Маски иллюминатов

      Если для решения загадки с буквами I.N.R.I. нужно было преодолеть время, то для выхода на астральный план — пространство. Сэр Джон вскоре понял, что цель этих упражнений заключается в том, чтобы находиться в двух местах одновременно. Так как здравый смысл этому отчаянно противился, нужно было выйти за его пределы, сознательно развить в себе некую веру, граничащую с религиозной манией. Первые попытки сэра Джона сделать это были комичны и неизменно оканчивались неудачей.
      Все, чего удалось добиться сэру Джону после трех недель напряженной тренировки — это оказаться внутри какого-то сложнейшего механизма, состоящего из миллионов подвижных частей. Вокруг этих частей суетились голубые щенки и красные карлики, которые двигались рывками, словно автоматы, и разговаривали сами с собой. «Маллиган миллиган хулиган холиган», — бормотали одни. «Магия мистика эквилибристика!» — выкрикивали другие. «Глупый простак, вечно все не так», — пищали третьи. «Повязка, развязка, завязка, привязка», — ревели четвертые. «Сэр Пух, сэр Пах, сэр Талис, сэр Квалис», — тараторили пятые. Вздрогнув от испуга и отвращения, сэр Джон вернулся в свое тело, которое сидело в кресле, которое стояло в знакомой и уютной комнате в евклидовом пространстве, и понял, что во время своих попыток выйти на астральный план просто-напросто задремал.
      — Не отвлекайтесь на чепуху, — сказал ему Джоунз, прочитав последнюю запись в его дневнике. — Такое можно услышать на любом религиозном собрании или спиритическом сеансе. Вы попали в одну из ловушек Черной Башни. Так случается с каждым, кто вступает на Путь без Меча Разума. Скорее всего, вы уже не раз слышали и видели нечто подобное, преодолевая зыбкую границу между явью и сном.
      — Да, — подтвердил сэр Джон после секундного раздумья. — Неужели такое случается с каждым?
      — Конечно. У каждого человека два ума — рациональный и иррациональный. Всегда быть рациональным — значит быть человеком только наполовину. Тем же, кто дает волю иррациональному, завладевает религиозный фанатизм, или то, что психиатры называют истерией. Великое Делание заключается в том, чтобы гармонично соединить иррациональное и рациональное. До тех пор, пока вам это не удастся, в ваше сознание будет постоянно проникать всякая тарабарщина из иррациональных сфер. Не обращайте на нее внимания и ничего не бойтесь. Постарайтесь полностью сосредоточиться на Делании.
      В последующие несколько недель усилия сэра Джона привели к тому, что астральный мир и мир снов слились для него в одно целое, и ему все труднее было отличать их от реальности. Какой-то голос внутри него беспрестанно повторял идиотские фразы вроде «раз, два, три, четыре, пять, ты попался, твою мать», «пусто, зеро, ноль, ничто, Всемогущий», «ни жены, ни лошади, ни усов», «скучная-прескучная песня и большая-большая бутылка», «ибо кровь и вино одинаково красны», «да будет плохо тому, кому еще не было плохо» и, особенно часто, «Бэбкок сходит с ума, Бэбкок сходит с ума, Бэбкок сходит с ума…»
      Сэр Джон решил что-нибудь почитать, чтобы немного расслабиться. Помня о правиле «Золотой Зари», которое гласило, что во время интенсивных занятий ученик должен читать только то, что способствует поднятию его духа, сэр Джон купил сборник современной поэзии и начал читать стихи Уильяма Батлера Йейтса, великого ирландского мистика.
      С каждой новой строфой он все чаще задавал себе вопрос «Еще один из нас?» и все смелее отвечал на этот вопрос утвердительно. Ошибки быть не могло; стихи Йейтса изобиловали совершенно очевидными аллюзиями на учение «Золотой Зари» и церемонии посвящения.
      Несколько дней спустя, по очень странному совпадению — хотя к тому времени сэр Джон уже почти перестал верить в совпадения — его пригласили на поэтический вечер, где Йейтс и несколько других поэтов собирались прочитать свои самые свежие работы. Сэр Джон принял приглашение не без некоторого чувства вины; но потом напомнил себе, что ему запрещено общаться только с теми братьями, о принадлежности коих к Ордену он знает, в случае же с Йейтсом сэр Джон только догадывался, или, вернее, предполагал.
      Дьявольский внутренний голосок твердил ему: «Ты не догадываешься и не предполагаешь, а отлично знаешь», но он решил не обращать внимания. Он не в силах был побороть соблазн встретиться еще с одним членом Ордена, причем не каким-нибудь заурядным, а знаменитым и, судя по стихам, достигшим одной из высших степеней посвящения. В назначенный день сэр Джон без колебаний отправился по указанному в приглашении адресу, в захолустное предместье, о котором часто говорили, что индусов, евреев, американцев и прочих иммигрантов там даже больше, чем в Сохо.
      Словно в подтверждение этого слуха хозяином дома оказался американец, причем из породы особо невыносимых. Его акцент был настолько ужасен, что сэр Джон сначала не мог понять и десятой части того, что он говорил. Воистину прав был Оскар Уайльд, когда сказал, что у англичан и американцев много общего, но только не язык. Этот странный американец был, как, впрочем, и все его соотечественники, напыщенным и самоуверенным, с большим апломбом судил обо всем на свете, особенно об искусстве и литературе. Его фамилия была Паунд, а звали его то ли Иезекилем, то ли Эзрой, то ли Иеремией — одним словом, одним из тех ветхозаветных имен, которые янки так любят давать своим детям. Высокого роста, с всклокоченными рыжими волосами, неухоженной рыжей бородой и раскатистым голосом, который, казалось, заполнял всю комнату, он был одет в какое-то пестрое тряпье, и сэр Джон так и не решил, чем это вызвано — бедностью, эксцентричностью или и тем, и другим сразу.
      Йейтс был красив, но тоже несколько неопрятен, а его костюм был в отнюдь не идеальном состоянии. Но вместе с тем он составлял разительный контраст неистовому, догматичному и грубому Паунду, так как был спокоен, терпим и вежлив.
      В тот вечер сэр Джон услышал почти все, на что была способна современная поэзия. Паунд прочитал свои очень короткие и очень оригинальные стихи, в которых не было рифм, а потом чрезвычайно странный перевод «Моряка», в который ему каким-то образом удалось впихнуть примерно столько же аллитераций и ассонансов, сколько их было в староанглийском оригинале. Робкая девушка по имени Хильда (сэр Джон не расслышал ее фамилию) продекламировала несколько стихов, тоже очень коротких, которые показались сэру Джону неудачными переводами с древнегреческого. Затем подошла очередь Йейтса, и он начал распевать и причитать в свойственной ему одному манере — наконец-то сэр Джон услышал нечто, в его представлении более или менее похожее на поэзию. Он даже чуть было не заплакал, когда Йейтс дошел до строк:
 
Мечты ирландской не вернешь,
Она с О 'Лири в гроб сошла.
 
      Потом Паунд приготовил кофе — такого крепкого кофе сэр Джон еще никогда не пробовал — и вовлек всех в оживленную дискуссию. Он гневно заявил, что английская поэзия «охвачена мильтоновским трансом» и, подражая, по-видимому, Мильтону, комически продекламировал: «вакти-вакти-вакти-вакти-бум! бум! вакти-вакти-вакти-бум! бум»! По словам этого выскочки, «древнегреческие» стихи Хильды, древние баллады Йейтса и его собственные переводы-пересказы с китайского необходимы для того, чтобы расширить границы современной поэзии. Некоторые из присутствовавших немедленно запротестовали, причем так горячо, как будто мильтоновская звучность и ямбический пентаметр были для них не менее важны, чем монархия для консерваторов.
      — По-моему, — заявила юная леди по имени Лола, чей акцент показался сэру Джону австралийским, — поэзия — это заклинание. Если стихи не заклинают, их нельзя назвать поэзией, какими бы красивыми они ни были.
      — Заклинают в церквях! — закричал Эзра. — Поэзия должна быть лаконичной и точно передавать образ — так, чтобы читатель почувствовал и весенний ветерок, и солнечное тепло. Только тогда у него останется впечатление от прочитанного. Заклинания и повторения — это пустая болтовня, которая не дает разгореться поэтическому огню.
      — Будет вам, Эзра, — попытался успокоить его Йейтс. — Повторения и ритм — основа акта любви, который поэты, сознательно или нет, всегда стараются воспроизвести в своих произведениях.
      Прежде, чем Паунд успел что-либо возразить, в разговор вызывающе вмешалась Лола:
      — Вот именно, мистер Йейтс. Знаете, какую поэму я считаю величайшим поэтическим произведением нашего времени? «Дом сокровищ» капитана Фуллера. Вы ее читали?
      Она продекламировала по памяти:
 
О смелый солдат жизни, тонущий в зыбучих песках смерти! Я люблю тебя, Эвоэ! Я люблю тебя, ИАО!
О смех, блуждающий среди надгробий! Я люблю тебя, Эвоэ! Я люблю тебя, ИАО!
О козел, танцующий на холмах! Я люблю тебя, Эвоэ! Я люблю тебя, ИАО!
О, красная кобра желания, выпущенная на волю младыми девами! Я люблю тебя, Эвоэ! Я люблю тебя, ИАО!
 
      Сэр Джон вздрогнул и чуть не выронил чашку с кофе. В учении «Золотой Зари» Эвоэ и ИАО — два самых тайных гностических имени Бога. Вопрос «Один из нас?», который он с некоторых пор непрестанно задавал себе, мгновенно превратился в утверждение.
      В глубоком изумлении он уставился на Лолу: во-первых, она так небрежно произнесла эзотерические имена, во-вторых, красивые юные леди попросту не говорят так смело о ритме акта любви. Но Лола смотрела на Йейтса, ожидая его ответа, и ее лицо было невинным и открытым. Сэру Джону не удалось поймать ее взгляд.
      — У капитана Фуллера несомненно есть поэтический дар, — сказал Йейтс с таким же невинным выражением лица, как у Лолы, словно только что не были небрежно произнесены на публике два самых тайных слова силы в оккультизме. — Три такие строфы производят хорошее впечатление, но вот когда их три сотни, поэма начинает казаться скучноватой. Здесь я как раз должен согласиться с Эзрой в том, что краткость — сестра таланта.
      — А кто он, этот капитан Фуллер? — спросил сэр Джон, стараясь, чтобы его вопрос прозвучал как можно небрежнее.
      — Как мне сказали, он крупный специалист в вопросах военной стратегии, — ответил Паунд. — Недавно он начал писать мистические стихи, все как один похожие на тот, который мы только что услышали. Как по мне, он слишком многословен и витиеват.
      Сэр Джон возбужденно вспоминал: «О, красная кобра желания, выпущенная на волю младыми девами! Я люблю тебя, Эвоэ! Я люблю тебя, ИАО! Фаллический смысл этой строки был совершенно очевиден, особенно после слов Йейтса о том, что ритм поэзии есть не что иное, как ритм Эроса. Может быть, Лола состоит в одной из запрещенных „лож левой руки“ (Джоунз назвал их „культами тьмы“), которые откололись от „Золотой Зари“ и погрязли в сатанизме? Он посмотрел на нее снова и на этот раз встретился с ней взглядом, но увидел в ее глазах лишь загадочную искорку смеха. Что было в ее взгляде — дружелюбие, насмешка или опасность? А может быть, воображение сэра Джона было слишком возбуждено первой встречей с чувственным соблазном, способным разрушить и его робость, и доставшиеся ему по наследству строгие принципы викторианской морали? „Что, — подумал он с ужасом, — если это влечение окажется сильнее обета, который я дал Джоунзу?“ Он отвернулся, чувствуя, как кровь приливает к лицу, и внезапно оказался во власти целого сонма подозрений. Итак, Йейтс состоит в „Золотой Заре“, это вне всякого сомнения. А кто еще из присутствующих? Может быть, все они собрались здесь, чтобы подвергнуть испытанию его верность обету? Он так и не набрался храбрости взглянуть на Лолу еще раз и постыдно бежал с вечеринки, как только это позволили правила приличия.
      В ту ночь ему снилась Лола. Она подняла юбку, чтобы поправить подвязку, и внезапно перехватила жадный взгляд сэра Джона, который наблюдал за ней, не отрываясь. Он ужасно испугался и побежал прочь. За ним погналось чудище, ужасный и подлый зверь по имени Сид. Вне себя от ужаса, он забрался в пещеру, полную пчел, и потом осторожно брел в темноте в поисках выхода. Солнце встало над горизонтом, и он тоже встал, и у него встал, великий одноглазый в поисках подвязки. Раздался ужасный вой, потом он услышал чей-то голос: «Ненавидь и будь пронзен!». Обернувшись, он увидел Страшного Бога Бафомета с огромным восставшим фаллосом, а прямо над ним — перевернутую пентаграмму тамплиеров.
      Сэр Джон вскрикнул и рывком сел в кровати. В комнате раздался оглушительный грохот и треск.
      — С вами все в порядке, сэр? — послышался за дверью голос Уайлдблада, дворецкого.
      — Вы тоже это слышали? — спросил сэр Джон. — Я думал, мне приснилось…
      — Должно быть, это землетрясение, сэр. Я вам нужен, сэр?
      — Нет, — ответил сэр Джон. — Со мной все в порядке, Уайлдблад.
      Осмотревшись, он увидел, что зеркало, которое стояло в противоположном углу комнаты, треснуло. Полтергейст: атака астральных сил. Он напомнил себе основное правило «Золотой Зари»: что бы ни случилось, не давать волю страху и не спешить с выводами. Вероятно, Уайлдблад прав, и это всего лишь небольшое землетрясение.
      Но заснуть ему больше не удалось, ибо он увидел ужасный лик Бафомета, Страшного Бога, и понял, что его странствия по Черной Башне больше не ограничиваются только лишь царством сна. Земля в буквальном смысле вздрогнула под ним, и этот толчок говорил о том, что мир астральный и мир физический вступили во взаимодействие. Вероятно, это было «всего лишь небольшое землетрясение», но сэр Джон знал, что в тот момент, когда треснуло зеркало, дверь между мирами широко распахнулась.

XI

      Сэр Джон настойчиво, хотя по-прежнему безуспешно, выполнял упражнения по астральной проекции. Тем временем Джоунз вел себя все более странно. Во время одной из встреч, которые теперь происходили раз в две недели, он показал сэру Джону рисунок из «Панча»: чрезвычайно раздраженный джентльмен и надутый таможенный инспектор враждебно уставились друг на друга. Таможенник говорит: «У нас кошки идут как собаки, кролики тоже как собаки, а ваша проклятая черепаха — насекомая!»
      Сэр Джон неуверенно улыбнулся.
      — Забавно, — произнес он, пытаясь понять, к чему клонит Джоунз.
      — В этом рисунке скрыта величайшая тайна иллюминатов, — торжественно объявил Джоунз. — И вы ее раскроете, достаточно лишь немного подумать.
      Он передал рисунок сэру Джону, который покорно принес его домой, повесил на стену в спальне и созерцал как минимум пару раз в день. Просветление по-прежнему казалось недостижимым. Естественно, система понятий образованного путешественника не совпадала с системой понятий автора таможенных правил, но какое отношение это имело к вопросам духовного характера?
      На следующей встрече Джоунз вручил сэру Джону сочинения Льюиса Кэррола.
      — В этой книге, — произнес он очень серьезно, — закодированы основы каббалистического учения.
      Сэр Джон вспыхнул от злости.
      — Вот теперь я точно знаю, что вы надо мной издеваетесь, — вскричал он. — Я был о вас гораздо лучшего мнения, Джоунз. Вы ведете себя недостойно.
      — Итак, — сказал Джоунз, — вы хотите сказать, что знаете больше, чем ваш учитель?
      — По крайней мере я вижу, что вы пытаетесь меня мистифицировать.
      Джоунз был невозмутим.
      — Уверен, — сказал он, — что вы не раз сталкивались с изречением «когда ученик готов, говорит учитель». Знаете, в чем его истинный смысл? Дверь открывается вовнутрь. Учитель повсюду, по ученик не может услышать его голос, пока не откроет свой ум. Читайте внимательно, ищите скрытые значения, и тогда, возможно, учитель заговорит с вами со страниц этой книги.
      Сэр Джон, чувствуя себя последним идиотом, взял Льюиса Кэррола и внимательно прочел от корки до корки. Его удивило, как много идей в этой книге совпадает с тем, что приходило ему в голову во время упражнений по астральной проекции — а ведь он был только в самом начале пути. Неужели в ней есть еще более глубокие значения, которые откроются ему только на следующих этапах посвящения?
      Несколько дней спустя он проснулся рано утром в абсолютной уверенности, что понял Тайну Тайн. Это была строфа из «Песни Садовника»:
 
Ему казалось — Юный Клерк
По улице идет.
Он присмотрелся — это был
Не Клерк, а Бегемот.
 
      Ликование длилось всего несколько минут. Затем он взглянул на разбитое зеркало и увидел в нем свое изломанное, искаженное отражение. Весь мир вдруг взорвался и разлетелся на сверкающие осколки, мириады драгоценных камней. Сэр Джон знал, что этот взрыв произошел только в его голове и не был услышан ни Уайлдбладом, ни кем-либо еще из слуг.
      Он очень осторожно вылез из кровати, зажег свечу, подошел к окну и уселся на подоконник. Прислушиваясь к биению своего сердца и стараясь дышать ровно и глубоко, он посмотрел в зеркало и был загипнотизирован тем, что увидел. Его отражение ритмически колебалось на фоне необычных образов — миры с семью лунами и девятнадцатью солнцами, волшебные замки в туманной дымке, паладины в черных и белых доспехах, гигантские разумные насекомые, другие планеты и галактики, воющий в безлунной ночи демон-султан. «Собаки идут как кошки, мыши — как 3, 141593, а вот эта проклятая подвязка — искомая. Иллиган Ниллиган Риллиган Миллиган. Съешь живую жабу перед завтраком, и ничего худшего в этот день с тобой уже не случится». Сэр Джон сделал именно то, что должен был сделать в этой ситуации. Сосредоточившись и стараясь не обращать внимания на писклявый голос, который назойливо повторял в его голове идиотские фразы, он воскресил в памяти и записал на листе бумаги пять аксиом и двадцать три определения евклидовой геометрии. Уже спустя полчаса Повелитель Бездны Галлюцинаций был побежден, и сэр Джон вновь оказался в нормальном пространстве-времени.

XII
ДАЛЬНЕЙШИЕ РАЗМЫШЛЕНИЯ ДЖЕЙМСА ДЖОЙСА
(не рекомендуется читать лицам, не достигшим совершеннолетия)

      Фатальная цепь совпадений, а может, и нечто большее. Мириады мировых линий, как сказал бы профессор Эйнштейн, но все они связаны между собой невидимыми, неосязаемыми и загадочными нитями. Диалектика: Йейтс, единственный человек на всю Ирландию, который попытался хоть как-то мне помочь, оказался моим главным врагом. Я должен бороться с ним до самого конца, ибо от исхода этой битвы зависит будущее ирландской литературы.
      Мировые линии сворачиваются назад, к единому началу. Карма, или первопричина всего. Непостижимая и неотвратимая. К чему здесь подвязки, ради всего святого? Цепь совпадений. Эзра, сын Гомера, будь он проклят.
      Самое странное: в жизни Бэбкока встреча с Йейтсом и Паундом — лишь незначительный эпизод, случайное отступление от основного сюжета. Что, если Гамлет был таким незначительным эпизодом в жизни Фортинбраса?
      I.N.R.I. Iron Nails Ran In . Расшифровка, придуманная дублинским мальчишкой-протестантом кто знает сколько лет тому назад.
      Эйнштейн с глазами смышленого спаниеля; я был подготовлен к этому гораздо лучше, чем он, ибо слышал о «Золотой Заре» еще в Дублине. Интересно, что он думает о Йейтсе, Бэбкоке и других мистиках, которые пытаются сорвать с себя оковы пространства-времени?
      «Повязка-развязка-завязка-привязка». Какое слово будет следующим? Подвязка.
      Род eutaenia , конечно. Древний змий-искуситель. Едят мышей, по весне сбрасывают кожу: мужчина и женщина в саду, обнаженные и невинные. Один кусочек яблока, и все полетело в тартарары.
      Может быть, им нужно было откусить по два раза?
      Раз, а потом еще раз.
      Во всем этом чувствуется боязнь гомосексуального влечения. Карточка, которую старый Квинсборо послал Уайльду в его клуб, чтобы спровоцировать обвинение в клевете: «Мистеру Уайльду, который называет себя сомдомистом». В снах Бэбкока пять или шесть раз встречались отчетливые признаки.
      Интересно, а знает ли Бэбкок, что на самом деле это слово пишется «содомист», а не «сомдомист», как его написал Квинсборо?
      Но что такое «ягода утешения»? Пока неясно, хотя, похоже на эдипов комплекс.
 
Из глубин подземелья в Сен-Жиле
Страшный крик разнесся на мили
«О Боже святый!» —
Вскричал брат Игнатий…
 
      Нет, не то. Начну все сначала.
      Хантер: Одиссей в Дублине. Время сделало его рогоносцем. Жена слишком долго была одна. Honi soit qui mal у pense …
      Нора, Станислаус: делали они это? Хотя бы раз? Или уже не раз? Неважно. Единожды отвергнув моногамию, могу ли я требовать ее сейчас? Человек не может быть собственностью другого человека. Не посягай и не посягаем будешь. Non serviam . Беру пример с лорда Байрона. Но все-таки: делали или нет? Узнаю ли я об этом когда-нибудь? Во всяком случае, не в этом мире.
      Мировые линии — пересекающиеся, переплетающиеся, расходящиеся. Так Минковский представляет себе теорию забавного маленького профессора.
      Делали ли они это? Нора стонет, глаза закатились, еще, еще, еще. В ней. Все глубже и глубже. Проникает в нее. Проникает глубже. И вот уже весь в ней. Горячее лоно, и в нем его, а не мой. Горячее и влажное устье.
      Немедленно прекрати этот мазохизм.
      Рога — отличье чудищ и зверей.
      Мировые линии: Нора, Джим и Станислаус, пересекаются, переплетаются, расходятся. Джорджо и Лючия расходятся и образуют новые векторы. Беспрестанно разветвляющаяся река времени.
      Мать, Нора, Лорелея: засасывают нас, зовут нас домой. Тело человека на восемьдесят или девяносто процентов состоит из соляного раствора: топазовое море, солоноватый вкус впадин ее тела. Одиссей залил уши воском, чтобы не слышать этот темный зов лона, песнь утонувшего царства. Дно океана, затонувшие корабли, сокровища, тишина. Тонуть, должно быть, страшно — холодная и мокрая, отвратительная смерть. Совсем не то, что думал Вагнер: ertrinken, versinken, Unbewusst, hohste Lust . Отнюдь нет. А что же это за тварь в Лох-Нессе?
      Наверное, просто какая-нибудь очень крупная водяная змея.
      Что, если время едино и не движется, если «Я» в 1904 году и «Я» здесь и сейчас существуют одновременно? Оба реальны, несокрушимы, вечны. Весну не сменяет лето. Мировые линии. А что, если, скажем, лет через двадцать вся Европа знает имена Джойса и Эйнштейна? Тогда и это существует вечно, как один из изгибов мировой линии.
      И те, кто впереди нас в линейном времени (их прошлое — наше будущее), оглядываясь, отчетливо видят то, к чему мы бредем почти вслепую и спотыкаясь. Трагедия и ликование завтрашнего дня. Кому умереть, а кому жить.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

      И даже эта современная уловка — объявлять самоубийц душевнобольными — не дает нам надежды. Нет никаких сомнений в том, что эти несчастные жертвы Сатаны до самого последнего момента находились в здравом уме и твердой памяти.
Преподобный Чарльз Вири, «Облака без воды».

 
      Древние всегда были, Древние есть, Древние всегда будут. После лета наступает зима, после зимы наступает лето. Они правили там, где сейчас правит человек, они будут править там снова. Они спокойно ждут вне пространства и времени, Незримые для нас.
«Некрономикон»

 
      Я, жрица этого ритуала, чье тело сейчас алтарь и жертва, бросаю вызов тебе, Иисус. Порази меня молнией, если твоя сила превосходит силу моего Господина и Повелителя.
Леон Кац, «Дракула: Шабаш».

 
      Эта стена на самом деле велика.
Ричард Никсон о Великой Китайской стене.

 

XIII

      Заметим сразу, что странный и ненаучный образ мыслей, присущий, с некоторыми несущественными отличиями, как Джойсу, так и Бэбкоку, был совершенно чужд профессору Эйнштейну, ум которого был дисциплинирован математической логикой. Черный верблюд под ярким серпом луны для Джойса или Бэбкока мог означать все, что угодно, тогда как для науки он был всего лишь одомашненным животным на фоне непригодного для жизни спутника, вращающегося вокруг звезды типа «G».
      Внимательно слушая удивительную историю сэра Джона Бэбкока, Эйнштейн время от времени позволял себе слабую улыбку. Наши предки, тело которых было покрыто густыми волосами, точно так же оскаливали зубы при виде пищи; но в данном случае пищей служила чистая мысль. Чудесный, хотя и слепой, процесс эволюции создал человеческий мозг, и у таких высокоразвитых человеческих существ, как Эйнштейн, этот орган способен был испытывать голод и жажду, которые могла удовлетворить только Истина.
      Наука имеет дело с реальными показаниями реальных приборов и старается описывать изучаемые явления как можно меньшим количеством слов. Безусловно, в ней разрешается проводить определенные gedankenexperiments , с помощью которых иногда можно получить новые законы из уже имеющихся или анализировать гипотетические ситуации. Так, если представить себе межзвездный лифт, показания установленных в нем приборов будут говорить о том, что внутри него действуют гравитационные уравнения сэра Исаака Ньютона, поэтому физики, находящиеся в этом лифте, будут толковать результаты своих наблюдений на основе гравитационной теории Ньютона. Но физик, находящийся вне этого лифта, будет объяснять те же результаты действием закона инерции. Эта занятная мысль немного отвлекла и развлекла профессора Эйнштейна, но теперь он решил ее оставить и сосредоточиться на готическом романе, в котором жил сэр Джон Бэбкок и в котором оккультные силы играли гораздо более значительную роль, чем научные законы.
      После некоторых размышлений Эйнштейн пришел к выводу, что наряду с физической относительностью существует относительность нейрологическая. Он стал новым Альбертом Эйнштейном, отказавшись от своих соотечественников и их Бога, а сэр Джон изменил свою нервную систему с помощью так называемых оккультных упражнений.
      Предположим, два человека пытаются измерить длину движущегося стержня, двигаясь при этом с разными скоростями. Это относительность измерений. Но если взять, к примеру, мужчину — итальянца, католика и консерватора, и женщину — русскую, вегетарианку и пацифистку, — и рассказать им историю, которую рассказал нам сэр Джон, каждый из них истолкует ее по-своему. Это и есть относительность сознания, самой нервной системы.
      Mein Gott, но ведь нервная система — это тот измерительный инструмент, с помощью которого мы используем все остальные измерительные инструменты.
      Тогда получаем следующее: точно так же, как физики внутри лифта не могут определить, что тянет лифт вниз — сила тяжести или инерция, — обычные люди внутри своих нервных систем не могут определить источник тех сигналов, которые они воспринимают. Поэтому атеист может бесконечно долго спорить с оккультистом, и ни одному из них не удастся переубедить другого. Мы все — заложники наших идей, те слепые из анекдота, которые пытаются описать слона. Правила нашей нейрологической шахматной игры определяют форму, или контекст, в которые мы помещаем каждый новый сигнал. Игрок по другую сторону доски, как однажды верно заметил Хаксли , скрыт от нас.
      Но чем вызвано чувство вины в его снах? Может быть, случаем с мышью? Почему он снова и снова вспоминает комиксы, найденные в поезде? Наверное, Фрейд разобрался бы в его проблемах гораздо быстрее и лучше, чем я.
      Zwei Seelen wohnen : любимая строка папы. «Знай, Альберт, что слова, идущие из души великого человека, всегда очень глубоки».
      Бедный папа! Всегда боялся, что я умственно отсталый, потому что ему казалось, что я не похож на других мальчишек. Казалось?
      Я и вправду не был на них похож. Наверное, меня всегда интересовало, каково это — быть фотоном. Сколько лет прошло с тех пор? In meiner Brust. «Знай, Альберт…»
      Мне было пятнадцать. Так, прибавим пятнадцать к 1879 — ага, это было в 1894, то есть как раз в том году, когда я отказался от немецкого гражданства. Приблизительно тогда же я впервые прочитал о деле Белла, которое рассматривалось в Верховном Суде США. Капиталистическое Schweinerei : еще в 1872 (или… э-э-э… за семь лет до моего рождения) начали спорить, кому принадлежат электроны. Семь плюс пятнадцать — двадцать три, то есть к тому времени Белл и его конкуренты уже двадцать три года грызлись из-за патента. Собственность на электроны, mein Gott. Столько лет проработал в патентном бюро, и видел только скуку и алчность. Можно подумать, кто-то в состоянии владеть законом природы. Konigen, Kirchen, Dummheit und Schweinerei .
      Но эти приматы до сих пор грызутся из-за денег, акций, патентов. Хищные млекопитающие. На той ли планете я родился? У человечества есть только один выход: свалить в одну гигантскую кучу все деньги, акции, облигации, и потом поджечь.
      Walpurgisnacht . И дать людям возможность потанцевать вокруг костра, чтобы отпраздновать освобождение от вековой тирании. Да восстанет из пепла феникс свободы!
      А может, все дело в генах? Иерархия и хищнические повадки появились у первых позвоночных. Наверное, я на самом деле родился не на той планете. Biedermeier , дразнили меня в школе. Biedermeier Эйнштейн: слишком глуп, чтобы лгать.
      Zwei Seelen wohnen ach! In meiner Brust. Должно же это хоть что-нибудь значить? Если бы я был Гегелем, у меня бы возникли подозрения, что это не значит ровным счетом ничего. Но у Гёте каждое слово исполнено глубокого смысла.
      Дядюшка Яков, высмеивающий кошерные законы. В общем-то, мама никогда их и не придерживалась, по крайней мере в том, что касалось еды. Семья еретиков, вот кем мы были. Но среди нас только дядюшка Яков был убежденным атеистом. Это мне очень помогло, как и годы в католической школе. Родиться евреем, иметь дядю-атеиста и ходить в католическую школу — неплохая тренировка для ума. Разнообразие сигналов.
      Да, чем больше разных сигналов, тем шире должно быть представление о мире, чтобы вместить все эти сигналы. У большинства людей ум недоразвит, потому что каждая нация, каждая религия и практически каждая семья ограничивает диапазон сигналов. С возрастанием скорости перемещения (а также скорости связи) люди будут воспринимать все больше разных сигналов. Может, хотя бы это заставит одомашненных приматов поумнеть. Ни один итальянец не сможет сохранить узколобое итальянско-католическое представление о мире, пообщавшись с сотней немцев-протестантов. Англичанин, который вернулся из Индии, уже не тот стопроцентный чертов англичанин, каким он был до отъезда. Да. Скорость перемещения и связи в этом веке должна возрасти, поэтому людям придется поумнеть.