– Це тоби, Маметов, не Ташкент, – назидательно молвил Салонюк. – Тут треба бути обережными. Звисно, фрици теж не сплять, десь здалеку за кожным нашим кроком спостеригают. Сподиваються, що мы колы-нибудь оступимося. Ось так. Ну, хлопци, яки будуть думки та пропозиции?
– Наша мало, немца много, до леса подаваться надо, – поделился мыслью Колбажан.
– Ох, Маметов, лесная твоя натура, – хмыкнул Перукарников. – А ежели заблудимся? Лес-то незнакомый, и болот для таких ротозеев, как ты, в нем найдется немало. И учти, что это тебе не зима и они не замерзшие.
– Ой, матинка ридна, – спохватился Жабодыщенко. – Знов же цей клятий миномет пхати поперед себе скризь кущи!
– Не верещи, – окоротил его строгий и справедливый командир. – Ты ж не сам его пхаешь: тоби Маметов, Перукарников и Сидорчук допомогалы и зараз допоможуть. Так я кажу, хлопци?
– Да куда же я денусь с вашего праздника души и тела? – заинтересовался Иван.
– Ты, Перукарников, свои дурнувати байки припини, бо получишь жабодыщенский миномет як переходящий прыз за перемогу в гуморе.
– Та отож, – взбодрился Жабодыщенко.
Они бы препирались еще какое-то время, однако со стороны раздался призывный и протяжный клич Маметова:
– Командира! Танка след оставлять, моя находить, моя находить!
– Чуешь, – почухал в затылке Тарас. – Не то Маметов захворив, не то нимця знайшов. Не знаю, що краще.
Разглядывая уходящий вдаль гусеничный след, партизаны почувствовали легкое недоумение.
– Куда это, едрит его корень, он лыжи навострил? – изумился Перукарников. – Неужто дорогу знает?
– Танка один быть, – уточнил Маметов. – Далеко ехать, бегом торопиться!
Салонюк снял с шеи бинокль и изучил пространство вплотную.
– Здаеться мени, там за долами лисок видниеться…
– Що завгодно, товарышу Салонюк, – взмолился минометоносец, – тильки не знову у лиси ховаться.
Командир проигнорировал эти горестные вопли:
– Бачишь, фриц точинисинько розумие, куды едет, бо пре нагло, як до себе до хаты!
– А там, глядишь, где-нибудь поблизости и наш брат партизан найдется!
– Знайдется не знайдется, а ворожа техника кататься як сыр в масли не должна. А должна буты пидирвана та порушена як класс. Не дамо ворогу кочевряжить нашу землю… Та и не нашу – теж не дамо! Так шо ничого сперечаться, Жабодыщенко, та дывиться на мене, як чорт на попа. Зараз же треба витпралятысь!
Переноска тяжестей на дальние дистанции пробуждает в отдельных людях просто-таки нечеловеческий аппетит.
Следуя за танком по проторенной им же дороге, все бравые партизаны чувствовали себя неплохо, за исключением одного. Трагическая фигура Жабодыщенко, тащившего в объятиях миномет, могла пробудить муки сострадания у любого гуманиста. Однако его боевые товарищи гуманистами явно не были.
Любопытно, что громоздкое оружие не только не отбило у Миколы охоту чем-нибудь обстоятельно перекусить, но и усиливало это страстное желание. По этой причине Жабодыщенко постоянно отставал от своих товарищей и отвлекался на посторонние объекты, рассматривая их на предмет гастрономического применения.
На цветущем лугу было почти негде развернуться: цикады, кузнечики и прочая живность славного бойца еще не привлекали, зато, попав под сень деревьев, он буквально расцвел.
Вопросы, которые мучили пытливый ум Салонюка и не давали покоя образованному Перукарникову, абсолютно Николу не интересовали. Была зима – не стало зимы; был танк – и тоже исчез, ну и что? Летом в лесу гораздо больше съедобного: ягоды там, грибы, фрукты дикорастущие. Главное, отыскать их и каким-то образом определить неядовитые. С этим у него всегда возникали определенные проблемы.
Итак, впереди широко шагает озабоченный отсутствием танка Салонюк, давший крепкое партизанское слово извести врага под корень; следом, подозрительно оглядываясь и хмурясь, топает Перукарников – и нет в его распоряжении теории, которая вразумительно бы объяснила резкий переход от зимы к лету, от снега к жаре и от хутора Белохатки к незнакомой и неизученной местности. Следом пыхтит Жабодыщенко с минометом, облизываясь на каждый гриб и ягодку.
Радуется летнему отпуску и передышке в боях практичный Сидорчук: ему хорошо уже оттого, что нет ни фашистов, ни комиссаров, ни бесконечной пальбы и взрывов, ни осточертевшего снега. Вот если бы куда-то выкинуть тяжеленный «блин» от миномета – счастье было бы еще более полным.
И с ящиком мин замыкает шествие совершенно спокойный Маметов, которому достаточно знать, что где-то есть немцы (но они далеко), а вот есть товарищи (и они близко) и когда-нибудь он попадет домой, в Ташкент, где много солнца, много чая и ласковая мама.
Впрочем, эта идиллия продолжалась недолго. На тринадцатой минуте похода по лесу Жабодыщенко резко вырвался вперед и вбок. Его внимание привлек ядовито-желтый громадный гриб шляпкой в полосочку. Он утвердился возле потенциального продукта на коленях и принялся обнюхивать находку. Перукарников заволновался:
– Ты гляди его не пробуй, а то нам с Маметовым придется тебя тащить вместе с твоим дурацким минометом!
Жабодыщенко испустил тяжкий вздох, какой обычно удается только виноватым слонам:
– Та я трохи дывлюся, не бийся.
– Знаю я твое «трохи дывлюся», – укорил его Перукарников. – А кто в прошлом месяце гнилой картошки наелся? Бона добра, вона добра, только приморожена – передразнил он. – А потом Салонюк меня заставил тебя выхаживать. Так что гляди мне: чтоб ни-ни, ясно?
– Та куда ж яснише! – недовольно пробурчал Жабодыщенко.
Он демонстративно поднял голову и стал с преувеличенным интересом разглядывать дальние деревья, дабы пристыдить товарища и показать тому всю напрасность и неуместность подозрений. Да! Он, Жабодыщенко, покушать любит и не видит том ничего зазорного. Таким аппетитом могут похвастаться только люди с чистой совестью. А чистой совести не стыдятся.
Вот тут-то и приметил он нечто завлекательное на одной из зеленых веток, а потому со стайерской скоростью рванул в ту сторону, надеясь, что уж эта находка обязательно окажется съедобной.
Ошалевший Перукарников устремился следом. Он ничего не понимал, но знал наверняка, что Жабодыщенко с его знаменитым аппетитом может наворотить такого, что потом век не расхлебаешь.
Внимание Салонюка, Сидорчука и Маметова привлекли дивные звуки: писк, возня и громкое бегемотье пыхтение, аранжированное людоедским рычанием голодного Миколы.
Выскочив на небольшую полянку, они увидели, как трясется густая крона и кренится толстенький ствол, а Жабодыщенко обеими руками вцепился в огромный апельсин (или мандарин – разберешь разве?) и пытается оторвать его от ветки.
Мандарин же в свою очередь вцепился в спасительную ветку ручками и ножками и отчаянно кричит:
– Я не фрукт, я Хухичета! Пусти, пусти!
Багровый от напряжения, взмокший Микола тряс добычу и приговаривал.
– Та шо ты кажешь?
– Я никогда не обманываю, я настоящий Хухичета! И совершенно несъедобный! – жалобно голосил несчастный «фрукт».
– Та мне все одно, яка у тебе назва, мардарин, – брякнул Жабодыщенко.
Хухичета обиделся:
– Я не мандарин, не мандарин! Пусти – я предскажу тебе будущее
– Краще кажи е в тебе кисточки чи ни? – пропыхтел Микола.
Салонюк все это время взирал на разыгрывающийся спектакль с разинутым ртом и выпученными глазами. Но наконец гордая казацкая кровь вскипела и забурлила. Командир сверкнул очами и взял себя в руки.
– Жабодыщенко! Видставить, видставить! Що це за прохиндейство?! Ти партизан чи хто, не можна живу истоту в рот пхати! Не чуешь – воно росийськой мовой тоби каже, що воно не фрукт. Воно Хухичето.
Жабодыщенко, и не думая выпускать из рук оранжево-красного, отбрыкивающегося тоненькой ножкой Хухичету и продолжая тянуть его с ветки, чтобы откусить кусочек, возопил:
– Та це месный велетенський мардарин, мабуть, придурюеться, щоб никто не зъив! Хитруе, о!
Салонюк потерял терпение
– Зараз ты у мене будешь велетенським мардарином, я вже це бачу.
Он подхватил с земли увесистую дубинку и решительным шагом направился к проштрафившемуся бойцу. Этот аргумент в отряде понимали все. Главное, было известно, что Салонюк шутить не любит и вполне может употребить палку для большей доходчивости своего выступления. Поэтому Жабодыщенко моментально выпустил аппетитную находку и скрылся в кустах – на всякий случай. Уже оттуда донеслось обиженное ворчание:
– Николы спокийно поисти не дасть. Дихтатор!
Салонюк, подойдя к дереву и рассмотрев спрятавшегося в кроне Хухичету, рявкнул на Миколу:
– Скильки тоби казати – без мого дозволу ничего незнайомого в руки не хапать, нияких фруктив не жраты, хоча б воны не размовлялы росийською мовою? Все одно заборонено.
– Во життя! – заворчал тот. – И говорливого мардарина зъисты не можна!
– Який ты кровожадный, Жабодыщенко. А ежели вин ядовитый? Що, обузой для всих хочешь статы? Не треба ДЫБИТЬСЯ на мене, як теля на нови ворота. Так и знай: твий труп до сильского кладовища тягты з хлопцями не будемо, поховаемо десь пид деревом, та на могиле напишемо: «Цей чоловик жрав все, що не можна, через те подых не по-людски», и точка!
– Свят, свят, свят, – перекрестился Микола.
– Наглый, як сто нимецьких танкив. Хоч бы з хлопцами едой подилывся, так ни, все сам зъисты норовит. Ну що ты за людына? Вылазь з кущив, треба дальше идти! – приказал Тарас.
Перукарников призвал в крону:
– Эй, ты, как там тебя? Ху… Ху… колобок мандаринович! Если ты несъедобный, чего прячешься?
– Во бачиш, Перукарников, – назидательно заметил Салонюк. – Тоби теж вид голоду в незнайомой тваринке якись колобки маряться.
«Мардарин» на глаза партизанам появиться не решился, но и выдержать такого издевательства не смог:
– Я не колобок. Я Хухичета, последний из Хухичет! Мы, Хухичеты, знаем одну вещь, но зато она главная.
Он собирался еще добавить, что вообще-то Хухичета – это не хвост собачий, а странствующий дух философии и живое олицетворение народной мудрости. Он появляется там, где его не ждут, и исчезает так же внезапно, как и появился. Дает советы, которых не просят, и предрекает будущее. Впрочем, оранжевое существо не было бы духом философии, если бы не понимало, что пятеро странных людей вряд ли должным образом отреагируют на подобную информацию. И оно замкнулось в гордом молчании.
Перукарников, как существо с высшим образованием – то есть философии тоже не чуждое, – не хотел упускать случая поближе познакомиться с таким необычайным незнакомцем. Да и обещание тот произнес заманчивое.
– Что ты там про предсказания говорил?! – уточнил он.
Когда Хухичет спрашивают, они отвечают в силу врожденного чувства долга и сострадания, даже если обижены на некоторых за несправедливое сравнение с колобком до глубины души.
– Всего я вам сказать не могу, – свесился он с веточки. В воздухе повисло многозначительное молчание. – Только самое важное.
Чем значительнее артист, тем длиннее его пауза – гласит театральная мудрость. Если это так, то Хухичета гораздо больше годился на роль Ромео, нежели Тарас Салонюк. Во всяком случае, последний и не думал держать какую-то там паузу.
– Що-то нас жде? Та не мовчи, кажи як е, мы зрозумиемо.
Хухичета ощутимо преисполнился загадочности:
– Пока я вам дам только один совет. Если хотите домой вернуться живыми, ведите себя в этом лесу повежливее и смотрите повнимательнее, не то сами кому-нибудь на обед достанетесь. А мне лично надо прийти в себя, так что до скорой встречи.
И, победоносно взглянув из спасительной кроны на грустного и голодного Жабодыщенко, оранжевый шар внезапно исчез.
Салонюк горько вздохнул:
– Було бы у тебе, Жабодыщенко, трохи бильше розуму, мабуть не завдавал бы душевного болю истоте, а спочатку ее послухав. – Он потоптался на месте, а затем напустился на Перукарникова, справедливо рассудив, что дисциплину в отряде поддерживать все равно надо: – А ты теж хорош: «колобок, колобок»! Який це колобок, ты що колобка не бачив? Треба ко всему, що навкруги, обережно видноситыся. А то точно Хичета каже – повымыраемо туточки, як свыни на Северному полюси.
– Цикаво, куды вин дився? – плотоядно поинтересовался Жабодыщенко.
– А ты його сам запытай, – сварливо пред ложил командир. – Через твою повединку за раз мы ничего не знаемо, а могло бы буты все инакше.
– А шо я, шо я? – обиделся Жабодыщен ко. – Я теж йисты хочу!
– Ты вже йив сегодни! Та скилькы можна жраты?! Ты партизан на фронти чи сваха на весилли? Побьем нимцив и тоди все понаедаемось, як боровы. А зараз треба буть скромнише, зрозумив? В цему лиси за кожным кущем може чекаты небезпека! Як незнайомець не вопить «хальт» и «хенде хох», ще не треба до него наближатися, як до ридной бабуси. И муркотиты, мов кошеня, таки дурнувати фразы, як «шо ты кажешь», «мне все одно, яка у тебе назва», «е в тебе кисточки чи ни?» – и в такому роди.
Не то чтобы глава
В конце концов все как-то устраивается. И чаще всего – плохо.
Альберт Камю
Если бы вам удалось выбрать время и, отложив важные дела, посетить Вольхолл, то вы были бы потрясены его благодатным климатом, приветливым и радушным населением и достопримечательностями, равным которым нет ни в одном из десятков обитаемых миров, где гораздо лучше налажен туристический бизнес.
Собственно, строение, описываемое нами ниже, вполне может быть отнесено к памятникам старины, которые охраняются законом и за созерцание которых предприимчивые люди дерут немалые деньги.
Это древнейшее святилище, сложенное из когда-то белого, а теперь позеленевшего от времени камня, покрытого сложной и изысканной резьбой, поражает воображение своими величественными формами. Кому оно посвящено, кто его строил и за какой надобностью, теперь уже не важно. Главное, что этот шедевр существует, утопая в пышной зелени, в стороне от основных дорог, в труднодоступном месте.
Если бы все обстояло иначе, то трудно представить, чем закончилось бы бесконечное паломничество к старинному храму. Мы сомневаемся, что результатом его было бы укрепление дружественных связей с соседними государствами или получение сверхприбылей. Нет, конечно, туристы не отказались бы заплатить разумную сумму за осмотр местной святыни, но беда в том, что смотрители этого святилища – существа, не склонные к созданию частного бизнеса. И даже редких пришельцев встречают прохладно, чтобы не сказать вообще недружелюбно.
Итак, жаркий послеполуденный час, жужжат надоедливые насекомые и даже тень вековых деревьев не спасает от духоты. У входа в святилище уныло сидят двое охранников.
Один из них побольше, покрыт более крупной чешуей и отличается тем, что при определенном освещении кажется почти золотым. А так он просто красно-рыжий, увесистый, с толстым хвостом. Уши у него длинные и оттопыренные.
Второй при ближайшем рассмотрении кажется гораздо более изящным. И хотя тоже отличается внушительными размерами, но весь более вытянутый, стремительный, грациозный, и чешуя у него кокетливого голубоватого оттенка, а ушки вообще маленькие и аккуратные. Зеленые глаза с вертикальными черными зрачками глядят лукаво и немного кокетливо, и когти тщательно ухожены. И немудрено – ведь это все-таки дама, хоть и очень юная.
Двое молодых драконов досиживают до конца смены, изнывая от жары, голода и скуки; и кажется им, что терпеть еще два часа просто невозможно, отчего они злятся на весь обитаемый мир. Но обитаемый мир где-то там, вне пределов досягаемости, и потому объектом раздражения, естественно, становится такой же насупленный и ворчливый напарник.
Первый дракон вертелся на месте, пытаясь устроиться поудобнее (чем занимался каждую смену по двенадцать часов подряд, но ему так никогда и не удалось уютно почувствовать себя здесь).
– Манша! Эй, Манша! Ты что, не видишь, что сидишь у меня на хвосте?
Манша оглядела грубияна с лап до кончика хвоста, и взгляд ее по вполне понятным причинам был – как бы это помягче выразиться? – пренебрежительным. Но идея поругаться и вволю отвести душу на неуклюжем Изерпе не оставила ее равнодушной.
– Я? – охотно откликнулась она не менее сварливым тоном. – На твоем хвосте? Да с чего ты взял? Очень мне нужен твой паршивый рыжий хвост. У меня своих хватает, девать некуда. Развелось здесь всяких хвостов кругом, ни тебе лечь, ни тебе сесть удобно.
– Ты бы лучше за дорогой следила, – обиженно заворчал красный дракон, поднося кончик хвоста к самым глазам (чего она там говорила про рыжий?), – а то опять какого-нибудь рыцаря прошляпим, пропустим в святая святых.
Манша, как всякая уважающая себя дракониха, была особой благовоспитанной и долго ссориться не умела и не любила. Выдохнув накопившуюся усталость и досаду (тихо вспыхнул у обочины дороги куст бузины, зашипел, загорелся, потрескивая), она примирительно обратилась к Изерпу:
– Нынче каждая зараза в рыцари норовит податься. И все туда же норовит: отдай мне реликвию! прочь с дороги! пшла вон, тварь болотная, не то зарублю! хвосты поотрываю… Ни одного приличного паладина нет.
Изерп с готовностью поддержал подружку:
– Ага-ага. Вот раньше бывало – и «будьте любезны», и «извините, пожалуйста», и все, что положено по этикету, обязательно услышишь, пока до рукоприкладства дойдет.
– А теперь даже скучно, – пожаловалась Манша. – У меня от этого изжога появляется. Около своей пещеры такой беспорядок развела: что ни день, то что-нибудь горит.
Они снова надолго замолчали, печально уткнув носы в передние лапы.
Однако совершенно неожиданно события получили самый непредвиденный оборот. Из леса показался их старый знакомый Ушлаф. Это был молодой, полный сил дракон, давно уже достигший совершеннолетия. Он приходился Манше и Изерпу троюродным кузеном, а потому не слишком сильно походил на них. Ушлаф был из тех драконов, что большую часть жизни проводят в воде. Оттого тело его было больше похоже на змеиное, размеры еще внушительнее, чем у юных охранников, яркого желтого цвета глаза выглядели круглее и прозрачнее.
– Ну и дела, ну и дела! – возбужденно заговорил он еще издалека. – Плохие новости, братцы! Сегодня утром, купаясь в собственной реке, я нарвался на неприятности. Какая-то допотопная тварь, причем не из здешних – я это наверняка знаю, – так пребольно мне вжарила! Бок печет, не то слово.
– Ты что?! – выдохнул Изерп.
– Не может быть! – изумилась Манша.
Ушлаф на треть своей великолепной длины высунулся из зарослей и чуть ли не с гордостью продемонстрировал свежую рану. Впрочем, мужчину украшают шрамы – а речной дракон был отъявленным донжуаном и уже предвкушал, насколько возрастет его популярность через пару недель, когда рана, нанесенная пришлым собратом, зарубцуется.
– Оно, конечно, заживет, – заметил он небрежно. – Но что обидно: охотилась-то эта гадина на моей территории. Только-только я себе добычу приметил, только подкрался, а тут, откуда ни возьмись, как гаркнет. До сих пор в ушах звенит. А огонь у нее будет посерьезнее, чем у нас с вами. И пасть такая длинная, трубочкой вытянута, – какая-то особенная система.
– У-у-у, – посочувствовал Изерп. – Так тебе тоже перекусить не посчастливилось?
Манша предпочитала вникать в корень проблемы.
– Ну что ты все о еде да о еде? – укорила она своего собрата. – Тут произошло событие крупного масштаба: в наших краях объявился какой-то изверг, возможно даже маньяк. Не ровен час, он и до нас с тобой доберется. Воображаешь, что тогда будет? Мы ведь еще маленькие и совсем не такие опытные, как Ушлаф. – И драконша кокетливо улыбнулась пострадавшему кузену.
Мужественная фигура Ушлафа давно привлекала ее.
– Да брось ерунду городить! – взвыл Изерп. – На что мы, такие зеленые, нужны этой матерой зверюге?
– Вечно ты, Изерп, опасность недооцениваешь, как будто вчера из яйца вылез. Вот ты – такой молодой – самый что ни на есть подходящий: мясо у тебя нежное, косточки хрустящие, хрящичков упругих целая куча.
– Ой, как ты вкусно рассказываешь… – мечтательно прошипел рыжий. – Щ-щас-с-с бы какого-нибудь рыцарька завалящ-щ-щего или, на худой конец, кобылку его.
– Стоп, стоп! – прервал их гастрономические экскурсы Ушлаф. – Вы слегка отвлеклись от основной темы. Я чего сюда приполз-то: придется вам вторую смену у святилища отдежурить. Как говорится, дико пардонирую, но по скорбному состоянию здоровья я нынче в отпуске. Так что до скорого.
– Погоди, это как же получается? – возмутился Изерп. – Нам теперь что, голодными до утра сидеть?
– И в прятки не поиграешь, – разочарованно протянула Манша.
Над поляной пронеслась и застыла огромная черная тень. Все трое, как по команде, обернулись в ту сторону и застыли в почтительном молчании. Над ними покачивалась исполинская голова, увенчанная пышным зеленым гребнем. Правда, от старости он был уже слегка выцветшим, но ослепительная улыбка обнажала все еще великолепные зубы: Аферта, одна из самых авторитетных в округе драконш, явилась на шум, доносившийся со стороны святилища.
– Совесть у вас есть? – строго вопросила она. – А ну прекратите болтовню! Расшипелись на всю округу, за версту слышно. Вам доверено ответственное дело – святыню охранять, а вы чем занимаетесь? На тебя, Ушлаф, я вообще смотреть не хочу. В твоем возрасте влазить в потасовки с родственниками уже неприлично. Надо же было так расцарапаться и обжечься.
– Аферта, – заволновался рыжий дракончик, – Аферта, рассуди нас, ты самая мудрая!
– Да, скажи, как нам быть? – поддержала его Манша. – Нам теперь страшно сидеть здесь в одиночку, без взрослых.
– Тиш-ш-ше, тиш-ш-ше, – успокоила их драконша. – Только не голосите, я не глухая. – Она выползла на площадку перед святилищем, и оно сразу стало маленьким и хрупким, а площадка – тесной. Аферта была ослепительна. Не зря же она в молодости дюжинами разбивала драконьи сердца. – В чем дело?
– Плохие новости, Аферта, – нажаловался Ушлаф. – У нас в лесу появился какой-то чужак, заявляет свои права на нашу территорию. Это с ним мне пришлось подраться. Едва ноги унес.
Величественная драконша грозно сверкнула глазами. Захватчиков она не любила, чужаков не боялась. Правда, на старости лет была подслеповата и глуховата, но при таких размерах это были уже не ее проблемы. Однако на сей раз она казалась слегка озадаченной.
– Такой приземистый, – уточнила драконша, – плоскоголовый и ужасно неприятно пахнет? К тому же либо невоспитанный, либо постоянно чем-то недовольный: ревет надсадно без передышки?
– Когда я с ним встретился, он сидел тихо, – протянул с сомнением речной дракон. – А то бы я его первым заметил. Но в остальном совпадает.
– Дело в том, детки, что этот полосатый пижон – совершенно ручной, я в этом убедилась лично. Сегодня, как обычно пополудни, сижу в засаде у моста, выжидаю какой-нибудь неосторожной упитанной человечинки и вижу – крадутся два каких-то проходимца. Смешные такие, все что-то друг другу рассказывают, а сами по сторонам озираются, – видать, не здешние. Мостом заинтересовались, трогают, ковыряют, как дети малые, – побежали даже на него снизу глазеть. Ну, думаю я, сейчас и пообедаю иноземцами: от них еще так завлекательно пахнет. Как вдруг один вскарабкался обратно на мост и давай руками махать в сторону леса.
Тут я и увидела этого плоскоголового. Он такой тяжелый и мощный, что под ним земля дрожит. Я в юности знавала многих представительных мужчин, однако им было далеко до сегодняшнего экземпляра. Эх! Где мои молодые годы? Будь я лет эдак на тысячу моложе… А так, хорошо, думаю, что раньше времени себя не обнаружила, а то кто его знает, что со мной было бы. В общем, он настолько приручен этими людьми, что следит за ними, словно родная мать. Я уж было решилась ему глазки построить – такой мужчина, в конце концов, – да не тут-то было. Эти малявки уселись ему на спину и убрались восвояси, оставив по себе только пыль и вонь.
– Приручен… – тоскливо протянул Изерп. – Они его наверняка кормят молодыми барашками или кабанчиками. Я бы от такой жизни не отказался.
– Или девственницами, – размечталась Манша. – От них обычно кожа улучшается: все морщинки разглаживаются, чешуйки блестят, и когти растут замечательно. Моя бабушка очень их ценит. Она даже по такому поводу в одной дикарской деревушке подрабатывает по ночам местным божеством.
Аферта понимающе кивнула:
– Девственницы, конечно, – хорошая диетическая пища, но твоя бабка и без того людоедка со стажем. Вот из-за таких нашего брата и истребляют двуногие. Ну да ладно, не о том сейчас речь. Что нам теперь делать с этим длинноносым, если он нас обижать начнет?
– Такой грубиян, наверное, и изнасиловать может? – сказала Манша, но получилось у нее это как-то нежно и мечтательно.
– Его, по-видимому, никто и ничто, кроме этих людишек, не интересует. Вот и Ушлафу скорее всего досталось за то, что он вздумал на них покуситься.
– Угу, – промычал пострадавший. – Да кто же знал, что он у них на службе? Я бы тоже к кому-нибудь наняться не прочь.
– Да кому ты нужен с твоим аппетитом? – взревела Аферта. – Тебя легче убить, чем прокормить. Ладно, размечтались. Нынче сложные времена – никто ни в ком не нуждается, так-то вот. А мне придется по данному поводу отчитаться перед стариком Гельс-Дрих-Эном. У него, как-никак, три головы, да и волшебник он ко всему прочему. Правда, его головы всегда думают о разном и часто не могут между собой договориться, но выбирать особенно не из чего.
– И попроси старейшину, – встрял Ушлаф, – чтобы пока подыскал мне замену. А мне надо чем-нибудь закусить, чтобы быстрее поправиться.
Одна из самых важных глав
Подожди, и плохое само собой исчезнет, нанеся положенный ущерб.
Утром его величество был разбужен крайне насильственным образом – посредством оглушительного грохота и довольно ощутимого землетрясения. Ему еще успело присниться, что это тетя громит в очередной раз дворцовую кухню, и он подскочил, обливаясь холодным потом от одной мысли, что королева Гедвига уже приехала.
Но, взяв себя в руки и строго сказав себе, что все это только сон и происки наглых варваров, держащих его замок в осаде, Оттобальт перешел к решительным действиям.
– Стража-а-а-а! – заорал он, растягивая слова. – Кто-нибудь! Сюда-а-а-а!
Топая сапожищами, в опочивальню ворвались трое стражников, полагающих, что на короля совершено покушение; шесть повизгивающих собак, надеющихся на прогулку и общение с любимым хозяином; двое слуг, ведающих королевскими одеяниями, с сапогами и халатом в руках; перепуганный Сереион, которого изрядно утомила военная неразбериха; и некто малоизвестный, проходивший мимо по коридору и устремившийся на дикие вопли.
Сереион успел первым и потому достиг его величества, остальные же столкнулись и застряли в дверях. Неодобрительно разглядывая кучу малу, копошащуюся на пороге своей спальни, король осведомился:
– Сереион! Это вот – бу-бубу-бу и гррр, – что это такое? Конец света? Землетрясение? Извержение? Мулкеба ставит химические опыты без разрешения? Варвары захватили винный погреб? Или я что-то пропустил?
У начальника стражи отлегло от сердца, когда он сообразил, отчего обожаемый монарх принялся издавать столь протяжные и громкие звуки.
– Не имею представления, ваше величество, – пожал он плечами. – Но думаю, это явление не связано с варварами: сперва они наконец решились на приступ, и по этому поводу даже состоялось небольшое столкновение наших защитников с их передовыми отрядами. Но только мы вошли во вкус и стали надеяться, что завяжется битва, только-только я собрался разбудить ваше величество, дабы пригласить вас лично возглавить стремительно атакующих рыцарей, как все сорвалось самым плачевным образом. Наш противник нам изменил. У них в лагере крики и паника, они отступили от стен замка, бросив сражение на произвол судьбы. Правда, это может быть очередной коварной выходкой, так что пока еще рано говорить о нашей полной и безоговорочной победе.
– А почему бы и не говорить? – воспрянул духом король. – Это надо выяснить, и как можно быстрее. А то представляешь себе, какой выйдет конфуз, если мы уже выиграли битву, а сами об этом не знаем? Над нами потом все смеяться станут. Так что немедленно пошли разведчиков наружу. Да смотри, через подземный ход пусть идут, а то будет как в Тоунсе. Ничего лучше не придумали, чем открыть на минутку ворота. Наивные люди. Этим дикарям ров без кольев все равно что вывеска: «Заходите добрые люди, берите все, что нужно».
Ко мне приведи Мулкебу. И как можно быстрее! Что за жизнь? Ни поесть, ни поспать спокойно в собственном доме нельзя!
Наверное, впервые в жизни за Мулкебой не пришлось отряжать поисково-спасательную экспедицию, чтобы выудить недовольного мага из его башни. Он явился сам, бодрый и с подозрительно довольным выражением лица.
Поскольку в дверях все еще копошились слуги («Во дают! – восхитился Оттобальт. – С такой охраной просто грех не совершить на меня покушение. Пока они распутаются, всякий уважающий себя убийца будет уже в Юсском порту»), Мулкеба прищелкнул пальцами, и куча мала взвилась в воздух и вылетела в коридор.
Халат и сапоги без посторонней помощи, а исключительно по собственному почину подплыли к его величеству и плавно опустились возле кровати.
– Всегда бы так, – одобрил Оттобальт.
– Ваше величество, у меня потрясающая новость!
– Это у меня новость – весь замок ходуном ходит. Того гляди, рухнет. И что это значит: я выиграл или проиграл? Ну давай выкладывай свою ораторию. Или нет, как ее Марона называет? траекторию?
– Гипотезу, ваше величество.
– Нет, – заупрямился Оттобальт. – Но тоже умное слово.
– Теорию! – осенило Сереиона.
– Я всегда говорил, что гвардейцы – это сила, – молвил король. – Ее, теорию, излагай.