Глава 13

Безнадежность и отчаяние удушливо пахнут паленой резиной и сгоревшим пластиком. Тоска – это жирная гарь.

Я, как водяное растение, ритмично покачивалась в дверях учебного корпуса и не находила в себе сил ни уйти, ни подойти поближе к дымящейся горячей груде искореженного железа. Со всех сторон бежали люди, кто-то кричал, кто-то толкал меня: ведь я стояла у них на пути. Меня пихали в спину, отшвыривали, чтобы не мешала, но я – совершенно отчетливо помню это невозможное состояние – ощущала свое тело как ватный матрасик. Ни боли, ни ударов, только глухие толчки. Будто бы кто-то милосердный сделал мне анестезию, и эта немота и глухота распространялись и на душу.

Словно выключили свет, комната опустела, и душа моя обиженно ушла куда-то, оставив меня здесь. Впрочем, даже это мне было безразлично. И только где-то далеко, как у подножия горы, на вершину которой меня занесло ледяным ветром неосознанной до конца потери, родилась острая режущая боль. Я не могла точно сказать, что у меня болит; я даже не могла утверждать, что болит это у меня, но ощущения становились все более непереносимыми и жестокими. Эта боль и вырвала меня из того черного засасывающего провала, куда я медленно опускалась. Думаю, я начинала сходить с ума, но там, наверху, видимо, решили, что с меня еще недостаточно. Надо сказать, что способ, которым меня привели в память, оказался не менее иезуитским, нежели тот, которым эту память попытались отнять.

Сын Уэсуги умер почти одновременно со своим отцом. Во всяком случае, я почему-то думаю, что это был именно сын. С теми же черными глазами и янтарной кожей, смоляными волосами и плечами, развернутыми, как крылья перед полетом. Это ему бы достался тот сверток в вишневом шелке. Я даже знала, что его звали бы Уэсуги Сингэн. Он мог бы со временем стать таким же удивительным человеком, и я бы гордилась им и любила его за двоих. Но этого не случилось.

А может быть, думаю я теперь, тот, принявший это дикое решение, не был так уж не прав. Что ждало бы сына Нобунага в нашей стране и в то время? Я бы не смогла увезти его на родину, в Японию, к медно-красным кленам, холодному серому морю, деревянным храмам с золотыми коньками на крышах, голубым и зеленым рисовым полям и буйному цветению бело-розовых сакур. Мне бы просто не позволили это сделать. Все случилось именно так, как должно было случиться. Но это теперь я могу рассуждать отвлеченно и логично. По той простой причине, что место, которое должно было бы разрываться от боли и горя, давно уже умерло.

Какая-то часть моей души взорвалась тем страшным днем и разлетелась на клочки. Они падали на любимое лицо Уэсуги вместе с жалящими лепестками огненной хризантемы и корчились в пламени вместе с ним. Именно после того я перестала всерьез воспринимать смерть: кем бы ты ни был, а умереть дважды невозможно. Словом, свою смерть я тоже как-то пережила.

Меня даже пригласили на похороны.

Тем самым мне тонко намекали на то, что знают о моих отношениях с опальным инструктором и что я вполне могу стать следующим человеком, которому попадется такая неудачная машина. В принципе могла быть и не машина, а несвежая пища или какая-нибудь потрясающая новость, которой не выдержало бы сердце даже такого здоровяка, как Уэсуги. Да и сердце у него вполне могло оказаться слабеньким, просто он умело это скрывал. Или там рак бы обнаружился. Наше ведомство могло все. И способ, которым устранили Нобунага, говорил о том, что люди эти торопились. Еще я была уверена, что они либо не боялись лишней шумихи, либо просто не имели возможности совершить убийство тихо и незаметно. Я склонялась ко второму варианту.

Хорошо, что я уже умерла. Поэтому когда гроб с останками того, что было великолепным телом моего возлюбленного, после краткой церемонии прощания двинулся в гудящую и ревущую печь крематория (вот и еще ухмылка судьбы – ему пришлось проходить через этот оранжевый шквал пламени дважды), я даже бровью не повела. Нобунага одобрил бы меня. Наша любовь и наше горе – это действительно наши с ним дела. И посторонние тут не в счет.

За моей спиной кто-то всхлипнул. Я обернулась и увидела Криса. Он стоял, такой большой и толстый мишка с заплаканными глазами, и мне сделалось его безумно жаль.

– Надо поговорить, – шепнул он мне на ухо. Я даже не кивнула. За нами наблюдали. Слишком пристально, даже пристальнее, чем следовало бы наблюдать за неофициальной вдовой безвременно покинувшего сей мир чужестранца.

То, что раскопал Крис, поражало воображение. Уж я-то думала, что больше никогда и ничему не стану удивляться, но даже сквозь плотную вату моего равнодушия пробился тоненький лучик изумления: неужели ради денег можно пойти на такую подлость?

– Ради таких денег можно, – кивнул Крис. И прибавил виновато: – Я так думаю.

Воспользовавшись отсутствием своего непосредственного начальника (ох, как я негодовала в эту минуту: вместо того чтобы смотреть, что делается под носом, Жоржа носит где попало), два его зама, как теперь сказали бы – сладкая парочка, обстряпали одно очень выгодное дело. Не знаю, было ли то золото партии, о котором всякой уважающей себя газете казалось просто неприлично не напечатать хотя бы с десяток статей; или это личные накопления какого-то из очень руководящих товарищей. Или просто деньги на покупку чего-нибудь важного для страны, что так и не дошли до места назначения, – какая, в сущности, разница? Главное, что Николай Николаевич Кольцов и Сергей Александрович Злотников, высшие чины КГБ между прочим, осуществляли операцию по проводу большого каравана со «значительными материальными ценностями» по территории Аргентины.

Осуществили они эту операцию весьма оригинально: обеспечили конвой и тут же и подставили его. На полпути, по их же приказу, караван перехватили ребята из отряда «Фудо-мёо». Пленных не брать, указание четкое, и оно было выполнено с безукоризненной точностью. «Фудо-мёо» тогда командовал Петр Великий – двухметровый детина, который и до обучения у японского инструктора мог телеграфные столбы бантиком завязывать. А уж после спецподготовки стал чем-то похожим на мирный атом, который только трогать нельзя, чтобы не рвануло, не ровен час. Именно бойцы «Фудо-мёо» и доставили пресловутые «материальные ценности» до пункта назначения, но на обратной дороге попались в засаду, и их истребили в ходе ожесточенного боя. «Повезло» только Максу Одинцову – в самом начале он получил тяжелое ранение в голову, и только благодаря этому его оставили в качестве живого свидетеля. Частичная амнезия и долгая болезнь спасли его от всевидящего ока Николая Николаевича. В таком виде он считался полезнее на больничной койке – буде неутомимый Жорж решит кого-нибудь допытывать о том, что, собственно, случилось в Аргентине. А ведь решит же: Железного Дровосека коллеги знали как облупленного. Вот и принимали меры. Конечно, когда Макса доставили в подмосковный госпиталь, мы с Крисом об этом не знали. Мы были уверены, что Макс погиб вместе со всеми.

– Зато, – с придыханием сообщил мне Крис, – они открыли несколько счетов в заграничных банках: два в Швеции, один в Швейцарии и три в Аргентине. И еще один на каком-то из островков в теплых морях. Там всякие льготы, никаких налогов и куча прочих полезных мелочей. Сечешь?

– Откуда ты знаешь про счета? – спросила я, холодея.

– Сам открывал, – как можно небрежнее бросил Хантер.

– Господи…

Ноги у меня подкосились. То, что наши голубки с такой бесстыдной откровенностью пользовались услугами американского хакера на всем протяжении своей грязной операции, я могла истолковать единственным образом.

– Не волнуйся, – обнял меня Крис пухлой лапищей. – Они просто знают, что мне деваться некуда. Бунта на корабле я поднимать не стану – я же здесь на положении заключенного. Разве нет? Вот и пользуются мной как хотят.

Я боялась проронить лишний звук. Милый, добрый Хантер и сам прекрасно понимал, что так небрежно раскрывают карты только перед тем, кого уже списали со счетов. В расчете на то, что списанный со счетов никому ничего рассказать не успеет, а если и успеет, то это дело поправимое.

– Только бы Жорж вернулся! Только бы он быстрее вернулся.

– Кто? – изумился Крис. За все время нашего знакомства о Жорже он ничего не слышал, а если и слышал, то мельком, раз или два. Во всяком случае, наши отношения так и оставались для него тайной до сего дня. Я рассказала ему все. Не знаю, что на меня нашло: наверное, давно уже нужно было выговориться. Я выложила ему и историю нашего знакомства и совместной жизни, рассказала о том, как в эту жизнь вторгся Уэсуги. Даже о том, что потеряла ребенка, тоже не умолчала, хотя до этого даже представить себе не могла, что когда-нибудь в моей жизни снова появится человек, которому я смогу доверить подобные тайны.

Крис слушал, не перебивая. А у меня внезапно мелькнула мысль: я исповедуюсь ему так свободно, потому что тоже не считаю его живым человеком. Не знаю, права я была или нет, но тогда мне казалась, что своей откровенностью я как бы утвердила приговор, вынесенный хакеру двумя гэбэшными генералами.

– Бедная девочка, – прошептал он, гладя меня по волосам. – Бедная, бедная моя девочка. Ничего, все образуется, все как-нибудь образуется, вот увидишь.

Макс ошеломленно глядел на старую подругу.

– В голове не укладывается, – проговорил он наконец. – И с этим ты жила все годы?

Она вздохнула, отхлебывая коньяк:

– Я еще кое с чем жила, Макс. Так уж жизнь сложилась.

Разумовский потряс головой, словно хотел очнуться от тяжелого сна:

– Ты полагаешь, это они за тобой гоняются?

– Больше некому. Во всяком случае я думаю, что больше некому. Правда, некоторые вещи не вписываются в строгий рисунок, и я склонна подозревать, что у «боевых товарищей» под ногами мельтешит кто-то мелкий и суетливый, у которого в этом деле какая-то своя корысть. Но в чем она, представить себе не могу.

Ознакомленный с версией капитана Сторожука и склонный ей доверять, Макс уточнил:

– Лерка, я тебя хорошо помню. У тебя всю жизнь мозги были сдвинуты набекрень. Конечно, мужиков ты этим могла уложить на обе лопатки, и люблю я тебя за это от всего сердца. Но ты все-таки подумай. Может, то, что тебе кажется совсем бросовой вещью, кому-то покоя не дает. Ты пошевели мозгой, худого от этого не будет.

Она рассмеялась, словно по комнате рассыпались серебряные бубенчики:

– Нешто я не думала, господин хороший? Голову сломала, столько думала. И есть у меня единственное подозрение.

– Ну?! – Игорь и Макс всем телом подались к ней. – Что это?

– Я полагаю, что если что-то и может интересовать грабителя, то это наследство Уэсуги. То, что он оставил мне, стоит безумных денег. Другое дело, что об этом нельзя говорить милому Павлу Сергеевичу, потому что я не смогу вразумительно объяснить, откуда у меня в доме вещь, по которой горькими слезами плачут на всех солидных аукционах.

– А что это, можно узнать? – застенчиво спросил Игорь.

И закадычный друг его усмехнулся. Кто-кто, а он знал, как помешан Игорек на всем, что связано с Японией, и понимал, отчего у того «в зобу дыханье сперло». Не ровен час, Лерке досталась на память от Уэсуги какая-то старинная вещица: брошка, или веер, или рукопись. Судя по всему, последнее. Потому что Лерка всегда была страстной поклонницей печатного слова, а про Японию и Китай знала все, словно Бог создавал небо и землю, а Дальний Восток лепила она, своими собственными руками. Так что логично предположить, что влюбленный Нобунага преподнес своей женщине что-то вроде подлинника писем Такуана Сохо.

Тут Макс широко улыбнулся и даже хихикнул. Сколько же это лет минуло с той поры, как Лерка с горящими глазами повествовала ему об этом самом Такуане. Вот ведь как в память врезалось. Подполковник Одинцов и сам не представлял, что сможет вспомнить такие мелочи.

Тем временем Игорь внимательно следил за своей драгоценной Никушкой, и ему показалось, что она немного смущена.

– Он мне оставил довольно солидный пакет, – заговорила она наконец. – Там сюко, хорагай и одати*. Все они в свое время принадлежали Уэсуги Кэнсину, но на самом деле они гораздо старше. То есть я хочу сказать, что Кэнсин, по преданию, добыл их в бою с Имагава. А они были на порядок знатнее – это уже тогда был старинный и уважаемый род, глава которого мог похвастаться великим оружием.

* Хорагаи – боевая труба-раковина, сюко – железная перчатка с когтями, одати – большой меч самураев.

Разумовский охнул и вылил в себя содержимое бокала. Но ему не полегчало ни на йоту.

В отличие от него, потрясенного до самых основ, Макс выглядел вполне спокойно. Непонимающим взглядом обведя застывших собеседников, уточнил:

– А по-русски можно говорить? Подумаешь, Уругвай какой-то.

Игорь взглянул на него, как Мария-Антуанетта на гильотину.

– Ты понимаешь, что ты называешь Уругваем?

– Нет. И заметь, жизнь на планете от этого не заканчивается.

– Это хорагай – боевая труба самураев, сделанная из раковины. Господи! Да это даже вообразить себе сложно, не то что мечтать увидеть или подержать в руках. Если эта труба принадлежала Уэсуги Кэнсину, то, значит, она была в его руках в битве при Каванакадзима…

– Бррр-рр, – прокомментировал Одинцов.

– Она видела Такэда Сингэна, Ходзё, принадлежала Имагава, – продолжал нисколько не обескураженный Игорь. – Сюко – это перчатка с когтями. А одати – это длинный меч самураев. Про него я вообще думать боюсь.

При упоминании о мечах Макс несколько оживился. Как и все люди нынешнего поколения, он не смог уклониться от просмотра фильма «Горец» и одноименного сериала. Фильм ценил, особенно первый. Сериал воспринимал по пунктам и с трудом, но вынес оттуда твердое убеждение, что мечи бывают самыми разными и порой могут весьма дорого стоить.

– Это дорогая штука? – решил уточнить он на всякий случай.

– Один одати Уэсуги Кэнсина – это многомиллионное состояние. А три предмета вместе могут отправить коллекционера повпечатлительнее в лучший мир, – спокойно доложила Ника. – Судя по надписям на клинке, Имагава владели им не менее трехсот лет. Нашу сталь он рубит на «ура», и даже с булатом управится. Гарда инкрустирована драгоценными камнями, что, впрочем, не слишком влияет на его цену.

– И тебя еще удивляет, что кто-то не дает тебе покоя?

– Конечно удивляет. Во-первых, кто и откуда мог знать, что у меня есть такие редкие вещи. Во-вторых, как меня вообще вычислили. Понимаешь, у Валерии Яблоньской, возможно, и могли остаться какие-то подарки от бывшего возлюбленного. Но все, кто знал Валерию Яблоньскую, похоронили ее довольно давно на одном из московских кладбищ и даже вмазали там же за упокой ее не самой праведной души. А вот у Вероники Казанской, которая сидит перед тобой сейчас, никаких знакомых японцев не было и быть не могло. Единственное, чем они похожи, – это общностью знаний, но кто бы мог это сопоставить, зачем? Невероятная какая-то история. Да и о том, что стало с подарком Нобунага, знали несколько человек. Не так легко он мне достался, между прочим.

– Я понимаю, что сейчас не время, – сказал Игорь. – И даже понимаю, что веду себя немного неприлично («Очень неприлично», – буркнул Макс, но скорее для проформы), но нельзя ли хотя бы одним глазком? Хотя бы на хорагай? Я даже мечтать об этом не смел…

Ника улыбнулась понимающе. Ей-то доподлинно было известно, что это такое – мечта о Японии. Такие себе сны наяву, и в этих снах шевелят плавниками в темном пруду у храма Дайтокудзи тяжелые мельхиоровые карпы с голубыми усами; и катят плавные, гладкие, как срез нефрита, воды две реки – Сайгава и Тикумагава; и шелушится рыжая кора криптомерии…

Ни алчности, ни подвоха, ни корысти не было в молящем взгляде Разумовского. Только доверчивый и немного наивный вопрос: не подарите ли вы мне мою мечту? На такие просьбы не принято отвечать отказом.

– Конечно. Конечно покажу. И хорагай, и сюко, и одати. Только мне потребуется грубая мужская сила для приведения замысла в исполнение.

Игорь с готовностью подскочил со своего места. Ника включила свет, и Макс заморгал, щуря глаза, привыкшие уже к полумраку. Они двинулись по направлению к кухне, но в двери позвонили – тревожно, настойчиво и нетерпеливо.

– Это еще что такое? – хмурясь, спросил Разумовский.

– Ты кого-нибудь ждешь? – встревожился Макс.

– Я и вас не ждала, – успокоила его Ника.

Криса не стало в тот же день.

Обычная смерть от сердечного приступа. Я даже не прослезилась. Я сама себе напоминала колодец посреди мертвого города, высохший несколько веков тому. В принципе мне даже не нужно было спрашивать «кто?» и «за что?!». Эти вечные вопросы людей, переживших своих близких и адресуемые обычно в равнодушное небо, меня не волновали. Я знала на них ответы. И так же точно знала, что те, кто убил моих друзей, не пожалеют и меня, не остановятся на достигнутом. Для перестраховки, для того, чтобы уж все концы в воду. Я не боялась возможной смерти. Но мне казалось чертовски противным умирать вот так только для того, чтобы два жирных хорька где-то на своем острове подсмеивались над порядочными дураками.

Утверждают, что таких сволочей Бог накажет, но иногда Богу хочется помочь в этом деле. Поторопить события, что ли. И еще я понимала, что тень Жоржа незримо укрывает меня. Меня обязательно попытаются уничтожить, но при этом никогда не поступят так топорно, так грубо, как в случае с Нобунага и с Крисом. Они кто? Они чужестранцы, то есть чужаки. У них здесь никого, и даже спрашивать никто не станет: а где, а как, а почему? В моем же случае, если, конечно, Жорж еще жив, просто так не отделаешься. Он тут всю Москву на уши поставит и окрестности – до Северного Ледовитого океана включительно. Поэтому меня придется убивать тихо, аккуратно и с хирургической точностью. А это требует времени. Я собиралась зайти в свою комнату, чтобы посидеть там в тишине и покое, навести порядок в бедных, разгоряченных мозгах.

На похороны Криса меня даже не пригласили. Посчитали, что одного предостережения довольно. А может, понимали, что этим сделают мне еще больнее. Если только еще больнее вообще возможно. И я правда не понимала, зачем им вообще сеять вокруг себя столько смертей и боли. Ну уворовали бы эти чертовы деньги, махнули на свое Карибское или какое другое море и жили бы припеваючи. Но этого, оказывается, мало. Оказывается, для полного счастья нужно уничтожить всех, кто мало-мальски не вписывается в схему.

Про полное счастье я, как видно, понимала не до конца. Войдя в свою комнату, я обнаружила, что подарка от Уэсуги, того самого свертка в темно-вишневом шелке в серебряные цветы, не стало. И тогда я стала смеяться.

Это была не истерика, не нервический смешок, а действительный и неподдельный хохот. Конечно, конечно, как я не подумала о том, что подарок японца – прежде всего огромные деньги. Пусть для меня, для Криса, для Макса Одинцова, для Петра Великого и других ребят из «Фудо-мёо» эти вещи и являлись чем-то бесценным, кусочком памяти, любви и души, но на самом деле они были всего только кусками железа, стоившими баснословных денег. Во всяком случае, именно так выглядело благородное оружие в руках тех, кто его сейчас держал. Мне было смешно оттого, что люди, облеченные неимоверной властью, попросту могли забрать у меня вещи Уэсуги. Кто я ему? Да никто, если принимать во внимание правила нашей системы. И это значит, что не имею никаких прав на его подарок. В такой постановке вопроса имелась бы своя железная логика, и я не смогла бы отстоять свои права. Но они просто украли эти вещи. Они все время забывали, какой властью обладали. И вспоминали об этом только тогда, когда нужно было кого-то убить. А так – воришки, обыкновенные воришки. Только крадущие не одну лишь чужую собственность, но и чужую жизнь. И все это с равной легкостью.

Наверное, именно в эту минуту я и сломалась.

Что-то там, в районе сердца, хрустнуло, щелкнуло, раскололось с отчетливым звуком. Я поняла, что прежние принципы и правила, прежние законы, которые я так свято чтила, не действуют больше в этом взбесившемся мирке. И что я имею право действовать так, как мне взбредет в голову. Потому что если никто не спрашивает с них, то никто не спросит и с меня. А если нам все же придется отчитываться за свои деяния там, за порогом, – что ж, за этот свой поступок я готова была платить любую цену.

Я собиралась автоматически. Нас слишком хорошо учили, в нас настолько долго и упорно вколачивали эту страшную привычку – убивать не моргнув глазом, что она все-таки укоренилась во мне. Я одевалась, складывала минимум необходимых вещей, уничтожала самые невинные на первый взгляд бумаги, перетряхивала одежду в поисках любой завалявшейся монетки: деньги могли мне понадобиться в самое ближайшее время. Но я ни на одну минуту не отвлекалась от своих мыслей. И мыслила я совсем о другом.

Я думала о том, как предусмотрительно Крис снабдил меня сведениями о распорядке дня наших будущих коллег, дал мне их адреса и даже составил весьма эффективные планы моих перемещений. Будто он уже тогда догадывался, что придет мне в голову после того, как я останусь совершенно одна, когда больше не с кем станет советоваться и некому изливать душу.

Дальше события развивались как в тысяча двести тринадцатой серии сериала, когда финансирование съемок прекращено и автор решает разом покончить со всеми героями и разрубить все гордиевы узлы. Все складывалось как бы само собой, мне оставалось только плыть по течению и удивляться, как ловко осуществляется моя безумная мысль.