосна

И я отметил, что у Ольги, оказывается, есть грудь, а не только ноги, как мне думалось раньше. Конечно, с Викой она не конкурировала; прелести Ольги оказались небольшими и почти плоскими, как перевернутые фарфоровые чашки. Но тем не менее это были настоящие женские груди, и не рассмотреть их я не мог. Они спали вместе с хозяйкой, вольно развалившись под своим весом, показав на поверхности чуть различимую сеть тонких голубоватых жилочек - в нынешнем колхозе я увидел больше, чем за предыдущую жизнь и, кажется, стал уже экспертом в области молочных желез…
      А вокруг очень светлых и почти неразличимых на коже, собравшихся пупырышками от холодка - и наверняка твердых… - сосков краснели звезды, аккуратно нарисованные губной помадой. Увидев это, я просто ошалел. Сначала подумал, что Лавров с нею так развлекался; слышал где-то, что особо изощренные типы разрисовывают своих любовников во время занятий сексом. Потом понял, что, наверное, это не так: будь звезды делом рук Лаврова, от них остались бы лишь смазанные следы; ведь невозможно представить, чтоб разрисовав Ольгину грудь, Лавров больше ни разу к ней не прикоснулся. Скорее всего - и наверняка именно так! - Ольгу раскрасил из хулиганских побуждений кто-то из девиц, вставших утром и увидевших ее расхристанную, мертво спящую. Да, конечно, это проделки зловредных девчонок.
      Посмотрев еще несколько секунд на непристойно оголенную Лавровскую подругу - и, признаться честно, с трудом переборов в себе внезапное искушение потрогать ее разрисованную грудь!…- я осторожно вернулся к себе в палатку. Чтоб кто-нибудь не проснулся невзначай и не заподозрил именно меня в авторстве росписи. Но все-таки кто же мог ее так разрисовать? - думал я, лежа в своем спальнике. - Помада была не красная и не розовая, а темная, почти коричневатая… Кому она могла принадлежать? В колхозе никто из девчонок косметикой не пользовался, тут было слишком грязно, пыльно и жарко. Но в день отъезда к главному корпусу, насколько я помнил, явились накрашенными все. Так у кого была именно такая помада?… У кого?… Я попытался вспомнить и, конечно, не смог; слишком мало я вообще обращал внимания на женщин, чтоб запоминать еще и оттенки их помады.
      И все- таки -это надо же такое придумать… Бесстыдно и в то же время здорово… С мыслями о совершенно невообразимых делах, творящихся в нашей приличной колхозной компании я и уснул опять.

*-*

      Вторично меня разбудил гонг, сзывающий утреннюю смену на завтрак. Я быстро оделся и выбрался на свет. У костра все оказалось в идеальном порядке, доски на кирпичах лежали прежним ровным кругом. Словно и не было ничего. Ни ночного разговора с Саней, ни утренней Ольги…
      За завтраком я бросал на нее косые взгляды. Она вела себя абсолютно естественно; ни малейшим жестом или звуком не выдавала своей растерянности по поводу того, что сегодня проснулась вся в звездах… Может быть, девчонки и ни при чем, а она сама любит такие развлечения; просто я, встав раньше обычного, случайно подсмотрел? Или, возможно, она так танцевала у костра, когда все спали: голая, с разрисованной грудью. Говорил ведь вчера Лавров что-то насчет вызывающих костюмов в этой самой румбе… Грузовик стоял возле столовой, но шофер не высовывал носа из кабины. То ли окончательно охладел к Вике, то ли устыдился ночного визита.
      Народ вяло шаркал ложками с своих мисках, еще не проснувшись до конца. Я посидел вместе со всеми, съел кашу и выпил чаю. Потом смена укатила на работу и мы остались вдвоем с Володей, тоже неизвестно для чего поднявшимся в несусветную рань. Потом вылез Славка, я попил чаю еще раз - теперь уже не торопясь, с ним и девчонками-поварихами. Затем все разошлись по делам. Володя вспомнил, что у него в рюкзаке должна быть коробочка со снастями и пошел собираться на рыбалку. Катя с Викой отправились на речку мыть посуду, и Славка ринулся им помогать; теперь он уже совершенно открыто сутками напролет увивался вокруг Кати, ничем не отличаясь от Лаврова или Геныча. Я мог тоже отправиться на речку, но мне было как-то грустно около них. Не хотелось быть возле Кати, отдающей все свое внимание моему другу Славке. Как не хотелось ловить на себе сочувственные усмешки Вики, до которых она была горазда. И я остался в лагере, предоставив Славке возможность отдуваться за двоих с тасканием ведер и посуды. Тем более, что и здесь было чем заняться. Прежде всего, я вытесал и вбил новый кол для умывальника, потом связал порванный шнур и выпрямил девчоночью палатку, наконец собрал дрова в аккуратную кучку. Их оказалось совсем мало. Видно, Лавров и Ольга ночью не скупились на топливо. Стоило сходить за дровами. Мне никто не давал точных указаний, просто в лагере существовал такой естественный и неукоснительный порядок: остающиеся с утра обеспечивают всех дровами; иначе и быть не могло. В принципе это было лучше делать вдвоем: среди инструментов имелась двуручная пила, да и тащить спиленные стволы одному было тяжело. Но Славка, похоже, надолго остался с девчонками у реки. Поэтому я взял только лесорубский топор с длинной ручкой и пошел на в лес один.
      Задача не казалась легкой. Потому что за десять дней около лагеря и на ближайших болотах весь сушняк был уже спилен, срублен, перетаскан и сожжен дотла нами и предыдущей сменой. В поисках подходящих стволов я пошел вдоль леса по дороге, дойдя почти до нижней деревни. Там луга опять разделились болотом, я перебрался через него, почти не испачкавшись, и сразу нашел три здоровых сухих дерева. Сейчас, конечно, очень кстати пришлись бы и Славка, и двуручная пила. Но делать было нечего, я сам определил свою дорогу. Поэтому выбрал то из деревьев, которое казалась потоньше, и начал рубить его топором. Без практики работа шла гораздо медленнее, чем того хотелось. Тогда я догадался, что выбрал хоть и тонкое, но самое твердое дерево. Я бросил его и принялся за второе. Повозившись со вторым, я решил - может, третье окажется податливее? Проклиная все на свете, я помахал топором еще несколько минут, пока не понял, что все три дерева одинаковы, и сил, затраченных на возню с каждым, давно хватило бы, чтоб срубить одно. Ох, как я зол был в этот момент на Славку, оказавшегося примитивным бабником и упершегося на речку с девчонками вместо того, чтобы идти со ной в лес. Я злился на него так, будто пошел за дровами один не по собственной инициативе… Движимый злостью и раздражением я незаметно обработал одно из деревьев до такой степени, что его уже можно было свалить. И точно, как следует нажав на ствол, я услышал треск и едва не упал на землю вместе с побежденным деревом. Ободренный удачей, я столь же яростно расправился с оставшимися двумя. В принципе даже одного дерева оказалось бы достаточно. Но если я приволоку в лагерь все три, то это будет очень солидный запас дров.
      Трудно сказать, что двигало мною: хозяйственная забота о лагере, или желание доказать кому-то - точнее, женскому угоднику Славке - что я и без него справлюсь с любым дедом, поскольку способен один работать за нескольких. Но довольно быстро и без особых проблем я сумел перетащить все три дерева по очереди через болото на сухую луговину, которая тянулась вдоль дороги.
      Теперь, конечно, наиболее разумным было сходить в лагерь, привести Славку - а возможно, и Володю тоже - и втроем быстро дотащить стволы до лагеря.
      Но я был упрям даже на как осел, а как целых сто ирландцев. Схватив за комель - ветвями назад, по классическому правилу трелевки - самое тяжелое из срубленных деревьев, я протащил его метров двести. Потом вернулся за вторым. Затем за третьим. Стащив все три в одно место, присел отдохнуть.
      И опять подумал о том, что теперь стоит позвать Славку. Но тут же мои мысли перекинулись на Катю, то есть на них двоих. Я поразился, что смогла сделать между нами одна женщина. За каких-то десять дней, совершенно незаметно превратив в своего ухажера, она фактически оторвала от меня человека, которого я считал в институте своим лучшим и верным другом. Впрочем нет, я был не прав. Славка не особо изменился; он, вероятно, всегда был таким, просто я ничего не замечал. Это я переменился к нему - как сейчас, например, словно из вредности, обращенной на себя самого, я предпочитал возиться с дровами один, нежели отрывать его от женщины. Да и отношение мое к Кате тоже играло роль. Ведь я не мог не признаться хотя бы себе, что она мне здорово нравилась. И не окажись рядом чертова Славки, то, возможно, все время в невинных прогулках, беседах и спорах она проводила бы именно со мной, а не с ним. Но я тут же вспомнил слова Вики насчет заранее спланированной ими поездки и понял, что мои "если бы" просто смешны…
      Потом я взглянул на все со стороны, и понял, что в корне не прав, ругая Славку и Катю. Ведь у нас с Катей ничего не было и не могло быть - исключительно потому, что я сам не создан для мимолетных колхозных и опускных романов. Что я не могу так легко сходиться и расходиться с людьми, как, например, добродушный и симпатичный, но по сути абсолютно безмозглый, как инфузория, Геныч. И тот факт, что Катя привлекла меня - он ведь тоже достаточно неоднозначен. Задумавшись, чем же она мне понравилась, я вдруг трезво понял, что - ничем… Ну, поговорили с нею несколько раз откровенно по дороге за молоком в присутствии того же Славки. Ну слушала она меня у костра, так ведь не одна слушала; даже развратная и невероятно грубая Тамара светлела лицом, когда я пел, и каждый вечер - вернее, каждую ночь - несколько раз просила меня повторять ее самую любимую незамысловатую песенку про звезду, упавшую на ладошку. Я сам что-то увидел в Кате, создал сам себе ее идеальный образ, который родил смутное влечение. Тем более смутное и тем более безопасное, что, ограниченный собственноручно поставленными блоками относительно верности жене, семейной жизни и так далее, я мог совершенно спокойно увлекаться любой женщиной, не боясь того, что наши отношения перейдут в простой флирт, не говоря уж об отягощающем романе. А что привлекло меня в Кате как в женщине?
      Я торчал на жаре, сидя на неудобных, колючих, суковатых стволах, и напряженно размышлял о себе и Кате. Так, словно от этого что-то зависело. Маленькая, трогательная, в очках… не скажешь даже, что красивая. Но, как мне казалось, абсолютно воздушная и такая же чистая в отношении противоположных полов, как и я… И суждения ее - отрывком услышанные, но домысленные в подсознании - представлялись исключительными, интересными, важными, волнующими для меня… А получилось так, что я ей не нужен, а нужен Славка. И совсем не для такого невинного общения; оно ее вообще не интересует, судя по всему… Господи, сколько можно думать об одном и том же… Хватит, наконец. Ни до чего хорошего я все равно не додумаюсь, сидя тут один на срубленных деревьях в то время, когда Славка и Катя прекрасно проводят время.
      Я вздохнул и снова принялся за работу. С этими стволами, подтаскивая их по одному от одной намеченной точки к другой, обливаясь потом, давая себе минутную передышку и снова упираясь дальше, я провозился до полудня.
      Лишь когда перетащил их вдоль берега до тропинки, ведущей от реки уже прямо к лагерю, мне на пути попался Володя - злой и невероятно матерящийся, оборвавший несколько снастей и не поймавший ни одной рыбы. Увидев меня с тремя деревьями. он выругался еще витиеватее в адрес Славки, "прохлаждающегося с бабами", и вдвоем с ним мы довольно быстро переволокли дрова в лагерь. Там стояла тишина.
      Славки и Кати не было видно.
      Вика загорала на вытащенном из палатки спальнике - как всегда, слегка прикрывшись для приличия узким полотенцем. Мы свалили дрова около кухни, оставив приятную возможность пилить и колоть их утренней смене. Или Славке, когда он наконец вспомнит о чем-то, помимо своего увлечения. А сами вытащили спальники и, накрывшись простынями от слепней, улеглись до приезда грузовика.

*-*

      Работа вечером казалась сущей каторгой. Травы, наверное, привезли не больше, чем вчера. Но она была такой толстой и тяжелой, что агрегат захлебывался, не успевая перерабатывать. К тому я устал, как собака, еще днем, - перетаскивая проклятые дрова - и сейчас находился в совершенно нерабочем состоянии. Мука сыпалась еле-еле. Зато желтые комары налетели такой тучей, что оказалась бессильной даже моя борода. Я чесался; лицо мое распухло, как подушка.
      Чтоб ускорить дело, мы опять пустили измельчитель. Так нам самим казалось быстрее, хотя, возможно, на самом деле и не давало никакой экономии во времени.
      В разгар нашей смены к АВМ на раздолбанном "УАЗе" вдруг подъехал Саша-К вместе с председателем: судя по всему, он оформлял очередные бумаги и решил посмотреть наш рабочий процесс. Посмотрев на Славку, суетившегося около измельчителя, командир разразился руганью:
      - Ты чего как беременная институтка? Траву кидаешь, будто навозы серебряными ложками разгребаешь! Кто так вилами работает, мать твою?!
      И вырвав орудие из Славкиных рук, стал показывать, как, по его мнению, следует делать.
      Отправляя в шнек неимоверно огромную порцию травы, Саша-К зазевался и не успел вовремя отдернуть вилы. В мгновение ока их затянуло внутрь. Рукоятка, словно дубина, мелькнула в воздухе. Раздался скрежет, что-то ужасно лязгнуло в утробе машины, и вся она зашлась мелкой дрожью. Я прыгнул к щитку и нажал красную кнопку "СТОП". Измельчитель медленно затих, не сразу останавливая бег разогнавшихся маховиков, и только после этого нам удалось вытащить из него вилы. Железные зубья - каждый толщиной в мой палец! - были аккуратно срезаны наполовину. На этот раз Саша-К удержался от острот. Молча забрался в председательский "УАЗ" и укатил дальше.
      - Пришел Кутузов бить французов, - сквозь зубы пробормотал по обыкновению мрачный Володя. - Дай дураку стеклянный хрен - н и хрен разобьет, и руку порежет…
      Я отметил, что наш бригадир в лучшие минуты красноречием своим мог бы заткнуть за пояс и Сашу, и кого угодно - и пошел в автобус за новыми вилами для беспомощного Славки.

*-*

      Когда, усталые и измотанные насмерть, уже после полуночи, мы вернулись в лагерь, я сразу побежал к реке. На ходу раздеваясь, покидал наземь пропыленную одежду. Сегодня вода почему-то казалась прохладной. Я зацепился за корягу, дал течению вытянуть тело и лежал так неведомо сколько - неподвижный и безразличный ко всему, как лягушка. Почувствовав наконец, что кожа покрывается мурашками, не без труда вскарабкался на берег, кое-как оделся и поплелся к лагерю, мечтая тихо проскользнуть в свою палатку и лечь спать… Но этого не удалось. У весело горящего костра уже сидел весь народ. Но почему-то было тихо, танцев еще не начинали. А на моем привычном месте, лежала приготовленная для меня гитара.
      - Эй, Женя!!! - радостно крикнул Саша-К - Заждались тебя! Давай скорее к инструменту!! Я председателю пожалуюсь, чтоб тебя не смели позже десяти часов вечера задерживать на этом чертовом агрегате! Я поклонился, садясь на свою доску.
      - Маэстро! - закричал Лавров, и грустное лицо его озарилось внезапной радостью. - Наконец-то мы дождались маэстро!!!!
      - Дождались! - хлопая в ладоши, повторила Ольга.
      - Думали, ты уж нас бросил! - кричала Тамара.
      - Или в речке утонул, - сверкнув фиксой, уточнил Геныч.
      - Женя, нам без тебя…- пробормотала маленькая Люда. - Скучно!
      - Давай скорее! - добавила Катя. - Я "Милую" хочу!
      - И я тоже, - присоединился Славка.
      - А мне что-нибудь про женщин и любовь! - сказал Костя.
      Володя молча вскинул обе руки, показывая радость от моего появления.
      - В общем, давай, Женя, - тихо, но так, что было слышно всем, подытожила Вика. - Что-нибудь нежное. "Любовь и разлуку", например…
      Я был просто смят такой встречей. В горле моем вдруг зашевелился ком. Вроде бы давно привык, что ребята каждый вечер ждут моих песен, но, кажется, впервые за все время это признание и ожидание было выражено так открыто и явно. Я был нужен, без меня уже не могли обойтись. Без меня и моих песен…
      И мне вдруг пришло в голову: неужели, несмотря на годы, потраченные на учебу в институте, на нынешнюю жизнь в НИИ, заполненную каждодневной и бесперспективной в общем-то инженерной рутиной - неужели несмотря на все это единственным и точным моим предназначением, единственным оправданием моего существования на свете была эта, в общем неквалифицированная, любительская игра на гитаре, да песни, исполняемые столь же дилетантским, непоставленным голосом?
      Стоило лишь подумать об этом, словно посмотрев на себя со стороны, как во мне опять шевельнулась сосущая тоска, поселившаяся в душе последнее время. Так, будто я в самом деле был сторонним наблюдателем и знал откуда-то, что и это не вечно, и что не всегда я буду играть и петь, и растворяться своими песнями в слушателях… Встряхнувшись, я отогнал эти глупые мысли: откуда и по какой причине могло явиться самое предчувствие конца? Ничего никогда не случится, и я*всегда*буду играть и петь, и меня всегда будут слушать и просить еще и еще, и это счастливое состояние, повторяясь регулярно, никогда меня не покинет…
      Я взял гитару, встал и поклонился. Горло все еще сжимал комок.
      - Ребята… - я замолчал и прокашлялся, не в силах владеть собой. - Ребята, милые… Куда же я от вас денусь? Как я буду жить без вас… Мои песни - только для вас. Вам без меня скучно, а мне без вас…
      Я не договорил, боясь на словах впасть в дешевую патетику, которой не выносил. Никогда, никогда, никогда это не уйдет…
      - Есть заказы! - прокричал Саша-К. - Репертуар стандартный, повторенный в самых любимых местах. "Домбайский вальс", "В ритме дождя", "Ледокол", "Конфетки" и все такое прочее. "Милую", конечно. И "Галицийские поля" - это уже для меня отдельно… Я взял несколько аккордов, разминая уставшие пальца и наслаждаясь внезапным и всегда словно в первый раз испытанным ощущением рождающейся музыки. Песни были давно известны, пальцы сами бегали по струнам, прижимая и отпуская их; я играл, как автомат. Точнее, во мне сейчас существовали два человека.
      Один старательно прижимал лады, перебирал струны и клал на музыку слова - а второй слушал, смотрел и даже размышлял. Кругом собрались ребята и девчонки. Милые, родные, ставшие неотъемлемыми от меня за это время лица.
      Славка был рядом со мной. Подпевал не всегда в тон, хотя громко и старательно…
      Рядом с ним сидела Катя. Одной рукой крепко держалась за его руку, другой обмахивала его от дыма. И при этом слушала меня и подпевала тихо и точно, и оправа ее очков блестела красными стрелками огня.
      Володя всегда слушал в одной позе. В жизни малоразговорчивый, у костра он за весь вечер не ронял ни слова. Обхватив колени руками и опустив седоватую голову, смотрел на огонь, похожий на большую и мудрую собаку или даже на волка…
      Геныч тоже глядел в костер, и фикса его сентиментально сверкала из-под рыжих усов.
      Навалившись на его плечо и по-бабьи подперев щеку, Тамара беззвучно шевелила губами, повторяя за мной слова. Костя-мореход устроился лучше всех. Вытянувшись на досках, положил голову на Викины ноги.
      Она не обращала на него внимания - подпевала вполголоса, глядя только на меня.
      А Костя, витая в блаженстве, одной рукой держал ее гладкие коленки, а второй - и как только смог дотянуться! - щупал сидящую рядом секретаршу Люду.
      Лавров и Ольга сидели крепко обнявшись - отчаянно и как-то обреченно, точно Ромео и Джульетта, знающие, что впереди ждет их лишь чернота и смерть, и надо пользоваться моментом истины у вечернего огня, чтоб любить друг друга и вдыхать воздух жизни… И, замыкая круг, с другой стороны от меня пристроился Саша-К в своей обычной белой кепочке, сдвинутой на самый нос. Он смотрел с легкой полуулыбкой, и на лице его блуждало блаженное выражение. Он очень любил песни…
      Я снова посмотрел на Катю. Она пела и в песне отдавалась мне - это было несомненно. Однако по тому, как нежно и твердо сжимала она Славкину руку, как озабоченно махала веткой, отгоняя комаров, я видел, что вся она всем своим сердцем принадлежит именно ему. Ему и больше никому. Я подумал об этом, не прерывая песни, и вдруг понял. что стал к ней совершенно безразличен. Куда-то ушло мое прежнее увлечение, пропала платоническая тяга к этой маленькой женщине, и она стала мне чужой. Ну не совсем чужой, конечно; она осталась для меня такой же родной, как и все остальные около костра. Но - не более. И, как ни странно, это открытие меня не огорчило. А лишь просветлило душу новым, удивившим и слегка напугавшим меня внезапным осознанием предела. Непонятного, необъяснимого, неизвестно чему положенного - но именно*предела*; именно это слово искрой пронеслось в моем сознании. Я продолжал петь уже не для одной Кати - для всех в равной степени.
      Будучи изощренным исполнителем, я прекрасно мог определять свою цену в каждый момент. И отметил, что сегодня нахожусь в таком ударе, какого не испытывал давно. Даже в этом колхозе, даже в самые первые дни, когда я был слепо увлечен очкастой Катей и старался исключительно для нее. Сегодня я превзошел самого себя: пальцы мои рождали сложнейшие сольные проигрыши между куплетами, и голос мой звенел громко, чисто и сильно, как не звучал давно. Закрывая глаза и уносясь куда-то далеко отсюда, я вспоминал ночной разговор с Лавровым и осознавал, что, кажется, подобен ему. Что в самом деле, проводить годы за кульманом в НИИ - это ошибка моей судьбы. Нечто, происходящее помимо моей воли и вроде как не со мной. А настоящий я именно здесь и сейчас, и только в этом смысл моей жизни. Только в этом. Только…
      Я летел над ребятами, над нашим костром, летел над темным лугом и обступившим его перелеском, над степью и далекими горами, над всей землей и над прохладной пустотой космоса… Летел в абсолютной свободе вселенского одиночества: нужный всем, но предоставленный лишь себе самому. Ледяное ощущение полнейшего, космического одиночества в этой ночи было столь сильным, что мне вдруг подумалось, совершенно абсурдно: умри я сию секунду - и никто этого даже не заметит…
      Славка вдруг встал, подошел к Косте и шепнул что-то ему на ухо.
      Мореход кивнул, и Славка скрылся в темноте у палаток. Я пел дальше. Очень любимую мною песню про товарища, которого призывал оставаться спокойным. Опять появился Славка, снова сел к костру, держа в руках магнитофон.
      - Что, танцы пора устраивать? - спросил я, оборвав игру.
      - Нет, что ты! Пой дальше! - замахал руками Славка. - Просто тут проводок отошел еще вчера, хочу исправить, пока не забыл. А то танцевать трудно будет…
      - И вообще… - вдруг добавил Костя. - Ты здорово поешь сегодня.
      Давай- ка все на бис.
      - В самом деле, Женя, - сказала Катя, вдруг остро и прямо посмотрев на меня. - Так хорошо, как сегодня, ты еще ни разу не пел. И я запел дальше. И действительно стал повторять песни, которые уже исполнял. Потому что чувствовал: сегодня я их сделаю, как никогда прежде. Легкость в пальцах, как ни странно, лишь нарастала. И мне казалось, что я могу играть бесконечно. Славка отставил магнитофон и молча слушал меня.
      Не помню, сколько времени уже было, когда я наконец почувствовал усталость, а голос вдруг охрип сразу и как следует. Я отложил гитару, отметив, что сегодня наконец порвалась и начала дребезжать тонкая оплетка третьей струны и завтра вечером ее надо будет обязательно заменить. У костра нависла звонкая тишина.
      - Спасибо, Женя…- тихо проговорила Вика. - Это было классно…
      - Я старался, - усмехнулся я. - Только было и почему так грустно? Ты словно прощаешься со мной. Сегодня пел, и завтра буду петь, и послезавтра. У нас еще много вечеров впереди… Просто я устал. И сегодня концерт завершен. А сейчас - дискотека!!! Я весело выкрикнул слова из известного анекдота, хотя мне почему-то в самом деле было очень грустно на душе. Начались танцы. Я сидел у костра, и душа моя витала далеко отсюда. Через некоторое время исчезли Лавров и Ольга - видимо, отправились куда-то заниматься любовью. Поднялся и ушел на ежевечернюю прогулку перед сном Саша-К. Три пары танцевали, три человека сидели у костра. Володя по-прежнему глядел на огонь. Вика вытянула напротив свои ноги, неимоверно красивые даже в толстых тренировочных штанах. Я смотрел на ребят, и мне не хотелось, чтоб кончался это вечер у костра, эта ночь, эта наша колхозная смена…Эта моя молодость.
      Потом Вике надоело сидеть, и она пригласила Володю. Он коротко отказался. Вика взглянула на меня, потом поднялась и тоже исчезла в темноте. И странное дело, как только она ушла, мне вдруг стало невыразимо пусто на душе.
      Я смотрел на Катю и Славку. Они обнимались крепче, чем требовал танец. Катя положила голову на его плечо, и он прижался к ней всем телом. Видя их, я ощущал, как меня покидают иллюзии. Женщина, которая платонически нравилась мне. И мой друг, которого она оторвала от меня…
      Невозможно было это наблюдать, хотя несколько минут назад в холодной отрешенности я сам констатировал факт, что Катя мне абсолютно безразлична.
      Я встал и отошел от костра.
      И физически ощутил, как сгустилась, сжимая меня со всех сторон, плотная тьма. Костер горел совсем рядом, но красный свет его не мог пробить мрак.
      Я прошел метров тридцать вслепую, натыкаясь на кочки, потом обернулся - огонь скрылся за палатками, лишь взлетающие искры сверкали в чернильной непроглядности неба. Но еще слышалось глухое погромыхивание музыки. И было понятно, что хоть стою я среди кромешной тьмы, но все-таки в нескольких шагах горит костер, где танцуют мои друзья. И значит, я не один. Не один… Внезапно совсем рядом, буквально под ногами раздался стон - тихий, томительный, зовущий в себя… Кто-то занимался любовью прямо посреди луга, отойдя за столовую. Я отвернул в сторону и пошел прямо к болоту. Тьма смежалась за спиной, словно вода. Вот уже и музыка угасла, и даже искр стали не видны. И я остался один на один с ночью, черным лесом на краю луга и черной тишиной. Но нет… Не было никакой тишины. Временами что-то шуршало в траве. Проползала змея, или просто распрямлялась трава, примятая днем? Да и темнота стала не такой слепой. На западе горизонт казался едва прозрачным, на его фоне отчетливо рисовался край леса. Я поднял голову: в невыразимо высоком небе лениво мерцали звезды. Через черный купол наискосок тянулась какая-то светлая полоса. То ли непомерно длинное облако, то ли дым от заводской трубы… Да господь с тобой, - остановил я сам себя. - Какие трубы в такой глуши?! Это же Млечный путь! Беловатая лента мелких и слабых, головокружительно далеких звезд. В городе он не виден никогда, потому что экранируется отсветами огней. А здесь он висел надо мной, потерянным среди черного луга.
      …Я бы новую жизнь своровал бы, как вор - я бы летчиком стал, это знаю я точно… И команду такую - "винты на упор!" - отдавал бы, как бог, Домодедовской ночью…
      К чему вспомнилась эта песня?! Ах да - там же дальше про звезды… Под моею рукой чей-то город лежит, и крепчает мороз, и долдонят капели. И постели метелей, и звезд миражи озаряли б мой путь синеглазым апрелем…
      Звезд миражи… Какие старые, добрые слова. Впрочем, там еще про новую жизнь - а это к чему мне?…
      Я пошел дальше. Дальше, еще дальше, совсем далеко. И вдруг уперся в болото. Оно лежало низко, прямо под ногами, страшно черное даже ночью, и от него веяло нехорошей силой. Я остановился у самого края, ощутив вкрадчивую мягкость трясины. В темноте фосфорически белели смутные султаны лабазника. Ночью он пах еще острее: тяжелый, тревожный аромат плыл волной, кружа голову и маня к себе - в черноту и неизведанность ночного болота. Все спало кругом, кроме него. Оно жило своей особенной жизнью. Из глубины, из-за чахлых, невидимых в ночи перекрученных деревьев доносились зловещие звуки. Шелест осоки, гулкое постукивание веток друг о друга, вздохи и всхлипывания, что-то булькало, что-то очень тоненько позванивало, что-то шуршало… Я ощутил как по спине ползут мурашки. Меня охватил страх. Неожиданный, первобытный страх - заложенный природой генетический ужас человеческого существа перед мраком ночи, перед неподвластной ему стихией. Словно все силы неведомого зла собрались в этот час посреди черного болота - именно там, откуда, призывно белея, манили своим дурманом пушистые цветы лабазника… Что за чушь лезет в голову? Силы зла, дикие страхи… Я усмехнулся, попытался засмеяться вслух, как положено человеку двадцатого века - голос звучал хрипло и по-чужому. Что-то прошуршало в траве и громко плюхнулось в невидимую воду. Я вздрогнул. Хватит, пожалуй, испытывать нервы - пора отсюда уходить. Я двинулся обратно, стараясь все-таки не оборачиваться к болоту спиной. Оно дышало прерывисто и тяжко, словно обещало что-то невыразимое в глубине своей черной трясины… Я поднял глаза к небу. Млечный путь висел ясно и спокойно. Но он был далеко, а болото близко. И звезды не могли спасти меня от ночного ужаса и одиночества, слабого света их не хватало даже на то, чтоб осветить траву под ногами.
      Мне стало тоскливо и еще более одиноко. И почему-то опять зашевелилось в душе предчувствие какой-то близкой беды. Да нет, наверное, это просто задурманил голову приторный аромат лабазника… Я поспешил к лагерю. Назад, к костру и ребятам. Назад. Только назад ли? Может, в сторону? Нет, все-таки назад. Я двигался прямо, насколько это представлялось возможным в сплошном мраке. Сюда я добрался быстро. Значит лагерь остался недалеко. Следовательно, путь назад тоже должен быть недлинным… Но я шел уже несколько минут, но огонь не появлялся. Я вернулся к болоту, принял слегка в сторону и опять пошел вперед.
      Лагеря на прежнем месте не было.
      И я понял, что заблудился. На лугу, который днем просматривается из конца в конец! Что за черт?! Мне стало смешно. Колдовство болота? Болота… При одном воспоминании о его черной хляби, затаившейся где-то за спиной, - а может и не за спиной вовсе, а как раз впереди, куда я держал путь…- мне опять стало неуютно. Да нет, конечно. Это не страшно, а просто смешно - заблудиться в радиусе трехсот метров. Я огляделся. Кругом лежала все та же непроглядная тьма, с проступающими кое-где еще более темными силуэтами одиноких деревьев. Местность казалась незнакомой. Что за бред… Теперь я уже не мог понять, где лежит чертово болото, в какую сторону надо шагать, чтобы снова не упереться в трясину. И я даже не помнил, как именно висел надо мной Млечный путь по дороге сюда, чтоб сориентироваться по звездной арке… Я не знаю, сколько и куда я шел - как вдруг впереди задрожал желтый огонек.