Но если среди дня всё становилось постылым, то по утрам вместе со свежим, прохладным воздухом в мастерскую снова вливались бодрость и надежды. Только что прибывшие картонные коробки и ящики с оборудованием были похожи на рождественские подарки. Оптимизм насыщал утренний воздух вместе с запахами жимолости, клевера и свежескошенного сена; вчерашние неудачи начисто забывались. Каждый наступающий день обещал быть днем, о котором Дэви и Кен много времени спустя скажут: «Вот когда мы по-настоящему двинулись вперёд!»

В начале каждого рабочего дня Дэви мог яснее всего оценить для себя результаты чуть заметно подвигавшейся работы. Страстное стремление превратить аморфное «ничто» в сложнейшее материальное явление постепенно воплощалось в реальность. И каждый день Дэви испытывал почти чувственное удовольствие, убеждаясь, что его гибкие пальцы становятся всё более чуткими и разумными.

В эти блаженные минуты раннего утра руки тосковали по знакомому ощущению тяжести гаечного ключа, упругой силы паяльной лампы, округлой гладкости проводов собранной накануне схемы. Потом начинался коловорот рабочего дня: утренняя ясность постепенно таяла, исчезало ощущение времени, исчезало всё, кроме бесконечной вереницы мелких проблем, требующих неотложного решения. Но время шло, и мало-помалу внимание рассеивалось, потребность в передышке становилась всё настойчивее, и Дэви взглядывал на часы. Он никогда не ошибался. Стрелки показывали половину четвертого.

Он оглядывался на Кена, но Кен обычно бывал всецело поглощен созерцанием гудящей в его руках паяльной лампы – в пламени её вращался зародыш электронной трубки. Защитные очки придавали лицу Кена бесстрастную неподвижность; он никогда не прерывал работы, пока ровно в три тридцать не раздавался телефонный звонок. Телефон трезвонил раз, другой, третий – Кен тем временем не спеша ставил паяльную лампу, сдвигал на лоб темные очки и вытирал руки о майку, заправленную в бумажные брюки защитного цвета. И только приложив трубку к уху, он наконец улыбался и говорил: – Привет, Вики!

При первом же звонке Дэви должен был либо выйти наружу покурить, либо как-то заглушить голос брата, пока не кончится этот разговор. И с этой минуты день катился под гору, как лавина. Дэви погружался в беспросветное уныние, которое становилось ещё горше оттого, что он упорно отказывался даже самому себе назвать причину своей тоски.

В середине дня и работа начинала приводить его в отчаяние – он испытывал чувства, прямо противоположные обычному утреннему настроению. Его и Кена донимали тысячи непредвиденных трудностей. Когда они работали в университетской лаборатории, для преодоления таких препятствий требовалось только время и терпение. Сейчас же они трудились над своим собственным изобретением, и, кроме времени и терпения, требовались ещё и деньги. До сих пор Кен и Дэви фактически не получали никакого жалованья. Все отпущенные им деньги ушли на необходимое оборудование. Первую тысячу долларов они истратили за три недели, от второй тысячи осталось меньше половины. Дэви с ужасом думал о том, что они сильно недооценили стоимость своих экспериментов, но пока что помалкивал. Он не знал, как отнесется к этому Кен.

И вот, как всегда в середине дня, наступил момент, когда у Дэви появилось ощущение, что над ними мрачной тенью повисла неминуемая катастрофа. «Надо выйти на воздух, – сказал он себе, – и выкурить сигарету». Он взглянул на часы – было двадцать пять минут четвертого.

Он вытер руки о штаны, но не успел повернуться к открытой настежь двери амбара, как Кен неожиданно потушил паяльную лампу и, сдвинув очки почти на макушку, отер рукой пот с лица.

– Мы всё делаем неправильно, Дэви. По крайней мере я. – Голос его был спокоен, но Дэви почувствовал, что Кен в отчаянии. – Второй раз я просверливаю трубку и заранее тебе говорю – опять ничего не выйдет.

– Разве она лопнула?

– Нет ещё, но лопнет. Она, проклятая, деформируется. – Кен безнадежно развел руками. – У меня нет ни малейшего желания делать её, потому что я не очень-то в неё верю. Откуда мы знаем, что расстояние между электродами правильное? Ни черта мы не знаем! И не говори, что мы всё рассчитали. Никакие расчеты не помешают этой трубке разлететься на куски.

Через пять минут хозяин Вики, мистер Зейц, пойдет вздремнуть в заднюю комнатку, предоставив лавку и телефон в распоряжение Вики. Через семь минут зазвонит телефон, но с таким же успехом он мог зазвонить и через тысячу лет, ибо Кен, по-видимому, вовсе не сгорал от нетерпения.

– Там ещё осталось пиво, – сказал Дэви. – По бутылке нам с тобой найдется. Давай-ка сделаем перерыв. А потом всё обсудим.

Сидя на табуретках у рабочего стола Дэви, они пили пиво и молчали. И в задумчивой тишине оба услышали легкое «дзинь», словно кто-то в пустом зале тронул самую тонкую струну арфы. Дэви взглянул на Кена; тот не пошевелился. Только лицо его стало ещё грустнее. И снова в ещё не законченной электронной трубке легонько зазвенела струна, возвещая о катастрофе. Кен уставился на бутылку с пивом, поставил бутылку на стол и в третий раз услышал нежный звон. И тотчас же, словно чтобы не мучить их больше, раздался противный глухой треск. Конец. Тонкое бледное лицо Кена казалось изможденным; он поднял бутылку и чокнулся ею с бутылкой Дэви.

– Выпьем за то, что будет впереди, – сказал он. – Ну как, начинать всё сначала?

– Нет, – неохотно ответил Дэви. – Мы слишком торопимся. Вместо того, чтобы биться над такой сложной трубкой, нам сперва надо было сделать пробную модель попроще – фотоэлемент с неподвижным электронным лучом, падающим на тыльную сторону сетки. Мы запишем световые характеристики фотоэлемента и отраженного луча. И если между ними действительно есть какое-либо соответствие, то мы можем постепенно, шаг за шагом, дойти и до нашей теперешней трубки.

– Разумно, – подумав, согласился Кен. – Почему же ты до сих пор молчал?

– Должно быть, я вопреки всему надеялся, – ответил Дэви. – А как подумать, сколько мы ухлопали денег…

– Черт с ними. Деньги ушли на дело.

Дэви бросил на брата быстрый взгляд.

– Ты в самом деле не жалеешь о деньгах, Кен?

– Ну конечно, зачем ты спрашиваешь?

– Я просто хотел убедиться, что мы с тобой думаем одинаково. Мне тоже наплевать на деньги. Для меня процесс работы и есть самоцель. Я ведь думал, что ты беспокоишься о деньгах, потому и спросил.

– Ясно, беспокоюсь. Но потратили мы их правильно. И только по этой причине ты даже не заикнулся о более простой лампе?

– Нет, ещё из-за времени. Работа, возможно, займет много месяцев – больше, чем мы рассчитывали.

– А куда нам спешить?

– Ну, я думал, ты и Вики… – Дэви запнулся.

– При чём тут я и Вики?

– Я ведь не знаю – у вас могут быть свои планы.

Кен нахмурился.

– Какие ещё планы? Слушай, Дэви…

Зазвонил телефон, но Кен не тронулся с места. Ему ещё многое хотелось сказать, но резкие, дребезжащие звонки настойчиво звали его к аппарату. Кен неохотно поднялся и взял трубку.

Дэви вышел в открытую дверь.

Жаркое послеполуденное солнце накалило булыжную мостовую. Трамвайные рельсы блестели, как прямые застывшие ручейки. Листья на деревьях не шевелились, даже вечно трепещущие тополя и те притихли.

– Дэви! – услышал он приглушенный расстоянием голос Кена и медленно обернулся – значит. Вики поручила Кену спросить его о чём-то. – Вики хочет познакомить тебя с одной девушкой. Поедем сегодня все вместе купаться на Лисье озеро. Ладно?

– Нет, – отрезал Дэви.

– Ну поедем, будь человеком. Освежимся – и работа пойдет лучше.

– Работа и так пойдет. Скажи Вики, что я занят.

– Значит, не поедешь? – Кен был озадачен и явно раздосадован.

– Нет.

Дэви отвернулся и опять стал смотреть на улицу. Видеть Вики для него было слишком мучительно, временами он даже ненавидел её. В последнее время она стала ему положительно неприятна, по крайней мере Дэви старался уверить себя в этом. Когда они с Кеном синими летними вечерами отправлялись к ней, Дэви каждый раз давал себе слово поглубже упрятать свои чувства и держаться по-братски приветливо, но при первом же взгляде на её счастливое лицо ему словно вонзали нож в сердце. Вики всегда бывала оживлена и светилась внутренней радостью. Она теперь и одевалась, и выглядела иначе – даже походка её изменилась, – и трудно было узнать в ней ту сдержанную, печальную девушку, которую он не так давно встречал на вокзале, хотя уже тогда Дэви знал, что она может быть такой, как сейчас. Её чуть расширенные глаза, с ожиданием устремлявшиеся на Кена, когда он поднимался по ступенькам веранды, её радостная, выражавшая нечто более глубокое, чем просто удовольствие, улыбка – всё в ней так беззастенчиво говорило Кену «я тебя люблю», что Дэви становилось не под силу удерживать на лице свинцовую тяжесть маски дружелюбия. Чувствуя себя чересчур большим и неуклюжим, Дэви молча ждал, пока Вики его заметит.

В начале лета он иногда ходил гулять вместе с Кеном и Вики. Они сейчас же отдалялись от него и, прильнув друг к Другу, погружались в бесконечную беседу, не предназначенную для посторонних ушей. Стоило кому-нибудь заговорить с ними, как таинственная беседа тотчас же обрывалась и оба терпеливо ждали, пока нечуткий собеседник отойдет прочь. Они, должно быть, говорили о чём-то очень важном; впрочем, Дэви не раз видел, как их серьезность улетучивалась в одно мгновение и они начинали сравнивать длину своих ладоней или измеряли шаги, споря, кто из них шагнет шире, а порой, когда Кен, очевидно, принимался дразнить её, она яростно колотила кулаками по его бицепсам. Кен смеялся и под конец, наверное, просил пощады, потому что Вики тоже начинала смеяться. А потом, ласково обхватив обеими ладонями руку, которой только что от неё досталось. Вики вместе с Кеном шла дальше, Дэви догадывался, что она пока что не допускает большей близости, но от этого ему было не легче, ибо он видел, что Кен никогда ещё не был так увлечен.

Эти вечерние прогулки не доставляли Дэви никакого удовольствия. В присутствии Вики он всегда испытывал неловкость и в конце концов накрепко решил больше не ходить с ними. Он уже в третий раз отказывался, и, когда Кен повесил трубку и стал рядом с ним в дверях амбара, Дэви почувствовал, что он ждет объяснений.

– В чём дело, Дэви? Тебе не нравится Вики?

Дэви обернулся, сделав удивленные глаза.

– С чего ты взял?

– Я ведь всё-таки не такой уж идиот. И потом – то, что ты сказал перед тем, как зазвонил телефон.

– Ничего особенного я не сказал.

– Ты очень прозрачно намекнул, что она мешает нашей работе.

– Никогда я этого не говорил, Кен.

– Ты сказал, что давно уже знаешь, что мы с тобой идем по неверному пути, и ты сказал, что не хотел говорить об этом, так как Вики, вероятно, будет недовольна, если работа затянется.

– Ты меня не так понял. Ради бога, брось ты это, Кен, Болтаешь, сам не зная что. У тебя всё в голове перепуталось.

– Нет, это у тебя всё перепуталось. Ты очень странно ведешь себя последние две недели. – Кен заколебался. – Ты на меня за что-нибудь сердишься?

Дэви поглядел на свои руки.

– Нет, – сказал он с расстановкой, – мне не за что на тебя сердиться. Ты тут ни при чём.

– А кто же? Марго?

– Нет.

– Ну кто же, черт тебя дери?!

Дэви поднял голову.

– Никто, – сказал он, твердо решив поверить в это. – Всё дело просто в работе.

– А если мы наладим работу, всё опять будет хорошо?

– Конечно, – сказал Дэви, входя в гараж. – Всё будет хорошо.

За ужином Дэви молчал, а Кен ушел сейчас же после того, как они вымыли посуду. Дневной свет начинал еле заметно меркнуть, хотя небо ещё не потеряло прозрачной голубизны. На западе высоко над горизонтом протянулась длинная гряда облаков, похожая на изумленно приподнятую бровь над огромным золотым глазом, заглядывавшим за край земли.

Марго пришла поздно, усталая, побледневшая – в городе сегодня было особенно жарко. Лицо её с чуть выступавшими скулами стало как будто ещё тоньше, изогнутые губы были крепко сжаты. Она ходила по кухне босиком, в расстегнутом ситцевом платье. Наконец она уселась напротив Дэви с каким-то шитьем в руках.

– Ты сегодня никуда не уходишь? – спросил Дэви.

– Нет, – кратко ответила Марго.

Дэви поднял на неё глаза. Его смуглое лицо стало задумчивым.

– Скажи, Марго, – заговорил он, – что чувствуют хорошенькие девушки? Мне просто интересно. Целый день на тебя смотрят мужчины, и ты отлично понимаешь, как они смотрят. Ты ощущаешь их взгляды?

Марго не улыбнулась и не подняла своих серых, слегка раскосых глаз. Она отбросила со лба прядь волос и продолжала шить. Сейчас она казалась совсем девочкой – такой, какой была на ферме десять лет назад.

– Как тебе сказать, – не сразу ответила она. – Мне не бывает неловко под мужским взглядом, если ты это имеешь в виду. И взгляды эти на себе я ощущаю не больше, чем ты. А что чувствуют в таких случаях мужчины?

– Нет, серьезно. Марго! Ты же знаешь, что я хочу сказать. Человек идет по улице и видит девушку. Одна секунда – и она проходит мимо, но он успевает рассмотреть её лицо, её фигуру – всё.

– Ну, а девушки, по-твоему, слепые, что ли?

– Ты хочешь сказать, что они поступают так же?

– Да, а что ж тут такого?

– Ты хочешь меня убедить, что, глядя на мужчину, женщина видит сквозь одежду?

– Разве это не естественно?

– И у неё при этом такие же мысли, что и у мужчины? – настаивал Дэви.

Марго рассмеялась.

– Ну, может, не такие определенные, но в общем сводятся к тому же.

– Но что же может интересовать девушку, когда она смотрит на мужчину? Кроме лица, конечно.

Вопрос Дэви опять рассмешил Марго.

– Да я думаю, всё. Мне, например, нравится, когда мужчина держится прямо. Иметь широкие плечи и выпуклые бицепсы совсем не обязательно. И потом сзади у мужчины не должно быть совсем плоско.

– Господи, да как же ты можешь это знать?

– Надо смотреть – вот и всё. Когда мужчина идет, брюки облегают его так же, как женщину – юбка. – Дэви приоткрыл рот, и Марго поспешила успокоить его: – У тебя сзади всё в порядке, можешь не беспокоиться.

– Неужели все девушки так смотрят на мужчин?

– За всех поручиться не могу. Я говорю только о себе. Разве ты знаешь, что у девушек на уме? Вот Кен знает. Как по-твоему, почему он так легко одерживает победы?

– Я никогда не думал об этом, – медленно сказал Дэви. – Но Кен ничего не знает про тебя и Волрата.

Марго впервые за весь разговор опустила свое шитье на колени.

– Что же тут знать?

– А вот я знаю тебя. И всегда знаю, когда у тебя кто-то есть. Кстати, тебе это известно.

– Да, пожалуй, – согласилась Марго. Её серые глаза стали задумчивыми. – Тебе это не очень неприятно, Дэви?

– Почему мне может быть неприятно? – удивился Дэви. – Только вот… тебе это не приносит много радости.

– Он любит меня, Дэви, по-настоящему любит, только не знает, что с этой любовью делать, – сказала она мягко, как говорят о проказах ребенка. – Он совсем запутался: разрывается между тем, что он чувствует, и тем, что, по его мнению, он должен чувствовать. Знаешь ведь, как относятся к нам студенты с Университетского холма: они считают, что только круглый дурак может влюбиться в девушку из города. Дуг воображает, будто так же относится ко мне, и, уже если говорить всю правду, стесняется знакомить меня со своими друзьями… Но ты бы видел его дом, Дэви! – с оттенком удивления в голосе воскликнула Марго. – Люди, у которых уйма денег, такое множество вещей принимают как должное, что порой это смахивает на ребячество.

– Где он сегодня?

– В Загородном клубе – это одно из мест, куда он меня с собой не берет. Уверяет, будто мне там не понравится. Вот почему я говорю, что он совсем запутался. Уж лучше бы прямо сказал, что таким, как я, там не место. Или вообще ничего бы не говорил. Но он оправдывается, понимаешь, и вдобавок делает вид, точно оказывает мне услугу. Как будто я не отдала бы десять лет жизни, чтобы посмотреть, какой он внутри, этот клуб!

– Погоди-ка, неужели ты хочешь водиться со всякими там Беттингерами, Броками и Квигли? Это же чванные болваны!

– Я тоже так думаю, – вздохнула Марго. – Но какие элегантные болваны!

Зазвонил телефон; Марго встала и пошла в темную мастерскую. Через несколько минут она с сияющим лицом вбежала в кухню, и усталости её как не бывало.

– Он сейчас заедет за мной, – сообщила она.

– Он повезет тебя туда?

– Нет. Он звонил оттуда. Едет домой. Минут через десять будет здесь. Дэви, принеси мне воды, пожалуйста. Надо скорее вымыться. Должно быть, в последнюю минуту кто-то натянул ему нос. Знаешь что, в один прекрасный день этот молодой человек получит такой сюрприз, какой ему не снился за всю его молодую счастливую жизнь, и этим сюрпризом буду я!

Марго, надев свое единственное нарядное белое платье, вся светилась тихой радостью и была так поглощена собой, что даже не обратила внимания на Дэви, который тоже успел переодеться. На нем была чистая белая рубашка и отутюженные брюки защитного цвета. Волосы, смоченные водой, были гладко зачесаны, рукава рубашки он аккуратно подвернул выше локтя. За окном сгущались синие сумерки, но в кухне ещё не зажигали света. Снаружи загудел густой переливчатый гудок. Марго быстро повернулась на каблуке, оглядывая темную кухню – не забыто ли что-нибудь. Впрочем, оглянулась Марго только по привычке – сейчас она ничего не видела от волнения. У самой двери она вдруг остановилась, почувствовав угрызения совести.

– О Дэви, ты знаешь, я бы с радостью взяла тебя с собой, но…

– Валяй, – усмехнулся Дэви. – Я тоже сейчас ухожу.

Марго уехала, и все звуки в доме стали постепенно затихать, как затихает хлопанье крыльев вспугнутых с дерева птиц, которые одна за другой снова усаживаются на ветках. Тишина принесла с Собой ощущение одиночества; в первый раз за всю жизнь Дэви почувствовал себя никому не нужным. Он вышел из кухни, хлопнув дверью. Открытый трамвай, покачиваясь, плыл по рельсам, как галеон. Дэви вскочил на ступеньку, и вагон, продуваемый вечерним ветерком, поплыл дальше.

Пейдж-парк находился у озера, на окраине города, в конце трамвайной линии. Блестящие точки фонарей обозначали изгибы дорожек. На помосте для оркестра было темно и пусто, а посреди неровной луговины, являвшейся центром парка, статуя полковника Захария Армстронга грозила бронзовым кулаком призракам войны Черного сокола[6]; впрочем, получалось, что полковник показывает кулак бронзовому мальчику-барабанщику, который в четверти мили от него шагал ему навстречу с 1871 года. По ту сторону кобальтово-синего озера, над темными висконсинскими берегами, багрово светилась полоска заката, а высоко в небе мерцали крохотные огоньки, похожие на миллионы Пейдж-парков; огоньки внушали пребывавшим в самообольщении бледным теням в летних платьицах и рубашках с расстегнутыми воротами, что они познали небесное блаженство больше, чем кто-либо на земле.

Возле киоска с мороженым Дэви встретил знакомого, одного из завсегдатаев парка; он предложил Дэви пошататься – может, попадется парочка стоящих девчонок.

Дэви отрицательно покачал головой.

– Та, которую я ищу, не станет ходить в паре. Она будет одна.

Ему показалось, что он нашел её – девушка сидела на скамейке над озером, держа руки на коленях и аккуратно скрестив ноги. Дэви прошел мимо; лицо её в рамке матово-золотых волос показалось ему матово-серебряным. Но когда он сел рядом, раздумывая, с чего бы начать разговор, то оказалось, что он знал её ещё тринадцатилетней девчонкой – она жила на той же улице, что и он, в полумиле от гаража. Сначала девушка не слишком обрадовалась ему, но потом, видимо, убедившись, что прекрасный незнакомец не выйдет к ней из таинственной ночной тьмы – во всяком случае сегодня, – принялась болтать о людях, которых Дэви давно забыл или вообще никогда не знал. Помня до малейших подробностей золотые школьные времена, она рассказывала о своих школьных друзьях так, будто Дэви был членом этой компании. Девушка даже не знала, что с тех пор, как она переехала на другую улицу, Дэви пять лет проучился в университете, а он не счел нужным сказать ей об этом.

Дэви старался не слушать её болтовню. Он обнял девушку за узенькие плечи, а она привалилась к нему негнущимся телом и без умолку рассказывала что-то озеру и постепенно сгущавшейся ночи. Выложив всё, что знала, девушка покорно прильнула к нему, притихшая, податливая, и снова стала красивой, будто на неё упал волшебный отсвет той девушки, что будет сидеть совсем одна…

На другое утро прохладный, свежий ветерок с солнечных полей принес в мастерскую новые надежды. Вчерашние неудачи были забыты, и оптимизм насыщал воздух вместе с запахами жимолости, клевера и свежескошенного сена. Сегодняшний день обещал быть тем днем, о котором они с Кеном много времени спустя скажут: «Вот когда мы по-настоящему двинулись вперёд!»

Спустя два месяца, октябрьским вечером, Марго стояла одна в большой гостиной Волрата, глядя, как синеют сумерки. В полутьме лицо Марго с чуть раскосыми глазами и тонко очерченными, немного впалыми щеками казалось нежным и задумчивым. В этот вечерний час северная осень окрашивала всё вокруг в сине-голубые тона, исполненные особой грустной прелести, и казалось, отныне никогда уже не будет на земле таких цветов, как красный, золотистый, зеленый, ни одно человеческое существо не улыбнется в этой бесконечной ночи, которая надвигалась так быстро, и на всем свете только одна Марго знает эту тайну, поэтому лицо её стало печальным, а взгляд мудрым и проникнутым состраданием.

Футах в сорока от неё, в залитой светом, сверкающей кухне Артур – вывезенный из Нью-Йорка дворецкий в белой куртке – готовил коктейли. Наверху, как раз над её головой, переодевался Дуг. Снаружи в бешеной, пляске, сшибаясь друг с другом, кружились черные листья, в окна бился канадский ветер, ему отвечало потрескивание дров в камине, слабо освещавшем комнату. Марго не зажигала свет, убеждая себя, что предпочитает быть в полутьме. Уже который месяц она бывала в этом доме, и всё-таки здесь её сковывала неловкость. Она не имела права дотрагиваться до этой мебели, и мебель, казалось, знала это.

Но если и здесь Марго чувствовала себя чужой, тогда у неё не было своего места на земле, – ведь каждый раз, уходя от Волрата и возвращаясь к своей обычной жизни, она как будто с головой ныряла в горьковато-соленую воду и, задержав дыхание, ждала момента, когда снова почувствует на лице теплые лучи солнца. Но солнце она так и не видела – встречаясь с Волратом, особенно в его доме, Марго, несмотря на свой легкомысленно веселый вид, всегда испытывала тайные муки. Когда Волрат с небрежной ласковостью обнимал её за плечи или крепко прижимал к себе своими крупными руками, он, к удивлению Марго, видимо, и не догадывался, что вместе с желанием в ней просыпается панический страх. Она еле удерживалась, чтобы не закричать: «Не верю – что во мне может найти такой человек, как ты? Какой простенькой, некрасивой, сухопарой я, должно быть, кажусь по сравнению с твоими прежними женщинами! Ах, ты, наверно, просто смеешься надо мной!»

Когда Марго, бывая в его доме, смотрелась в зеркало, она неизменно поражалась: вместо бледного испуганного лица и застывшего взгляда она видела веселую улыбку, сияющие серые глаза и живость в каждом своем движении. И когда она начинала презирать себя за лицемерие, когда ей хотелось сорвать с себя маску и признаться в притворстве, она вдруг убеждалась, что и улыбка и радость – настоящие; она не могла бы согнать их с лица, даже если б хотела. Она любила сильно и страстно, и, если бы не эта пугающая способность смотреть на всё происходящее со стороны, она была бы совершенно счастлива.

В соседней комнате послышалось звяканье стекла, серебра и кусочков льда – дворецкий ставил на поднос коктейли. Марго, ступая по мягким шкурам, устилавшим пол, прошла через комнату и зажгла свет, чтобы дворецкий не споткнулся в темноте. Раньше дворецкие всегда казались ей смешной нелепостью, глупой выдумкой легендарных богачей. Она не решилась бы сказать Кену и Дэви, что у Волрата есть настоящий, взаправдашний дворецкий, – братьям показалось бы странным, что она не смеется над этим. А между тем Артур вовсе не вызывал желания смеяться. В такие минуты, как сейчас, он подавлял Марго своей бесшумной ловкостью и молчаливостью. Она украдкой взглядывала на его грубоватое, непроницаемое лицо и ждала, что он вот-вот скажет ей вполголоса: «На вас грошовое, совсем не подходящее к случаю платьишко, ваша пудра и губная помада – просто смех, да и только, но мы же знаем, вы никогда не жили в Нью-Йорке или в Голливуде, а чудес на свете не бывает. Поглядели б вы, что вы собой представляете по сравнению с настоящими леди, – и самой стало бы смешно».

В спальне Дуга висели голливудские фотографии, но не те глянцевитые открытки с портретами кинозвезд, которые может получить каждый, послав в киностудию десять центов и почтовую марку. Нет, это были обыкновенные любительские снимки – Дуг и Норма Ширер возле живой изгороди, Дуг и Род Ла-Рок, прищурившиеся от солнца. Или фотография, снятая во время пикника на приморской даче Алисы Терри: пятнадцать молодых мужчин и женщин стоят в ряд, и вид у них чуть смущенный, как у самых обыкновенных людей, но все лица на фотографии настолько знамениты, что неофициальная обстановка в тысячу раз усиливает их обаяние. Крайний справа был Джон Гилберт, а с левого края, рядом с Вильмой Бэнки, стоял Дуг Волрат, юный, худощавый, выглядевший совсем мальчиком, потому что он, единственный среди присутствующих, нахмурил брови.

– Ты с ней приехал на пикник? – спросила как-то Марго, указывая на Бэнки; она старалась говорить как можно равнодушнее, и от этого голос её стал совсем тоненьким. Дуг приподнялся на локте и ткнул пальцем в другое, не менее красивое лицо на фотографии.

– Нет, вот с этой. Она тогда снималась у меня в «Венецианском принце».

– У тебя? – изумленно уставилась на него Марго. – Разве эту картину делал ты?

– Я сделал две картины. – Волрат откинулся на подушку, устремив глаза в потолок. – Как только я познакомился с Томми Уинфилдом, я в ту же минуту решил, что мы с ним выстроим киностудию. Ни я, ни он никогда в жизни не ставили картин, но это оказалось не таким уж сложным делом. С «Принцем» мы сели в лужу, зато «Карнавал» побил все рекорды.

– «Карнавал» тоже твоя картина?!

– О господи, мое имя было написано на ней большущими буквами. – Волрат добродушно усмехнулся. – Первое время я был там всеобщим посмешищем. За глаза меня называли «Маленький лорд с золотой сумой». Черт возьми, мне было всего двадцать два года – просто сопляк, – но скоро надо мной перестали смеяться. Знаешь, Том сейчас был бы знаменитым режиссером, если б после моего ухода не сбился с пути.

– Я помню «Венецианского принца», – медленно сказала Марго; увлекшись воспоминаниями о великолепии этой картины, она не заметила, что в рассказе о крушении карьеры режиссера Тома прозвучало что-то знакомое. Все люди, с которыми когда-либо был связан Дуг, почему-то сходили на нет после того, как лишались его поддержки; по его словам выходило так, будто мир в основном населен хрупкими, неустойчивыми людьми, однако до сознания Волрата, видимо, не доходило, что он до некоторой степени ответственен за то, что его жизненный путь усеян человеческими останками. Но в его присутствии Марго захлестывала такая торжествующая радость, что, приди ей в голову эта догадка, она отвергла бы её с негодованием. Для Марго он был совершенством и олицетворением всемогущества; одурманенная воспоминаниями, она продолжала: – Боже, как мне нравилась эта картина! Там про то, как…

Волрат засмеялся.

– Ну уж мне-то, пожалуйста, не рассказывай содержания. Как-никак, её делал я. – Вдруг он повернул к ней голову, и в глазах его мелькнул интерес. – А мне говорили, что простой народ не поймет картины!

Эти слова ничуть не задели Марго – она слишком любила Дуга.

Но вот в гостиную осторожно вплыл позвякивающий поднос, за ним – дворецкий Артур. Через минуту по лестнице быстро сбежал Дуг с той улыбкой, которая ей так нравилась, и внутренний трепет её сразу исчез. Поправляя белые манжеты, он остановился на нижней ступеньке, сильный, коренастый и безукоризненно свежий. Он был в отличном настроении и даже потер руки от удовольствия.

– Третьего прибора не надо, Артур, – сказал он. – Мне очень жаль, но произошло недоразумение. Мистер Торн подъедет позже.

– Хорошо ли доехал мистер Торн? – осведомился Артур.

– Вряд ли, раз ему пришлось ехать поездом, – засмеялся Дуг и обернулся к Марго. – В жизни не встречал человека, который так любил бы летать. Лучшего летчика у нас в эскадрилье не было. На земле он – ничто, но подымите его в воздух или просто заведите речь о самолетах – и в нем вспыхивает вдохновение. Ну, теперь на заводе дело пойдет на лад. Артур, мисс Мэллори и я умираем с голоду.

Марго никогда не описывала Кену и Дэви столовой, потому что не решалась рассказывать о подаваемых там кушаньях. Мальчики никогда не видели устриц и уж, конечно, не могли представить себе, каковы они, жирные и холодные, под соусом, изготовленным по особому рецепту Артура и имевшим десять различных и острых привкусов. И как им объяснить, какой тонкий вкус бывает у прозрачного бульона? А эти бифштексы толщиной в два дюйма, нежные, как масло, розовые, как цветок! Ведь если братьям приходилось есть бифштексы, так только тонкие, как бумага.

– Работа у мальчиков идет превосходно, – произнесла она вслух. Голос её был негромок, но этими словами она хотела как бы подчеркнуть свою лояльность по отношению к братьям.

– Да? Это здорово, – отозвался Дуг. Небрежный тон, каким были сказаны эти слова, заставил Марго поднять на него взгляд, в котором мелькнуло сдержанное негодование. Но он продолжал: – Марго, почему бы тебе не бросить свой магазин и не поступить ко мне секретаршей? У меня никогда не было толковой секретарши. А лучше тебя я не найду.