Он положил руку ей на плечо, и сердце его затрепетало от жалости – так невинно и так целомудренно было её тело. Но Вики отодвинулась.

– Не трогай меня, – тихо сказала она, и в глазах её вдруг заблестели слезы. – Не трогай. Давай просто поговорим.

– Но ты же со мной не разговариваешь. Ты не сказала ни слова, и я знаю, почему. Всё, что ты можешь сказать, мне известно в сто раз лучше, чем тебе. Тебе кажется, что ты меня ненавидишь – так я ненавижу себя гораздо сильнее. Я готов вырвать себе все внутренности за то, что я натворил. Но всё равно я ни на секунду не переставал тебя любить, и ты это знаешь. Сказать тебе нечего, потому что тут уж ничего не поделаешь. Это прошло и никогда больше не повторится. Я даже не спрашиваю, веришь ли ты мне, так как ты знаешь, что это правда. Ведь я вижу, что ты это знаешь!

– Перестань меня урезонивать! – с горечью вырвалось у неё. Слезы, поразившие Кена, хлынули не от душевной боли, не от жалости к себе, а от сознания, что все её надежды обмануты. И вдруг Вики закатила ему такую пощечину, что лицо его на мгновение перекосилось от боли. Она ударила его ещё раз.

– Негодяй! – сказала она дрогнувшим голосом и умолкла, как бы прислушиваясь к хрусту ломающихся где-то внутри неё льдинок. В её расширившихся глазах появилось выражение смиренного отчаяния. – О Кен! Кен, милый, я так тебя люблю!

Вики обвила руками его шею, прижалась головой к его лицу и безудержно зарыдала, уже не пытаясь сохранить внешнее достоинство и не зная, сколько настоящего достоинства было в её чистом и искреннем горе. Но Кен вздрогнул, будто от удара кулаком: эта сдавшаяся наконец Вики уже не вызывала в нем нежности, и он испугался.

– Вики, маленькая моя, – шептал он в её волосы. – Ради бога, не плачь.

Но Вики не могла остановиться.

– Кен… Кен… – только и могла выговорить она. Наконец она прерывисто вздохнула и ещё крепче прижалась к Кену. – Делай что хочешь, мне всё равно, – зашептала она. – Ты для меня всё, о чём я могла только мечтать и никогда не надеялась иметь. Я недостойна такого, как ты. Я не имею права сердиться. Ведь я же всегда знала: ты когда-нибудь очнешься и поймешь, что тебе нужна не такая, как я.

– Ты с ума сошла, – пробормотал Кен, ему неистово хотелось заставить её замолчать, ибо у него появилось ощущение, будто трепещущее сердце, которое он всё время держал в ладонях, начинает биться тише и вот-вот замрет навсегда. Он еле сдерживался – ему хотелось грубо встряхнуть её за плечи и прекратить это отчаянное самоуничижение. Рассердись на меня снова. Вики, – мысленно взмолился он. – Только гордой я и могу любить тебя».

– Каждая девушка мечтает о таком, как ты, – продолжала Вики. – О таком красивом, таком умном… И когда проходит ещё неделя, а ты по-прежнему со мной, я знаю, что это чудо.

– Не думай так. Вики. Это неправда! – Он целовал её лоб, глаза, но страстная убежденность в его голосе шла уже не от сердца, в котором постепенно воцарялась серая пустота. Им овладел панический страх, потому что прикосновение к её спине волновало его сейчас не больше, чем если бы он погладил собственное запястье; руки, обвившиеся вокруг его шеи, утратили свою колдовскую прелесть – они стали просто горячими и цепкими. Ему хотелось отшвырнуть её от себя – сейчас она ещё и не того заслуживала, – но он продолжал тупо глядеть поверх её головы. Лучше, чем кто-либо другой, он знал, как бесполезны попытки возродить любовь, раз она умерла.

Сжимая Вики в объятиях, выдавливая из себя слова любви и придумывая маленькие ласки, он уже строил планы бегства к своей работе, которая надолго поглотит его целиком, но зато не даст запутаться в тонких сетях человеческих чувств, – бегства в тот мир, где вовсе не нужно разбираться в чьих-то душевных движениях, а меньше всего – в своих собственных.

– Ну, Вики, успокойся же, – в отчаянии шептал он. – Дэви ждет меня в мастерской, нам нужно работать.

Жаркие летние дни медленно катились один за другим над старым сараем, и каждый день был наполнен своим особым солнечным светом и тенью от облаков, своими ветерками, звуками, доносившимися с полей, и вечерними запахами, но ничто из внешнего мира, казалось, не проникало в мастерскую.

Мимо запертых дверей по булыжной мостовой с грохотом проносились машины, увозя отпускников на север любоваться озерами в сумеречном освещении. На другом конце города, в Пейдж-парке, горящие фонари еженощно стояли на вахте над случайными любовниками. С авиационного завода Волрата на соседний аэродром стали поступать первые зеленые бипланы; они совершали пробные полеты, жужжа в летнем небе, как стрекозы. Нортон Уоллис упаковал свой двигатель и вместе с ним в душном товарном вагоне проделал путь до какого-то городка в Аризоне, где некий молодой профессор производил опыты с гигантскими ракетами. В Милуоки Фэн Инкермен по-прежнему проводила время в своеобразных развлечениях. В августе она случайно встретилась с очень забавным маленьким толстячком по имени Карл Бэннермен и кутила с ним напропалую. К счастью, им не представилось случая установить, что в Уикершеме у них имеется общий знакомый по фамилии Мэллори – Кен Мэллори, – иначе дело могло бы дойти до драки.

А в Уикершеме Кен позволял себе выходить из мастерской только по субботним вечерам – на свидания с Вики, которые назначались раз в неделю. Кен бывал ласков, но рассеян, ибо настоящая его жизнь протекала не здесь.

Всё это лето он жил в далеком мире, среди нереальных скал и горных пиков, в мире, где расстояния измерялись не милями, а вольтами, скорость же стремительных потоков – амперами. Этот мир был заключен в двенадцатидюймовом стеклянном цилиндре, размером и формой походившем на сложенную подзорную трубу; внутри него в безвоздушном пространстве находились замысловато расположенные кусочки металла и изогнутой проволоки. Кен обитал в этом мире вместе со своим братом Дэви. Кроме них, здесь не было ни одного человеческого существа, и для Кена наступил период бесстрастной удовлетворенности и блаженного спокойствия.

А Дэви это лето представлялось цепочкой коротких, непреклонно размеренных дней, в течение которых успехи в работе становились всё зримее, как постепенный рост виноградной лозы. Он знал, что не только интерес к разрабатываемой ими проблеме заставляет Кена с головой погружаться в работу. Слишком часто Дэви приходилось наблюдать, как ведет себя Кен, когда остывают его любовные увлечения. И хотя роман с Вики был серьезнее и продолжительнее всех предыдущих, кончился он тем же самым – отчаянным и длительным погружением в глубины, куда не могли проникнуть ни сожаления, ни слезы, ни отблески чувств. Дэви всё понимал, но помалкивал. Он, так сказать, умыл руки, решив не думать о Кене и Вики; и теперь к кончикам его пальцев уже не липли их горести, а ладони больше не влажнели от сострадания.

В конце августа Брок, вернувшись в Уикершем после двухнедельного пребывания в штате Мэн, куда он ездил навестить отдыхавшую там семью, пожелал выслушать отчет Кена о том, что сделано за время его отсутствия. Он позвонил в субботу, в конце дня, вероятно заскучав в одиночестве, и предложил Кену пообедать с ним в Загородном клубе. Кен охотно согласился.

– А как же Вики? – спросил Дэви, когда Кен повесил трубку. – Ты ей позвонишь?

Кен сдвинул брови.

– А, черт, совсем забыл. Слушай, будь другом, своди её в кино вместо меня. Звонить не надо, просто пойди и объясни ей, почему так вышло. Я даже оставлю тебе машину.

Но как только Кен ушел, Дэви, решив соблюсти вежливость, позвонил Вики в книжную лавку.

– …В общем он не мог не пойти, – сказал Дэви. – Это деловая встреча. Вики, сделайте мне большое одолжение: давайте поедем куда-нибудь поужинать. А потом пойдем в кино или в Павильон – там сейчас новый оркестр.

Вики помолчала, потом рассмеялась мягко, но с оттенком грусти.

– Дэви, вы даете слово, что будете приглашать меня каждый раз, когда Кен меня надует?

Улыбка сошла с лица Дэви: он понял, что, сколько бы ни внушал себе, будто умывает руки, всё равно зараза въелась в его плоть и будет выступать наружу при каждом благоприятном случае.

Он поймал себя на том, что для неё бреется и одевается с особой тщательностью. Уступив настояниям Кена, он тоже приобрел себе новый костюм, правда, не сшитый на заказ, как у Кена, а готовый, – в магазине студенческого городка. Дэви завязал черный с золотом галстук и попытался отвернуть пристежной воротничок так, как это делал Кен. Серый фланелевый двубортный костюм с небольшими лацканами Дэви аккуратно застегнул на все пуговицы. Ни один из его прежних костюмов не сидел на нем так хорошо, и Дэви, поворачиваясь перед небольшим зеркальцем, мельком подумал, похож ли он хоть чуточку на изящного франта в небрежно накинутом енотовом пальто, который улыбался с рекламы фабриканта готового платья, поставив одну ногу на подножку голубого «джордан-плейбоя». Но никакого сходства между ними не было, и Дэви это знал. Прежде всего, Дэви не улыбался. При мысли о предстоящем вечере сердце его начинало стучать, разгоняя по телу смутный сладкий страх, моментами становившийся нестерпимым. «Если бы мне было всё равно, – с болью подумал Дэви, – наверное, мы бы весело провели вдвоем вечер». Его брал ужас, когда он думал о предстоящем свидании, но тайное опасение, что их встрече может что-нибудь помешать, придавало этому ужасу странную сладость.

Вики ждала его у книжной лавки, на ступеньках, служивших ей спасением от хлынувшей на улицу субботней толпы. С того дня, как она неожиданно увидела здесь Кена, явившегося просить прощения. Вики молилась про себя, чтобы это чудо повторилось ещё раз. Если бы она сумела сосредоточить всю свою волю на одном желании и смотреть зорче, Кен, наверное, опять возник бы из толпы пешеходов, посмеиваясь над её долгими и тщетными поисками. Вики стояла на ступеньках, поворачивая голову то в одну, то в другую сторону. Она казалась очень одинокой, и это придавало ей особую прелесть. С весны лицо её заметно осунулось. На веках обозначились крошечные голубые жилки, а взгляд расширенных сухих глаз был словно устремлен в безнадежность.

Вдали показался маленький «додж», медленно пробиравшийся сквозь уличную сутолоку, и какая-то частица души Вики взмолилась: «Пусть это будет Кен, господи, – и я поверю в тебя!» Но столько раз её молитвы оказывались напрасными, что, увидя Дэви, она лишь покорно вздохнула. Когда Дэви распахнул перед нею дверцу, Вики пытливо взглянула на него, точно надеясь услышать более убедительное объяснение отсутствия Кена – объяснение, которое как-то докажет ей, что Кен всё-таки любит её. Но Дэви даже не произнес его имени, а она из гордости не стала расспрашивать.

Дэви повез её к Беллу – в ресторан, где встречались политические деятели и конгрессмены во время сессии законодательных органов. Темный дуб, штукатурка «под шагрень», жестко накрахмаленные скатерти и салфетки – таков был стиль этого заведения. Здесь царили комфорт и двуличность, здесь сытые люди спокойно сговаривались между собой, как утопить своих друзей, таких же сытых людей, сидевших за соседним столиком. И как человек, обостренным чутьем улавливающий малейшие следы запаха, от которого ему когда-то стало дурно, Вики мгновенно почувствовала эту атмосферу, ибо она уже на себе испытала, что такое предательство. Она знала все оттенки ощущений, которые проходит тот, кого предали, – смесь гнева, боли, отчаяния и, наконец, всепрощающей покорности, – ведь в конце концов приходишь к убеждению, что предатель был не волен в себе, подчиняясь законам, диктуемым некоей властью, будь то власть бизнеса или власть равнодушия, сменившего любовь.

Вики слушала Дэви, стараясь изобразить на лице внимание, но ни на секунду не переставала сознавать, что матовые стекла окон лишают её возможности глядеть на улицу, искать глазами Кена. Она как бы очутилась в западне. Если, конечно, Дэви не дал знать Кену, куда они идут, и он не придет сюда, как только освободится. При входе каждого нового посетителя глаза её устремлялись на дверь.

Она изо всех сил боролась с собой, стараясь прекратить эту предательски фальшивую игру. Кен не придет – это ясно. Усилием воли она заставила себя увидеть Дэви, на которого до сих пор смотрела невидящим взглядом. И с таким же усилием напрягла сопротивляющееся внимание и заставила себя слушать то, что он говорит. Она завидовала тому, что Дэви так поглощен своей работой. Словно впервые она разглядела его смуглое серьезное лицо – лицо Кена, но вылепленное более грубыми руками. «А что если бы я влюбилась в него», – вдруг подумала Вики. И с той же напряженностью, с какой она томилась по Кену, Вики попыталась представить себе, как она прижимается губами ко рту Дэви, обвивает руками его шею, льнет к нему… Сидеть у него на коленях и тереться щекой о его щеку; лежать рядом с ним на диване в гостиной деда, блаженно изнемогая от темноты, от прикосновения его рук, ласкающих её тело» от долгих пауз между произнесенными шепотом нежными словами, в которые выливается смутный вздох желания…

– Вы не согласны со мной? – вдруг перебил себя Дэви.

– Я?

– Вы сказали «нет» и покачали головой.

Вики отвела взгляд.

– Я просто подумала о том, что никогда не может случиться, – сказала она, словно очнувшись, ибо Дэви давно уже исчез из её мыслей и всё это время она была опять с Кеном.

Она поглядела на Дэви серьезным, испытующим взглядом и в приступе самоуничижения решила, что он удивляется, как можно быть такой дурой. Минуту назад он говорил ей, что теперь окончательно убедился в одном: их работа имеет несравненно более важное значение, чем кажется с первого взгляда. Если рассматривать электронную схему как подобие нервной системы, то и в радио, и в их изобретении основные схемы функционируют точь-в-точь, как мозговые центры, управляющие слухом и зрением. И если существует возможность воспроизвести эту часть работы человеческого мозга, говорил Дэви, то в будущем…

Вики молчала, и Дэви, приняв её притворную внимательность за поощрение, с ещё большим жаром стал рассказывать о своей работе, пока она вдруг не сказала «нет» и даже не сумела толком объяснить, что имела в виду. И теперь Вики никак не могла понять, что означает выражение его лица – презрение, досаду или, быть может, сочувствие? Как тоскливо и жутко стало вдруг у неё на душе!

Когда Вики впервые заметила, что Кен начал охладевать к ней, она старалась уверить себя, будто это лишь потому, что их отношениям не хватает полноты – не свершилось некое волшебство, или то, что, как ей давали понять, должно быть волшебством. Но сейчас она сомневалась, удержало ли бы его даже волшебство. В ней уже не осталось ни умения владеть собой, ни гордости – ничего, кроме предельного отчаяния, которое доводило её до того, что, когда с ней кто-нибудь заговаривал, она с трудом подавляла желание взмолиться: «Сделайте так, чтобы он снова полюбил меня!»

– Я уезжаю, – сказала Вики. – В Кливленд.

– Надолго? – спросил Дэви.

Вики удивленно взглянула на него – ей казалось, что все должны понимать, в каком она смятении.

– Навсегда, – ответила она.

Дэви пристально разглядывал узор на скатерти; лицо его помрачнело.

– Но ведь Кен не единственный человек в городе. Если, конечно, это из-за Кена.

– Конечно, из-за Кена, – устало произнесла Вики. – И он – единственный.

– Откуда вы знаете? Вы когда-нибудь присматривались к другим?

– Нет. Мне и незачем присматриваться. Но жить возле него слишком мучительно. А раз так, то надо быть сущей дурой, чтобы не встать и не уйти.

На худом лице Дэви не дрогнул ни один мускул, но трудно было выдержать взгляд его голубых глаз.

– Если вы так настроены, – сказал он немного погодя, уже не глядя на неё, – то, пожалуй, вам действительно лучше уехать.

Когда Дэви вернулся домой, Кен в своем новом костюме сидел за столом в кухне, положив перед собой крепко сцепленные руки. Увидев брата, он даже не шелохнулся. Потом вместо того, чтобы спросить о Вики, он сказал:

– Кажется, мы расстанемся с Броком.

– Почему?

– Он хочет, чтоб мы реорганизовали дело: построили его, как он говорит, на деловой основе. – Кен встал и зашагал по кухне. – Это значит – мы с тобой уже не будем работать на пару, как изобретатели, а должны создать промышленное предприятие. Чем больше народу будет работать, тем скорее мы добьемся осязаемых результатов – так он считает. Говорит, будто средства он доставал именно на таких условиях.

Дэви подавил готовый вырваться протест и спросил только:

– А ты что сказал?

– Что думаю, то и сказал. Пока мы не будем точно знать, в каком направлении продолжать поиски, мы не можем сказать, какие помощники нам понадобятся. До какого-то момента он меня охотно выслушивал, но я тебя уверяю, Дэви, рано или поздно мы с ним расстанемся. Я его побаиваюсь. Ему наплевать на то, чего мы хотим. Он сидит себе и улыбается. Это, знаешь ли, не человек, а самая холодная рыба на свете. Ты бы посмотрел на него в этом Загородном клубе! Я знаю, как люди пьют. Но такой пьянки, как там, я в жизни не видел. А Брок держался так, будто ровно ничего не происходит. Кончил допрашивать меня, тут же встал и вышел, буквально шагая через валяющиеся тела. – Кен сжал губы. – Волрат тоже появился там ненадолго. Угадай, с кем.

– С Марго?

– Да, с Марго, – сказал Кен. И по его тону Дэви понял, что это занимает его куда больше, чем всё сказанное Броком. – Она ведь ни разу не обмолвилась, что бывает там. Но ты бы на неё посмотрел! Можно подумать, что она в этом клубе – свой человек и привыкла ходить туда каждый день. Они изволили помахать мне, по крайней мере она. А я просто кивнул. Как Брок. Вот так – чуть-чуть. – Кен снова уставился на свои руки. – Нет, ты бы на неё посмотрел, Дэви, – повторил он уже гораздо мягче. – Она была там красивее всех.

– Серьезно?.. Вики уезжает отсюда, Кен. Говорит, что едет в Кливленд навсегда.

Кен поднял голову и тупо поглядел на Дэви, как бы недоумевая, почему тот так круто переменил разговор.

– Что это ей вздумалось? – спросил он.

– Ты не знаешь?

– Нет. Ох, ради бога, Дэви, я скажу, чтоб она не уезжала, и она останется.

– Что ж, попробуй. Только я ручаюсь тебе, что она всё равно уедет.

Кен оглянулся по сторонам с беспомощно раздраженным видом, словно человек, к которому лезут с пустяками, в то время как у него есть тысяча более важных забот.

– Не завтра же она хочет ехать, – сказал он наконец. – Я выберу время и поговорю с ней. А пока вот что: Брок взял с меня слово. Скажи, можем мы приготовить характеристику электронно-лучевой трубки ко Дню труда?[8]

– Если будем день и ночь ломать над этим голову.

– Ну, такова уж наша доля.

В первых числах сентября ни с того ни с сего вдруг нагрянули холода. Моросил серенький дождик, небо выглядело по-зимнему, но братьям в мастерской было жарко от лихорадочного возбуждения. В день решающего испытания прибора Дэви взялся за работу в половине восьмого утра. С весны было сконструировано шесть различных трубок, и все они никуда не годились; но с каждой неудачей уменьшалось количество остающихся возможностей. Теперь перед братьями стояла последняя дилемма – либо теперешняя конструкция правильна, либо не верен самый принцип электронного разложения изображения. К концу нынешнего дня этот вопрос решится, и они будут знать, окажется ли трубка, лежащая на столе, последней, или же это только начало – и за нею потянется вереница других трубок.

Кен надел свой обычный рабочий комбинезон, но был безукоризненно выбрит и причесан, словно готовился к какой-то важной для себя встрече. Для Дэви же этот день ничем не отличался от прочих, потому что все последние дни представлялись ему длительной и напряженной осадой. Без всяких приготовлений он приступил к испытанию фотоэлемента. Он подключил напряжение к диску сетки и к находящемуся перед ней полому кольцевому коллектору. Остальная часть трубки не охватывалась электрической цепью.

Поворачивать выключатели – это вовсе не механический акт. Дэви как бы приподымал веки внутренних глаз, позволявших ему ясно видеть, что делается на маленьком безвоздушном островке внутри лампы.

Он видел гладкий пологий холм, образуемый электрическим напряжением; холм начинался у сетки и спускался вниз сотнями вольт к плоскости кольца. Этот скат только для заряженных частиц был твердым, как глетчер; для всего, что не было заряжено электричеством, он казался прозрачным, как небо.

Дэви нажал кнопку, включавшую питание вольтовой дуги. В окошко трубки хлынул поток золотистого света, и сетка превратилась в сияющий жёлтый диск.

Свет заставил электроны стремительно выскочить из их атомных орбит внутри тончайших волосков сетки; электроны, не успевая вернуться к сетке, сразу же попадали на склон электрического холма и скатывались к кольцевому коллектору каскадом падающих звезд.

Глядя на бумагу сквозь витую струйку дыма от сигареты, Дэви составлял подробное описание этого катаклизма, превратившего мир света в мир электричества. Все извержения, взрывы, слепящие буйные вспышки уложились в прозаическую запись, состоявшую из двух чисел – цифры, обозначавшей силу света, и цифры на шкале микроамперметра.

Дэви постепенно ослаблял силу светового потока. Стрелка амперметра, улавливая каждое изменение, отклонялась от нуля и, трепеща, останавливалась у какой-нибудь цифры. График показаний сравнивался с результатами предыдущих измерений.

– Пока что неплохо, – сказал Дэви Кену.

– Тогда давай попробуем бегающий луч.

– Ладно.

– Ты волнуешься?

– Нет, просто у меня всё внутри застыло.

Всё же, каким бы спокойным ни считал себя Дэви, каждый раз, когда пальцы его нажимали на кнопку, включавшую электронный прожектор в узкой шейке трубки, его охватывала трепетная робость перед тем, что он пытался вызвать к жизни. Уже шесть раз они с Кеном терпели неудачи, но каждый раз новая надежда вызывала зуд в его руках.

Он видел перед собой не сложную электронную лампу, а небольшой островок, голую пустынную равнину. С поворотом выключателей одна сторона равнины вздымалась кверху, превращаясь в конусообразный вулкан, на вершине которого, в кратере, находилось озерцо электронов. И почти сразу же на одном из склонов горы возникала узкая расселина, и электроны, переплескивающиеся через край кратера, могли стекать вниз по этому строго определенному пути.

Поворот выключателей вызывал также смятение на гладком скате острова, обращенном к фотоэлементу, – вся масса вздымалась, образуя гору с плоской вершиной. Позади этой горы немедленно возникала вторая, точно такая же, но уже с более крутой вершиной, снижающаяся с тыльной стороны. Русло потока, бегущего вниз от верхушки дальней горы с кратером, спускалось на равнину, превращаясь в канал, который упирался в подножие горы с плоской вершиной.

Дэви с каменным лицом следил за измерительными приборами и читал показания тоненьких стрелок. Непригодность шести предыдущих трубок выяснилась именно на этом этапе. Дэви ещё раз повернул выключатель и изменил очертания острова: теперь поток, текущий в канале, стал плавно разливаться по склону горы. Но приборы упорно показывали, что электронный поток ещё не достиг её вершины.

– Понизь немного напряжение на сетке, – сказал Дэви.

Когда устремившийся вверх каскад наконец коснулся электрической вершины, Дэви предостерегающе поднял руку. Электроны теперь достигали сетки. Сейчас нужно было сделать очень точное движение, чтобы установить равновесие, которое покажет, можно ли вообще считать эту схему приемлемой. Каждую частицу струящегося в канале потока, достигшую острого, как лезвие, гребня горы, нужно заставить застыть намертво, а потом либо рухнуть вперёд, на равнину перед фотоэлементом, либо соскользнуть назад, к заднему коллектору. Приборы, присоединенные к каждому коллектору, должны были дать одинаковые показания.

Целых два часа этот мрачный пейзаж терзали, разрушали, создавали вновь, пока, наконец, оба измерительных прибора не показали цифру 65. Дэви, прежде чем позволить себе насладиться ощущением победы, отключил и поменял местами измерительные приборы, чтобы проверить, нет ли в них какого-нибудь внутреннего расхождения. Но и на новых местах оба прибора показывали ровно 65.

Ни Кен, ни Дэви не заговаривали о том, чтобы устроить перерыв и позавтракать. Мир за стенами сарая потонул в серой пелене мелко сеявшегося дождя. На заводе Волрата механики, присев на корточки у стен ангара, уплетали завтраки, принесенные в жестяных коробках. В конторе, за тонкими перегородками. Дуг Волрат жевал сэндвич и разговаривал по телефону с Нью-Йорком, где светило сентябрьское солнце и акции компании «Крайслер» поднялись на восемь пунктов. В универсальном магазине Торна Марго, поглядывая вниз, на суетливую толпу покупателей в дождевых плащах, ждала, пока освободится номер Дуга. За углом в книжной лавке Вики никак не могла решить, бежать ли ей под дождем в аптеку напротив, чтобы перекусить, или лучше докончить письмо к своей кливлендской кузине, в котором она просила разузнать насчет работы. И ни о какой работе не думал Брок, снимавший галоши в передней Гражданского клуба. Он с удовольствием предвкушал свой обычный завтрак в обществе призраков покойных лесопромышленных магнатов, и только в каком-то закоулке его мозга шевелилась настойчивая мысль о том, что послезавтра надо будет позвонить братьям Мэллори и приструнить их построже.

А братья Мэллори не думали ни о Броке, ни о дожде, ни друг о друге, ибо сейчас они были неотделимы. Им предстояло сделать последний шаг в исследовании маленького стеклянного, невидимого для глаз островка, и только этим были заняты их мысли.

Подняв левую руку с перекрещенными «на счастье» двумя пальцами, Кен правой рукой нажал кнопку. Дэви стоял рядом. Оба не сводили глаз с измерительного прибора, ожидая его решающих показаний. Стрелка заднего прибора медленно заколебалась. Подачи света на сетку не было, но по точно выверенным делениям шкалы, ток равнялся 65. Сейчас, однако, происходило излучение фотоэлектронов в направлении переднего кольцевого коллектора. Каждая порция излучения должна была вызывать крохотные вздыбленности напряжения на гребне горы и нарушать тончайшее равновесие, так что теперь большая часть электронного пучка должна была скользить по склону с другой стороны горы. Сила тока, возрастающего в заднем коллекторе, могла служить непосредственным мерилом света, падающего на часть сетки, зондируемой бегающим лучом.

Дэви затаил дыхание, молясь, чтобы стрелка продолжала свое движение к более высоким цифрам шкалы. Пусть результаты будут ничтожны, лишь бы они оказались положительными. Уже и сейчас эта трубка была настолько совершеннее всех предыдущих, что неудача могла произойти лишь в том случае, если порочна вся система.

Кончик стрелки переметнулся за 56… 58… 62… «Дальше, дальше!» – кричал про себя Дэви.

Стрелка дошла до 65 – испытание началось – и, перескочив эту цифру, неторопливо поползла дальше.

Дэви позволил себе перевести дух.

…66… 68… Стрелка скользила всё дальше и застыла на 70,3. Дэви, ещё не доверяя глазам, медленно с облегчением вздохнул. Кен обернулся к нему. Это был момент, ради которого они трудились столько лет, – и всё же лицо его было абсолютно бесстрастным.

– Я устал, – сказал он, и вдруг губы его раздвинула изумленная улыбка, постепенно становившаяся всё шире. Дэви, наблюдавший за ним, расхохотался. Кен тоже принялся хохотать – над собой, над Дэви, над всем миром, который наконец-то очутился на его ладони.

Воспоминания о пережитом, гордость и чувство удовлетворения сблизили их настолько, что Дэви недоумевал: неужели он когда-либо мог злиться или даже просто досадовать на Кена? Теперь Дэви твердо знал: никогда он не был одинок, даже в самые тоскливые минуты, потому что какая-то частица Кена никогда не покидала его и всегда будет с ним.

– Я закончу испытание, – сказал Дэви. – А ты меня проверяй.

Он снова присел к фильтрам, и теперь прибор перестал быть неодушевленным. Каждая деталь, до которой дотрагивались его пальцы, стала верным союзником, выдержавшим вместе с ними борьбу, – даже эти стеклянные изоляторы. То, что пережили они с Кеном, было настолько важнее всего испытанного ими за свою жизнь, что каждый инструмент, каждый кусочек стекла, связанный с этим опытом, даже много времени спустя будет узнан с первого взгляда. Составляя диаграмму результатов испытания, Дэви улыбался.

Они создали нечто чрезвычайно значительное, а не просто дешевый фокус для развлечения публики. Ибо этот прибор может выполнять некоторые функции самого тонкого человеческого разума. Любой вопрос, который можно перевести в правильно составленную электронную схему, отпечатается на сетке, а бегающий луч найдет решение в виде ясно выраженного «да» или «нет». Это даст возможность производить новые математические расчеты; химические процессы, представлявшиеся чересчур сложными для практического применения, когда-нибудь будут извлечены из этой трубки и перенесены в заводские чаны.

Вычерчивая плавную кривую, соединяющую точки на лежащем перед ним листе бумаги, Дэви спрашивал себя, был ли Джеймс Уатт осенен вот таким же захватывающим дух интуитивным ясновидением в тот день, когда стучащий поршень его паровой машины впервые привел в движение маховое колесо. Уатт, должно быть, до какой-то степени угадывал, какой будет его Англия через сто пятьдесят лет. Джеймс Уатт жил в те времена, когда мужчины носили штаны по колено, чулки, длинные волосы, собранные сзади в пучок, на манер парика, и всё же это было не так уж давно – столько времени, сколько могут прожить два человека, один за другим: только две человеческие жизни.

Дэви, сидя за грубо сколоченным столом, чувствовал, как расширяется его ощущение времени: ему казалось, будто временные промежутки спрессованы и с гулом проносятся мимо. И, тем не менее, он с неподвижным лицом прилежно перенумеровал чертежи и записал дату на случай справок в будущем. Острее, чем когда-либо, он ощутил быстротечность человеческой жизни на земле.