— Никто не думает, что вы в ответе за это, моя очаровательная, проговорила она. — Мы можем подозревать кого угодно, только не вас.
      — И не меня! — запротестовал Кромвель. — Я способен на многое…
      — Точнее, на все, — поправил Нума Дроз, выражая мнение профессионала.
      — Но не на мелкую месть, — настаивал Кромвель.
      Адмирал поглядел на наемника, пронзая его серыми глазами. Последовал неприятный момент. Наконец, завершив внутреннее обследование, Солово удовлетворился.
      — Я верю вам, — сказал он. — Однако, учитывая эти непрекращающиеся дебаты с настоятельницей в течение последних двух недель и ваше явное нежелание смириться с поражением, легко простить наше первоначальное заблуждение.
      — Я не причинил бы зла не только настоятельнице, — держался своего Кромвель. Внимательный взгляд адмирала уже усматривал слабое сияние над его челом, — но и любой пожилой даме.
      — Если только этого не потребует дело, — вновь пояснил Нума Дроз.
      — Естественно, — снизошел Кромвель.
      — Тогда отлично, — проговорил Солово. — Петля подождет… какое-то время. Пойдемте, сначала изучим свидетельства.
      — Но для вопросов может не оказаться причин, — прокомментировал Нума Дроз. — Старые дамы нередко поздно встают. Моя прабабушка…
      — Нет, — уверенно заявил адмирал. — Здесь стало теснее, я чувствую это. Она ушла.
      Слова его разом решили вопрос, и все поднялись из-за стола.
      — Оставайтесь здесь, — обратился адмирал к новициатке и, заметив хищный огонек в глазах де Маринетти, добавил: — И все же лучше вам пойти с нами; хватит с вас приключений на сегодняшний день.
      Сад был пуст… зеленая могила обезглавленных стеблей.
      — Сколько же часов терпеливого труда, — удивилась Каллипия, потребовалось, чтобы срезать и собрать каждый цветок. Безусловно, это работа или ненависти, или любви…
      — Чувства, связанные весьма близким родством, — прокомментировал адмирал, позволив себе нотку пренебрежения на первом слове. — А где располагается опочивальня настоятельницы? — осведомился он.
      Новициатка указала на внушительную преграду в конце погубленного сада.
      — Грубую силу, будьте любезны, — обратился адмирал к Нуме Дрозу.
      Огромный швейцарец немедленно прибег к помощи кованого сапога; дверь треснула, не выдержав насилия. С контрастирующей мягкостью он высвободил пострадавший засов. Дверь распахнулась.
      Адмирал Солово вошел в келью, как Мехмед-Завоеватель в Константинополь. Остальные следовали за ним с опаской, подобно ученикам у Гробницы Воскресшего.
      Гроб сей не был пустым. Настоятельница, оставив мир позади, спокойно сидела в кресле возле постели, окруженная своими собранными земными радостями. Повсюду, где только можно было, стояли чаши и вазы, полные цветов, даже пол и постель были густо усыпаны ими, так что обычно скудная и строгая келья в тот день просто полыхала многоцветием красок.
      Пока его помощники и последователи дивились, пытаясь запечатлеть в памяти увиденное, чтобы вспоминать в преклонном возрасте, Солово предпринял недолгий розыск и обнаружил незапечатанный конверт, прислоненный к полному цветов умывальному тазу.
      — Я услышала зов, — бесстрастно прочел он собравшимся свидетелям, и послушно покоряюсь ему, не желая ничего оставлять за собой. Мой Спаситель жив, я это знаю.
      Томас Кромвель вздохнул.
      — Последнее слово, как всегда, оставалось за ней, — с горечью сказал он.
      — Должно быть, она ощутила на себе тяжелую руку времени, — предположил Кромвель, — и не ошиблась.
      Адмирал Солово сделал ход, которым обрек ладью Кромвеля на верную гибель.
      — Думаю, со старыми друзьями не прощаются так, как это сделала настоятельница. Представьте себе, каково ей было бы проснуться на следующее утро!
      — Быть может, она приняла яд, чтобы избежать позора, — терялся в догадках Кромвель, кривившийся над доской и не желавший признать поражение.
      — Нет, — ответил Солово, разглядывая опустошенный сад. — Я немного знаком с искусством отравителя. Настоятельница отбыла, повинуясь зову одной лишь природы.
      — И ее видели снова! — пискнула госпожа де Маринетти. — Этим утром! Одна из новициаток сказала мне.
      — Я тоже слыхал об этом, — проговорил адмирал. — Похоже, она сохранила интерес к своему бывшему саду.
      «Бывшему» — точное слово. Измученный скукой и похотью, Нума Дроз заставил повиноваться самых стойких монахинь, превратив сад, как и намеревался, в цитадель. За одну короткую неделю все растения исчезли, уступив место щебенке.
      — Мертвые, — Кромвель сплюнул, — уходят, и, конечно, незачем им возвращаться, чтобы смущать нас. В этом их огромнейшее достоинство. И этого требует правильный порядок вещей.
      — Как так? — спросил Солово, являя вежливый интерес к государственным соображениям солдата.
      — Ну, подумайте, что будет, — ответил англичанин смело и уверенно, если каждый казненный своим господином будет возвращаться, чтобы осмеять его решение? Что будем делать, если каждый висельник потом будет изображать, что суд был неправым? Нет, адмирал, тогда начнется просто метафизическая анархия!
      Солово решил, что подобная ситуация скорее понравилась бы ему, и высказался в пользу открытой в обе стороны могилы.
      — К тому же, — продолжал Кромвель, — смерть этой женщины облегчало ожидаемое доказательство собственной правоты. Не сумев пробудиться к жизни вечной, она должна была, если только имела такую возможность, пережить крушение собственных фантазий. Однако, увы, она не способна на это, потому что я прав, а она мертва.
      Тут де Маринетти охнула и ткнула пальцем в воздух. Адмирал Солово улыбнулся, а Кромвель подпрыгнул, подбросив в воздух доску и шахматные фигурки.
      Настоятельница скользила вдоль одной из стен, прикасаясь к незримым цветам и нюхая их. Они видели старую даму как сквозь серую вуаль… фигура ее мерцала, словно бы она то и дело проходила врата между ее миром и реальным. Присутствия адмирала и его людей монахиня будто не замечала. Наконец, она вступила в некую часть параллельного мира, невидимую человеку, и исчезла подобно погашенному огоньку свечи.
      Каллипия де Маринетти глубоко вздохнула и провела руками по шелковому платью.
      — Вот уж не думала, — мурлыкнула она, — что испуг может быть столь восхитительным.
      Томас Кромвель был настроен менее оптимистично. Он глядел вслед видению, не скрывая жестокости.
      — Все это я воспринимаю как оскорбление, — проговорил он негромко.
      — Когда тебя преследуют духи, — сказал адмирал Солово, — важно стоять смирно.
      — Что? — гневно огрызнулся Кромвель, с трудом отрывая свой взор от настоятельницы, которая вновь приближалась, обходя исчезнувшие клумбы. Смирно?Как это понимать?
      Солово со смирением пропустил мимо ушей неуважение подчиненного, посчитав его результатом перенапряжения. Более двух недель призрак определенно изводил Кромвеля как частыми появлениями — иногда в самый неудобный момент или минуты уединения, — так и их последствиями. Англичанин вбил себе в голову, что все, даже смешливые новициатки, смеются над ним.
      — Я хочу сказать, — терпеливо принялся пояснять адмирал, — что видения допускаются к нам через особые врата. Если проследить за ними с помощью нашего кривого зрения, они мимолетны и случайны. Одно мгновение ты видишь его, а потом оно вдруг исчезло, чтобы вновь объявиться в другом месте. Соответствие измерений между нашим миром и… тамошним не является ни точным, ни предсказуемым. И если ты примешься двигаться в подобный момент, то рискуешь угодить в иные края. Кто может сказать, какая жуткая пасть незримо может разверзнуться на расстоянии простертой руки возле него?
      Но Томас Кромвель зашел чересчур далеко, чтобы прислушаться к мудрым словам. Будущий канцлер Англии общался со своим подсознанием, возвращаясь назад на годы и сливаясь с корнями. До него доносились свирепые советы саксонских предков-язычников. Даже Король-Честолюбие не мог совладать с ветрами, что дули из этих глубин и краев.
      Глаза его сузились, и руки, что в будущем закроют монастыри в своей отчизне, сжимались и разжимались в бессильной ярости. «Можа и так, сказал он, ни к кому особенно не обращаясь. Аккуратный придворный язык сменился диалектом более густым и быстрым. — Только, по-моему, меня осмеивают! Похожена то, и я сыт этим по горло!»
      Англичанин извлек потайной зазубренный кинжал, который Солово заметил еще при первой встрече, и бросился на мерцавший силуэт настоятельницы. Адмирал был достаточно заинтригован: во-первых, Кромвель оказался солдатом настолько, чтобы унизить свой гнев до услужливой жесткости, во-вторых, ему было интересно проверить собственную теорию. Тут англичанин исчез из виду, словно проглоченный.
      В первый раз после смерти, обнаружив интерес к этому миру, настоятельница медленно повернулась к адмиралу и торжествующе взвыла. Подобный звук едва ли удался бы ей при жизни… для смертного горла в нем было слишком много октав. А потом — на миг, должно быть, — глаза ее вспыхнули огнем.
      Но, несмотря ни на что, Солово намеревался следовать собственному совету. Не желая идти за Томасом Кромвелем в потусторонние миры, он только прочнее взялся за ручки кресла, не меняя позы.
      Затем весь долгий день адмирал был невольным свидетелем преследования Томаса Кромвеля по всей новой обители настоятельницы. Никто более не заходил в опустошенный сад, повинуясь резкому приказу Солово. Только Нума Дроз терпеливо обретался возле дверей, рассчитывая дождаться зова о помощи от своего работодателя. Тяжело и жутко тянулось время кровавой процедуры, однако, как выяснилось потом, лишь для отвода глаз…
      Прежде чем стих звук многоголосого воя, настоятельница поторопилась исчезнуть. В нескольких ярдах вдруг открылось другое окно,и Солово увидел, как она несется по коридору — в совершенно неподобающей старой даме манере — и в конце его стоит Томас Кромвель.
      Оба столкнулись в хаосе развевающегося черного повседневного платья монахини и нарядных одежд наемника. Белый как кость, но решительный Кромвель мастерски — снизу и внутрь — нанес смертельный удар под грудину. Не встречая сопротивления, нож двигался вверх, и вверх, за ним следовала вся рука Кромвеля. Без ущерба пронзив настоятельницу, он остолбенел. Тогда она расхохоталась и выколола ему правый глаз ногтем.
      И снова видение померкло.
      Так продолжалось все время. Еще несколько раз Кромвель пускался в драку, кинжал его безрезультатно пронзал призрак, сам же он претерпел не одно прискорбное ранение. Ну а потом — началось его бегство.
      Личный рай — ад или чистилище — настоятельницы изобиловал неопределенными белыми ландшафтами. Адмирал Солово видел холмы и равнины, интерьеры комнат той же тусклой расцветки. Иногда покрытый алой кровью Кромвель искал убежище внутри здания и отдыхал, задыхаясь и припав к стене. Но вскоре срывался с места, подгоняемый пронзительным голосом настоятельницы.
      В другие же моменты, казалось, по прошествии долгого времени, он улепетывал через предгорья или снежно-белые болота, спасаясь от преследующих, острых как бритва ногтей. Неземные вопли настоятельницы разносились над скучным пейзажем, вырывались из ворот, отдаваясь в ее прежнем саду. Их нес холодный ветер, теребивший серебряные волосы адмирала, прихватывавший и звуки печали, и запах отчаяния.
      Во время одной из менее драматических интерлюдий Солово вспомнил, что рассказывал ему оттоманский башибузук (естественно, под пыткой). В раю, утверждал он, дозволено все запрещенное на земле: вино, мальчики, красноречивая картинка на стене. Вечное пьянство было наградой за прижизненное воздержание.
      Для себя адмирал решил, что сохранит полный самоконтроль и за гробом (стоицизм — понятие абсолютное), но другие… Их эта идея могла привлекать. Так и настоятельница, прожившая в покое и мире три двадцатилетия и еще десять лет, могла наконец воспылать мщением. Конечно, ее-то хранилища подавленной агрессивности давно были переполнены. На деле Солово был чуточку разочарован, и его решение держаться поодаль от того мира только окрепло. Если все это она вытворяла, сорвавшись с поводка, какую же роль на самом деле играла добродетель в ее жизни? Воистину неприятная мысль.
      Все — или же начальная стадия — завершилось ранним вечером по времени адмирала. Для бедолаги Кромвеля, должно быть, прошел не один день или даже неделя.
      Заморгали, открываясь, неправильные порталы, и на покинутой городской площади, освещенной луной того мира, в котором оставался Солово, адмирал увидел, как Кромвеля загнали в угол… а потом отвел глаза, пока настоятельница сдирала кожу с вопящего солдата.
      Завершив сие деяние, она завернулась в кровавую шкуру и устремилась к вечности, полной новых злобных проказ. Солово более не видел ее, разве что в снах.
      Управлявшие представлением таинственные приливы сместились и затворили окна. Кромвель оказался низвергнутым на землю к ногам адмирала: обнаженный, но невредимый… и чудесным образом живой.
      Менее благодарный, чем следовало бы, Кромвель, пошатываясь, поднялся на ноги и ощупал грудь и руки, явно опасаясь, что ему только кажется, что они на месте.
      — Я снова целый! — выдохнул он.
      — Почти, — мягко ответил Солово, — если забыть про скрещенные папские ключи, которые она вырезала на твоей заднице.
      Кромвель едва не обернулся, однако к нему уже возвращались высшие чувства, подобные достоинству, и он сдержал себя.
      — Я подозреваю, что это изображение может остаться, — заметил Солово, не понуждаемый к тому обстоятельствами.
      Кромвель кивнул.
      — Но я будуотмщен.
      Солово улыбнулся.
      — Каким образом? Настоятельница находится вне пределов твоей досягаемости.
      Теперь уже улыбнулся Кромвель, являя большую холодность, чем когда-либо прежде. Раньше честолюбие его не имело цели, но сейчас оно обрело миссию, укрепившую и направившую его десницу до конца дней.
      — Адмирал, она оставила здесь заложников, — сказал Кромвель, обнаженной рукой обводя все приорство, — все, что она любила: кирпичи и цемент, институции и культуру, весь образ жизни. Этими средствами я отомщу ей: удар за удар, рану за рану, и пусть она смотрит, не имея возможности помешать мне. Я честный человек, Солово, — в собственном понимании — и отплачу ей с процентами, попомните мои слова!
      Так Солово и сделал, попутно отметив простоту и невинность цивилизации, более молодой, чем его собственная. Он твердо верил, что Кромвель исполнит обет. Еще адмирал полагал, что, хотя история уже отлита в металле, протестующие стоны тех, кого она раздавила, должны быть услышаны.
      Вслух же Солово сказал:
      — Но, учитывая грядущую жизнь и все ваши прегрешения, признайте, ведь настоятельница права?
      Кромвель поглядел на башню приорства, умственным взором окидывая бригады разрушителей и светских наследников.
      — Права, — согласился он. — Но это лишь усугубляет дело.
      — Он отнял у каждого из нас последнее утешение — сосиску! — Монашеская физиономия горела негодованием под лучами римского солнца. — Можете ли вы представить себе подобное!
      Пробужденный отталкивающей картиной, рожденной таким заявлением, Солово заставил себя обратиться к слуху.
      — Прошу прощения?
      — С незапамятных времен, преосвященный адмирал, — проговорил монах жалостным голосом, — каждый брат ежедневно получает свиную сосиску с кровью. Мы, германцы, любим такие. Столь интимно потребляя сырые компоненты недавно существовавших тварей мы приближаемся к сотворенному Богом циклу существования. Но фон Стаупиц теперь лишил нас этого рациона!
      — Сосиску нашу насущную даждь нам днесь? — ухмыльнулся Нума Дроз, громоздкий и нелепый в священническом облачении, словно лев в митре.
      Монах не знал, с одобрением или осуждением нужно воспринимать эту шутку, и решил склониться к первому варианту.
      — Именно! — согласился он. — И это еще не самое жуткое из его деяний. Представьте себе, он разбавляет водой пиво.
      Глаза патера Дроза — злые, как у козла, — вспыхнули желтым огнем.
      — Ну уж только не это! — сказал он. — Советую, возвращайтесь в Эрфурт и сделайте сукиному сыну «кровавого орла»!
      Монах был явно встревожен хлынувшим потоком подобной «симпатии».
      — О, понимаю… а что это Такое?
      — Кровавый орел? — отозвался Дроз. — Эту штуку изобрели викинги, а я всегда симпатизировал их старым добрым нравам. Сперва кладешь своего мужика — бабу тоже можно — лицом вниз и режешь спину до ребер. А потом берешь за кость и выворачиваешь наружу. Ну, как орел крылья распустил, понятно? Некоторые могут так протянуть несколько часов.
      Поскольку монах затруднялся с ответом, Дроз истолковал его ошеломленное — с открытым ртом — молчание как одобрение.
      — Значит, понял! — заключил он. — Правда, простая штука?
      — Я же предлагаю вам, — вмешался Солово, заставляя себя вновь овладеть ходом событий, — пойти и поесть. Вот флорин. Вон там обитает ремесленник, обрабатывающий мясо убитых животных. Ступайте и ешьте кровяные сосиски, пока не кончатся деньги.
      — Но, адмирал, — возразил монах, — сейчас я не голоден и…
      — Я настаиваю, — сказал Солово так, что и Нуме Дрозу захотелось броситься за сосиской. — И не возвращайтесь, пока не будете сыты. В противном случае я сочту, что все ваши жалобы на дурное обращение столь же пусты, как и монастырская кладовая.
      Монах заглянул в глаза адмирала и узрел в них пейзаж, истерзанный и вовсе не благосклонный к нему. Он подскочил и испарился, подобно гончей.
      — Итак, брат Мартин, — обратился Солово к оставшемуся монаху, — быть может, теперь вы получите возможность говорить. И что же вы скажете мне обо всем этом?
      — По-моему, лучше промолчать, — отозвался рыхлый застенчивый немец.
      — Простите, а вот этого не дозволено, — разом подвел итог адмирал. Его святейшество снисходит к жалобам вашего ордена на нового главного викария. Мы обязаны и занять, и просветить вас. Мы не можем ничем занять молчуна.
      — Ага, именно так. — Дроз сверлил монаха своим жутким взглядом. Расскажите нам о родимых тевтонских дурачествах, о которых я так наслышан… поговорим о сосисках, рослых бабах, о том, как подшутить над жидом; словом, о том, что вам интересно.
      — Это мой первый приезд в Рим, — запинаясь, произнес брат Мартин. — И я чуточку перевозбужден, к тому же устал, да, очень устал. Быть может, если я отдохну и…
      — Нет, — проговорил Солово столь же решительно, как и прежде. Скажите, а что вы думаете о римлянах?
      Монах обнаружил большую стойкость, чем предполагало первое впечатление. Лицо его буквально отвердело, а латынь приобрела жесткость, не характерную для языка его отечества.
      — Все вы — сытые люди. Я никогда не видел, чтобы столько людей покорялись зову плоти.
      Адмирал Солово опустил подбородок на руку.
      — Да… Это точное определение.
      — За исключением присутствующих, — добавил монах, не из страха, просто из вежливости.
      — Я сожалею о подобной предвзятости, брат, — промолвил Дроз с жуткой улыбкой, которая для Солово означала, что в этот день некто обязательно пострадает где-нибудь в городе. — Но каждому дозволяется иметь собственное мнение, так я слыхал.
      Адмирал заказал новую бутылку из винной лавки, и ее скорое появление сгладило неловкость. Прежде чем задать вопрос, он попробовал содержимое.
      — Итак, с приходом нового главы августинцев для вашего ордена наступили трудные времена?
      На деле Солово превосходно знал, что так оно и было. Иоганн фон Стаупиц — томист, член недавно модного «общежитийного братства» и, самое главное, фемист — взят был специально ради этой работы. В итоге в германских учреждениях ордена недовольство бурлило на пределе открытого взрыва. Двоих красноречивых (среди подобных себе) братьев отправили, чтобы поведать Риму общие скорби… вышло так, что среди них оказался брат Мартин Лютер. Это как раз его селекционеры Феме сочли готовым для восприятия влияния Рима и общества адмирала Солово.
      — Я бы сказал так, — ответил теперь Лютер. — Жизнь монаха должна быть суровой, но я нигде не слыхал, чтобы она заодно была и несчастной. И если позволите, скажу еще, что фон Стаупицу приказали угнетать нас по каким-то только ему известным причинам.
      Не зная, чему удивляться — проницательности монаха или грубой работе Феме, — адмирал пододвинул к гостю бутылку.
      — Надо выпить, — проговорил он самым рассудительным тоном. — Вино притупляет в человеке все, что ощущает скуку и боль, оно открывает для радости наше внутреннее «я».
      — Жизнь — дерьмо, пей и забудь, — добавил патер Дроз, пододвигая емкость еще ближе, так что она уже грозила упасть на колени Лютера.
      Как ни странно, монах оценил последние слова и был ими убежден. Поглотив вино мощным содроганием глотки, он облизнулся и тыльной стороной пухлой руки стер влагу с губ.
      Солово испытал одновременно и облегчение, и отвращение. Даже пираты, которых ему случалось знавать, не потребляли оглушающую рассудок жидкость столь недостойным образом. Вино, как считал адмирал, было могучим оружием против человека, потребляющего сей напиток как пиво. Теперь бастионы, защищающие рассудок монаха, взломаны и он открыт для восприятия новых идей и ощущений.
      — Ну хорошо, — проговорил Солово, собирая перчатки и письменный прибор. — Пока ваш коллега принимает блаженную смерть от тысячи сосисок, мы можем отсутствовать. Чем бы вы хотели заняться?
      Лютер огляделся, символически впивая могущественный город, некогда дом императора, а теперь ось веры. Первый натиск алкоголя открывал беспредельные возможности.
      — Мне бы хотелось, — сказал он, — сходить в… церковь.
      Так на глазах адмирала приличия одержали временную победу, воспользовавшись недолгим замешательством. Это ничего не значило. Учтены были и подобные оказии…
      Для того чтобы Нуму Дроза одеть как подобает священнику, потребовались уйма денег и обещание дополнительных милостей. Мало того, что он был невысокого мнения о ткани, так еще и не хотел расставаться со своими радужными шелками и пышными шляпами.
      Адмирал Солово наконец выиграл сражение, однако сопротивление было отчаянным. Среди знакомых адмирала не было клириков ростом в шесть футов и восемь дюймов, и поэтому ему пришлось заказывать подобное облачение втайне, что привело к дополнительным расходам. Но все эти сложности казались сущим пустяком по сравнению с тем, что требовалось, дабы заставить наемника вести себя хотя бы в приблизительном соответствии с образом.
      Однако новое дело все больше привлекало Дроза, начинавшего получать удовольствие от пантомимы. Прослушав мессу в церкви Кающейся св. Марии Египетской, он сидел с Лютером и адмиралом возле заведения неаполитанского булочника и трактирщика, наслаждаясь дневной пиццей и приглядывая за бурной жизнью соседнего Борделлетто.
      — Я наслаждалсяслужбой, — проговорил Нума Дроз. — Она словно ножом заколола пелагианскую ересь.
      — Далась тебе эта самая «кафоличность», — заметил Лютер.
      — Ну, знаешь ли, в церкви в ладоши не хлопают, — ответил швейцарец, давая Солово возможность поразмыслить над своей внутренней сутью. Смотри. Все это напомнило мне одну беседу с пленными янычарами. Клянусь: половина их отреклась от ислама не сходя с места!
      — А другая половина? — поинтересовался Лютер.
      — О, этих мы, дружище, насадили на колья! — Дроз вдруг вспомнил, кого он должен изображать. — Это я про то, как они поступают с нами… к тому же все они отступники.
      — Янычар, — пояснил Солово, обращаясь к монаху и рассчитывая, что маленькая интерлюдия пойдет тому впрок, — набирают из христианских детей; этим налогом облагаются все территории, покоренные оттоманами. Воспитанные как фанатичные мусульмане, они служат в гвардии султана.
      — Я слыхал о них, — ответил Лютер, — но сомневаюсь, можно ли здесь говорить об отступничестве. Вступать на путь к спасению следует лишь в зрелые годы.
      — Неужели? — невинно осведомился Дроз. — Ну раз ты так утверждаешь.
      Монах обнаружил некоторое замешательство, однако же дал ему пройти. Его явно больше волновала близость церкви, которую они только что посетили, к кварталу мигающих красных фонарей. Адмирал отметил, куда был обращен его пылающий взгляд.
      — Вас что-то смущает? — спросил он.
      — Не знаю, — ответил монах, морща чело. — Видите ли вы то, что вижу я?
      Солово и Нума Дроз послушно повернулись, но ничего неподобающего не увидели. Лютер повернулся к ним в некотором возбуждении — не совсем невинного происхождения, по мнению адмирала.
      — Я только что видел мужчин, открыто совокупляющихся с женщинами легкого поведения, — возмутился монах. — Поглядите! Вот они. Их следует выпороть!
      — Ну, — добродушно заметил Дроз, — это сделать несложно, хотя и будет кое-чего стоить!
      — Нет, нет и нет! — сказал монах. — Я имею в виду это открытое… общение, и еще возле церкви. Только подумайте, все это рядом с домом Господним, где горят лампады перед телом Христовым. Как они смеют творить подобные пакости!
      — Этим путем и вы попали сюда! — произнес невозмутимый Солово.
      — Вы хотите сказать, что моя мать… — взревел Лютер, вскакивая на ноги.
      — Мое замечание касалось лишь механики этого акта, а не ваших предков. Вы слишком нетерпимы к требованиям человеческой природы в городе, где достопочтенные люди стремятся жениться попозже.
      — Я смертельно поражен вашими словами, — ответил Лютер, сотрясаясь от негодования, и снова сел.
      — Похоже, у меня необычайные способности к этому, — заявил адмирал.
      — Итак, вы допускаете,что… — перебил его монах, — еще ощущая вкус облатки во рту…
      — Нет, — проговорил Солово раздражительным тоном, давая понять, что не желает присоединиться к подобной волне эмоций. — Я не допускаю того, что вы думаете, однако и в противном случае было бы немного позора. Дело всего лишь в том, что в своих вкусах я более сдержан.
      — И целеустремлен, — добавил откровенный Нума.
      — Я имел в виду, — продолжал адмирал, — одну из своих первых обязанностей на службе его святейшества, когда мне пришлось составлять «общественный реестр». В частности, для этого следовало пересчитать всех шлюх, занимающихся в Риме своим ремеслом; однако по лени своей я сдался, когда семь тысяч охотно назвались этим именем. И это — прошу отметить — в городе, где обитает пятьдесят-шестьдесят тысяч душ. В конце концов, опасаясь оскандалить как его святейшество, так и потомство, я указал в отчете лишь примерно четырнадцать сотен истинных профессионалок. Из этого числа примерно пять сотен составляли чужеземки, для того и привезенные в город. И поскольку было ясно, что ни одна из сих «несчастных» не умирает с голоду, следовало признать, что клиентуры у них хватает. Ну а раз так, грех, столь универсально распространенный, можно и не считать таковым.
      Прежде чем Лютер успел указать, что убийство и кражи практикуются не с меньшим размахом (но это их вовсе не оправдывает), адмирал дал знак Нуме Дрозу приступить к своей роли. Отточенное взаимодействие поймало монаха врасплох.
      — В любом случае, — начал Дроз-проповедник, — я слыхал такую теорию. Целью полового акта является размножение, правильно?
      — Да, — с опаской согласился Лютер. — Так учит Церковь, основываясь на естественном законе.
      — Итак, половой акт рождает плод, и всякое оплодотворение сексуально. Тогда выходит, — торжествующе промолвил Дроз, радуясь, что запомнил все как надо, — что всякий акт, исключающий зачатие, не является сексуальным. Если ты прибегаешь к предосторожностям или к методике, которую предлагают наиболее бойкие дамочки, тут никаких детей быть не может, а потому этот акт не половой, а стало быть, и не греховный. Понял?
      — Э… — ответил Лютер, жутко хмурясь. Солово видел, что монах ох как хотел принять этот радикально пересмотренный естественный закон, но упрямая честность снова и снова возвращала его к дефектам предлагаемого варианта. Однако скоро он сумеет провести через одну из этих дыр запряженную четверкой колесницу. Поэтому адмирал уже подготовил для монаха некоторые предложения, когда — и если — он выберется наружу. Солово не намеревался расходовать впустую результаты скучных часов, потраченных на натаскивание Нумы Дроза к первому в его жизни абстрактному поручению.
      К счастью, в тот самый момент, когда все находилось в состоянии равновесия, сказалось влияние истолченных грибов, тайно подмешанных в выпитое Лютером вино. Адмирал просто хотел, чтобы монах держался посвободнее и приветливее, а для того, кто провел два десятилетия в обществе Борджиа, добраться до питья доктора Лютера не представило труда. Шедшая мимо путана привлекла внимание монаха не имеющими предела ногами в золотых чулках; деяние сие было повторено ею трижды… и мир переменился.
      Лютер новыми глазами глядел на Солово и Дроза, свежий живой огонек оживлял его узкие глаза.
      — Я понимаю вас, — медленно проговорил он. — Никогда не думал об этом подобным образом. Значит, вы можетеутверждать, что существенно намерение, а не деяние, так?
      — Совершенно верно, — ответил адмирал, не слушая более ничего; его работа была сделана.
      — Я хочу сказать, — заторопился Лютер, — что, если был монах, достойный Царства Небесного, так это именно я. Я делал свое дело, расплющил колени в молитве, целыми днями обходился без пива и сосисок, чтобы спасти свою душу.
      — И провел всю жизнь без этого розовенького мясца, — снасмешничал Дроз. — Стоит ли удивляться тому, что ты так утомлен ею.
      — Ты прав, — согласился монах. — Надеюсь, Господь будет более милостив, чем люди… даже люди могут простить все что угодно. И пока ты веришь…
      — Праведник должен жить верой, — вслух промолвил Солово и, захватив внимание химически обработанного разума монаха как раз в нужный момент, этими словами непреднамеренно заложил угловой камень всей новой теологии. Так неведомо для адмирала родилась идея, которая надвое разделит Европу и заставит потрудиться Мрачную Жницу.
      — Правильно! — завопил Лютер, подскакивая от волнения. — Оправдание одной только верой… Ооо-вии! — Он ударил по воздуху и мастерски повел бычьими бедрами, за четыре столетия предвосхищая Джеймса Брауна, «крестного отца души».
      — Мнееесссссссссс хооооооооорооооооошоооо! — запел он, и оказавшиеся поблизости дамы воззрились на него.