— Ну и как вам показалось?
      Лежа в постели, адмирал Солово подпер голову рукой и задумался над вопросом.
      — Весьма интересно, — решил он наконец.
      — Но ничем не похоже на обычную любовь, так ведь?
      — Ну что вы, просто все иначе, — поправил адмирал. — Разве что… людновато в постели, особенно теперь, когда желание ушло.
      Лукреция Борджиа, герцогиня Феррарская, не торопилась отсылать служанок, прежде всего потому, что одна из них, обученная сапфическому стиху, сонным голосом мурлыкала ее излюбленные строчки:
 
Иные говорят, что конницы отряд,
Другие наплетут, что войско пешее,
А третьи скажут — весла быстрые
Военных кораблей являют зрелище,
Прекраснейшее на земле людей.
А я скажу — таков любимый.
 
      Она дождалась, пока прозвучали последние трогательные слова, и отослала размалеванных потаскушек из огромной кровати. Адмирал Солово стоически терпел прикосновения перебиравшихся через него молодых женских тел и вежливо благодарил каждую за труды. Девицы торопились, опасаясь кнута Лукреции — его этой ночью они и без того получили довольно.
      Наконец, оставшись наедине с адмиралом, герцогиня одарила его уступчивой улыбкой.
      — Итак, — сказала она, — вы нечасто получаете столь теплое приветствие от Феме.
      Солово как раз перегнулся через край кровати и убедился, что его сапоги (вместе с укрытым в них стилетом) остались в пределах досягаемости. Лишь тогда он расслабился настолько, чтобы ответить.
      — Нет, конечно. Обычно там рассчитывают на мое гостеприимство и предоставляемое без ограничений вино. Поэтому я благодарен вам за ночь роскошных развлечений, которые даже удивили меня.
      — Как так? — спросила заинтригованная Лукреция. Адмирал, как ей представлялось, должен был бросить вызов ее постельному мастерству, и Лукреция совсем уж не надеялась на подобную физическую и умственную отдачу.
      — Я имею в виду не расширение диапазона моих эротических познаний, как вы можете подумать, — проговорил он, и Лукреция обнаружила заметное разочарование, — но ваш статус, прежде неизвестный мне. Признаюсь откровенно, что никогда не считал вас предводительницей клана Борджиа, не говоря уже об участии в Феме. Я старею, теряю наблюдательность.
      Течение лет наводило Лукрецию на другие мысли и, остановившись на тридцати годах, она рассчитывала на комплимент своей неувядающей красоте и пылу в постели, однако любезно простила адмиралу его неучтивость. Те же самые годы с избытком предоставили ей возможность привыкнуть к мужскому эгоизму.
      — Обман был полностью преднамеренным, — сказала она. — И я лишь рада слышать о своем успехе. В каждом поколении Борджиа кто-нибудь наделен выдающимся честолюбием или целеустремленностью. Папочка, уверяю вас, был неплохим папой, если оставить в стороне религиозные соображения… а бедный покойный Чезаре великолепно пугал людей. Хуан и Жоффре, хоть и годились не на многое, по крайней мере могли размножаться и хранить породу. Я же была призвана руководить, хотя пол и предрассудки века заставляли меня скрывать свою роль. Учитывая все факторы, мы поработали не так уж и плохо, и Феме, похоже, одобрили семейное распределение ролей.
      — Это общее мнение Борджиа? — поинтересовался Солово, укрывая красными простынями свой срам.
      — О нет! — ответила герцогиня, вновь обнажаясь. — Это мой собственный небольшой секрет. К тому же я не принадлежу к числу полностью посвященных, покоящихся в объятиях Феме. Мои христианские верования, крепнущие по мере приближения… словом, с возрастом они не позволяют мне этого.
      — Подобное достойно всяческой похвалы, — проговорил адмирал, откидывая голову на пышные подушки. За окном он мог видеть городскую площадь, с которой кафедральный собор св. Георгия смотрел фасадом на «Львиную башню» семейства д'Эсте, где он сейчас находился. Утро было в разгаре, и далекие крики торговцев нарушали идиллию. — Так не хочется прекращать эту восхитительную интерлюдию, но не следует ли подумать о возвращении герцога Альфонсо?
      Лукреция пренебрежительно фыркнула.
      — Если он вздумает посетить мой будуар, я умру скорее от удивления, чем от мести рогоносца. Действительно, в первые дни нашего брака он устроил потайной ход между своими комнатами и моими, чтобы застать меня в момент незаконной страсти, однако теперь не пользуется им. Возможно, и к лучшему: я устроила там ловушку. Нет, адмирал, мне нужно вырядиться под пушку, чтобы он проявил ко мне тот интерес, которого вы опасаетесь!
      — Да, — заметил Солово, — когда мы с ним познакомились, герцог долго рассказывал мне о своей великой любви к артиллерии.
      — Он проводит все дни в пушечной мастерской, которую сам и устроил, пытаясь создать совершенное орудие. Во всяком случае, это служит интересам Феррарского государства, которое он унаследовал и которым я управляю. Наша армия обслуживается хорошо — в отличие от меня.
      — Многие знатные дамы позавидуют вашему браку, предпочитая, чтобы их мужья более служили Марсу, чем Венере. Кстати, герцог Альфонсо великолепно сражался, когда нам в прошлом году довелось вместе участвовать в битве при Джиарададде.
      — Да, — игриво проговорила Лукреция, — свои дарования он приберегает для сражений. — Заметив, что внимание адмирала отвлеклось, она добавила: О, прошу прощения за случайный шум…
      Солово прекрасно представлял причину шлепанья ног и редких рыданий, послышавшихся над головой. Там, в заключении, томились сводные братья, Джулио и Ферранте; в две лишенные окон камеры друг над другом они попали пять лет назад после совместного мятежа. Адмирал не знал только того, что братьям предстоит оставаться там, кормясь манной, спускающейся сквозь дыру в потолке, пятьдесят три и сорок три года соответственно, забытыми и ненужными своей семье. Герцог Альфонсо счел забавным разместить мятежников так, чтобы их слышала устрашавшая его супруга.
      Аналогичным образом замешанному в заговоре священнику из Гаскони повезло меньше. Поскольку светскому государю не подобало по закону казнить священнослужителя, Альфонсо разместил егов клетке, подвешенной к башне снаружи, позволяя зиме и голоду сделать все необходимое. В отношении гасконца кто-то в замке проявил доброту, бросив в клетку длинный кусок ткани, чтобы тот мог повеситься. И теперь останки все еще пребывали в клетке, омрачая собой открывшуюся перед адмиралом картину.
      Располагая подобными свидетельствами герцогского неудовольствия, адмирал Солово все еще полагал, что имеет веские причины страшиться мести Альфонсо. Однако светское воспитание не позволяло ему более обращаться к теме… Отодвинув от собственных мужских достоинств ищущую руку герцогини, Солово выбрался из постели и собрал одежду, опасаясь дальнейших поползновений к близости.
      — Во всяком случае, вам муж оказался весьма полезным для нас. Помимо всего прочего, именно феррарская артиллерия решила исход битвы с венецианцами.
      — И не только с венецианцами. — Лукреция лукаво улыбнулась.
      — Ах, — ответил адмирал, натягивая на ноги трико. — Итак, вы знакомы с отчетом?
      — О Te Deum'e и Картотеке? Конечно! Я потребовала от Феме полной информации в обмен на участие в войне против столь могущественного противника, каким является Венеция. Кстати, потом они все время пели вам хвалу — и заслуженно. Действительно, не всякому удается погасить едва разгорающуюся религию.
      Солово, расчесывавший свои прямые серебряные волосы, обернулся лицом к отдыхающей герцогине.
      — Как я постоянно утверждаю, — сказал он, — эта «погашенная» свеча однажды может вспыхнуть сама собой. Мы всего лишь сохранили для человека простоту и соразмерную ему цивилизацию на несколько поколений — и не более того.
      — Ну, это касается будущего, — проговорила Лукреция, — а у Феме припасены для вас чудеса, которые придется совершить ближе к дому.
      — Конечно, речь идет не о Капри?
      — О Церкви.
      — А я-то гадал,когда они осмелятся добраться и до нее! Надеюсь, они понимают, что не могут рассчитывать на мою полную поддержку этой идеи.
      — О да, — заторопилась Лукреция. — Мы с вами едины в своей симпатии к Матери-Церкви. И все же пусть Феме попробуют… в этом не будет вреда они проиграют.
      — Ваши слова разумны, мадам, — полностью согласился адмирал. — Сказано: «Не искушай Господа Бога своего», однако в отношении его земных представителей ничего подобного в Писании не значится. Будет интересный эксперимент.
      — Имея дело со столь внушительным соперником, Феме намеревается разделить его, прежде чем победить. Они наметили расколоть Церковь.
      Солово решил подкрепиться живительным бокалом вина.
      — На святых и грешников? — спросит он, наливая. — Искренне верующих и честолюбцев?
      — Точные подробности не были мне открыты, — ответила герцогиня. — Меня лишь известили, что предлагают вам встретиться с двумя персонами. Должно быть, Книга требует вашего присутствия. Они — непосвященные и несочувствующие Феме, просто организация надеется на них. О первом — Феме не требуют, чтобы вы слишком утруждались ради него. Пребывания в вашем обществе уже будет достаточно, чтобы произвести необходимый эффект. Второго же вы должны «развлечь», «расширить его горизонты» — таковы были истинные слова.
      — А как насчет имен, мадам? — осведомился адмирал, готовясь уйти.
      — А за эту информацию, — прозвучал кокетливый голос, — вы мне заплатите. Я требую, чтобы сперва вы «развлекли» меня.Возвращайтесь в постель и «расширьте мои горизонты» и прочие места…
      Солово обдумал перспективы и без особого пыла сдался. Есть нечто утешительное, подумал он, когда делаешь с Борджиа то же самое, что эта семейка проделала с окружающим миром.

      …И тогда папа произнес шутку о «Льве Иуды», ожидая, что я буду смеяться. Анекдот представлял его обнаженным и выкрашенным в синий цвет, и я, похоже, не сумел изобразить убедительного веселья… И теперь опасаюсь, что обман не удался. Поэтому по возвращении замолвите перед ним словечко за меня. Письмо это уничтожьте.
      Любящий вас брат в монотеизме и меланхолии, Равви Мегиллах.
      — Ну как там дела у римских евреев? — поинтересовался Нума Дроз. Он размышлял над арбалетом, обдумывая способы повышения летальности, и был достаточно поглощен делом, чтобы обнаружить беспрецедентный интерес к инородцам.
      Адмирал Солово беспечно выронил письмо, и ветерок понес его прочь от башни на озаренные луной сельские просторы Тосканы.
      — Плохо дело, — ответил он вяло, — но в этом нет и крохи новизны. С Мегиллаха, как с главы сообщества, содрали львиные деньги.
      — И по заслугам, — ухмыльнулся Дроз, открыв бурые пеньки зубов. — А что такое «львиные деньги»?
      — Жалованье и расходы Custos Leonis, который приглядывает за символическим, но тем не менее живым львом, по традиции содержащимся на Капитолийском холме. Конечно, вы его видели?
      — Нет, адмирал, не видел. Я посещаю Рим не затем, чтобы глазеть на его достопримечательности.
      «Но затем, чтобы убивать кого приказано», — подумал Солово.
      — Хорошо, по трезвом размышлении подобное отсутствие любопытства нельзя назвать удивительным. Лев ручной, кроткий, почти забитый буйной римской толпой. Поэтому он редко выходит из клетки. Но и в таком случае указанная плата составляет тридцать серебряных флоринов в год — в память о деньгах, которые Иуда получил за предательство Христа, — и посему ежегодно взимается с римских евреев. Вместе со всеми прочими поборами это представляет для них немалую сумму.
      — В чем же дело? — проговорил Дроз, чьи возможности в области общения уже достигли предела. — Надо просто прибить его.
      — То есть льва? — спросил Солово, несколько озадаченный.
      — Почему же нет? — ответил швейцарец-наемник с достойным зависти отсутствием сомнений. — Льва, стража, да кого угодно…
      — Приехали, — в праздном удивлении промолвил адмирал. — Вот всеобщее объяснение и средство от всяких хлопот: убей.
      Нума Дроз изобразил на лице привычную маску честного мужика, затесавшегося среди философов.
      — Эта короткая максима всегда превосходно служила мне, — упрямо возразил он.
      Солово лишь в крайнем случае взялся бы оспаривать это положение. Капитан Остийской цитадели в двадцать один год, к тридцати послуживший трем папам (устранял препятствия с их пути), ценитель семейного покоя, Нума Дроз занимал самую выгодную позицию в подобном споре.
      Молчание, нарушаемое лишь звуками вечной войны между совами и полевками, воцарилось на башне, когда двое авантюристов вновь приступили к бдительной страже и, вглядываясь в безлунную ночь, пытались разобраться в тенях и их оттенках.
      Адмирал был склонен никогда более не отверзать уста перед представителем человечества, однако Нума Дроз, невзирая на кровавый путь с Альп до Апеннин, сохранил некую общительность. В его понимании речь и шум свидетельствовали о наличии жизни… отсутствие же их обычно означало, что здесь для него работы уже нет. Отсюда следовало, что продолжительное молчание смущало его. Дроз начинал опасаться, что и он сам незаметно (другой из используемых им трюков) пересечет великий раздел.
      — И чего вы возитесь с этим евреем, а? — спросил он наконец.
      Солово с некоторым колебанием ответил:
      — …Да, а почему нет?
      Нума Дроз игнорировал выпад.
      — Есть у нас евреи в кантоне Ури, — промолвил он. — Явились из Гейдельберга, где народ стал задавать им жару. Оставшиеся превратились в злобную шайку друзей кинжала, держатся замкнуто… как и все люди. А враги опасные. Мне они нравятся.
      — Напомните, чтобы я однажды познакомил вас со своим приятелем, равви Мегиллахом, — вслух подумал Солово.
      — У нас в Ури о евреях так говорят, адмирал, — невозмутимо продолжал Дроз. — Когда возникает какая опасность… ну, мост шаткий или седло колючее… «это, говорят, как еврей с ножом». Хвала это по-вашему или наоборот?
      — Осуждение? — спросила молодая леди, появившаяся из дверцы в полу башни; ухватив отголоски разговора, она с горячим интересом присоединилась к нему. — В чем же здесь осуждение?
      — Ни в чем, что может привлечь к себе ваше внимание, — буркнул Нума Дроз, поворачиваясь лицом к окружающей тьме. При всем своем легком нраве и вольном поведении дама Каллипия де Маринетти никогда не ляжет в постель с варваром-швейцарцем. Понимая это, Дроз страдал от невыполнимого желания.
      — Как вы себя чувствуете, моя госпожа? — с поразительной любезностью осведомился Солово. — Не можете уснуть?
      Прекрасная молодая патрицианка дала по адмиралу сокрушающий залп очарования и только потом сообразила, что в данном случае ее подмоченный порох бесполезен. Очарование свечкой угасло.
      — Я не могу уснуть, — ответила она с раздражением, — потому что мне досаждает ваш англичанин: он даже пытается устроиться спать возле моей двери. Я пришла жаловаться.
      — Что-то ей, видите ли, досаждает, — проговорил солдат, появившийся следом за ней наверху. — Или отсутствие чего-то…
      — Значит, вы полагаете, что нужно чего-то ждать, мастер Кромвель? мягко спросил Солово.
      — Брр… она сегодня чего-то накличет, — сказал-Томас Кромвель. — Уже зажжены огни, их следует погасить до петухов.
      Привередливому адмиралу звуки всякой речи, кроме родной итальянской, казались сердитым кашлем, однако он уловил хладнокровие и воспитание в крестьянских интонациях солдата.
      — Как вы смеете!.. — воскликнула де Маринетти, должно быть, пятидесятый раз в тот день. Никто не обратил внимания — эти слова уже успели всем надоесть.
      Кромвель-то как раз и смел, потому что был при оружии и за границей, а также обладал качествами, полагавшимися сыну лондонского пивовара.
      — Эти благородные… посмотришь — так только глаза да доги, — продолжил он, — но дух скотного двора слышен за версту.
      — Да… да, спасибо, — проговорил адмирал Солово, лишь стоицизм удержал его от недопустимого проявления смущения.
      — Идет! — прошипел Нума Дроз от парапета, убедительным рубящим движением одетой в перчатку руки велев всем молчать. Кромвель позволил себе извиняющуюся улыбку.
      При всей симпатии к диктату страсти в людях адмирал сурово поглядел на де Маринетти. Она пробыла под его опекой всего лишь месяц… что же получится из этой молодежи?
      Заметив, что игра началась, Каллипия пожала узкими плечиками, изображая языческое неведение нравов своего времени и класса.
      Они услышали негромкий стук камешка о стекло неподалеку возле стены приорства.
      — Любовь ищет вход (если вы меня понимаете), — шепнул Нума Дроз. — Хотя постель и пуста, он должен запомнить эту ночь.
      Впечатляющим своей легкостью движением швейцарец поднялся, прицелился и выстрелил из арбалета. Ночную тишь огласил вой, подобающий концу света.
      — Прямо в причинное место! — взволновался Дроз, обращаясь к де Маринетти. — Симпатичный парнишка, но, боюсь, для вас теперь бесполезен.
      Дама, с видом более умудренным, чем допускали ее шестнадцать лет, уже спускалась по лестнице. Когда пол башни отсек нижнюю половину ее тела, она повернулась, чтобы ответить.
      — Если в том месте, откуда вы родом, — желая поддразнить, Каллипия вновь отпустила порцию искушения, — изучают античных авторов, тогда вы знаете, что есть более тонкие методы достижения блаженства, чем простой блуд. Я намереваюсь немедленно обратиться к ним. Спите спокойно, синьоры, — и ты тоже, швейцарец.
      Адмирал Солово (в точности знавший, что именно она имеет в виду) и солдаты, которые могли кое о чем догадаться (в худшем варианте), примолкли. В качестве пленницы де Маринетти оставалось лишь сеять семена, которые прорастут и будут цвести, отравляя своим ядом грядущие времена.
      С этим она и отбыла — победительницей.
      Сдавленные кольцами нездоровых спекуляций, трое похитителей последовали за ней вниз. Рыдания и стоны на земле приорства продолжались еще какое-то время и вдруг стихли — навсегда.
      «Чем же я стал, — подумал Солово, вспоминая то дитя, которым, бесспорно, некогда был, — если нахожу подобные жестокости забавными?»
      — Как профессионал профессионалу, — проговорил Томас Кромвель, обращаясь на следующее утро к Нуме Дрозу, — советую не предаваться мечтам. Будешь ли ты стрелять столь метко, если у тебя вынут глаза? И зачем дожидаться, чтобы оторвали твои побрякушки?
      Дроз понимал, что совет и ко времени, и к добру. И посему оторвал взгляд от удаляющейся мадам де Маринетти, опасаясь того, чтобы операция не была исполнена в буквальном смысле слова.
      — Выходит, не стоит связываться — дело скверное?
      — Скорее отличное, — кивнул Кромвель. — Как говорят на Палатине, она настолько изобретательна и бурна темпераментом, что полагает возможным придерживаться моногамии. Это в какой-то мере привлекает самого папу; в конце концов ему приходится соблюдать определенные приличия. Но, увы, дама кипит энергией, а папа Юлий — мужчина ревнивый. Он думает, что пребывание в этой дыре поможет охладить пыл его любовницы ко всем, кроме него самого.
      Нума Дроз расхохотался — звук непривычный и неестественный.
      — Это при всех новициатках и нас? Не упоминая уже о том, что здесь у половины знати под штанами торчат арбалетные стрелы.
      — А вот «нас» отсюда убери, — Кромвель отрезал точно железом. — В Риме я видел, что сделали с братьями Скрибьяччи за попытку исполнения подобного намерения. Кровь водопадом текла с помоста, и палачу пришлось доплатить. Зрелище самое поучительное, а посему я лично гляжу на эту девицу как на собственную мать.
      Нума Дроз признал мудрость такого мнения.
      — И кроме того, адмирал назначен ее опекуном, — заметил он. Остерегайся его, англичанин: он читает мысли и повенчан со стилетом.
      — Он наделен завидным самоконтролем, — заключил Кромвель. — И я намерен подражать ему в этом отношении. Тебе тоже следует поступить подобным образом. Иначе, — он наморщил нос, — мы не сумеем пережить эту всепроникающую вонь.
      — Понимаю, — согласился Дроз. — Действительно пакость. Ненавижу цветы.
      Адмирал Солово, прислушивавшийся к разговору, решил, что между обоими его наемниками ничего важного не произойдет. Конечно, в уме он уже учел, что ему, возможно, придется устранить одного из них или сразу обоих, однако в настоящее время этот запасной план — «охлажденный», но готовый к употреблению — мог оставаться в леднике, полном других тонких расчетов. Он отправился дальше.
      — Неужели эти двое будут таскаться за мной повсюду? — огрызнулась де Маринетти. — Я даже не могу выйти в сад, чтобы…
      — Терпение, — сказала настоятельница, — вот истинная основа счастья. А вот недостаток терпения, пожалуй, может послужить лишь седалищем бед.
      — Седалище бед этой девицы, — шепнул Дроз Кромвелю, — ее собственный зад.
      Каллипия яростно разглядывала ни в чем не повинную траву и только поручила себя высшим силам, услыхав этот выпад. Солово был рад, что может наблюдать за сценкой со стороны, придерживая в резерве собственные внушительные силы.
      — Например, — мягко продолжала настоятельница, — потребовалось терпение, чтобы вырастить этот великолепный сад, но за несколько десятилетий мое воздержание принесло превосходный урожай. Оглядись вокруг, дитя мое.
      Безопасности ради де Маринетти коротко оглядела высокие валы цветущих кустов, вытянувшиеся вдоль дорожек. Там, где стены сада встречались с небом, ее взору представали лишь звездочки цветов и усики.
      — Этого слишком много, — объявила она. Вы заставляете природу перенапрягаться.
      Суждение адмирала не было столь строгим. Хотя он выработал в себе эстетическое безразличие (также безопасности ради), но все-таки любил этот буйный сад. Необычайное изобилие укромных уголков делало его раем для убийцы.
      — Как вы, должно быть, уже успели понять, — продолжала тихая старая дама, — этот сад — моя гордость и счастье. Он процветает и плодоносит в прямой зависимости от той радости и привязанности, которые я ощущаю, и является таким образом Богом разрешенной метафорой.
      — Но это может быть лишь в том случае, — убежденным тоном проговорил мастер Кромвель, — если каждый человек — хозяин своей судьбы. Я слыхал, что в Антверпене предполагают, будто Всемогущий запустил в действие универсальный механизм и шагнул в сторону. Мнения различны, но что, если Господь опочил до самого Судного дня? А тогда — мы одни, и это всего лишь буйная растительность, и не более. И что из этого следует?
      Настоятельница вопросительно поглядела на адмирала.
      — В порядке прихоти, — произнес он, — я позволяю своим помощникам либеральные речи. Это развлекает меня… Впрочем, иногда неожиданно возникает необычная перспектива. Однако, если вы усматриваете в его словах нечто обидное…
      — Нет, — любезно ответила настоятельница. — Пусть он и англичанин, но разум его обнаруживает допустимую проницательность.
      Кромвель снова нахмурился, и наблюдательный адмирал заметил, как лик убийцы на короткий миг выбрался из места своего заточения.
      — Ну, — отозвался Нума Дроз, — если каждому позволено воткнуть свою пику, я бы сказал, что здесь можно устроить удобное место для обороны приорства: срубить все, что растет, сделать поверху стен платформы и бойницы, и тогда можно продержаться несколько дней против каких-нибудь пиратов или вольных разбойничков.
      — Или любовников здешних обитательниц, — ответил Кромвель в холодной ярости.
      Настоятельница заговорила немедленно.
      — Растительность, — она велела Дрозу молчать, — не будет срублена. Я категорически запрещаю это.
      Интонация в ее голосе заставила заново очнуться всю маленькую группу. Де Маринетти поглядела на настоятельницу, быть может почуяв слабое место, на котором можно сыграть. Солово пришлось подавить вспышку удивления. Солдаты, услыхав повышенные голоса, непроизвольно вытянули руки по швам.
      — Это единственная прихоть, которую я позволяю себе, — продолжала она в порядке объяснения. — Во всем, что вне этого сада, я подчинила Богу свою волю; но сюда я возвращаюсь, чтобы перестроить свои ряды. Господа, я надеюсь, вы оцените эту военную метафору…
      Они кивнули.
      — Красота утаенная потеряна, — заметила де Маринетти.
      — А без ограничений красота пропита и проедена, — возразила настоятельница. — Чувства надлежит укрощать и содержать впроголодь, как льва в парке развлечений.
      Адмирал явил искреннее согласие и с удовольствием обратился памятью к тем временам, когда сам был только рабом чувств: до трагедий и опыта, до Марка Аврелия и стоицизма.
      Лишь Кромвель казался недовольным победой настоятельницы.
      — Я слыхал, что в еврейских писаниях говорится: перед престолом суда каждой душе придется ответить за пропущенные удовольствия.
      — За каждое недозволенноеудовольствие, — поправила настоятельница. Наемник, цитируй правильно.
      — Ну а дозволенное, — весело произнес Кромвель, — различается, если переходить от секты к секте.
      Годы и скорбь отделяли настоятельницу от опасной энергии англичанина, и она не могла обвинить его в этой выходке. «Христос, — вспомнила она, находится в каждом человеке… только иногда в неузнаваемом облике».
      — Меня радует, — проговорила она, — ваше знакомство со Священным писанием. Как могло мне показаться, Всемогущий не играет чрезмерно большой роли в вашей жизни…
      — Тем не менее, конечно, не отвергая Господа, — ответил Кромвель (и все закивали, подчиняясь формальностям века), — нам легче представить Его находящимся где-то вдали. Можно видеть в Нем основу пристойного общественного порядка, но только не руку, управляющую людьми. На мой взгляд, мы можем считать себя сиротами, одинокими в этом мире… ну а раз так, каждый должен идти только своим путем.
      Настоятельница явно не была задета, и это только еще больше распалило Кромвеля.
      — Если бы я не знала, что Спаситель мой жив и однажды вновь ступит на Землю, жизнь стала бы… невыносимой. У нее не было бы никакого смысла.
      — Ну почему он должен существовать? — выкрикнул Кромвель, еще более возбуждаясь. — Каким образом мы с нашей ничтожной перспективой должны видеть какой-то смысл? Я не вижу необходимости в существовании ада, рая, да и смысла тоже. Мы обитаем в могучей Вселенной, настоятельница, и для нас этого более чем достаточно.
      Адмиралу Солово разговор давно уже был неинтересен, да и настоятельница сохраняла покой. Тем временем, сверху или снизу глядя на всю эту философию, Каллипия де Маринетти подмигнула Нуме Дрозу и переступила своими бесконечными ногами. Игнорируя всякие мысли о раскаленных докрасна щипцах и ноже палача, Дроз отвечал тем же, как подобает крохотной твари, хватающейся за любой быстротечный момент, предоставленный ей жизнью.
      — Итак, все они срезаны? — спокойно спросил адмирал Солово.
      — Все до единого, — ответила взволнованная новициатка. — И она не встала в обычное время. Сестры встревожены.
      Де Маринетти опустила утешающую (возможно) ладонь на плечи юной монахини и погладила ее руку.