Джойс проснулся первым и долго лежал, слушая звонкое пение птиц в саду. Лучи солнца нежно грели ему лицо, и он понял, что день уже в самом разгаре.
      Еще не совсем веря в то, что ему удалось выбраться из бесконечности в реальный мир, он очень осторожно поднялся на ноги и подошел к окну. Трава в саду показалась ему ядовито-зеленой и светящейся — одно из неприятных последствий приема наркотика. С улицы доносились голоса, где-то громко пел соловей, который, по-видимому, его и разбудил. Был солнечный весенний день, ведьмин ветер наконец выпустил Цюрих из своих отвратительных объятий.
      — Боже мой, — сказал Джойс очень тихо. Мир был таким, каким его увидел обнаженный и удивленный Адам: во всем чувствовалось присутствие и любовь Творца.
      — Уже утро? — сонно спросил Бэбкок, пошевелившись в своем кресле.
      — Уже день, и в этот день мир отдыхает, — задумчиво сказал Джойс.
      Бэбкок протер глаза и сказал:
      — Боже мой.
      — Да-а, — сказал Джойс. — Неплохо мы повеселились вчера вечером, не правда ли?
      — А вы тоже видели Святого Ангела-Хранителя? — спросил сэр Джон, вскакивая на ноги и потягиваясь.
      — Я увидел… очень многое, — сказал Джойс. — Самое главное: я увидел, каким должен быть мой новый роман, о котором я постоянно думал.
      — Мне кажется, — сказал Бэбкок, — что я увидел Бога и умер.
      Пока они разговаривали, Эйнштейн тоже проснулся и поднялся из своего кресла.
      — Помните, Джоунз говорил вам что-то о встрече со Святым Ангелом-Хранителем? — спросил он сэра Джона. — Если я не ошибаюсь, он говорил, что после этой встречи человек может создать новую научную теорию или произведение искусства, или просто стать более сострадательным и религиозным? Боже мой, — добавил он.
      Джойс отвернулся от окна. Его глаза, огромные за толстыми стеклами очков, были полны удивления.
      — Мне кажется, мы все увидели Бога и умерли, — сказал он.
      — Каждый по-своему.
      — Когда ушел Кроули? — спросил Эйнштейн.
      — На заре, — сказал Бэбкок. — Вы двое уже задремали. Я помню, что вы уже похрапывали, когда мы ним с еще разговаривали.
      — Да? — сказал Джойс. — И о чем же вы с ним разговаривали, если не секрет?
      Бэбкок посмотрел в окно и улыбнулся золотому солнечному свету.
      — Я рассказал ему о докторе, которого встретил в поезде два дня назад. Этого доктора зовут Юнг — да вы и сами его знаете, так как уже не раз о нем упоминали. Я сказал, что хочу некоторое время побыть здесь и пообщаться с Юнгом, прежде чем отправиться в Лондон и начать следующий этап Посвящения.
      — Так вы собираетесь продолжить Посвящение? — спросил Джойс.
      — Как только буду готов, — ответил Бэбкок. — То есть, когда доктор Юнг сочтет, что я готов.
      Эйнштейн то ли присвистнул, то ли глубоко вздохнул.
      — «Ибо Он словно огонь расплавляющий», — процитировал он.
      Джойс повернулся к Эйнштейну.
      — А что дало вам наше вчерашнее приключение?
      — Наконец-то все стало на свои места, — ответил Эйнштейн. — Теперь я вижу всю теорию как единое целое, вижу все связи между частными явлениями. Мои статьи об относительности — только начало. Как только я закончу статью об относительности ускорения, начну работать над теорией единого поля. — Он ликующе улыбнулся. — На эту теорию у меня уйдет лет двадцать или даже больше, но она того стоит. Наши представления о пространстве так же примитивны и смешны, как представления древних, которые утверждали, что Земля плоская. Пространство тоже искривляется. Любое движение есть движение по орбите, вокруг какой-то массы. Инерция и сила тяжести — это материальные проявления искривлений пространства. И это только начало, фундамент для моей будущей теории…
      — То есть вы не обижаетесь и не злитесь на Кроули за то, что он использовал наркотики и прочие штучки первобытных шаманов? — спросил Джойс.
      — Ни в коем случае, — сказал Эйнштейн. — По-моему, за эти несколько часов я узнал о физике гораздо больше, чем за всю свою предыдущую жизнь. А что скажете вы?
      — Я тоже не обиделся, — признался Джойс, — но если я увижу Кроули на улице, то повернусь и пойду в обратном направлении. Одной ночи в пещерах Элевсиса хватает на всю жизнь, и греки это знали.
      Эйнштейн начал медленно расхаживать по комнате.
      — Такое чувство, как будто наши мозги вымыли с мылом, — сказал он. — Как будто — mein Gott — мы родились заново.
      — Точно, — сказал Джойс, родились заново. Кстати, это выражение восходит еще к элевсинским мистериям, о которых я только что упомянул. Дигенами, или «дважды родившимися», называли тех, кто целую ночь проходил посвящение в пещере Деметры. Ни одному из историков не известно доподлинно, что происходило в этой пещере, но я думаю, что теперь нам будет нетрудно предположить.
      — А заклинания, которые пел Кроули, — вспомнил Эйнштейн. — Неужели это те же заклинания, которые использовались две с половиной тысячи лет назад?
      — Не думаю, — сказал Джойс. — Это был довольно плохой греческий, с вкраплениями египетского и латыни. Скорее всего, эти заклинания сначала использовали гностики, потом другие еретические секты, искажая и дополняя их… Бэбкок, — неожиданно сказал он, — я не прошу вас нарушать клятву, но все же не могли бы вы ответить на два нескромных вопроса. Во-первых, правда ли, что в Масонском Слове восемь букв?
      — Да, — сказал Бэбкок.
      — А его каббалистическое значение — 72? — продолжал Джойс.
      — Да.
      — Спасибо, теперь я знаю все, что хотел узнать. Я думаю, Джойс говорил правду, утверждая, что вашему ордену четыре с половиной тысячи лет. — Джойс улыбнулся. — Точно так же слово «Дур» превратилось в сначала в «Турикум», а потом в «Цюрих». Это слово — ключ ко всему.
      — Что ж, джентльмены, — сказал Бэбкок, беря свой чемодан, — мне было очень приятно общаться с вами, и я благодарен вам за помощь. Но теперь мне нужно как можно быстрее увидеться с доктором Юнгом.
      — Вы будете для него просто бесценной находкой, — сказал Джойс, смеясь. — Как минимум половина вашего бессознательного уже вышла на поверхность.
      — Нет, — сказал Бэбкок, — все не так просто. Как сказал Кроули, цитируя «Упанишады», «из этого можно вычесть бесконечность, и бесконечность останется».
      — Да, — сказал Джойс. — Бесконечность останется…
      — Всегда есть еще один горбун, — с улыбкой заметил Эйнштейн.
      — Желаю вам удачи, Бэбкок, — сказал Джойс, снова принимая чопорный вид.
      — Удачи, сэр Джон, — сказал Эйнштейн, пожимая молодому человеку руку и провожая его до двери.
      Джойс остался один в комнате. Он стоял и смотрел на книжный шкаф.
      — Цветы, — произнес он. — Blumen. Блум?
      Вернулся Эйнштейн.
      — Итак, Джим, что за чертовщина с нами произошла?
      — Я не химик, — медленно произнес Джойс, — но мне нравится ваша метафора насчет мытья мозгов. Мне кажется, что эти химические вещества и есть тот универсальный растворитель, который тщетно искали алхимики. Они растворяют в мозгу рефлекторные дуги, поэтому наши старые идеи и старое «Я» просто тонут в океане новых сигналов.
      — Что-то вроде того, — сказал Эйнштейн. — Скажите, вы теперь и вправду думаете, что сможете написать тот роман, о котором мечтали?
      — Иначе и быть не может, — убежденно сказал Джойс. — Я наконец-то нашел структуру, которая лежит в основе всего — «Одиссеи», «Гамлета», Моисея, скитающегося по пустыне, в основе цветов, искусств, органов тела и всех остальных аллегорических структур. Простая человеческая истина — вот на чем все это держится. — Он снова рассмеялся. — Критикам понадобятся десятилетия, чтобы это понять.
      — О чем это вы? — спросил сбитый с толку Эйнштейн.
      — О теме своей будущей книги, теме, которую я месяцами пытался сформулировать и которая месяцами медленно росла на задворках моего сознания, — сказал Джойс и лучезарно улыбнулся.
      — И что же это за тема?
      — Притча о добром самаритянине, — сказал Джойс. — Простая жизненная история, которая настолько обычна, что люди ее не замечают, пока не ткнешь их носом.
      — Обычна, — повторил Эйнштейн. — Я так и думал, что вы выберете что-нибудь совершенно обычное.
      — Так и есть, — сказал Джойс. — Эту ночь мы запомним навсегда, потому что она была необыкновенной. Но предположим, что она была обычной. Просто собралось четверо мужчин, которые говорили о том, о сем. И предположим, что наутро один из нас был убит кирпичом, который свалился с крыши. Разве остальные трое не вспоминали бы эту ночь так же ярко, как мы сейчас вспоминаем ее из-за посвящения, которое устроил нам Кроули? Вы еще не поняли? Никто не видит обычного, пока не становится слишком поздно. Я — клянусь Богом, Иисусом и Аллахом — заставлю их увидеть, пусть даже мне потребуется на это столько же времени, сколько вам — на вашу теорию единого поля.
      — Значит, — сказал Эйнштейн, — каждый из нас нашел то, что искал. Но все мы искали разное. Думаю, так бывает всегда.
      — Мне тоже пора идти, — неожиданно сказал Джойс. — Я должен вернуться прежде, чем Нора начнет волноваться и думать, что я умер пьяным где-нибудь в сточной канаве.
      — Не забывайте обо мне, когда вернетесь в Триест.
      — Не забуду, профессор, — Джойс остановился у двери. — Кстати, который час? — спросил он и, спохватившись, добавил: — Я имею в виду: в этой системе отсчета.
      Эйнштейн достал из жилетного кармана часы и внимательно посмотрел на циферблат.
      — Одиннадцать часов тридцать две минуты ровно.