— Поскольку отсутствие герцога Хуана затянулось, я, естественно, обратился к Тибру — сточной канаве для всех отбросов. Я переговорил с торговцем лесом, который в интересующую нас ночь сторожил свой склад в лодке со стороны реки. Освежив свою память, он начал вспоминать — во все более мелких подробностях, по мере того как мое терпение истощалось, — как группа мужчин в плащах принесла тело на берег и бросила его в воду возле стока. Я спросил, почему он не донес о случившемся; торговец ответил, что за тот недолгий срок, в течение которого он владеет складом, подобные эпизоды на его глазах происходили более сотни раз и никого это не взволновало: так почему же следует считать другим этот случай? Да, мой господин, в таком мире нам приходится жить. Я счел этот аргумент разумным и оставил торговцу левое ухо.
Чезаре кивнул, одобряя либеральный подход адмирала.
— Мы забросили сети, — продолжил Солово, — и нашли герцога Хуана «в крови и грязи», как поют уличные певцы. Вознаградив таким образом себя за труды, я начал искать преступника и был вынужден обратиться к кандидатам, имеющим личные или политические мотивы. На теле оказалось тридцать дукатов, и поэтому нетрудно было понять, что Хуан не пал жертвой грабителя, — тон адмирала не изменился. — К моему удивлению, я услыхал ваше имя. Ну, например, в качестве соперника герцога Хуана в борьбе за благосклонность доньи Санчии, жены вашего младшего брата.
Чезаре расхохотался… словно вдали стрельнула пушка.
— Именно, — проговорил Солово. — Насколько мне известно, сия госпожа излишне охотно и широко наделяет своей благосклонностью всех желающих. Более того, другой слушок намекал, что вы с Хуаном и с вашим отцом, его святейшеством, претендуете на руку… и прочие части тела вашей сестры Лукреции. Я промолчу о нем во всем прочем, кроме того, что происхождением своим он обязан некоему Джованни Сфорца, прежнему мужу вашей сестры, разведенному с ней по унизительной причине — из-за импотенции.
— Я отмечу это, — Чезаре вновь улыбнулся.
— И учитывая, что вы по крайней мере имеете хотя бы представление о правах наследования, я отверг версию, предполагавшую, что подобным путем вы хотели добиться герцогства вашего брата.
— Оно переходит к его старшему сыну, — согласился Чезаре.
— Точно так, мой господин. Подведем итог: ни одно из этих предположений не удовлетворило меня. Мне пришлось обратиться к дедукции и собственным возможностям.
— А именно? — поинтересовался Чезаре, словно каталогизируя.
— Мои догадки возникли при насильственном предотвращении немедленного обмывания и обряжения трупа вашего брата, на чем настаивали некоторые из слуг Борджиа. Поэтому я сумел обнаружить крошечное пятнышко крови возле правого уха герцога Хуана и получил основание утверждать, что эта рана оставлена игольчатым стилетом профессионального убийцы. Поскольку следствия подобного удара непоправимы, стало ясно, что прочие раны нанесены после смерти, чтобы запутать расследование.
Не оставляя своих расчетов, Чезаре понимающе кивнул головой.
— И мои выводы подтвердились, когда я сегодня вновь встретил Микелотто — прежнего Себастьяно на вашей службе. Он самым убедительным образом изменил облик, осанку и манеры держаться. Однако месяц ношения маски под жарким римским солнцем оставляет заметный след на лице. Кстати, я вижу, у него нет никакого шрама.
— Нет, — ответил Чезаре. — Мой брат считал выгодным использовать слугу в маске и тем самым создал прецедент.
— Но слуга — человек дела, — сказал Солово.
— …и по-деловому относится к альтернативным предложениям, — заверил Чезаре. — Между прочим, будучи человеком чувствительным, он был весьма смущен своей предыдущей встречей с вами. Как мне кажется, он хотел бы принести извинения.
С редкой снисходительностью Чезаре разрешил слуге вступить в разговор.
— Синьор адмирал, — проговорил Микелетто мертвым, тусклым голосом. — Я бы хотел, чтобы вы шире глянули на наше столкновение в винограднике. Я стремлюсь убедить вас, что не всегда бываю таким. Мои грязные слова были продиктованы обществом герцога Хуана. В вопросах плоти он вел себя как самый опустившийся человек, а исполняя определенную роль, приходится… приспосабливаться, невзирая на отвращение.
— Я вполне понимаю это, — ответил адмирал Солово. — Мужчин гонит буря обстоятельств; мы неспособны выстоять против нее в одиночку и едва ли может отвечать за курс своего крохотного корабля.
Микелотто встал и поклонился в явно неподдельном восхищении благородством адмирала.
— Если я правильно понял вас, — произнес Чезаре, — то, очевидно, могу предложить возможное объяснение смерти Хуана.
— В самом деле? — Солово изобразил удивление.
— Разве не могло, адмирал, случиться так, что герцога устранил кто-то из его же собственного семейства, скажем младший брат, стремящийся к мирским благам, ливнем проливавшимся на Хуана? Разве не мог столь беспринципный и изобретательный человек заслать убийцу в дом герцога и замаскировать свое преступление под удар ревнивого мужа?
— Подобное, безусловно, возможно, мой господин, — согласился Солово. Более того, именно эту версию я и предпочел в своем письме к его святейшеству; несколько экземпляров, написанных собственной рукой, я оставил в различных местах, чтобы они были доставлены его святейшеству лишь в случае моей неожиданной кончины.
— Тогда пусть этот день наступит не скоро, — с беспокойством промолвил Чезаре.
— Но оставим такую возможность, — решительно проговорил адмирал. — Я вижу, что вас, теперь старшего в клане, ожидает весьма блестящее будущее. Ну а поскольку это так, я бы хотел услышать от вас пожелания относительно моего отчета перед его святейшеством. Выражаясь коротко и ясно, мой господин, ваша судьба в собственных руках, и не угодно ли вам сделать выбор? В противном случае я бы назвал это стремлением к самоубийству…
Чезаре удовлетворенно вздохнул и опустился в кресло.
— Что за редкое счастье, — он улыбнулся, наслаждаясь моментом, встретить человека, наделенного столь проницательным взглядом.
Адмирал Солово проснулся и подумал, действительно ли это случилось. Вместо того чтобы находиться в ночной рубашке в собственной постели, он нашел себя одетым и вне дома. Где именно, адмирал не знал, однако подземный лабиринт он мог узнать и по собственному опыту, и по книгам.
Стены тоннеля были высоки и неровны, они исчезали над головой за пределами тусклого и мерцающего желто-красного огонька, чьего происхождения адмирал не мог определить. Оглядевшись, он обнаружил, что находится не в одиночестве.
— Эй, надо поговорить! Одно только слово, — раздался достаточно свирепый голос, и высокая, темная, насквозь промокшая фигура, вынырнув, из теней, приблизилась к адмиралу.
— Добрый вечер, герцог Хуан! — сказал адмирал и вежливо добавил: — Как вы себя чувствуете?
— Мертв и загажен неописуемой мерзостью, — ответил герцог, гневным жестом указывая на зияющие раны. — Сами прекрасно видите! А во всем прочем отлично. Пошли.
Он взял Солово за плечо, и они отправились вниз по слегка наклонному тоннелю.
— Можно ли спросить, — начал адмирал, — как случилось, что и я оказался здесь? Или я тоже мертв?
— Увы, нет. Объяснение таково: мой великий гнев способен низвергнуть вас сюда в ночные часы, когда дух человека слабеет.
— Понимаю, — Солово явно заинтересовался. — И об этом вы намеревались переговорить со мной?
— Изобретательное человечество еще не выдумало столь жестоких слов. Посему я вынужден использовать предложения.
— Ох-ох! — в словах адмирала не чувствовалось волнения. — Весьма неприятная перспектива.
— Так есть и так будет. — Хуан блеснул превосходными белыми зубами сквозь слой грязи, оставленный на его лице Тибром. — Я бы предпочел убить вас, но, поскольку не имею на то разрешения, придется свести с ума.
— Каким же образом? — осведомился Солово. — Ваше общество теперь не более отвратительно, чем при жизни, да и место это кажется терпимым. Судя по всему, чистилище. Кстати, куда нам сворачивать на этом перекрестке?
— Какая, к черту, разница, куда вы свернете! — рыкнул герцог Хуан. Все тоннели одинаковы и тянутся беспредельно. Здесь никого не встретишь, не увидишь ничего нового и интересного. Это чистилище предназначено для вас!
— Как-то хочется исправить свою жизнь, чтобы избежать его, — проговорил адмирал.
— О, этого вам не удастся! — возликовал герцог Хуан. — Я буду кипеть гневом, и каждую ночь вам придется ходить здесь со мной. А на утро будете просыпаться измученный и утомленный… наконец, рассудок начнет оставлять вас. А потом поживете еще малость в земном аду, сумасшедшем доме… в цепях… и благородные дамы будут хохотать над вами. А может быть, броситесь вниз с крыши собственной виллы, потеряв все силы или решив полетать, и разобьетесь всмятку о мостовую. В любом случае я скоро заставлю вас по праву разгуливать по этим коридорам.
Адмирал Солово из вежливости изобразил подобающий трепет.
— Перспектива эта бросает меня в дрожь, — признался он, и герцог Хуан ухмыльнулся, как испорченное дитя. — Однако любопытства ради хотелось бы знать: почему ваш гнев направлен против меня? Не я втыкал иглу в ваше ухо, не я сейчас узурпирую почести, предоставленные вам гордым отцом. Виноват ваш брат Чезаре; теперь гонфалоньер, это он покоряет и побеждает вместо вас. Вам не кажется, что подобное внимание ко мне несколько несправедливо?
Герцог Хуан плюнул на стену тоннеля.
— От Чезаре я ничего не жду! Его поступок был вполне предсказуем и соответствовал характеру… я просто не ожидал, что он так скоро приступит к действиям. Но вы, адмирал, вы… Я потрясен! Наследник св. Петра облек вас доверием, поручил отыскать убийцу своего старшего сына… И что же вы делаете? Не думайте, что я не слежу. Я бы назвал это самоубийством, если хотите. Какой позор — вы позволили Чезаре уйти безнаказанным!
Солово нечего было сказать, и они некоторое время брели в молчании, наугад выбирая путь. В доиндустриальном XV веке адмирал никогда не знал столь глубокого
покояи начинал уже наслаждаться им. И вдруг вспомнил, что на утро ему назначена аудиенция у папы, а потому следует отдохнуть.
— Герцог Хуан, — проговорил он извиняющимся тоном. — Я без особой охоты упоминаю об этом, но, мне кажется, вы кое-чего не учли.
— Итак, остаток ночи вы спали спокойно? — спросил равви Мегиллах.
— Как и все ночи с тех пор, — подтвердил адмирал. — Хотя, по совести, я не имею на это никакого права, но сплю по-прежнему сном праведника.
— Судя по вашим словам, — заметил равви, — может показаться, что у его святейшества имелись основания быть благодарным Чезаре. Борджиа нужно было, чтобы кто-то избавил их род от глупца.
Адмирал Солово согласился.
— Меня так и подмывает сказать, что в глазах Чезаре это выглядит именно так. Если бы герцог Хуан был получше, с точки зрения Борджиа, я вполне могу предположить, что Чезаре просто отступил бы в сторонку.
— Герцог Хуан
былв высшей степени безрассудным молодым человеком, не так ли? — осведомился равви Металлах.
— В самом деле, — ответил Солово. — И это было по-своему неплохо. В его безрассудстве скрывалось мое спасение, если вы позволите мне так выразиться. Как я указывал ему, неразумно требовать невыполнимого от нас, остающихся в этом мире… искать справедливости там, где ее не знают, требовать более высокой нравственности, чем практиковал при жизни он сам. Хуже того, это было греховно и могло только продлить его томление в чистилище. Как и столь сильный гнев, обрушившийся на меня, и желание мести — из-за могилы. Он стоял перед бесконечной дилеммой: либо отказаться от своих поисков того, что он называл «честной игрой», либо скитаться целую вечность, так и не очистив себя до конца от греха и не заслужив избавления.
— Судя по вашему ночному блаженству, — заметил равви, — можно предположить, что герцог выбрал путь мудрости.
— Похоже, — кивнул Солово. — Кстати, о путях: я благородно предложил ему идти вверх, а не вниз. «Быть может, спускаться всегда и легче, заметил я, — но что толку, если попадешь не туда, хотя и легким путем?» Он много скулил и оплакивал путь, который ему придется пройти заново.
Равви Мегиллах присвистнул.
— Такова теперь молодежь, — осудил он. — Делаешь для них все возможное, а они не испытывают и капли благодарности.
— Вы правы, — просто ответил адмирал. — Но справедливости нет, так ведь?
Год 1498. Я предлагаю гостеприимство тому, кто хочет сделать из Нотр-Дам мечеть
— Они считают, что вы сделали хорошо, — сказал Фра Бартоломео делла Порта,
глядя над краем рисовальной доски. — Мне кажется, они весьма надеются на вас.
Адмирал Солово, раздраженный столь долгим стоянием, не был склонен выслушивать комплименты.
— Я в первую очередь думал о том, чтобы уцелеть, — ответил он, — а не о карьере Чезаре Борджиа, что бы там ни предопределили ему Феме.
— Не уверен в его перспективах, — отозвался делла Порта, продолжая яростно делать набросок. — Поговаривают, что он просто временный протеже, от которого потом отделаются. Утверждают, что им больше по нраву этот флорентинец Макиавелли; вдохновленный Чезаре, он собрался написать книгу. Но их никогда не поймешь, так ведь?
— Действительно, — вежливо согласился Солово.
— Проклятье, не вертите головой! Вечно выходит: хочешь ты их порадовать или нет, а дело непременно завершится к их удовольствию. У меня всегда так получается. Просто загоняют тебя в такое положение, когда их и твои интересы совпадают. Вы хотели жить, а Борджиа желал избежать обвинения в убийстве, понятно? Левую руку чуточку повыше.
— Я слыхал, они наголо обрили вас руками Савонаролы, — сделал выпад адмирал. — Поэтому, наверное, у вас и дергается лицо?
Делла Порта свирепо взглянул на Солово.
— Возможно, — ответил он, с излишней силой налегая на угольную палочку. — У меня не было тика, пока я не побывал в монастыре Сан-Марко, когда возбужденная толпа пыталась выдворить его оттуда. Даже сейчас не знаю, как мне удалось уцелеть.
— Благодарите судьбу, что не окончили жизнь вместе со своим господином… Его ведь повесили и сожгли, не правда ли?
— Да, то, что осталось после пыток, — согласился Фра Бартоломео, энергично дернув лицом. — Я отделался портретами ничтожеств, возглавлявших флорентийское государство. «Нам нужно ваше знаменитое воплощение идеала в формах», — сказали они. — Объясните мне, адмирал, как обнаружить идеал среди кучки политиканов и свиноподобных банкиров?
Адмирал Солово изобразил — насколько это возможно для неподвижного, как столб, человека — полное непонимание.
— Быть может, — заметил он, — тем самым способом, которым вы придаете изящество и достоинство сухому старому сучку, сейчас позирующему перед вами.
— О нет! — рассмеялся Фра Бартоломео. — Вы у меня будете таким как есть. Я намереваюсь изобразить вас в моем «Страшном суде» среди грешников, осужденных на муки.
— Премного благодарен, — сухо ответил адмирал. — И за какой же грех я буду страдать?
Фра Бартоломео бесенком глянул на адмирала.
— Разве вы не можете догадаться? Это сейчас у вас мальчики и женщины, а раньше…
Адмирал Солово поглядел в окно над бесконечными крышами Рима и, выбрав момент, нанес coup de grace.
— И что вам теперь велят делать?
Делла Порта скривился.
— Они хотят, чтобы я стал монахом,
настоящим,во Флоренции. Наверное, у меня настолько хорошо получается целибат,
что они решили удостоить меня им пожизненно. Похоже, мне придется пройти все до конца, быть искренним и прочее. Не слишком большая награда за все мои хлопоты с этим Савонаролой.
На лице Солово появилась утешительная улыбка.
— Быть может, ваша живопись воистину расцветет, сделавшись единственным выходом для вашей энергии.
Делла Порта явно не был удовлетворен.
— Может, и так — заключил он неискренним тоном. — С их стороны очень тонкая идея — занять меня рисованием.
— Им вы и заняты. А теперь, прежде чем вы уйдете…
Обреченный быть монахом наконец понял.
— О, так, значит, обеда не будет? А как же римское гостеприимство?
— Я не римлянин, — простодушно ответил адмирал Солово. — К тому же, учитывая монастырские перспективы, я подумал, что вы захотите самым энергичным образом использовать все свое время. Я рекомендую вам направиться к той сетке переулков, которую мы зовем Борделлетто. В случае если кошелек ваш тоще, чем можно судить по костюму, есть еще Понте-Систо возле еврейского гетто.
— Как я понимаю, сами вы не рекомендуете обращаться туда, — едко заметил делла Порта, поднимая свой тяжелый груз.
— Понимайте как хотите. Что у вас еще?
Художник остановился у дверей, радуясь, что адмирал предоставил ему подобную возможность.
— Да. Они хотят знать ваше мнение о «Законах», — проговорил он.
Итак, Феме дают ему понять, что знают о приобретенном им экземпляре самой знаменитой работы Плифона. Быть может, они приглядывают за его челядью — со стороны или изнутри. Этого нельзя было предотвратить, а посему оставалось только терпеть. Поэтому Солово игнорировал откровение.
Ему хотелось бы сказать, что предписания греческого философа в отношении утопии пробудили в нем некоторый пыл. Однако подобное не характерно для него, а значит, вызовет излишний интерес.
— Передайте им, что я убежден, — сказал адмирал, и Фра Бартоломео шевельнул губами, перенося его ответ в кладовые памяти. Следует избегать сомнений.
— Кстати, еще одна вещь, адмирал. Вы слыхали о турке… принце, обитающем при Папском дворе?
— Есть такой. Аламшах, сын султана Баязида Второго. Он сейчас здесь заложником, пока его папочка вместе с его святейшеством прокручивает весьма крупное дельце.
— Да, то должен быть он. Словом, Феме утверждают, что вам следует угостить его вином.
— И когда Италия будет выжжена и покорена, мы вторгаемся в Испанию, несколько лет укрепляемся там, обращаем христиан и включаем их в свои ряды. После этого одним ударом мы можем овладеть Францией. Через два года мы захватим портовые города на Ла-Манше и еще через год — Лондон. Мир и Полумесяц воцарятся от Атлантического до Индийского океана.
— Кажется, вы забыли еще несколько государств, принц, — вежливо заметил Солово.
— Да, грязной работы хватит, не сомневайтесь, — заверил его принц Аламшах, качнув щетинистой черной бородой. — Острова там и тут — всякая Мальта и Сардиния, — несколько незначительных форпостов, подобных Ирландии и Испании. Им придется подождать… благословенное правление закона Пророка не сразу придет туда. Но это их сложности.
Адмирал Солово попытался осмыслить очертания Армагеддона,
набросанные перед ним, и подумал, на какой стороне предпочтительнее оказаться. Верой принца можно было и восхищаться, и в равной степени осуждать ее. Против привлекательной простоты восставали некоторые произвольные ограничения.
— Мировая империя, запрещающая употребление вина, долго не протянет, как мне кажется, — проговорил Солово.
Рослый и горячий оттоман ожидал от своего нынешнего собеседника любого возражения, кроме этого.
— Вино? — несколько озадаченным тоном произнес он и смахнул воображаемое пятнышко со своих радужных шелков. — Та жидкость, которую люди здесь поглощают в таких количествах, что валятся с ног и заблевывают собственную одежду? Нет, я не вижу, как его отсутствие может погубить мои планы. Мы выкорчуем виноградники Европы, а их владельцев заставим заниматься честным трудом.
— Понятно, — ответил адмирал Солово, неосознанно отпивая глоток из своей чаши и гадая, суждено ли следующим поколениям столь вольно вкушать этот напиток. Стоило подумать и о другом — стоимость вина неизбежно вырастет до небес, и контрабанда сможет сделать некоторых людей богатыми…
— Я хочу только одного, — продолжал Аламшах, — чтобы мой отец сделал с этим вашим так называемым папой то, что он задумал. Мне же нужно домой, чтобы подготовиться к борьбе.
— Если можно так выразиться, вы очень целеустремленный молодой человек, — прокомментировал адмирал.
Принц принял эти слова за комплимент.
— Ислам сравнивают с мечом, — сказал он. — За простоту, блеск и пользу. Я отдаю себя на службу исламу с той же прямотой. Вы зовете это прямолинейностью, мы — верой… Поэтому мы и победим.
— Уверяю вас, — заметил Солово, — прилив подгоняет ваши корабли. Вы захватили Константинополь вскоре после моего рождения, осадили Отранто, когда я был молодым человеком, а теперь подбираетесь к Вене. Христианский мир раздирают династические распри и ереси, вы же в радостном единстве напираете на него.
— Не умолкайте, — проговорил принц, закрывая глаза и предаваясь неге в потоке добрых вестей, произносимых врагом.
— По-моему, этого достаточно. — Солово испортил благодушное настроение собеседника.
— Да, адмирал, если мне даже суждено появиться у ворот Рима во главе армии, с жизнью вас я разлучу не без скорби… в особенности потому, что рай вам не гарантирован. Почему бы вам не обратиться в ислам, тем самым избавив меня от хлопот?
Адмирал Солово умудрился выразить на лице приличествующую признательность.
— Благодарю, это весьма любезно с вашей стороны, однако мне неплохо и так.
— Ну что ж, тогда не обижайтесь, — ответил принц на манер «два плюс два равно четырем». — Вы не слепы, но предпочитаете не видеть. Говорю вам еще раз, адмирал: пришло время вымести мир новой метлой. А поскольку я ныне пользуюсь папским
гостеприимствоми лучшего занятия мне не остается… почему бы не помечтать вслух. Не вижу в этом беды.
Адмирал улыбнулся.
— Так вы любите мечтать? — спросил он невинно.
— Люблю, — согласился принц. — Все мои лучшие пожелания порождены длительными размышлениями.
— И они-то связаны с завоеваниями и обращением неверных?
— Уж и не помню времени, когда эти видения не вставали бы предо мной, произнес Аламшах, явно радуясь приятным воспоминаниям. — Однако благодаря сегодняшней беседе я сумел самым подробным образом уточнить свои планы. Прежде чем вы умрете, адмирал, — быть может, вам и удастся дожить до отпущенного природой срока, — вы услышите с башен своих церквей и соборов, ваших сорбонн и оксфордов более приятные звуки, чем мертвый лязг колоколов: Хай-йа алас салах — «Собирайтесь на молитву». Ассалату кхаирум минан наум — «Молитва слаще, чем сон». Я думаю, мне удастся это.
— Вы меня почти убедили, — поощрил собеседника Солово и знаком велел оказавшейся рядом прислуге подойти к нему. Похожая на мальчишку девица в красном коротком камзольчике и туго натянутых чулках приблизилась и выслушала шепотом произнесенные инструкции. Поспешно отправившись прочь, она вернулась через несколько минут, одолевая тяжесть двух пузатых запечатанных амфор.
— Прошу вас, настаиваю, чтобы вы приняли от меня этот подарок. И вспомните по-доброму обо мне, когда настанет ваш день.
Аламшах нахмурился.
— Если эти кувшины наполнены тем, о чем я подозреваю, — отрывисто бросил он, — я бы предпочел эту девицу.
— Среди христиан, принц, хозяин не распоряжается добродетелью слуг, торопливо ответил Солово, едва не убедив в этом себя самого. — Но я
предлагаювам самое лучшее из того, что произвели мои виноградники на Капри. Вам никогда не доведется попробовать такого отличного вина.
— Я не стану пробовать вина вообще! — запротестовал Аламшах — И прикажите девице уйти.
Движением пальцев адмирал Солово отослал служанку, однако кувшины она оставила.
— Адмирал, — усталым голосом перебил его Аламшах, — вы прекрасно знаете, что Коран запрещает его, к тому же…
— Знаете, принц, поскольку вы собираетесь возвысить ислам, можно не до последней точки соблюдать все его ограничения… ведь вы хотите обратить вино себе на пользу, усилить им свои умственные способности. Я, например, вполне допускаю подобную возможность… — Аламшах отвечал вялой улыбкой, словно давая понять, что ценит теплую заботу адмирала. — К тому же, продолжил Солово, — не все из ваших братьев блюли это правило. Аль-Мотамид, поэт и последний мавританский король в Севилье, зашел настолько далеко, что открыто высмеивал в своих стихах тех, кто предпочитает воду вину. Далее я вспоминаю великого поэта Принсипе Марвана, тоже мавра, находившего солнечный свет в рожденном лозой напитке.
— Я читал «Диван Принсипе», — признался принц Аламшах уже менее убежденным и непреклонным тоном, чем прежде, — то был еретик, адмирал.
— Выходит, — с грустью продолжил Солово, — что ваша священная книга призывает воздержаться от плодов лозы. Учитывая это, я распорядился, чтобы во втором из кувшинов находилось наилучшее римское пиво. Вы согласитесь, конечно, что оно-то по крайней мере не имеет ничего общего с запрещенным вином.
— Чистая софистика, адмирал. Наша религия запрещает людям опьянение, лишающее их рассудка. Подобные удовольствия оставлены только для рая.
— Возможно, вы правы, принц, — проговорил Солово. — Но я предлагаю свой дар в ваших же интересах. Мне просто подумалось, что вы лишь мечтали вступить завоевателем в Париж. Но употребив всего лишь долю содержимого этих кувшинов, вы сочтете себя действительно там.
Неделю спустя адмиралу Солово дома подали уклончивое письмо. Исключительно ради обоснования окончательной победы ислама принц Аламшах осведомлялся, не найдется ли у адмирала еще несколько кувшинов харама.
— Как рыба! — сказал ученый из Морейского платоновского института. Отец, султан Баязид, назначил Аламшаха губернатором Манисы, которая, как вам известно, представляет собой весьма важную область западной Турции. Однако ответственность не изменила его взглядов. Мать принца — а она опасней медведицы, у которой болит голова, — не отводит от него глаз и казнит людей из его окружения, но Аламшах тем не менее умудряется находить выпивку. Он умрет через пару лет.
— Для чего Феме, должно быть, и доставляют ему вино.
— Истинно, — согласился вертлявый грек. — Он должен пасть (быть может, от собственной трясущейся руки), чтобы не исполнились эти стихи.
Адмирал принял переданную ему записку.
— О, конечно, — ответил ученый на вопросительный взгляд Солово. — Это из Книги, в переводе, разумеется. Ваша звезда стоит высоко, вам оказывают почести.
Странным образом не волнуясь, адмирал принялся изучать два коряво написанных от руки катрена:
Беды Израиля
Придут к По, Тахо,
Тибру, Темзе
И Тускании.
Жестокая секта мусульман явится,
Скрывая оружие под одеждой.
Их предводитель возьмет Флоренцию
И дважды сожжет ее,
Посылая перед собой умных людей,
Не знающих законов.
— И это должен быть он? — спросил Солово, передавая назад стихи.
— Так мы считаем. При его энергии и пламенной вере он мог бы объединить мир под властью единого вероисповедания.
— И что же в этом плохого?
— Это будет не
нашавера, адмирал. Мы позволили вам отыскать ахиллесову пяту принца и сразить его. Мир не увидит архисултана Аламшаха: вы вновь сработали хорошо. Более того, мы полагаем, что вы созрели для более масштабных деяний. Кстати, так считает и папа.
— Конец детства, — проговорил уэльский фемист. Он стоял на краю беседки, не отводя глаз от игравших внизу детей Солово, которые и спровоцировали эти слова. — Когда тебе показывают часть Книги, пути назад уже не остается. Этим был отмечен новый этап в вашей карьере. Вы стали «нашим» в новом и более глубоком смысле.
— Докуда мог я проследить свои собственные шаги? — спросил адмирал. Мне открывался единственный путь вперед.
Фемист кивнул, одобряя подобную проницательность.
— Как обычно, конкурировали два суждения, — сказал он, повернувшись спиной к Солово. — Когда кончается наша вера в одного из иллюминатов, все устраивается достаточно цинично и жестоко.
— Могу себе представить, — ответил адмирал Солово. — Приходится убирать не только его или ее, но и тех, с кем они могли откровенничать, а потом еще и всех тех, с кем судачили эти.
— Да, — согласился фемист, — да. Мы терпеть не можем столь крупномасштабных и заметных мероприятий. К счастью, это бывает необходимо лишь изредка. В последний раз мы истребили целый город. Пришлось во всем обвинить мор.
— И конечно же, евреев или прокаженных, которые «вызвали» его.
Уэльсец хихикнул.
— Да. Подобные соображения всегда находят внимательных слушателей, особенно в Германии. Стоит слепить какую-нибудь чушь из гноя и паутины, приклеить к церковной скамье младенческим жиром — и буря готова. Суеверие — великий союзник.
Адмирал не мог возразить, но и одобрения от него не ждали.
— Лишь отважный или безрассудный человек, — сказал он резким голосом, покушается на верования людей.
Фемист круто повернулся, чтобы обратиться к Солово; его бледное лицо украсила самодовольная улыбка.
— Совершенно верно! Вот потому-то мы выбрали вас, чтобы воплотить нашу волю в миф.
Год 1499. ВЕЛИКИЕ ОЖИДАНИЯ: я спасаю династию, вмешиваюсь в национальную политику и позирую для портрета
…За последние две недели король настолько постарел, что кажется на двадцать лет старше.
Из донесения епископа де Авала, испанского посла в Шотландии, о ситуации в Англии, 1499 год
— Эй, каменная рожа! Ты чего тут расселся?
Адмирал Солово обратил ледяной взгляд к пышноволосому грузчику.
— Держись, приятель, может, еще ничего и не случится, — сказал другой.
Для Солово «ничего» уже произошло. Его отправили на дикий Север, лишив солнца, книг и удобств, в компанию варваров, кроме скверных зубов наделенных не менее отвратительными манерами. Это самое «ничего» воплощалось в двуногом чурбане, решившем потешиться над ним… личности, готовой вот-вот пустить в ход стилет.
— Эй, Солово! — завопил чуть более культурный голос, разрывая молчание.
Адмирал обернулся и заметил, что его окликают с дальнего конца причала из небольшой группы всадников.
Истинноон ненавидел только одно — когда его во всеуслышание называют по имени… прискорбное нарушение секретности, способное просто воспламенить кончики нервных волокон. Неудачное путешествие и заканчивалось скверно.
