Рожденный дважды

      Чье-то присутствие?
      Внезапно его охватила тревога; он стряхнул с себя дремоту и сел.
      Нет, этого не может быть!
      Он поднялся с софы, подошел к окну и стал глядеть вниз на голые деревья Центрального парка. Парк купался в оранжевом сиянии заходящего солнца. Темной оставалась только часть перед зданиями, высившимися вдоль западной его части. Дом, в котором жил Вейер, отбрасывал широкую полосу тени в оранжевое зарево.
      Зловещее чувство росло, становилось сильнее, определеннее. Оно исходило с востока, с противоположной стороны города.
      Этого не может быть!
      Он увидел свое расплывчатое отражение в оконном стекле: крупный мужчина с седыми волосами и морщинистым лицом. Он выглядел на шестьдесят, но в тот момент ощущал себя много старше.
      Больше не оставалось сомнений в том, что это за чувство. Но как это может быть? Это невозможно.
      - Что случилось, милый? - спросила жена по-английски, с сильным акцентом, когда вернулась из кухни.
      Это он! Он жив! Он здесь!
      Глава 3
      1
      Грейс Невинс вытирала пыль с самой большой из своих скульптур Младенца и одновременно жевала хрустящую ржаную галету. Двенадцатидюймовая фарфоровая статуэтка изображала скорее не младенца, а юношу в золотой короне с земным шаром в руках, на верхушке которого красовался крест. Таких скульптур у нее было четыре. Они стояли в гостиной по углам в направлении четырех сторон света и все еще были облачены в рождественские одеяния. Однако скоро предстоит переодеть их. Близится Великий пост; в следующую среду - его первый день. Пост предписывал темные пурпурные облачения.
      Грейс перешла к распятиям. Всего их у нее насчитывалось двадцать два, и на тех, что были богато украшены резьбой, собиралось особенно много пыли. Затем Грейс занялась восемью скульптурами Божьей Матери, начиная с небольшой, всего в шесть дюймов, которую она привезла из Национального собора в Вашингтоне, и кончая мраморной красавицей высотой в три фута, стоявшей в собственном миниатюрном гроте в углу против двери. В гостиной также висело шесть картин с изображением сердца Иисуса. Освященные пальмовые ветви, почти год обрамлявшие их рамы, потемнели от времени и стали ломкими. Ну что ж, не беда, в любом случае они отжили свой срок. В начале апреля, когда наступит Вербное воскресенье, она украсит картины свежими ветвями.
      Грейс собиралась приступить к скульптурам, изображавшим молитвенно сложенные руки, и святым реликвиям, как вдруг раздался зуммер домофона. Кто-то стоял у входа в дом. Грейс услышала голос Кэрол, и сердце у нее забилось от радости. Она нажала кнопку и впустила ее.
      Всегда приятно увидеться с единственной племянницей.
      Пока Грейс ждала, когда Кэрол одолеет три этажа лестницы, она ощутила какое-то смутное беспокойство, растущее смятение, беспричинное и необъяснимое. Она попыталась отмахнуться от него.
      - Кэрол! - сказала она, когда племянница появилась, и Грейс потянулась, чтобы обнять и поцеловать ее. - Как я рада тебя видеть!
      Грейс была на четверть века старше и на три дюйма ниже ростом, чем Кэрол, но весила, вероятно, вдвое больше. Одно время Грейс была обеспокоена своим излишним весом. Дело дошло до того, что она даже начала заниматься в группе "Мы следим за своим весом", но потом решила не утруждать себя понапрасну. На кого она хочет произвести впечатление? Мужчине не было места в ее жизни, а Господу, разумеется, будет безразлично, сколько она весит, когда предстанет пред ним на Страшном Суде. Она говорила себе: чистота души важнее размера талии. Гораздо важнее печься о состоянии своей души. Смотри-ка, замечательная тема для религиозной дискуссии: "Мы следим за чистотой свой души". Очень броское название.
      - Ну, как ты, тетя Грейс? - спросила Кэрол. - Надеюсь, мы не помешали. Мы оказались в городе и...
      - Мы?
      - Да, Джим тоже здесь.
      Радость Грейс по поводу неожиданного визита несколько поугасла при виде Джима, выглядывавшего из-за спины племянницы, но ничто не могло погасить ее окончательно.
      За исключением растущего в ней беспокойства. Она подавила его.
      - Привет, тетя Грейс, - сказал Джим, протягивая руку.
      Грейс быстро пожала ее.
      - Привет, Джим. Это сюрприз для меня, что вы приехали... оба.
      - А мы вообще в городе из-за Джима, - весело сказала Кэрол.
      Грейс провела их в квартиру. Беря у них пальто, она со страхом ждала, что Джим, как всегда, пройдется по поводу ее религиозных реликвий. Через минуту он действительно заговорил.
      - Есть ли прибавления в вашей коллекции, тетя Грейс?
      - Да, несколько.
      - Это хорошо.
      Она ожидала очередного скептического замечания, но он молча стоял, заложив руки за спину, и вежливо улыбался.
      Это было совсем не похоже на Джима. Возможно, Кэрол предупредила его, чтобы он вел себя как можно лучше. Кэрол такая душечка! Да, дело, очевидно, в этом. Иначе ее муж насмешничал бы, как в прошлый раз, когда он прохаживался относительно дурного вкуса Младенца по части выбора одежды и предостерегал о пожарной опасности, которую представляли собой старые сухие пальмовые ветви.
      Она глубоко вздохнула. Смятение буквально душило ее. Ей требовалась помощь. Она подошла к стеклянному бюро и достала недавно приобретенное ею сокровище: кусочек темно-коричневого дерева на шелковой подстилке в прозрачной пластиковой коробочке. Она молила Бога, чтобы прикосновение к нему изгнало душившее ее беспокойство. Но этого не произошло. Она протянула коробочку Кэрол.
      - Посмотри, это - святыня, частица животворного Креста Господня.
      Кэрол кивнула:
      - Да? Я очень рада. - И передала реликвию Джиму.
      Грейс увидела, как лицо его побагровело, он прикусил нижнюю губу. Кэрол бросала на мужа предостерегающие взгляды. Он сдержался и проговорил:
      - Замечательно.
      - Знаю, что вы думаете, - сказала Грейс, беря у него реликвию. - Вы думаете, что если собрать все проданные кусочки Креста Господня, получится древесины не меньше, чем в лесу Шварцвальд в Германии. - Она положила коробочку назад в бюро. - Многие религиозные авторитеты тоже относятся к этому скептически. Возможно, они правы. Но я предпочитаю считать это одним из чудес, которые творил Иисус. Таким же, как чудо с рыбой и с хлебами, помните?
      - Конечно, - сказал Джим. - Тот же принцип.
      На этом они закрыли тему. Она предложила им чаю, но они отказались. Когда все сели, Грейс спросила:
      - Что привело вас в город из просторов Лонг-Айленда?
      Грейс заметила, что Кэрол вопросительно взглянула на Джима. Он пожал плечами и сказал:
      - Расскажи ей. Все равно это станет общеизвестно на той неделе.
      Грейс стала рассеянно слушать о смерти доктора Родерика Хэнли, о приглашении Джима на чтение его завещания и о том, почему у них есть основания считать, что Джим - сын Хэнли.
      Грейс было трудно сосредоточиться на рассказе Кэрол. Внутреннее напряжение ее достигло предела. Она едва с ним справлялась. Но дело было вовсе не в новости, услышанной ею, беспокойство охватило ее без всякой причины. И с каждой минутой становилось все нестерпимее.
      Грейс не хотела, чтобы Кэрол заметила ее состояние, но в то же время чувствовала, что ей необходимо выйти из комнаты, хоть на несколько минут.
      - Как интересно! - сказала она, поднимаясь с места. - Пожалуйста, извините меня на минутку.
      Грейс потребовалась вся ее воля, чтобы не побежать, когда она направлялась в ванную. Она заставила себя осторожно закрыть дверь и прислонилась к раковине. Сияющие белизной плитки и фарфор замкнутого, похожего на камеру, пространства только усилили ее мучительные ощущения. В зеркале отразилось бледное, покрытое капельками пота лицо.
      Грейс зажала чудотворный медальон в одной руке и ладанку - в другой. У нее было такое чувство, будто ее сейчас разорвет. Она изо всех сил прижала кулаки к губам, едва удерживая рвущийся крик. Она никогда не испытывала ничего подобного. Неужели она сходит с ума?
      Нельзя, чтобы Кэрол и Джим видели ее такой. Она должна отослать их. Но как? И тут же пришло решение.
      Она заставила себя вернуться в гостиную.
      - Я хотела бы обсудить с вами все это, дорогая, - сказала она, моля Бога, чтобы у нее не сорвался голос, - но в это время дня я все недели перед постом читаю "Розарий". Вы не хотите присоединиться ко мне? Сегодня я читаю "Тайну пятую славных тайн".
      Джим вскочил и посмотрел на часы.
      - Ого! Уже время отправляться ужинать.
      Кэрол сразу же поддержала его.
      - Мы в самом деле должны уходить, тетя Грейс, - сказала она. - Поедем вместе с нами поужинать. Мы собирается на Малберри-стрит.
      - Спасибо, дорогая, - ответила Грейс, доставая их пальто из стенного шкафа, - но у меня сегодня спевка хора, и потом, я дежурю с одиннадцати, до семи на Ленокс-Хилл.
      - Все еще остаешься медсестрой? - улыбаясь, спросила Кэрол.
      - И буду ею до самой смерти. - Грейс сунула им пальто, сдерживаясь, чтобы не закончить: "Уходите! Уходите, пока я не лишилась рассудка у вас на глазах".
      - Как жаль, - пробормотала она, - что вы спешите!
      Кэрол заколебалась. Она раскрыла рот, намереваясь что-то сказать, но Грейс выхватила из кармана благословенные самим Папой любимые хрустальные четки.
      - Да, да, - подхватила Кэрол. - Мы спешим. Я скоро заеду к тебе. Приглашение на ужин остается в силе.
      - Я буду очень рада.
      Кэрол задержалась у дверей.
      - С тобой все в порядке?
      - Да, да. Со мной Иисус.
      Она поцеловала Кэрол, помахала на прощание рукой Джиму, закрыла за ними дверь и бессильно прислонилась к ней. Чем это кончится - судорогами или истерикой? Что с ней происходит?
      Что бы это ни было, лишь бы не на глазах у других. Она понимала, что остаться одной в таком состоянии опасно для жизни, но вдруг она скажет нечто неподобающее, не предназначенное для посторонних ушей. Она не может пойти на такой риск, чем бы это ей ни грозило.
      Постой-ка...
      Смятение... страх, тревога... Они отступали. Так же беспричинно, как появились. Они постепенно покидали ее.
      Грейс с рвением стала читать "Розарий".
      2
      - Как по-твоему, она в порядке? - спросила Джима Кэрол, когда они вышли на холодную, продуваемую ветром Восточную Двадцатую улицу. - Мне показалось, с ней творится что-то неладное.
      Кэрол искренне любила эту маленькую толстушку с сияющими голубыми глазами и красными, как яблочки, щечками. Грейс - единственная ее родня.
      Джим пожал плечами.
      - Может, это из-за меня, или на нее действует вся эта бутафория, среди которой она живет.
      - О Джим!
      - Поверь, Кэрол, хотя она меня не любит, я считаю, что Грейс - милая старушка. Тем не менее она фанатично религиозна, и, возможно, это как-то на ней сказывается. Посмотри на ее гостиную? Она набита парнями, приколоченными к крестам! Со всех столиков тянутся молитвенно сложенные руки, отсеченные от туловища. И не одно, а шесть изображений кровоточащего сердца на стенах.
      - Ты прекрасно знаешь, что это - сердце Иисуса. - Она подавила улыбку. Стоит поощрить Джима, и он разойдется вовсю. - Хватит, Джим! Серьезно, я беспокоюсь за нее. Она выглядела нездоровой.
      Он внимательно посмотрел на нее.
      - А ты и вправду волнуешься за нее. Знаешь, похоже, она в самом деле была немного не в себе. Может, нам стоит вернуться?
      - Нет, мне показалось, что сегодня гости ей в тягость. Может быть, я заеду к ней завтра, чтобы узнать, как она себя чувствует.
      - Хорошая мысль. Возможно, надо было настоять, чтобы она поехала с нами чего-нибудь выпить.
      - Ты же знаешь, она не пьет.
      - Да, но зато пью я, и в данный момент с удовольствием выпью стаканчик. Два стаканчика. Много стаканчиков.
      - Не переусердствуй, - предупредила она, чувствуя, что он настроен хорошенько кутнуть.
      - Ладно.
      - Я серьезно, Джим. Хоть раз заговоришь о раках, и мы немедленно уедем домой.
      - О раках? - спросил он с видом оскорбленного достоинства. - Я никогда не говорю о раках.
      - Ты прекрасно знаешь, что говоришь, когда выпьешь лишнего.
      - Что ж, может быть, но выпивка не имеет к этому никакого отношения.
      - Ты никогда не говоришь о них, когда трезв.
      - Просто эта тема не возникает.
      - Поехали поедим, - вздохнула она, пряча улыбку.
      3
      Позже, успокоившись, Грейс присела на край кровати и стала обдумывать то, что Кэрол сказала ей о Джиме, будто он наследник Хэнли.
      Она чувствовала себя хорошо: "Розарий", тарелка горячего густого грибного супа, и будто ничего с ней не было. Уже через несколько минут после отъезда Кэрол и Джима все как рукой сняло.
      Приступ безотчетной тревоги - вот что это было. Она столько раз видела такие приступы за время работы медсестрой в отделении "Скорой помощи", но никогда не думала, что подобное может случиться с ней. Немного фенобарбитала, несколько добрых слов, и больная, обычно худенькая, много курившая молодая женщина (я-то, конечно, совсем не похожа на такую), отправляется домой с явными признаками улучшения.
      Но что же могло вызвать такой приступ?
      Комплекс вины?
      Очень может быть. В журналах для медсестер она читала статьи о том, что в большинстве случаев чувство тревоги возникает от сознания вины.
      Конечно, оснований чувствовать себя виноватой у нее предостаточно.
      Но Грейс не хотелось думать ни о прошлом, ни о нервном срыве, который она только что пережила. Она обратила свои мысли к тому, о чем говорила Кэрол. Удивительное дело, оказывается, Джим - сирота, о чем Грейс не имела ни малейшего представления. Оказывается, он упомянут в завещании.
      В завещании доктора Хэнли.
      Грейс смутно помнила, что в первые дни Второй мировой войны работала у какого-то доктора Хэнли, ухаживала за новорожденным мальчиком в доме ученого, примерно в двадцати кварталах от центра в Тёртл-Бэй. Она состояла при ребенке няней и жила там. Мать младенца вообще не появлялась. Доктор никогда не упоминал о ней, словно ее вовсе не существовало.
      Не тот ли самый это доктор Хэнли?
      А младенец? Может, это Джим Стивенс?
      Это казалось невероятным, но по времени все сходилось. В годы войны Джим был младенцем. Джим Стивенс вполне мог быть тем самым ребенком.
      Надеюсь, что это не он, подумала Грейс.
      Потому что с тем ребенком было что-то не так, и дом тоже был какой-то странный. Грейс не могла понять, почему ей было там не по себе, но определенно обрадовалась, когда работа закончилась всего через несколько дней.
      Вскоре после этого она оставила дурную стезю и вернулась в лоно Церкви.
      Она хотела, чтобы Кэрол тоже обратилась к Церкви. Ее огорчала мысль, что ее единственная племянница больше не католичка. Она винила в этом Джима. Кэрол утверждала, что Джим тут ни при чем. Просто Церковь больше "не соответствует духу времени". Похоже, все теперь только и толкуют что о "духе времени". Но разве Кэрол не видит, что Церковь как орудие Божественного промысла выше, чем нечто столь преходящее, как "дух времени".
      Нет, все это похоже на рассуждения Джима. Он - неизлечимый скептик. Церковь учит, что нет человека без надежды на спасение, но Грейс была убеждена, что Джим подвергает это утверждение тяжкому испытанию. Она только уповала на то, что общение с ним не грозит погибелью душе Кэрол.
      И в самом деле, Кэрол, по-видимому, счастлива с ним, она выглядит счастливее, чем когда-либо прежде после гибели родителей. А ведь это очень похвально, если человек делает другого счастливым.
      Может быть, Джим небезнадежен. Грейс пообещала себе молиться за души обоих.
      Заботу о душе человеческой, особенно о своей собственной, Грейс почитала первейшим своим долгом. Ведь до того, как вернуться в лоно Церкви, когда ей было под тридцать, она едва не погубила свою душу. С тех пор она трудилась над тем, чтобы очистить ее, налагая на себя епитимью, совершая добрые дела и взыскуя отпущения грехов.
      Снискать прощения Господа была труднее всего. Она много раз получала отпущение грехов у приезжавших в Нью-Йорк епископов, но не была уверена, что благоволение, о коем она молила Всевышнего, снизошло на нее и душа ее чиста от скверны прошлых грехов. Груз их так велик! В молодости она совершала грехи, о которых даже страшно подумать. Это были такие ужасные прегрешения, что она стыдилась признаться в них даже на исповеди. Сколько жизней она отняла! Грейс была твердо убеждена: узнай кто-нибудь из священников о совершенных ею в молодости грехах, ее безусловно отлучили бы от Церкви.
      Это убило бы ее. Церковь оставалась для Грейс теперь единственным источником душевного покоя.
      Она взглянула на часы, стоявшие у кровати; циферблат был вмонтирован в руки, сложенные в молитве. Если не поторопиться, она опоздает на спевку хора. Грейс не хотела лишить себя этой светлой радости. Она испытывала такое умиротворение, когда славила Господа пением!
      4
      - Похоже, переусердствовали сегодня с чесноком, - сказал Джим, крутя вилку с макаронами в густом золотистом соусе из моллюсков.
      Они открыли для себя "Амалию" в прошлом году. Это был маленький ресторан на Хестер-стрит, рядом с Малберри-стрит, где официантов не шокировала привычка Джима есть мясное блюдо до макаронного. Все посетители "Амалии" ели за одним длинным столом, покрытым скатертью в красную клетку. Однако сегодня Стивенсы сидели в уголке, отдельно от остальных.
      - Так вкусно! - сказал Джим. - Ты уверена, что не хочешь попробовать хотя бы немножко?
      Кэрол покачала головой:
      - Доедай сам.
      Глаза у него покраснели от обилия выпитого. Коктейль перед ужином и вино к столу. Кэрол, которая едва притронулась к еде, выпила только один бокал соаве, а теперь, когда ужин подходил к концу, на столе осталась пустая бутылка из-под соаве и почти пустая от кьянти.
      - Трудно поверить, что я наконец нашел своего отца, - говорил Джим. - А на будущей неделе я, возможно, узнаю также, кто моя мать. Ведь это здорово, правда?
      Кэрол заботливо вытерла салфеткой пятнышко соуса с подбородка Джима, думая о том, как она любит этого зрелого мужчину и того маленького потерянного мальчика в нем, который все еще ищет своих мамочку и папу.
      Он взял ее руку и поцеловал пальцы.
      - А это за что? - спросила она, тронутая его лаской.
      - За то, что терпишь меня.
      - Что за глупости!
      - Нет, я серьезно. Я знаю, насколько эгоцентричен, когда речь заходит о поиске моих родителей. Тебе это должно быть скучно. Поэтому спасибо за то, что поддерживаешь меня... Как всегда.
      - Все, что важно для тебя, важно и для меня.
      - Это легко сказать, произнести эти слова, но ты так действительно думаешь.
      - Легко сказать, когда любишь.
      - Я в этом не уверен. Ты поощряешь меня продолжать писать романы, которые никто не печатает.
      - Это только вопрос времени. - Она хотела, чтобы он не терял надежды и писал, даже если издательства регулярно возвращали бы ему рукописи.
      - Будем надеяться, что это так. Но самое важное другое - ты никогда не давала мне почувствовать, что я должен бросить писать, и никогда не попрекала меня моими неудачами, когда мы ссорились.
      Она подмигнула ему.
      - Это долгосрочная инвестиция. Я знаю, ты станешь известным писателем, разбогатеешь, и хочу, чтобы ты считал, будто обязан этим мне.
      - А, значит, в основе финансовые соображения? Думаю, что в таком случае... Подожди минутку.
      Он внезапно отпустил ее руку и стал копаться вилкой в остатках соуса. Потом подцепил небольшой кусочек и положит ей на тарелку.
      - Как по-твоему, похож на рака?
      - Вот именно! - ответила она, отталкивая его руку, протянутую к бутылке кьянти.
      - В чем дело? - возмутился он. - Что случилось?
      - Время пить кофе.
      У него загорелись глаза.
      - С ликером?
      - Просто черный, без ничего. Даже, пожалуй, эспрессо!
      - Ой-ой-ой!
      5
      Грейс была сегодня в ударе. Она слышала, как ее голос сливается с мощными звуками органа, наполнявшего своды собора Святого Патрика. Она брала высокие ноты так звучно, как ей редко удавалось. "Аве Мария" - ее любимый гимн. Она просила поручить ей сольную партию, и регент пошел ей навстречу. Теперь она старалась оправдать его ожидания.
      Грейс обратила внимание, что другие хористы остались сидеть за ее спиной и слушают ее. К радости, которую она обычно испытывала от возможности славить Господа пением, добавилось чувство гордости. Ведь когда репетировал солист, другие хористы чаще всего выходили покурить или тихо беседовали где-нибудь в дальнем углу. Но сейчас все с восхищением слушали ее пение.
      "Полный голос" - так сказал регент хора. Грейс нравилось это выражение. Да, у нее был сильный, полный голос. Он соответствовал ее сильному полному телу. Последние двадцать лет из своих пятидесяти трех она посвящала пению все свободное время, и годы труда дали хорошие плоды. Ее "Аве Мария" станет украшением пасхальной мессы.
      Грейс в упоении вся отдалась пению, как вдруг заметила, что органист перестал играть. Она оглянулась и увидела искаженные ужасом лица своих коллег-хористов.
      И тут Грейс услышала: одинокий высокий чистый голос выводил в молчании церкви простую, всего из нескольких нот, мелодию, похожую на псалом. Четвертная нота, за ней две восьмых и опять четверть. Фаре-фа-ми... фа-ре-фа-ми... - отдавалось у нее в ушах.
      Потом она услышала слова: "Здесь Сатана... Здесь Сатана..." Они повторялись снова и снова.
      Кто это поет?..
      И внезапно Грейс поняла, что это выводит ее высокий мелодичный голос, и она не может остановиться. Она еще испытывала восторг, но к нему примешивался ужас, а голос пел все быстрее и быстрее.
      "Здесь Сатана... Здесь Сатана... Здесь Сатана..."
      6
      В машине было тепло, и Джим задремал рядом с ней. Кэрол удерживала тяжелые веки, стараясь не заснуть; она вела старый "рэмблер" по Третьей авеню, мимо Пятидесятых улиц к мосту Куинсборо.
      Кэрол с тревогой думала, как там тетя Грейс. Сейчас тетка, вероятно, на спевке хора, всего в нескольких кварталах к западу отсюда, в соборе Святого Патрика. Она выглядела неважно, но Кэрол надеялась, что все обойдется - она любила эту круглолицую маленькую старую деву.
      Кэрол нашла въезд на мост и поехала через Ист-Ривер, ища глазами указатель выезда на скоростное шоссе на Лонг-Айленд. За их спиной в прозрачном ночном воздухе сверкал огнями город.
      Особенно сильный порыв ветра пронесся через мост, и машина вильнула.
      - Ты в порядке? - сонно спросил Джим, выпрямляясь на сиденье.
      - Конечно, - ответила она, не отводя глаз от дороги. - Все хорошо, просто немного устала.
      Кэрол не призналась, что ее тоже клонит в сон из-за выпитого за ужином вина.
      - И я тоже. Хочешь, я поведу машину?
      - Нет, благодарю, мистер Бонвиван.
      - Молодец!
      Джим любил кутнуть, и в таких случаях машину вела Кэрол.
      Чтобы не заснуть, Кэрол включила радио. Здорово, если бы в их машине можно было ловить новую станцию, как в некоторых шикарных моделях. Ей нравились музыкальные передачи этой станции, но она охотно примирилась с группой "Гуд бойз" на WMCA. Любимая подростками бодрящая мелодия "Зеленый тамбурин" заполнила машину.
      - Вот это был ужин! - воскликнул Джим.
      - Один из лучших за последнее время.
      Он обнял ее за плечи и прошептал ей на ухо:
      - Люблю тебя, Кэрол.
      - И я люблю тебя, милый.
      Он устроился поближе к ней в уютном тепле машины. "Лемон пайперс" закончили петь, и Пол Маккартни начал "Хэлло, гуд-бай".
      ИНТЕРЛЮДИЯ В ЗАПАДНОЙ ЧАСТИ ЦЕНТРАЛЬНОГО ПАРКА - II
      - Ты что, собираешься стоять у окна всю ночь?
      - Еще минутку, дорогая, - ответил жене мистер Вейер.
      Ощущение смятения прошло или почти прошло. Он не был уверен. Он смотрел вниз на темное пятно парка, перерезанное полосами освещенных поперечных улиц, сейчас, этой ветреной ночью, почти пустых. Пуста была и улица прямо внизу, и Колумбус-Сёркл в стороне направо.
      Тревога, гнездившаяся в самой глубине его подсознания, наконец улеглась, но это мало его утешало. Ее источник мог все еще существовать, просто его воздействие смягчено расстоянием. Возможно, оно усиливается где-то за пределами его восприятия.
      А если это всего лишь дурной сон? Он задремал перед телевизором, и пригрезившийся ему кошмар запал в сознание.
      Да, видимо, дело в этом. Дурной сон. Так юн и сказал жене.
      Тот не может вернуться. Это невозможно.
      Но в какой-то момент...
      Нет, это просто кошмар, и ничего больше.
      А если я ошибаюсь?
      Его охватила дрожь. Если он ошибается, немыслимые беды ждут не только его, но и всех живущих сейчас и тех, кто еще должен родиться.
      Он повернулся к жене и выдавил из себя улыбку.
      - Что там сегодня по телевизору?
      Глава 4
      Суббота, 24 февраля
      Ты с наслаждением наблюдаешь, как иудейских младенцев вырывают из рук вопящих матерей. С теми, кто противится, римские воины, которыми ты командуешь, расправляются быстро и жестоко. Отцам, бегущим на помощь, грозят мечами, а тех, кто не подчиняется, просто рубят в куски. Крики родителей и младенцев звучат для тебя, как музыка, их боль и страдания слаще амброзии.
      Только младенцы, которым меньше месяца, и только в этом городке к югу от Иерусалима и вокруг него, отданы в твою власть. Ты хотела бы уничтожить всех детей на много миль вокруг, но предел установлен не тобой.
      Наконец беспомощные вопящие младенцы свалены в кучу на лужайке в центре ближайшего поля. Воины не решаются выполнить полученный приказ. Ты кричишь на них и требуешь выполнения их долга. Ты вырываешь меч из рук ближайшего воина и погружаешь его в клубок крохотных рук и ног. Ты орудуешь коротким широким лезвием меча, как косой, ощущая, как она проходит через мягкую плоть и кости так же легко, как нагретый нож сквозь мягкий сыр. Там и тут поднимаются фонтанчики крови, обрызгивая тебя. От разбросанных внутренностей в холодном воздухе поднимается пар.
      Ты хохочешь. Не важно, пусть солдаты отступят, ты с радостью закончишь дело собственными руками. А почему бы и нет ? Разве ты не имеешь на это права ? Разве не ты оповестила этого одряхлевшего глупца Ирода, что, по слухам, две недели назад где-то в здешней округе родился Царь Иудейский? Разве не ты убедила Ирода, что лишь таким единственно верным способом он сможет впоследствии передать этот маленький уголок Вселенной в руки своих сыновей, как он мечтал ?
      В конце концов жажда крови захватывает и воинов, и они присоединяются к тебе в бойне. Ты отходишь в сторону и наблюдаешь за их действиями, ибо нет для тебя сладостнее зрелища, чем видеть, как по твоей милости в бездну зла погружаются другие.
      Ты смотришь, как они рубят... рубят... рубят...
      Кэрол с криком проснулась.
      - Кэрол! Кэрол! - повторял Джим, обнимая ее. - Господи, что случилось?
      Она лежала рядом, вся в поту. К горлу подступала тошнота.
      - Джим! Это было ужасно!
      - Это всего лишь сон, только сон, - повторял он шепотом, пытаясь успокоить ее.
      Но ужас не оставлял ее. Все было так реально, реально! Как будто она была там. Избиение младенцев. Она лишь смутно помнила, что о нем говорилось в одном из Евангелий. Почему сегодня это сказание возникло в ее подсознании?
      - Успокоилась? - через некоторое время спросил Джим.
      - Да, - солгала она. - Наверное, это от пиццы с перцем.
      - Раньше она не вызывала у тебя кошмаров.
      - А теперь вот вызвала.
      - Иди сюда, прижмись ко мне и согрейся.
      Она прильнула к нему. Ей стало лучше, но она не могла забыть...
      ...рубят... рубят... рубят...
      - Ты вся дрожишь. В следующий раз не будем есть пиццу с перцем.
      Но пицца здесь ни при чем. Дело в чем-то другом, она не знала, в чем именно. В последнее время ей часто снились кошмары. Обычно они были расплывчатыми, смутными. Она плохо их помнила, оставалось лишь ощущение страха и неопределенности.
      Но этот...
      Джим вскоре задремал, но Кэрол не сомкнула глаз до самого утра; она боялась заснуть.
      Глава 5
      1
      Понедельник, 26 февраля
      Когда их провожали в конференц-зал, Джим рассматривал картины на стенах холла. Это были сельские пейзажи темно-зеленых приглушенных тонов, населенные собаками и всадниками.
      - Мне почему-то кажется, что мы не увидим на этих стенах картин Питера Макса, - сказал Джим, едва разжимая губы.
      Кэрол предостерегающе сжала его руку, причем так сильно, что он поморщился.
      Офис Флетчера, Корнуолла и Бутби на Парк-авеню выглядел солидным и тихим. От его высоких потолков, темных дубовых панелей и толстых ковров цвета доллара разило истеблишментом. Приближался конец дня, и большинство сотрудников явно готовились закончить работу.
      - А вот и Билл! - услышал Джим восклицание Кэрол, когда они вошли в конференц-зал.
      Точно. Билл уже сидел за длинным столом красного дерева и выглядел, как и подобает отцу Уильяму Райану из ордена иезуитов, представителю приюта Святого Франциска для мальчиков, явившемуся на оглашение завещания, - сутана его на этот раз была глухо застегнута, каштановые волосы тщательно приглажены.
      В конце стола сидела также пожилая пара и группа из четырех человек по виду явно адвокатов, - которые тихо переговаривались между собой. Один из них - коренастый, темноволосый, энергичный мужчина, лет примерно тридцати, лишь только появились Стивенсы, покинул остальных. Он подошел к ним, протягивая руку для рукопожатия.
      - Мистер Стивенс? Я - Джо Кеттерли. Мы с вами говорили по телефону на прошлой неделе.
      - Помню, - сказал Джим, пожимая ему руку. - Моя жена Кэрол.
      - Здравствуйте! Ну что ж, вы - последние. Можем перейти к делу. Садитесь, пожалуйста. - Он выдвинул два стула из-под стола и усадил Джима и Кэрол.
      Они оказались рядом с Биллом. Джим снова оглядел сидящих у стола. Кроме него самого и одного или двух адвокатов, в зале не было никого достаточно молодого, чтобы оказаться еще одним отпрыском Хэнли.
      - Не вижу здесь своих потенциальных братьев и сестер, - прошептал он Кэрол.
      Она кивнула:
      - Похоже, ты единственный.
      Возбуждение охватило его еще сильнее, когда старший из адвокатов, представившийся Гарольдом Бутби, надел очки и приступил к оглашению завещания.