В году 1525 еще одна европейская нация (Дания) познала радости лютеранства, а бывший монах Лютер — радости плоти (с бывшей монашенкой). В то же самое время адмирал Солово, владетель Каприйский, папский рыцарь, прежний гонфалоньер (знаменосец) вооруженных сил его святейшества, а также персонаж многочисленных объявлений, рекомендующих «убить на месте» и вывешенных в Венеции, Женеве и им подобных местах, решил наконец принять ванну.
      Конечно, восход в тот день был прекрасен, и голоса собственных детей, занятых игрой, отвлекали, хотя уже не могли помешать ему исполнить свое намерение. Это купание, столь долго откладывавшееся, теперь сделалось невероятно привлекательным. Закутавшись в тяжелый черный плащ, адмирал оставил свое сидение на холме и побрел к собственной вилле. Встретивший его сад являл идеальное великолепие. Был как раз тот самый день, который посещает всякий ухоженный сад, когда вдруг оказывается, что в нем больше нечего делать, и совершенство на миг осенило кусты, цветы и деревья. «Благодатное время для омовения», — подумал адмирал.
      Вступив внутрь, он улыбнулся статуе римского императора, потом симпатичным юнцам и девицам, составлявшим его домашнюю прислугу. Если бы молодая жена решила показаться ему, Солово получил бы возможность улыбнуться и ей, но она, как всегда, держалась подальше от него.
      Ванна из белейшего мрамора была углублена в пол. Любовь к античности заставила адмирала потратить на восстановление римских терм невозможную сумму, однако все это злато позволило воспроизвести только форму, но не дух подобных заведений. Словом, вся идея закончилась разочарованием, как и многие предприятия рода людского.
      Пока размалеванные юнцы и девицы торопились с горшками, полными выкипающей воды, адмирал хромал вокруг, проверял, все ли окажется у него под рукой. Самое необходимое уже было рядом: губка, стригиль, тазик с очищающим жиром и полотенце. Кроме того, адмирал предусмотрел письменный набор — пергамент, гусиное перо и чернильницу (на случай, если вдруг осенит вдохновение), а также пропитанный воском стойкий к пару и воде экземпляр бессмертных «Размышлений» Марка Аврелия, изготовленный специально для купания.
      — Нет, не сегодня, но тем не менее благодарю, — ответил адмирал на косвенный вопрос брата и сестры из Тосканы, опорожнивших последнюю громадную амфору в наполненный до краев бассейн. Ситуация не допускала компании в любом толковании.
      Когда молодые люди оставили палату, Солово нагнулся и поместил возле остальных последний недостающий предмет… бритву — чтобы вскрыть себе вены.
      Прежде чем погрузиться, адмирал Солово вспомнил про бутылку фалернского, которая несколько лет назад обошлась ему в баснословную сумму… Сосуд был извлечен из обломков корабля времен империи ныряльщиками, искавшими губки возле Карфагена. Посредник — кастилец — знал вкус адмирала и разыскал его; барыш позволил ему удалиться от дел. Печать на горлышке сохранилась, содержимое тоже — насколько можно было судить, — и Солово не смог отказать себе в удовольствии отведать вина, которое, быть может, пробовал Гораций или сам божественный Марк Аврелий. Оставалось насладиться букетом именно сейчас.
      Однако его ожидало разочарование. Одного аромата, хлынувшего из горлышка бутылки, было довольно, чтобы смыть фрески со стен виллы, а содержимое уже могло растворить даже кирпичные стены. Сей иудин состав был достоин того, чтобы выплеснуть его на пол, но еще более, чем всегда, стойкий к бурям эмоций адмирал Солово лишь поставил сосуд и, не одеваясь, отправился за бутылкой простого красного, рожденного здешней землей.
      И тут прямо в дверях ванной комнаты Солово столкнулся лицом к лицу с незнакомцем, мгновенно осознав, что все его планы, связанные с купанием и достойным уходом из мира, сами собой оказались отложенными.
      С учетом былых деяний адмирала и целей, которым он служил, дом его находился в самой середине тончайшей сетки, обеспечивающей его безопасность. Суровые и неласковые солдаты приглядывали за входом и выходом из Villa di Solovo. Внешняя стража в гавани Неаполя стерегла доступ на сам остров Капри. Однако этот человек в черном преодолел все препоны, а посему доставленная им весть требовала почтительного внимания.
      Адмирал Солово не опасался за свою жизнь, поскольку только что намеревался собственными усилиями избавиться от нее. Впрочем, гость не напоминал злодея, а скорее пробуждал любопытство. Он поглядел поверх головы адмирала на разложенную возле ванны утварь и произнес:
      — Похоже, я прибыл как раз вовремя. — В его голосе чувствовалось лишь безразличие к подобному повороту судьбы. — Наши расчеты не предполагали, что события зайдут настолько далеко…
      Солово, прекрасно знавший, кто стоит перед ним, хотя и не встречал прежде этого человека, ощутил облегчение оттого, что при развязке драмы, в одном шаге от челнока Харона, он еще не сделался полностьюпредсказуемой марионеткой.
      — Нетрудно заметить, — проговорил он вежливо, — что я собрался в дорогу, и если вы пришли с новой работой, то запоздали.
      Пришедший воздел руки, выражая ужас перед возможностью подобного непонимания. Рукава его сутаны упали, открывая удивленным глазам адмирала бледную плоть северных варваров.
      — Нет, о Господи! — Как и прежде, итальянская речь гостя оставалась безупречной. — Я вовсе не желаю смутить вас, допуская, что вы еще можете быть полезны для нас.
      — Тем лучше, — ответил Солово, поворачиваясь к ванне. — Дни моих деяний окончены.
      — Как и должно быть. Вы и без того столько совершили на нашей службе, что даже наши господа едва ли вправе рассчитывать на большее.
      —  Вашигоспода, — поправил адмирал. — Я-то всегда был только рабочей силой, простым наемником и не хотел ничего иного.
      Гость явно был не согласен, однако спрятал тень недовольства в синеве недобрых глаз.
      — Уж в этот день нам незачем ссориться, — проговорил он, — непригоже расставаться во взаимных попреках. Мое начальство не простит мне подобной бестактности.
      — Мягкосердечие никогда не значилось среди их основных привычек, деловитым тоном произнес Солово.
      — Да, — согласился гость. — Впрочем, и ваших тоже, если судить по тому, что я прочел о вас.
      Не обращая внимания на выпад, Солово пожал плечами.
      — Я вижу, собственная нагота не смущает вас. И это тоже происходит от вашего восхищения римско-эллинской культурой — вместе со стоицизмом и… со всем прочим?
      — Да, — ответил адмирал с самой мягкой миной. — «Вместе со стоицизмом и со всем прочим». К тому же, — добавил он едким тоном, — во всех культурах, с которыми я был знаком, перед купанием принято разоблачаться. Или это не так в вашей… Англии?
      — Точнее, в Уэльсе.
      — Невелика разница.
      — Тем не менее она существует. Видите ли, адмирал, я понимаю, что вторгся в занятие, крайне важное для вас, но сделал это не без причины. Сознавая, что время вашего отбытия недалеко, наши господа послали меня передать вам благодарность, на которую я намекал. Мне доверено прощальное послание, выражающее вам самые теплые чувства.
      — Терпеть не могу сантименты. Более того, презираю их со страстью, парадоксально противоречащей моим стоическим убеждениям. Боюсь, что ваше путешествие из страны дождей и эмоциональной дизентерии было напрасным. Я способен невозмутимо продолжить свое купание, не выслушав той пламенной вести, которую вы принесли мне.
      — И это мы тоже подозревали, — ответил гость, — поэтому одним прощанием новости не ограничиваются. Я привез с собой Книгу, точнее ее копию.
      — А… — проговорил адмирал, приступая к переоценке мнений. — Это может изменить дело. Всю целиком?
      — От альфы до омеги, с первой до последней страницы и не замаранную сокращениями.
      — Понимаю… — Солово задумался. — Это другое дело.
      — Я на это надеялся.
      — Если вам настолько доверяют, значит, вы занимаете куда более важный пост, чем я считал. — Адмирал поглядел на коренастого молодого уэльсца с известным уважением.
      — Не принимая важного вида, можно глубже понимать истинную человеческую природу. — Гость пожал плечами. — К тому же нам издавна известна непредсказуемость вашего поведения. Но вашим знаменитым стилетом Книгу у меня не добудешь, в таком случае она просто самовозгорится. Если приготовления не были напрасными, я могу справиться со всем, что вы способны придумать.
      — Отлично, — ответил Солово, все еще обрабатывавший поток информации… могучий интеллект его явно предшествовал компьютерам. — Хорошо. Я поговорю с вами и подожду пускать в ванну собственную кровь.
      Уэльсец согласно кивнул.
      — Великолепно. Я думаю, это пойдет на благо нам обоим.
      Адмирал скорбно улыбнулся.
      — Боюсь лишь того, что от слов моих душа ваша съежится и вы уподобитесь камню.
      — Подобно вам? Откровенно говоря, надеюсь на это.
      — Мне же, — проговорил Солово, — любопытно просто подержать Книгу в руке, узнать, к какому именно итогу пришел я в конце своей жизни.
      — Итак, по рукам, — ухмыльнулся уэльсец.
      — Сделка была совершена давным-давно, — возразил адмирал, — и, по моему мнению, оказалась нечестной… не с моей стороны.
      — Для вас в ней была своя выгода, — последовала ответная колкость. — А теперь можно ли позвать кого-нибудь из ваших ганимедов помочь вам хотя бы одеться, если вы не нуждаетесь в чем-то другом?
      — Они более приучены к обратному процессу, — произнес Солово менторским тоном. — Что же касается вас, то сходите за бутылкой доброго винца. Посидим в саду, выпьем, обсудим конец вещей.
      Под руку они вышли на солнце. Мимоходом Солово велел служанке, казавшейся почти одетой в белом шелковом хитоне, загнать в дом детей. Его определенная привязанность к ним свидетельствовала, что иных вещей им видеть и слышать просто не подобает.
      Оба, хозяин и гость, были достаточно образованны, чтобы восхититься чрезвычайной официальностью стиля высокого итальянского Ренессанса. И в иных обстоятельствах они с удовольствием побродили бы по симметричным дорожкам Villa di Solovo. Действительно, все вокруг предназначалось для порождения величественных и плавных мыслей как у владельца, так и у прочих обитателей виллы. Близкое соседство с руинами прискорбно знаменитой Villa Jovis — дворца, в котором развлекался император Тиберий, учитывая их плачевное состояние, лишь подчеркивало: среди прочего пройдет и безумие буйных страстей.
      Солнце торопливо ползло вверх по безоблачному синему небу, всем своим видом обещая жаркий день. Если бы уэльсца предоставили самому себе, он поспешно укрылся бы в летнем домике на вершине холма. Адмирал, однако, был более приучен к прямым и безжалостным «поцелуям» светила. Это самое солнце некогда сжигало палубы галер, по которым он вышагивал, а теперь, подобно старому другу, нежило конечности, которые одряхлевшая кровь уже не согревала. Поэтому Солово воспользовался моментом и по ходу дела примечал, восхищаясь дикарской строгостью к природе, обнаруженной его садовником. Все, что он хотел видеть, было сделано так, как надо, — стриженые кусты, лавры, пальмы в горшках, апельсиновые и лимонные деревья. Сад, как обычно, вселял в адмирала продуманное веселье и мог бы заставить его вернуться к рассудку — если бы только сегодня был обычный день, а завтра — такой же. Солово постарался напомнить себе, что это не так, и ускорил шаг. Ему предстояло последнее дело; лучше разделаться с ним поскорее — и на покой.
      Вместе со своим спутником он направлялся к копии классического храма стройные желобчатые колонны, сверкающий купол — кругом один мрамор. В центре его, возле бюста Юпитера-Непобедимого Солнца, было прохладно и дышалось на диво легко. Адмирал Солово переставил поближе одно кресло, так чтобы усесться вдвоем возле столика с блюдами, полными сушеных фруктов. Уэльсец откупорил прихваченную бутылку вина и налил в бокалы.
      — Отменно! — наконец проговорил он, облизнув тонкие бледные губы.
      — Что именно? — осведомился адмирал. — Вино? Вид? Или ваше поручение?
      — И то, и другое, и третье, — раздался ответ. — Ваше вино — терпкое и ароматное. Видом на Неаполитанский залив можно лишь восхищаться. А я наслаждаюсь своей работой.
      С Villa di Solovo открывалась роскошная перспектива на дворец Тиберия, морскую синеву за ним и раскаленный ад над Неаполем. Адмирал всегда намеревался покончить счеты с жизнью в подобном месте. Когда миновали летние дни, он удалился от семьи и всего обыденного, но не оставлял пределов виллы. Рассчитывая на утешение, Солово потягивал вино, однако, подобно взбунтовавшимся форпостам гибнущей империи, вкусовые сосочки предавали его. Все было теперь ему кисло, даже этот специально подслащенный напиток. И все же — если оставаться верным истине до конца вино было лучше фалернского.
      — Мне приятно, что мое гостеприимство радует вас… как еще я могу развлечь вас?
      Гость откинулся на спинку плетеного кресла и опорожнил еще один бокал.
      — Я доволен, — отрывисто проговорил он. — А вы?
      За долгие годы милые молодежи словесные игры успели опротиветь адмиралу. И лишь философические наклонности изгнали из ответных слов нотку раздражения.
      — Конечно, нет. Зная повесть моей жизни, вы должны понимать причины.
      — До глубин. Я прочел и ваше личное дело, и мемуары.
      — Как так? — удивился Солово, имея в виду воспоминания. — Мне казалось, что я располагаю единственным экземпляром.
      Обернувшись к адмиралу, гость не без сожаления улыбнулся.
      — Ну что вы, адмирал, — мягко проговорил он, — кому, как не вам, знать наши пути.
      Солово кивнул.
      — Вы там, где желаете быть, — произнес он.
      — И мы видим все, что хотим видеть, — добавил гость. — Не стесняйтесь, адмирал, ваши мемуары написаны превосходным слогом. Они заслуживают издания для широкой публики.
      — Увы, этого никогда не случится, — проговорил Солово, прежде чем уэльсец успел продолжить.
      — Естественно, — согласился гость. — Мы не можем этого допустить.
      — Итак, я могу проглядеть это «личное дело», поскольку вы читали повествование о тех же событиях в моем изложении?
      — К сожалению, нет, адмирал. Я явился сюда, чтобы ознакомить вас с более полным повествованием, но не с самым подробным. Не сомневаюсь, что вы правильно понимаете меня.
      — Но Книга у вас?
      — Действительно.
      — Это честь для меня.
      — Согласен! — воскликнул гость. — За последние несколько столетий аналогичной почести удостаивалась лишь горстка избранных.
      — Могу ли я увидеть ее?
      Гость задумался.
      — Вам еще не приходилось этого делать, не так ли? — спросил он.
      — Именно так, — подтвердил адмирал, отворачиваясь. — Впрочем, вопрос этот обсуждался при моем посвящении…
      — Словом, вы девственны в подобных вопросах, и посему я бы порекомендовал терпение. Вы можете получить Книгу в подобающее время и, несомненно, понимаете все связанные с этим опасности…
      — Конечно. Зная всю охрану — магическую и прочую, что окружает Книгу, я удивлен тем, что вы можете живым иметь ее при себе.
      — Действительно. Я обеспечен могучей охраной, но все равно хранить ее нервное дело. Если для вас это не существенно, адмирал, я был бы счастлив пореже являть ее миру, в котором страж более чем бдителен.
      — И голодны, — добавил Солово.
      — Именно так.
      — Тогда я рад подождать, — заверил адмирал обнаружившего явное облегчение уэльсца.
      — Благодарю вас, — ответил тот, явно стремясь сменить тему. — Кстати, а где здесь гора, с которой Тиберий сбрасывал свои жертвы?
      Солово понимал, что хватило бы и кивка, однако с упрямым стремлением к истине повернулся в нужную сторону.
      — Да, во всяком случае, так говорят. Местные крестьяне зовут ее «Обрывом Тиберия». Он здесь — легендарное чудище.
      — Вы не согласны?
      Адмирал пожал плечами.
      — В данном вопросе у меня нет определенного мнения. Пусть он спускал с этой горы своих вольных или невольных компаньонов по предыдущей ночи — это его дело. Каждому из нас доводилось испытывать подобные чувства — в той или иной мере.
      Гость промолчал, хотя явно был чуточку шокирован. Он поглядел на Неаполитанский залив и подумал, как вернуть утраченное преимущество.
      — Ну что ж, адмирал, путь был долог и утомителен, не так ли?
      — Не стану отрицать того, — согласился Солово.
      — И вы вините в этом нас?
      Бритвой сверкнула улыбка адмирала.
      — Пожалуй, было бы нечестно. Как таковой я сложился задолго до посвящения в организацию Древнего и Священного Феме.
      — Весьма разумно с вашей стороны. Однако сумеете ли вы сохранить хваленую стоическую позу, узнав, что поступили к нам на службу еще до того? Что, если ваше служение Феме началось намного раньше?
      Адмирал задумался.
      — Я не вполне уверен, — ответил он непринужденно. — Вы хотите поведать мне именно это, мастер фемист?
      — Боюсь, что так.
      — Хорошо, — проговорил Солово задумчиво. — Надеюсь, что не отвергну стоицизм, покоряясь недопустимому возмущению. Впрочем, все зависит от истинной сути откровения.
      Человек в черной сутане налил себе, не стесняясь, еще один бокал вина.
      — Адмирал, вы никогда не промахиваетесь по шляпке гвоздя! Я прибыл сюда именно с откровением… дабы с благословения Феме пролить свет на тайные подробности истории вашей жизни. И мы искренне желаем, чтобы вы поняли все — или почти все. Но понравитсяли вам то, на что я пролью свет, — это другой вопрос.
      — Вы должны учесть, что я мало ценю свою жизнь, — проговорил адмирал Солово, — и давно изгнал из нее страх и попреки. Итак, вы именуете себя иллюминатами, не правда ли?
      — Это просто перевод слова «Vehmgericht», - согласился уэльсец с известной осторожностью, прибегнув к среднегерманскому языку, столь же безупречному, как итальянский.
      — Тогда просвещайте, — сказал Солово. — Теперь меня уже ничто не сможет ранить.
      Уэльсец недоверчиво поднял брови.
      — Хорошо. Начнем с самого начала.
      Примерно в то самое время, когда турецкий империализм отхватил еще один клок от подбрюшья Европы, открыв себе путь в Герцеговину, в тот самый год, когда Карл Смелый сделался герцогом Бургундии, малое дитя чистая страничка, которой предстояло сделаться адмиралом Солово, придумало нечто прискорбно умное.
      В тот судьбоносный день все началось с вопроса, который задал в школе другой юнец.
      — Достопочтенный господин, — пискнул крепенький десятилетка, разрываясь от желания поделиться новыми познаниями, — можно ли задать вопрос?
      Учитель оторвался от латинского текста, по которому следил за болезненными усилиями класса. Потрясающе либеральный педагог для своего времени, точнее сказать, до отвращения либеральный, он приветствовал признаки интеллектуального любопытства среди сыновей богатого купечества. Разумный вопрос всегда удостаивался ответа и при удаче мог избавить класс от скучной работы. Подняв указку, учитель жестом велел утихнуть общему речитативу.
      — Я думал о Платоне и Аристотеле, господин.
      — Я так рад слышать это, Констанций. — Ответ многого не сулил. — Мне уже казалось, что ты без всякого интереса возишься в винограднике их трудов.
      Дешевый сарказм… и учитель немедленно пожалел о нем, когда весь класс послушно расхохотался.
      — Прости меня, Констанций, — громко проговорил он, тем самым разом покончив с весельем. — Я не хотел раздавить нежный росток твоей любознательности.
      Реабилитированный Констанций одарил одноклассников предупреждающим взором.
      — Да, достопочтенный господин, мне просто хотелось узнать… куда же они ушли?
      — Как куда… в могилу, конечно, как положено человеку.
      — Нет, я хотел бы знать, что было с ними потом?
      Учитель погладил бороду и весьма прохладно глянул на мальчика.
      — Я понял тебя, дитя, — ответил он. — Интересный вопрос.
      Мальчишка надулся от гордости, услыхав непривычную похвалу.
      — Кто-нибудь еще испытывает подобное любопытство? — спросил учитель.
      Пока ситуация не прояснилась до конца, никто не рискнул сделать такое же признание, и потому прото-Солово был вынужден нерешительно поднять руку.
      — Солово… — проговорил учитель, изображая удивление. — Еще один поклонник классической философии восстал среди нас. Посмотрим, сумеешь ли ты сформулировать вопрос.
      Считаясь с жезлом указующим, семилетке оставалось лишь изложить часть собственных мыслей на эту тему.
      — Достопочтенный господин, меня взволновал следующий парадокс, медленно начал ребенок, наблюдая за реакцией учителя, — неужели живший в древности человек, а именно исполненный добродетелей Аристотель, не может вступить в рай, поскольку не исповедовал — и не мог исповедовать истинную веру? Но если подобные ему осуждены по причине такого незнания, как это назвать? Несправедливостью? Но этого не может быть потому, что Господь справедлив по определению.
      — Он хочет сказать, господин, — встрял Констанций, — что Платон со своими дружками просто не могли стать христианами, так ведь? Они умерли еще до Рождества Христова…
      — Я прекрасно понимаю, что имеет в виду Солово, — ответил преподаватель с вселяющей трепет значительностью. — И я решу этот вопрос, процитировав то, что вы и без того уже знаете: «Extra Ecclesia nulla salus» — «Нет спасения вне Церкви». Твой вопрос, Констанций, неблагочестив, незрелому уму не подобает интересоваться такими вещами. Однако, учитывая, что он и в самом деле неплох,я не стану принимать дополнительных мер. А теперь вернемся к глаголу habere (иметь) и — он взмахнул указкой, словно волшебной палочкой, — про-спря-гаем его…
      — Дело в том, — сказал учитель, одетый уже совершенно иначе и окруженный еще большим уважением, чем прежде, — что вопрос этот придумал Солово. В каждом классе есть свои соглядатаи, и я знаю, что это он наделил загадкой, вынянченной в собственной голове, абсолютного середняка Констанция, мечтающего тем не менее блеснуть.
      — Итак, — проговорил председатель трибунала, поглядев на учителя из глубины черного капюшона, — он изготавливает стрелы, а поджигают другие.
      — Именно, — согласился учитель. — Невзирая на столь удачное рождение, он самый недоверчивый мальчик, которого я встречал. Он окружает свои дела покровом обмана и тайны, никогда не открывает всего, что знает, даже если это не столь уж существенно. Истинное «я» погребено под толстой скорлупой скрытности.
      — Возможно, это трусость, — вмешался другой из сидевших за столом.
      — Мне тоже поначалу так показалось, — подхватил учитель, — поэтому я следил за ним и испытывал его. Он стоит на своем во всех стычках на школьном дворе. Он не трус, но наделен невероятным самоконтролем и отвагой.
      — Значит, другие ребята избегают его? — Вопрос сей прозвучал из темных рядов, выстроившихся вдоль стен подземелья.
      Учитель из вежливости попытался было ответить тому, кто задал вопрос, однако его фигура затерялась в тенях между факелами.
      — Нет. И это лишь подтверждает все остальное — его оболочка безупречна. Остальные дети видят в нем только открытого и живого мальчишку и обманываются подобной внешностью.
      Он неторопливо обвел глазами собрание и поднял руку, требуя поддержки у сотен собравшихся.
      — Прошу доверять мне… Он разумен, расчетлив, холоден сердцем и чувствителен к этике. Этот семилетка интересуется теологическими концепциями. Старшие играют в мяч, а он размышляет об Аристотеле. Я и в самом деле вижу в нем способность к службе.
      И сказав это, учитель склонил голову и, отдаваясь суждению собравшихся, отступил на два шага, как предписывал фемический обряд. Удавка, свисавшая с его шеи, делала намек еще более прозрачным. Рекомендовавшего отвергнутую кандидатуру вешали без отлагательств. Таким образом уравновешивались почести, выпадавшие на долю счастливца, ибо фемисты надеялись собрать в своих рядах лишь самых многообещающих.
      Трибунал посовещался, тяжелые капюшоны наделяли приватностью отдельные мнения. Школьный учитель и все его собратья вкупе с немногочисленными сестрами терпеливо ожидали в безмолвии.
      Наконец поднялся председатель трибунала. Факел, размещенный в стратегически важном месте, окружил его голову огненным нимбом в глазах наблюдавших снизу.
      — Мы склоняемся к положительному решению, — объявил он. — Есть ли несогласные?
      Воспарив к демократическим идеалам, вера cum организация cum заговор всегда предоставляют право голоса недовольству… а иногда — при наличии достаточно твердых намерений — даже возможность идти своим путем. Но в этом случае все промолчали.
      — Да будет так, — заключил председатель трибунала. — Капитан Немезиды уладит все необходимое.
      Такие не по годам зрелые мысли юного Солово привели к тому, что его отца сразила стрела на охоте. Лучника не видел никто, хотя его и разыскивали; преступника не обнаружили и не предали суду. Когда покойника принесли домой, тонкая черная стрела с кремневым наконечником еще торчала из его горла, однако свет жизни давно оставил глаза. Весь дом был безутешен, даже маленький Солово, невзирая на уже знаменитую выдержку, не мог сдержать детских слез.
      Мадам Солово попросту исчезла вскоре после похорон мужа, и в известной степени это было даже хуже. Только что ее видели в сыроварне за делом — и все. Ни записки, ни знака, даже капельки крови, способной объяснить ее кончину.
      Ее брат умер от «хворой испарины», дядя повесился без всяких причин… Численность клана Солово резко пошла на убыль. До соседей кое-что начало доходить, и уцелевших они избегали.
      От внешнего мира мальчика Солово последним барьером отделяла его тетка. Поскольку Феме не знал жалости и мог позволить себе любую причуду, она попала в эротические игрушки к сирийскому князьку. Еще более странным можно считать то, что, начавшись развратом, их отношения после долгих лет закончились честным браком. Однако для маленького Солово это могло послужить небольшим утешением, даже если бы он знал это и был способен понять.
      Далее Vehmgericht весьма тонко уговорил адвоката, отвечавшего за состояние семьи, отдать на разграбление все ее имущество (что тот и так намеревался сделать), и в возрасте восьми лет мальчик Солово обнаружил, что остался без семьи, дома и средств для жизни; посему сиротский приют далекой церкви простер к нему свою благотворящую руку.
      А Древний и Священный Феме приступил к долгому и терпеливому наблюдению.
      — Ах ты… — выдавил адмирал Солово, в самой героической борьбе в своей жизни пытавшийся сохранить внешний покой. Пауза была долгой, из какого-то прочного внутреннего убежища он старался примириться с прежде отвергавшимся подозрением. — Итак, это сделали вы?
      Фемист, ныне находившийся возле него, утром на всякий случай надел тонкую кольчугу под мантию, не зная того, что любимый удар адмиральского стилета предназначен для глаза, и считал себя в относительной безопасности. Однако в данном случае его волнения и потливость на жаре были напрасными. Адмирал Солово справился и с предельным испытанием, подавив внутренний крик, требовавший немедленного отмщения.
      — Увы, да, — ответил уэльсец. — У вас был, конечно, потенциал, однако следовало видеть, насколько мир может отточить вас. Для того, что задумали для вас мы, спокойное детство на лоне любящей семьи скорее всего не подошло бы.
      — Безусловно, — согласился Солово, глядя в умеренную даль и выговаривая слова, как в переводе. — Теперь я сам вижу это.
      — Конечно, это просто позор, что вам лично пришлось так туго, рассудительно заметил фемист, балансируя на грани насмешки.
      — Ну, это было только начало, — заверил его Солово.
      — Так. Мы это отметили тогда же, — проговорил уэльсец, прожевывая сушеный абрикос. — Вы быстро проявили бесконечную приспособляемость — и это нас целиком устраивало.
      — Рад слышать, что мое дикарское воспитание кого-то устраивало. А скажите, кто вам доносил обо мне?
      — О, — задумался фемист, — таких было много. Первым делом мы заменили суперинтендантшу сиротского приюта своей кандидатурой.
      — И какой же свиньей она была!
      — Только по необходимости, к тому же она старалась ради вашего блага, адмирал. Вообще-то в повседневной жизни она была вполне сносной персоной. Я хорошо знал ее в старости.
      — Надеюсь, что она встретила мучительную и долгую смерть.
      — Нет, — разуверил его фемист. — Кончина ее была тихой и скорой.
      Адмирал Солово отвернулся.
      — Сердце мое разбито.
      — По понятным причинам были и другие осведомители. Мы никогда не доверяем единственному мнению. Конечно, ваш картинный побег не облегчил нашу задачу. Мы потеряли вас из виду не на один месяц.
      — С прискорбием слышу это! — отозвался Солово. — Тогда я не думал, что могу причинить кому-либо неудобство.
      Фемист сухо улыбнулся, разглядывая стайку птиц, перепархивающих над головой.
      — Осмелюсь заметить, что перерезанных глоток на вашем пути оказалось, скажем так, излишне много…
      — О, виноват, юношеский пыл, — пояснил адмирал, — вкупе с остаточным стремлением к правосудию.
      Фемист пожал плечами, чтобы выказать свое безразличие.
      — Во всяком случае, нам вы этим заметного вреда не причинили. Мы обнаружили ваш след в Богемии по склонности к локальным увечьям.
      — Политическая жизнь в этой стране всегда была такова, — возразил Солово.
      — Именно… Однако вы добавили стиль и мастерство. Свежая струя привлекла внимание нашего агента.
      Похоже, в глубинах памяти адмирал сыскал некоторое утешение и теперь с обновленной благосклонностью разглядывал играющее море.
      — Вообще-то я наслаждался жизнью на этой речной флотилии. Быстрый служебный рост возложил бездну ответственности на мои неокрепшие плечи, однако… Словом, я обнаружил, что работа исцеляет. Конечно, нам, зажатым между турками и не знающими человечности пограничными племенами с нашей стороны, приходилось вертеться.