ГЛАВА СЕДЬМАЯ

Новость о смерти Рут Маккуин мгновенно облетела весь город, но никто не знал подробностей. Официальная версия — сердечный приступ.

Тот факт, что она отправилась на длительную прогулку за пределы поместья, никого не удивил. В конце концов. Рут Маккуин после преждевременной смерти мужа много лет в одиночку управляла самым крупным в Аутбэке хозяйством, вела насыщенную и активную жизнь, и до недавнего времени сама пилотировала самолет, облетая свои обширные земли.

Единственно, что вызывало недоумение — почему она ушла, никого не предупредив? Для здешних мест непростительная ошибка — даже опытные скотоводы порой терялись в непролазных зарослях.

Но Рут Маккуин, в отношении к которой парадоксальным образом сочетались уважение и нелюбовь, была смелой и неординарной женщиной. Может быть, почувствовав приближение смерти, она решила встретить ее не в постели, а на природе.

Спустя некоторое время по городу распространились слухи о том, что врачи уже давно предупреждали ее о проблемах с сердцем и просили замедлить темп жизни.

Но, конечно, только самые близкие люди знали об истинной причине смерти. Такова традиция здешних династических фамилий — не выносить сор из избы и свято хранить семейные тайны.

Именно поэтому члены семьи приняли решение похоронить Рут на семейном кладбище со всеми почестями, которых, они все знали это, она не заслуживала.

Но для того, чтобы увековечить миф, следовало дождаться, пока соберется вся семья. Весь город гадал, приедет ли на похороны младшая сестра Кайла, Кристин Рирдон, — одна из самых знаменитых топ-моделей в мире. Если нет, вряд ли кто сможет осудить ее за это — Рут Маккуин причинила девушке немало горя, вынудив ее сбежать из дома и оставить не только семью, но и Митчелла Клейдона, наследника второго по могуществу клана в Аутбэке. Кристин и Митч, как и Кайл с Сарой, любили друг друга с детства, и никто не сомневался, что они поженятся. Но жестокая тирания бабушки и нелюбовь матери, для которых существовал только Кайл, едва не раздавили Кристин — эмоционально, нравственно, физически. Гадкий утенок превратился в лебедя, обрел славу и богатство, но навсегда потерял любовь Митча, который, кстати, так пока и не женился, хотя и считался самым завидным женихом в округе.

Лаура вошла в здание городского театра, который служил одновременно и концертным залом, воспользовавшись ключом, который дал ей Эван.

Она пришла сюда уже во второй раз. Вчера она провела здесь несколько послеполуденных часов, вновь с радостью ощущая под пальцами клавиши.

Внутри театра царил полумрак, но Лаура знала, где включается свет. Она была счастлива и очень благодарна Эвану за то, что получила доступ к инструменту, для чего потребовалось разрешение от Энид Рирдон, матери Кайла и мэра Кумера-Кроссинг, и дирижера городского оркестра Алекса Мэтесона.

Эван рассказал ей, что Мэтесон — блестящий музыкант, который был вынужден оставить более чем успешную карьеру пианиста из-за очень редкой болезни глаз, делающей его периодически буквально слепым. Эта печальная история очень тронула Лауру.

Назавтра должны были состояться похороны Рут Маккуин. Лаура сомневалась, стоит ли ей идти, поскольку с семьей Маккуин она имела лишь косвенную связь — через Сару. Но поскольку все в городе считали их давними подругами, Эван настаивал, что она обязательно должна пойти, чтобы поддержать Сару. Похороны должны были состояться в родовом поместье Маккуинов — Уаннамурра. Рут Маккуин было решено похоронить рядом с мужем на семейном кладбище.

Все эти дни Лаура не видела Сару, но, когда один раз они коротко поговорили по телефону, ей показалось, что та хоть и была в шоке от произошедшего, чувствовала себя так, как будто с ее плеч свалилось тяжелое бремя.

Несколько мгновений Лаура смотрела на пианино, затем решительно подошла к нему, открыла крышку, и ее пальцы легко пробежали по клавишам. Как хорошо, что рядом нет Колина! «Господи, прекратишь ты когда-нибудь?! — кричал Колин угрожающе, заставая ее за игрой. — Мне хочется заткнуть уши. Если тебе так хочется поиграть, сыграй что-нибудь приятное уху. Шопена, что ли? Хотя и его ты сможешь испортить. Что ни нота, то фальшивая. Никогда не представлял, что такая маленькая женщина может издавать столько шума».

Это была единственная сфера, в которой слова Колина не достигали цели, потому что Лаура была уверена в своем таланте. Высокую оценку ее игре давали настоящие знатоки. Тем более что у Колина вообще не было слуха. Но даже понимая все это, она предпочла не играть в его присутствии.

Затем она перестала играть совсем, перестала петь, потом разговаривать. Ее дух, если и не сломленный окончательно, был ослаблен. В том, что ее семейная жизнь не задалась, Лаура винила только себя, а это было именно то, чего добивался Колин.

Как она могла позволить ему так запугать себя?

Она должна была сопротивляться, противостоять, проявить бойцовские качества. И быть убитой или изувеченной? От такого человека, как Колин, всего можно было ожидать. И что потом? «Скорая»? Полиция? Шокированные соседи? «Что могло случиться в такой прекрасной семье, в таком богатом доме?» При безукоризненной репутации Колина и его умении манипулировать фактами и людьми, виноватой наверняка оказалась бы она.

Господи, как же она любит ощущение гладких клавиш под пальцами! Нет, Колин был не прав, утверждая, что она не знает, что такое страсть. Просто у них было различное понимание страсти — Колин видел ее проявление только через насилие, жестокое, грубое насилие.

От воспоминаний Лауру бросило в краску, такими постыдными они ей показались. Нет, их брак не распался, его просто не существовало. С первого дня их совместной жизни Колин поверг ее в состояние такого страха и униженности, что она, в конце концов, была вынуждена сбежать, чтобы элементарно выжить. Она думала, что это спасение, но с течением времени стала понимать, что по-прежнему находится в ловушке. Она никогда не освободится окончательно, пока не встретится с Колином лицом к лицу и не разведется с ним.

Это будет непросто, но она должна собраться с силами и выиграть эту битву за собственную жизнь любой ценой. Лаура не хотела сейчас думать об этом, вспоминать, но разве может она забыть, как начинала пульсировать жилка на виске Колина, когда он впадал в ярость, и это было первым признаком предстоящей вспышки жестокости и насилия. По сути, Колин был отъявленным трусом, поскольку только трус может использовать превосходство в физической силе, чтобы подчинить себе женщину.

Лаура не могла представить себе в этой роли Эвана Томпсона — чтобы тот поднял руку на женщину. Ей казалось, что он презирает людей подобных Колину. Она поймала себя на том, что начинает думать об Эване как о сказочном рыцаре, который появился в ее жизни, чтобы спасти от бед. Он всколыхнул ее разум и дух, привнес в ее жизнь спокойствие, с одной стороны, и странное возбуждение, с другой, поскольку при всей своей наивности она не могла не понимать, что природа их взаимного притяжения сексуальна.

Другими словами, правда состояла в том, что Эван ее притягивал. Ее женское начало, подавленное Колином, ожило и все настойчивее давало о себе знать. Ей нравилось просто смотреть на Эвана на его словно вырезанное резцом скульптора лицо, прямой нос, ровные широкие брови, чувственные губы, высокую широкоплечую и узкобедрую фигуру. Ей нравился звук его глубокого низкого голоса, поток силы и энергии, излучаемых им.

Представляет ли он, как действует на нее один только его взгляд? Но она не может поддаться своему чувству — слишком неподходящее время. Фактически она — замужняя женщина, пусть ее брак и горький фарс. Но ей так нравится, как он окликает ее со своего крыльца, увидев ее в саду. Ей нравится, когда их взгляды встречаются. После ледяной лазури глаз Колина блеск в темных бархатистых глазах Эвана согревал все ее существо…

Нет, она должна побороть свои фантазии. Пальцы Лауры забегали по клавишам, извлекая звуки, которые помимо ее воли складывались в слишком романтический ноктюрн Шопена.

Она играла не просто технично, она играла блестяще. Экспрессивно. Вдохновенно. Эван предполагал, что она хорошо играет, и все-таки недооценил ее талант. Его ввели в заблуждение ее хрупкость и уязвимость.

Он еще вчера хотел услышать ее игру, но решил не беспокоить в первый день, а сегодня просто не справился с любопытством и проскользнул в театр через боковую дверь.

Ноктюрн Шопена сменил этюд Рахманинова.

Лаура была настолько поглощена игрой, что не услышала тихий скрип двери у себя за спиной. Прекрасно. Эван так и хотел — чтобы она не знала о его присутствии. Он хотел послушать и посмотреть на нее, не вызывая в ней чувства неловкости и не нарушая ее вдохновения.

Он узнал все произведения, которые она играла одно за другим, кроме короткой маленькой композиции, сыгранной в самом конце. Печальная мелодия напомнила ему об отце, а потом в его голове родился образ маленькой птички, помещенной в клетку, которая неожиданно раскрывается, и птичка, расправив крылья, вырывается на свободу и взмывает в небо. Эван решил, что обязательно спросит у Лауры, кто композитор, а потом как-нибудь снова попросит сыграть эту вещь.

Эван пошевелился, и чары рассеялись. Лаура испуганно оглянулась.

— Лаура, это Эван. Прости, что напугал! — крикнул он.

Неужели же она так и будет жить в вечном страхе? Подавив приступ паники, Лаура встала, вглядываясь в темноту.

— Эван? Я не слышала, как ты вошел.

— Ты была полностью поглощена Рахманиновым. — Эван по проходу приблизился к сцене. — Хочешь услышать мое мнение?

— Мне надо позаниматься. Я совсем «заржавела».

— Ты была великолепна! А последняя композиция чуть не разорвала мое сердце. Я никогда не слышал ее раньше. Кто автор?

Сердце Лауры подпрыгнуло и затрепетало где-то в горле, когда она наблюдала, как он легко вскочил на сцену и приближается к ней. Спокойнее, спокойнее, мысленно призывала она себя.

— Что ты почувствовал, когда слушал эту вещь? — спросила она.

— Печаль, — ответил Эван, залюбовавшись розовым румянцем на ее скулах. — Но в конце эта печаль стала светлой и высокой, как будто душа устремилась на небеса.

Лаура резко вздохнула, пытаясь справиться с подступившими к горлу рыданиями.

— Как странно, что ты нашел именно те слова, которые выражают мои чувства. Я написала это на смерть моего отца. Хотела выразить всю мою любовь и печаль. Он был прекрасным человеком, лучшим из отцов. Если кто и заслуживает, чтобы увековечить его память в музыке, так это он.

О чем еще мог бы мечтать мужчина, подумал Эван. Каким-то образом слова Лауры, само ее появление вернули ему веру в жизнь. Он снова подумал о своем собственном отце.

— Я не знаю, что сказать, Лаура, — с чувством произнес он. — Ты очень талантлива. Очень.

На ее губах появилась робкая улыбка. Нет, не провокационно-сексуальная и призывная, а светлая и искренняя. Эван спрятал руки в карманы, чтобы побороть соблазн заключить ее в объятия, наклонить голову и приникнуть к этим губам…

— Ты очень глубоко чувствуешь человеческие страдания и боль. Это дано лишь большим музыкантам. А то, что случилось с тобой…

— Я не хочу говорить об этом сейчас…

— Но я верю, что наступит момент… — Эван помог ей опустить тяжелую крышку. — Ты закончила на сегодня?

— Эван, я обещаю, что в однажды расскажу тебе свою историю…

— Но не сейчас, да? — тихо спросил он.

— Сначала я должна разобраться сама в себе.

Кстати, я что-то не припомню, чтобы ты выложил мне историю своей жизни.

— Я просто не хочу тебя волновать.

— Ты даже не представляешь, сколько волнений выпало на мою долю. — Затем она резко перевела разговор на другую тему. — Ты очень добр ко мне, Эван. Когда ты рядом, я чувствую себя в безопасности. И еще я очень благодарна тебе за возможность играть, я не ожидала увидеть столь великолепный инструмент.

— Только предупреждаю, стоит Харриет узнать, насколько хорошо ты играешь, она и тебя убедит играть в городском оркестре.

— Никогда! — Лаура стала нервно разглаживать несуществующие складки на сиреневой хлопковой юбке, которая оказалась наиболее практичной для здешней жары.

— У тебя какие-то проблемы с выступлением перед публикой? — быстро спросил Эван.

Этот огромный суровый мужчина был удивительно проницателен и очень тонко чувствовал людей.

— А у кого их нет?

— Ну, они бывают разные… Я лично знаю одного прекрасного виолончелиста, который вообще не мог выступать перед публикой — только перед друзьями или в студии.

— Я его понимаю. — Но Лаура лукавила. Она имела успешный опыт выступления перед полным залом — стоило ей коснуться клавиш, и все, кроме музыки, переставало для нее существовать. Проблема состояла в нежелании и даже боязни привлечь к себе внимание — Но для меня ты будешь играть?

— Обязательно. Ты прекрасный слушатель.

— Наоборот. Я очень критично настроенный слушатель, и, чтобы увлечь меня, исполнитель должен быть поистине великолепным.

— Честно говоря, я тоже. Если не смогу играть, буду работать музыкальным критиком.

Эван улыбнулся и кивнул.

— Выпьем кофе?

— С удовольствием. — Лаура огляделась в поисках ключа от зала. — Давай зайдем в то кафе, где занавески розовые с белым.

— А-а, кафе Памелы. Давай выйдем через боковую дверь, так ближе.

— Хорошо, только свет выключу.

Эван первым спустился со сцены и остановился у ступенек, поджидая ее.

Лаура повернула выключатель и немедленно оказалась во мраке.

— Лаура? — Эван сразу понял, что при резком переходе от света к темноте она потеряла ориентацию.

— Все в порядке. — Лаура сделала шаг… в пустоту. — Эван! — вскрикнула она.

Мгновение спустя она была уже в крепком кольце его рук.

— Как глупо, — пробормотала она. — Я чуть не свалилась.

— Не надо было смотреть на лампу, прежде чем ее выключить.

Весь мир вокруг перестал существовать для Лауры. Поначалу ощущение было таким, как будто после сильного шторма она оказалась в безопасной гавани, но потом что-то изменилось, и она почувствовала, как воздух вокруг начал потрескивать от электрического напряжения.

Ее губы находились в нескольких сантиметрах от его подбородка. Страха не было, было лишь растущее чувство восхитительного возбуждения. Ничего подобного ей еще не приходилось испытывать. Лаура не могла не понимать всей опасности происходящего, но не могла и остановиться.

— Ты понимаешь, что происходит? — Голос Эвана стал чуть хрипловатым.

— Не очень. Знаю только, что чуть не упала, а ты меня поймал.

— Ты понимаешь, как чертовски трудно мне справиться с собой и не поцеловать тебя?

— Ты и не должен справляться, — прошептала Лаура, поднимая к нему лицо, как будто приглашая к поцелую.

— Должен, — мягко сказал Эван. — Господи, ты совсем ничего не весишь! Просто перышко. Я могу держать тебя на руках до утра…

Лаура смотрела на него широко распахнутыми зелеными глазами, чуть приоткрыв губы. Ее кожа была белой и мягкой, как лепестки гардении. Эван чувствовал, как его тело наливается сладкой болью. Он хотел женщину. Но не просто женщину, а эту, конкретную, Лауру.

— Вот что значит оказаться в темноте вдвоем, с мягкой насмешкой сказал он, пытаясь разрядить обстановку. — Не бойся, Лаура, я не обижу тебя, не причиню тебе боли.

— Я и не боюсь. — Она действительно гнала от себя воспоминания о других прикосновениях и поцелуях и о том, что следовало за ними, когда единственным ее желанием было умереть. Как долго мысли о Колине будут отравлять ее сознание?

— Прекрати, — тихо сказал Эван.

— Что?

— Думать о нем. Твое тело напряглось…

— Просто…

— Лаура, я не хочу ничего слышать, кроме правды. — Она почувствовала, как скользит вниз вдоль его большого, сильного тела. Поскольку их лица оказались почти вровень, она поняла, что Эван поставил ее на ступеньку. — Расслабься.

— Разве я могу?

— А почему нет? Клянусь, я никогда не сделаю ничего такого, что испугает или обидит тебя.

Она знала это, просто тело не поспевало за чувствами. Оно еще оставалось напряженным, но страшные воспоминания уже уступили место радостному предвкушению, потому что темноволосая голова Эвана медленно склонялась к ее лицу. Его губы накрыли ее рот.

Она почувствовала волны желания, исходившие от него, и это придало ей вдруг чувство уверенности в своей женственности, что было само по себе чудом. Воскрешением. Исцелением. Образ Колина растворился в дымке забвения.

Поцелуй Эвана был восхитительным, божественным, от него ее сердце, привыкшее к страху и унижению, просто таяло. Ее тело окутывало благословенное тепло, но внутри нарастало возбуждение. Она не стала возражать, когда поцелуй стал более глубоким, более страстным. К ней вдруг пришло осознание того, что она вовсе не фригидна, как утверждал Колин.