Сейчас те времена казались яркими и счастливыми; они даже не замечали тогда, что работают, – просто все трое были поглощены одной общей страстью и вечерами делали вместе то, что было для каждого из них самым важным. Впереди простиралась жизнь, сулившая блестящее будущее, и работа вела их прямо к этим далям. И Дэви сейчас остро не хватало чувства разделенной радости при каждой удаче, не хватало прежней тесной близости. Вскоре он убедился, что и Вики тоже тоскует по прошлым дням.

Как-то вечером, когда они обедали вдвоем в итальянском ресторанчике неподалеку от отеля, она сказала:

– Дэви, неужели я никак не могу вам помочь?

– Сейчас – нет, – медленно ответил он; этот вопрос вызвал в нем смятение.

– Дай мне хоть какое-нибудь дело, – взмолилась Вики. – Всё равно какое. Мне необходимо что-то делать. Я привыкла работать. От этих дам в отеле я скоро сойду с ума. – Она грустно засмеялась. – Когда-то мне казалось, что жить в отеле страшно романтично, но, Дэви, это такая бессмысленная жизнь – как в клетке. Ради бога, не заставляй меня водиться с несчастными разведенными дамочками и престарелыми вдовами, которые весь день бегают по коридорам друг к другу в гости, словно это не отель, а пансион для девиц. Им не о чём думать, некуда и не с кем идти. Каждый месяц они получают чеки, но откуда и от кого – они сами толком не знают. Жизнь у них на редкость пустая: они по целым дням чирикают, суетятся, шумят, а зачем – неизвестно; а я слушаю их и спрашиваю себя: боже мой, неужели я стремилась к такой вот жизни?

Дэви понимал, как велика её неудовлетворенность, но не мог пересилить себя и предложить то, что было ей так нужно. Сознавая тяжесть своей вины, он не решался взглянуть ей в глаза.

– Может, попозже, – уступил он. – После того, как мы проведем демонстрацию. Тогда, конечно, у нас будет контора. А сейчас, честно говоря, ты будешь нам только мешать. Для тебя там не найдется никакого дела.

– Понимаешь, я чувствую себя такой лишней, – продолжала Вики, и на этот раз он пристально взглянул на неё: именно такими словами он мог бы описать свои ощущения в тех случаях, когда её вниманием завладевал Кен и оба, весело смеясь, уносились куда-то в облака, а он оставался на земле, один, и грустно глядел в эту недоступную для него высь. – А хуже всего то, что я знаю – ты прибегаешь вечерами домой, только чтобы не бросать меня одну; на самом же деле ты бы куда охотнее остался в лаборатории.

– Кто тебе сказал? – воскликнул Дэви с неискренним возмущением.

– Так я думаю, – спокойно ответила Вики, ковыряя вилкой еду. – Так я думаю, потому что знаю тебя. Другие всю неделю тянут лямку только для того, чтобы заработать деньги и в свободные часы заниматься тем, к чему их влечет. Тебе же невероятно повезло: ты можешь отдавать своему любимому делу почти всё время. Для тебя нерабочие часы – не отдых, а досадная помеха. И не притворяйся, будто ты такой как все. Да я и не хочу, чтобы ты был таким, как все. – Вики опять вздохнула. – Но как было бы хорошо, если бы Кен включил в свои строительные планы славную трехкомнатную квартирку для нас! Прямо там, при лаборатории, как когда-то было в Уикершеме, только немного получше.

– Ещё бы! – рассмеялся Дэви. – Это была бы единственная квартира в Чикаго с осветительным и силовым рабочим напряжением и кислородно-ацетиленовыми печами!

Вики не улыбнулась, потому что даже не слышала его слов.

– По крайней мере, – продолжала она, – будь у нас собственная квартирка, я бы старалась её обставить – всё-таки занятие!

– Но мы же обсуждали это сто раз, Вики! Разве мы можем заключить договор на аренду, когда у меня ещё нет договора с фирмой? Подожди до демонстрации прибора, – просительным тоном сказал он. – Потерпи ещё немного. Когда нашим делом займутся всерьез, у нас будет всё!

– Может, я поищу себе какую-нибудь временную работу, – сказала Вики. – Лишь бы не сидеть одной сложа руки. Я бы попросила Дуга устроить меня куда-нибудь, но боюсь, что Кен разозлится.

Дэви снова бросил на неё испытующий взгляд.

– При чём тут Кен? Конечно, обратись к Дугу. Ведь он и твой зять, ты же знаешь.

– А где Кен? – спросила она, томимая недовольством. – Почему он не пришел? Может, он сердится?

– Нет. Конечно нет, – быстро сказал Дэви.

– Или завел себе девушку?

– Откуда я знаю? – Дэви не хотелось говорить о Кене.

– «Откуда я знаю»! – передразнила его Вики. – Как будто ты не знал бы первый. Но тогда как же он проводит время?

– Два вечера в неделю он проводит с нами. Боже, какая ты неугомонная!

– Знаю. А остальные вечера?

– Спроси его сама!

– И спрошу, – упрямо сказала она. – Но сейчас не могу, поскольку его здесь нет. А ты передай, что если он не будет показываться чаще, я сама пойду и вытащу его!

И Дэви уже не мог скрывать от себя того, что точило его всё это время.

Прежде всего он чувствовал себя виноватым перед Кеном. Он всегда избегал подробно расспрашивать брата, как он проводит время, потому что на вопрос: «Что ты сегодня намерен делать?» Кен обычно отвечал: «Ничего», и тогда оставалось только сказать: «Давай проведем вечер вместе», а ему не хотелось лишний раз сводить Кена и Вики. К чему причинять себе боль? Он всё ещё не мог решить, как смотреть на их отношения. Она его жена и любит его – он ни на секунду не сомневался в этом. Если бы Вики и Кен не были когда-то влюблены друг в друга, он, возможно, не чувствовал бы себя таким посторонним, когда при каждой встрече они тотчас же начинали болтать и смеяться. Дэви терпеливо сносил то, что Кен был ближе Марго, чем он, но не мог вынести ни малейшего намека на подобную близость между Кеном и Вики. Быть может, именно из-за Марго ему особенно хотелось, чтобы для любимой женщины он был единственным на свете. Каждый раз, когда Вики просила дать ей работу в лаборатории, он холодел при мысли о такой перспективе, хотя это означало, что он может работать, не испытывая сосущего чувства вины. Но самое главное – ему было стыдно за свои мысли, за свою подозрительность.

Значит, вот в чём причина его душевного смятения: он не мог работать запоем, как когда-то, потому что ему было совестно оставлять Вики одну. С другой стороны, он не решался привести Вики в лабораторию, ибо не хотел, чтобы Вики и Кен работали вместе. И то и другое невыносимо, и неизвестно, что хуже.

В молодые годы Ван Эпп учился незаметно – он поглощал знания, как сочные бифштексы, устрицы или дымящийся печеный картофель. Теперь, конечно, учение будет стоить ему немалых усилий, но он был готов любой ценой пробивать путь назад, к прежнему Ван Эппу, расшевелить оцепеневший мозг, возродить способность к мышлению, пусть даже ему придется соскребать, сдирать, ломать, раскалывать твердую кору, постепенно образовавшуюся за эти долгие годы.

Придя в библиотеку, он долго стоял, растерянный и смущенный.

– Да? – спросила библиотекарша, не отрывая глаз от какого-то списка.

– Мне бы книгу по электричеству, – проговорил он.

– Какую именно?

– «Элементарные понятия об электричестве» Эхирна, – не раздумывая, сказал он. Это было единственное название, удержавшееся в его памяти, первый учебник, по которому он когда-то учился.

– Номер по каталогу?

– Как?..

Библиотекарша, наконец, вскинула на него глаза, и Ван Эпп понял, что она видит в нем лишь беспомощного старика с красными слезящимися глазами. Его возмутила бы всякая попытка проникнуть ему в душу, но в то же время про себя он горячо молил эту женщину о помощи.

– Полагается сделать выписку из каталога, – сказала она и, встав из-за стола, сама пошла к картотеке.

Ван Эпп последовал за ней. Библиотекарша привычным движением пальцев перебирала пачки карточек, пока не остановилась на одной.

– У нас этой книги нет, – сказала она. – Есть один экземпляр издания 1869 года в нашем основном фонде, в коллекции старинных американских учебников. – Она с любопытством взглянула на старика. – Это очень редкая книга. Должно быть, она вам нужна для исторического исследования?

– Не совеем, – торопливо пробормотал Ван Эпп, недоумевая, почему этот учебник стал редкостью. Во времена его детства по нему учились во всех школах. – Я поищу что-нибудь другое.

Он подождал, пока библиотекарша отошла, затем стал просматривать картотеку в поисках более современного учебника. Потом он ждал, пока принесут выбранную им книгу, и сердце его билось так, будто сейчас должен появиться некто, от кого зависела его судьба; а когда ему пододвинули по столу новенький синий томик, он судорожно вцепился в него пальцами. Сунув книгу подмышку, он быстро отошел от стола и уселся в уголке, подальше от других. Он прочел первые главы и перечел ещё раз. Да, это всё ему знакомо – на душе сразу стало легче. Ван Эпп сидел в библиотеке, пока его не попросили уйти; он сдал книгу, цепенея от ужаса при мысли, что завтра вечером, когда он придет опять, книгу кто-то перехватит. Старик стал жаден; на другой вечер он читал так, будто следующая страница должна открыть ему все доступные человеку знания.

Лишь через несколько вечеров ему пришло в голову, что книгу можно взять домой и упиваться ею сколько угодно. Но в его клетушке было слишком темно, и каждый вечер, выйдя из кафетерия, где он ужинал, Ван Эпп шагал по темным осенним улицам обратно на завод. Ночной сторож пропускал его в лабораторию, он садился к столу на табуретку Дэви и, надвинув на лоб шляпу, прикрывал полями глаза от режущего света яркой, ничем не затененной лампы.

Он всюду носил с собой книгу в коричневом бумажном пакете, который с каждым днем становился всё более мягким, помятым и дряблым. Вскоре, однако, стало ясно, что одним чтением об электронных лампах не обойтись. Прочитанное надо было подтверждать практикой. В магазине скобяных изделий Ван Эпп купил катушку провода, маленькую отвертку, плоскогубцы, одну радиолампу, моток припоя, банку паяльного флюса и паяльник. Всё это он тоже приносил в коричневом бумажном пакете. Старик не хотел пользоваться оборудованием Мэллори, боясь что-нибудь испортить, – ведь утром это было бы непременно обнаружено.

Он работал каждый вечер, засиживаясь далеко за полночь, и мало-помалу обрывки знаний всплывали в его памяти, как обломки затонувшего корабля, медленно поднявшиеся вверх сквозь мрак шестидесяти морских саженей, чтобы ещё раз покачаться на солнечных волнах, которые сомкнулись над ними сто лет назад во время кораблекрушения.

Как-то ночью он работал под яркой лампой, положив перед собой учебник, раскрытый на опыте со схемой фильтра, и внезапно услышал позади легкий шум; сердце его екнуло. Он порывисто обернулся. Дэви Мэллори наблюдал за ним, стоя в тени. Его мягкая шляпа была Сдвинула на затылок, во рту он держал сигарету.

– Здорово, – спокойно сказал Дэви, словно не замечая, что старик в панике, и подошел поближе. – Что же тут всё-таки происходит?

– Ничего, – ответил Ван Эпп. Он захлопнул книгу и попытался спрятать маленькую пробную схему, быстро разобрав её на части. – Я не успел кое-что доделать днем. – Он начал быстро совать свои инструменты в кулек, но вдруг остановился, испугавшись, как бы Дэви не подумал, что он уносит домой лабораторное имущество. – Решил заглянуть сюда на минутку.

– Вот и я тоже, – сказал Дэви. Днем тут такая чертова возня, что я не слышу собственных мыслей. Захотелось поглядеть, каково здесь, когда тихо.

Он сел на табуретку и нечаянно сдвинул рукавом бумажный кулек, которым Ван Эпп прикрыл свою жалкую арматуру и библиотечную книгу. По взгляду Дэви, брошенному на заглавие, Ван Эпп понял, до чего элементарна эта книжка. Дэви, сдвинув брови, полистал страницы, а Ван Эпп не сводил с него глаз, оцепенев, как схваченный за руку вор.

Дэви пристально поглядел на него, но ни о чём не спросил. Он встал и обернулся к полке, где лежали схемы, уже проверенные днем.

– Осталось ещё три неиспытанных, – сказал Дэви. – Как вы думаете, могли бы вы сами проверить схемы развертки?

– Схемы чего?

Дэви снова взглянул на него с тем же непроницаемым выражением.

– Схемы развертки. Помнится, я объяснял вам их в первый день, когда мы начали работать.

– Я, должно быть, плохо слушал, – тихо ответил Ван Эпп.

– А вакуум в электронных трубках?

– Что-что? – снова вырвалось у Ван Эппа прежде, чем он успел спохватиться.

– Ну ладно, давайте проверим одну трубку. Где искровой тестер?

– Искровой тестер?

– Да, искровой тестер.

– Не знаю.

И снова глаза Дэви блеснули из-под нахмуренных бровей и впились в него – так следователь направляет свет лампы на лицо допрашиваемого, чтобы лучше разглядеть, лжет он или нет. Затем Дэви подошел к одному из открытых ящиков и вынул нечто вроде пенала из твердой черной резины размером с электрический фонарик, с конусообразной головкой, из которой торчал тонкий металлический стержень длиною в десять дюймов. С другого конца этого прибора свисали закрученные петлей провода. Дэви положил тестер на стол.

– Включите его, – сказал он. – А я установлю трубку.

Ван Эпп раскрутил провода и вставил вилку в штепсель. Старик осторожно держал прибор в руках, не имея понятия, как он работает и для чего он, и снова пришел в отчаяние от своей беспомощности и невежества.

Пока он возился с прибором, Дэви уже вынул из ящика огромный прозрачный глаз, прикрепил к стойке на рабочем столе и, протянув руку, ждал, пока Ван Эпп передаст ему тестер. Взяв его, он повернул выключатель в нижней части тестера. На конце стержня, торчавшего из верхушки, вспыхнула и зажужжала слабая голубая искорка. Ноздри защекотал острый запах озона.

Дэви молча сделал знак потушить свет.

В наступившей темноте голубая искра, крохотная капелька наэлектризованного воздуха, стала ослепительно яркой. Дэви приблизил стержень к стеклу – искра, похожая на плывущую во тьме звездочку, вдруг превратилась в миниатюрную молнию, ударившую в стенку трубки и с треском пробежавшую светящимся голубым зигзагом по стеклу. Внутри стеклянной оболочки разлилось зеленоватое фосфоресцирующее сияние, жутко освещавшее крохотную, величиной с квадратный дюйм, конструкцию из металлических пластинок и тончайших металлических сеток в сердцевине трубки.

Искра обшаривала стеклянную поверхность в поисках мельчайших отверстий, таких, которые нельзя разглядеть даже в самое сильное увеличительное стекло. Молния, потрескивая, скользила по цилиндрической поверхности. То и дело голубой, тонкий, как паутинка, лучик попадал в какую-нибудь точку металлического держателя и сердито бил в неё, пока рука Дэви, освещенная в темноте синеватым светом, не отдергивала тестер. Вдруг искра пробилась сквозь стеклянную стенку – за миллиметровой толщей стекла сверкнула ярко-зеленая молния. Вся трубка изнутри заполнилась удивительно чистым, светящимся фиолетовым газом. Искра нашла отверстие, а окраска вакуумного промежутка показала, что вакуум упал с миллионной доли атмосферы до тысячной. Дэви тихонько выругался и велел Ван Эппу включить свет.

– Я отмечу это место, – сказал Дэви и мягким красным карандашом начертил маленький кружок на месте невидимого, найденного прибором отверстия. – Пожалуй, можно сразу проверить и остальные. Давайте их сюда по одной.

Тоненькая молнийка обшарила восемь трубок. Выдержали испытание только две.

– Остальными займемся, когда Кен установит стеклодувное оборудование, – сказал Дэви. Он протянул искровой тестер Ван Эппу, чтобы тот положил его на место, и впервые за весь вечер задал старику вопрос, относящийся к нему лично: – Вы когда-нибудь пользовались такими трубками?

– Нет. В мое время не было даже настоящих электронных ламп, – ответил Ван Эпп, не зная, как доказать этому юноше из более интеллектуально развитого мира реальность глубокой старины, существовавшей всего двадцать лет назад. – Мы тогда пользовались прерывателями. Де Форест только ещё получал патенты на свои изобретения, а Лэнгмюр был совсем мальчишкой. То, что вы теперь считаете низким вакуумом, не идет ни в какое сравнение с вакуумом, который считался у нас самым высоким. Ведь времена меняются.

Ван Эпп говорил спокойно и хотел на этом кончить, но долго сдерживаемое волнение вдруг прорвалось, как потом сквозь плотину.

– Теперь всё переменилось! – горячо продолжал он. – А начались эти перемены ещё в ту пору, когда я стал делать первые шаги. Я сам этому способствовал и, естественно, не замечал, что происходит. А за те годы, что я не работаю, мир изменялся ещё быстрее, но как – я даже не знаю! Клянусь, я никогда не думал, что со мной случится такое! – воскликнул он и снова попытался сдержаться, чтобы не наговорить лишнего, но молчание Дэви и выражение его лица было трудно перенести.

Собственно, он ещё ничего и не сказал.

– Помню, я был совсем юнцом, – опять заговорил он, стараясь, чтобы голос его звучал спокойно. – Летом семьдесят шестого года, в адскую жару мы поехали в Филадельфию на столетний юбилей показывать, что у нас есть. Выставка, помню, называлась «Новая эра». И в самом деле это была новая эра! Новые изобретения получали премии; ожидая решения жюри, мы, молодые изобретатели, всей компанией ходили пить кофе с бутербродами: Эдисон, самый старший из нас – ему было двадцать девять лет, – Алекс Белл и Джорджи Вестингауз; мы с Джорджи ровесники, нам было по двадцать три года. Как-то раз сидим мы у стойки в кафе и видим – идет старый Лемюэл Мастерс. Теперь уже не помнят даже его имени, а в те времена он считался лучшим знатоком динамо-машин. Так вот, Мастерс проходил мимо наших экспонатов, потом увидел нас – а мы сидим с таким видом, будто нам сам черт не брат, воображаем, что мы умней всех на свете, и твердо верим, что мы и есть то поколение, которое переделывает мир, где по милости старых слюнтяев царит такая неразбериха. Должно быть, мы показались Мастерсу такими жалкими самонадеянными щенками, что у него сердце облилось кровью. Он подсел к нам и сказал: «Сдается мне, что я зажился на этом свете. Надеюсь, скоро уже я улягусь в могилу. Ради бога, не заживайтесь слишком долго. В тридцать девять лет пустите себе пулю в лоб – это самая лучшая участь!»

Ван Эпп умолк и бросил острый взгляд на Дэви.

– И знаете что? Мы с ним согласились. Видит бог, мы все с ним согласились! И я дал себе клятву: никогда не скажу человеку, который по молодости лет не сможет меня понять, что я зажился на свете. Но, видно, я и в самом деле пережил себя. Только, будь я проклят, я этого не говорю. Не говорю! – закричал старик. – Что-то во мне не хочет сдаваться! Это меня изводит и не дает мне жить! Что это такое? Ведь у меня больше ничего нет. Ни идей, ничего! Пятнадцать лет я не занимаюсь умственной работой, разве только фантазирую, что когда-нибудь мне представится счастливый случай и я буду делать замечательные вещи и расквитаюсь со всеми друзьями, которые всадили мне нож в спину! Но такие фантазии – не работа, не изобретательство – их порождает самая презренная жалость к себе; такие фантазии хуже, чем опиум! Нужно смотреть правде в лицо. Мне следовало бы спокойно отойти, чтобы дать место молодым. Но я не могу. О, черт, – вдруг взорвался он. – Знаете ли вы, что я каждый день схожу с ума от страха? Я так боюсь, что просто дурею. Подумать только – я!

– Вы боитесь? – удивился Дэви. – Чего?

– Вас, будьте вы прокляты! Вас.

– Но почему?

– Не знаю. Клянусь вам, не знаю. – И тут же вспыхнул: – Боюсь, как бы вы не догадались, что я уже ничего не понимаю. Что я уже слишком стар, слишком стар!

Он закрыл лицо руками со вздохом, прозвучавшим, как дикий вскрик.

– Но я не сдамся, – продолжал он тихим сдавленным голосом, не отнимая рук от лица. – Я не могу! Каждый вечер я прихожу сюда учить то, что любой ребенок теперь проходит в школе. Я делаю все упражнения, словно изучаю иностранный язык. Я решаю все задачи; Я учусь. Да, я учусь. И сам себя не узнаю. Разве мне когда-либо нужно было учиться? Если мне случалось услышать что-то новое, я никогда не удивлялся. Мне казалось, будто я это уже знал, но позабыл. Я не узнавал что-то новое, а лишь припоминал. Теперь это всё прошло, мне приходится корпеть над тем, что я когда-то знал, как знаю свое имя. Что-то не позволяет мне махнуть на себя рукой! Но для чего? – гневно спросил он. – Что меня заставляет лезть из кожи вон, чтобы вернуть прежнее – то, чем наделены вы и ваш брат и что связывает вас воедино?

– Воедино? – задумчиво переспросил Дэви. – Раньше это было так. Теперь не знаю.

– Как бы то ни было, не губите этот дар, – сказал Ван Эпп. – Ничто в жизни вам его не заменит. Если вы его потеряете, вы затоскуете, и не будет у вас тоски горше этой. Всё равно как если бы вдруг превратиться в животное, которое думает только о том, где бы добыть пищу. Последние пятнадцать лет я работаю лишь для того, чтобы оплатить ночлег и еду, а такая жизнь – не жизнь, а прозябание. Если ваше сердце, мозг, руки не заняты творческой работой, не создают что-то новое, то у вас жалкая жизнь! И ужасно, что большинство людей живут и не знают, чего им недостает, – они просто томятся от скуки. Но меня это убивает, поэтому я хочу опять вернуться к человеческой жизни, как я её понимаю. Иначе жить нельзя; такая жизнь и плевка не стоит! Не прогоняйте меня, сынок, – взмолился он, но в этой мольбе не было униженности. – Дайте мне побыть тут ещё немного, и вы увидите. Я снова всему научусь. Я ведь всё время учусь.

– Я тоже, – медленно произнес Дэви. Он смущенно улыбнулся, ему было так стыдно, что в глазах его появилось страдальческое выражение. – Я всё время учусь. – Он поднялся и надел шляпу, думая о Кене. – Спасибо вам за урок.

Выйдя на другое утро из отеля, Дэви увидел Кена, который с нетерпением поджидал его, сидя за рулем открытого темно-синего «линкольна».

– Ого! – тихо произнес Дэви, разглядывая великолепие сафьяна и стекла.

– И дорого это стоит?

– Не дороже денег, – кратко ответил Кен. – Мне надоело пользоваться милостями Дуга. Садись, поедем.

Дэви бросил на Кена быстрый взгляд, сел рядом, и машина плавно отошла от тротуара. Холодный осенний ветер задувал поверх переднего стекла и с боков.

– Когда же это случилось? – спросил Дэви.

– Вчера. Третьего дня. Не помню. Она прошлогоднего выпуска. А почему бы мне не иметь собственную машину?

Ответ напрашивался сам собой, но Дэви решил промолчать. Он знал, что на покупку машины Кена толкнула какая-то глубокая неудовлетворенность, поэтому спросил только:

– Давно ты меня ждешь?

– Минут десять.

– Почему ты не поднялся? Мы бы позавтракали вместе.

– Нет, спасибо, – сказал Кен так отрывисто, что Дэви нахмурил брови. – Мне хотелось побыть на воздухе.

– Что ты выдумываешь, Кен? – Дэви уже не боялся задать ему прямой вопрос. – Почему тебе не хотелось подняться к нам?

– Потому что я уже завтракал. И оставь это, пожалуйста. Сегодня у нас будет трудный день. Лучше поговорим о делах.

– Мне нужно поговорить с тобой и о другом. Но сначала я хочу выяснить…

– Ох, перестань, – раздраженно перебил его Кен. – Что особенного в том, что человек хочет немножко погреться на утреннем солнце? Кроме того, ты теперь женат. Я не могу врываться к тебе, когда вздумается, – пригласи меня, и я приду. А без приглашения не приду.

– Значит, вот как?

– А то как же иначе? Давай говорить прямо: теперь всё изменилось. Мы уже не можем работать, как прежде. Ты должен приходить домой вовремя. Это понятно. И я ничуть не возражаю. Уверяю тебя.

– Зато я возражаю, – сказал Дэви. – И об этом я хотел с тобой поговорить, но сначала…

– Ради бога, брось ты эти разговоры насчет завтрака! – воскликнул Кен. Он прибавил газу, и машина понеслась быстрее. – Мы с тобой уже взрослые. Я отлично могу завтракать один, а ты – со своей женой. Так и должно быть. Да тебе и не нужно, чтобы я околачивался возле тебя всё время, и если хочешь знать правду, – вдруг вспылил он, – мне не очень-то приятно быть с тобой и Вики! Вы так поглощены друг другом, что для меня уже нет места. Я чувствую себя лишним…

– Лишним! – вздохнул Дэви. – Ты настроился на ту же волну, что и я. Ей-богу, это бред какой-то!

Что же случилось? – думал он. Вики жалуется, что при них чувствует себя лишней. Он сам чувствует себя посторонним при Кене и Вики, а теперь и Кен считает, что только мешает Дэви и Вики, когда они вместе. С ума они все сошли, что ли? Или, может, каждый догадывается о том неуловимом, чего не замечают другие? Но как бы то ни было, а благодаря Ван Эппу всё это стало для Дэви второстепенным.

– Чем больше мы с тобой спорим, тем меньше понимаем друг друга, так повелось ещё с детства, – сказал он. – Но, несмотря ни на что, мы всегда могли работать вместе, давай же сохраним хоть это. Обещаю тебе – больше я не буду уходить домой в пять часов.

Кен, пораженный, на секунду оторвал взгляд от дороги и покосился на Дэви.

– Ты это серьезно? – спросил он, и в глазах его блеснул огонек.

– Да, конечно!

Кен опять стал глядеть вперёд и ещё быстрее погнал машину, на его худощавом лице появилось напряженное выражение.

– Это меня устраивает, – сказал он.

– Не буду уходить ни в восемь часов, ни в десять. Рабочий день будет длиться столько, сколько потребует работа. А работа не будет кончена, пока мы не покажем им прибор.

– Больше мне ничего и не надо, – сказал Кен.

– И мне тоже. Значит, договорились. И начнем сегодня же. Сейчас. Идет?

– Идет, – согласился Кен, и на губах его возникла невольная улыбка. – Черт бы тебя побрал, малыш, – мягко сказал он. – Ты обладаешь одним отвратительным свойством – я не могу долго злиться на тебя!

Когда Кен занялся сборкой прибора, лаборатория, точно свежим прохладным воздухом, наполнилась ощущением целеустремленности. Пальцы Кена, казалось, обладали поистине волшебным чутьем, безошибочно находили неполадки и устраняли их причины одним прикосновением. Там, где Дэви стал бы размышлять, анализировать, стараясь понять, какой же неверный шаг привел к ошибке, Кен быстро скользил по поверхности, руководствуясь одной лишь интуицией.

По привычке, столь же давней, как их совместная жизнь, между ними опять возникло безмолвное взаимопонимание, им трудно было бы объяснить постороннему человеку, что это такое, – просто во время работы каждый чувствовал себя неотделимым от другого.

Всего за две недели они собрали прибор для приема изображения, установили его посередине специально для этого отведенной комнатки и подготовили к испытанию. Работа потребовала такой сосредоточенности, что братья не замечали, в каком беспорядке валяются на полу и на столах отвертки, гаечные ключи, дрели, сверла и измерительные приборы. Класть инструменты на место было некогда, но Кен и Дэви мгновенно находили среди этого хаоса то, что им было нужно. Только одно они видели и только одно занимало их мысли: круглый, беловатый, похожий на лунный диск десятидюймовый экран приемной трубки. Из этой грушеобразной стеклянной колбы торчали электроды, соединенные с окружающими их элементами схемы управления при помощи кабелей в металлической оболочке, которые переплетались, как золотая канитель на ветвях елки.

Близился день испытания; Кен и Дэви нервничали так, будто не их неодушевленное творение, а они сами должны были предстать перед целым отрядом безжалостных судей. Кен, как всегда, в последнюю минуту заартачился, ссылаясь на необходимость множества мелких доделок, но Дэви не позволил ему отложить испытание. Выдавая свое волнение только тем, что он то и дело вытирал кончики вспотевших пальцев, Дэви повернул первый ряд выключателей, и Кену волей-неволей пришлось схватить рабочую тетрадь и занять наблюдательный пост перед экраном трубки. Опыт начался.

Электрический ток побежал по проводам, в комнатке сразу же воцарилась напряженная неподвижность, и только тоненькие стрелки амперметров задрожали и осторожно поползли по циферблатам. Задолго до того, как они остановились, серебристые электронные лампы схемы управления засветились живым красноватым огоньком и в тяжелой тишине раздалось щелканье: Дэви повернул второй ряд выключателей.

И снова наступила тишина, но она была обманчивой. Дэви и Кен затаили дыхание. Волны смертоносной мощности излучались по десятку кабелей, разветвлялись по проводам, потом, разбившись на мелкие ручейки, текли обратно в свое главное русло. В их потоке возникал сверхъестественный электрический ландшафт со вздымающимися горами, глубокими ущельями, пустынями и плато. Через эту застывшую мертвую страну, простиравшуюся в пятнадцати электронных лампах, тридцати четырех герметических проволочных катушках и сорока двух конденсаторах, у сверхмикроскопической электрореки был лишь один путь. Иногда река становилась всего лишь медленной струйкой, иногда текла широким вольным потоком или превращалась в бешеный водоворот, завихряясь так, что течение её почти останавливалось. Нигде на своем пути она не встречала препятствий. И этот ландшафт, и извилистое русло, и даже самые бешеные водовороты были давным-давно, до мельчайших подробностей предопределены воображением Дэви и волей Кена. Всё это было задумано ими так, чтобы каждая точка пути, каждое изменение электронного потока служило одной цели, и вот этот замысел теперь осуществлен. Цель была достигнута за сорок секунд, в течение которых поток электронов закончил свой длинный путь по разветвленным схемам и превратился в управляемый луч электронных метеоров, мчавшихся вдоль приемной трубки. Там, где он ударялся об экран, возникало бледно-зеленое светящееся пятно. Эта призрачная крохотная звездочка, казалось, приплыла из глубины трубки и беспокойно замелькала по экрану – этому окошку из её маленькой безвоздушной вселенной. Светящаяся точка металась по кругу, но не исчезала.

Кен следил за ней завороженным взглядом.

– Дай развертку, – негромко и напряженно произнес он.

Дэви повернул выключатели третьего ряда, и сухое металлическое щелканье было как бы слабым отзвуком того, что произошло, когда схема управления выпустила на волю новые мощные силы. Электрический ландшафт в приемной трубке изменился с судорожной быстротой. Ток высокой частоты напряжением – в две тысячи вольт ринулся к трубке, чтобы поглотить мерцающую звездочку, но где-то по пути, очевидно, наткнулся на какое-то препятствие: звездочка светилась на лунообразном экране как ни в чём не бывало и, несмотря на свою хрупкую миниатюрность, не желала подчиняться ничьей воле.