Мгновение парнишка, словно буйвол, глядел на Мильтона без всякого выражения на лице.

— Ладно, вы так и так можете потащить меня в больницу, — сказал он, срывая со спинки кровати измазанную тенниску.

— Так что стряслось? «Рыжие» стали твоими должниками? — спросил Мильтон, поворачиваясь боком, чтобы спуститься по узкой скрипучей лестнице заодно с Нахо.

— А обратно его привезете? — спросила женщина.

— Мы доставим его в приемное отделение линкольн-хайтской больницы, — ответил Серж. — А вот забирать его оттуда придется вам самой.

— Но у меня нет машины, — сказала женщина. — И полон дом детей. Может, удастся уговорить Ральфа, соседа. Обождите минутку.

— Мы вернем вам его, как только его подлатают, — сказал Мильтон.

Такие вот штучки и выводили Сержа из себя в каждое его ночное дежурство с Мильтоном. Они вовсе не обязаны подвозить кого-либо домой из больницы, тюрьмы или откуда бы ни было еще, мало ли куда они кого отвозят! Полицейские машины совершают рейсы только в одну сторону. Неужто в эту субботнюю ночь нет дел повеселей, чем быть нянькой у этого малолетки! Мильтону и в голову не придет спросить, чем предпочитаю заняться я, подумал Серж. Да проходи я и десять лет в полицейской форме, я останусь для него лишь безликим синим пятном. И потом, с такого рода людьми всегда одно и то же: кто-то должен за них выполнять их дурацкие прихоти.

— Не пройдет и часа, как он снова будет здесь, — сказал Мильтон запыхавшейся женщине, громадный живот которой покоился теперь на шатких перилах. Преодолевать вниз всю лестницу она явно не собиралась.

Повернувшись к выходу, Серж увидел над дверным проемом в нижней гостиной две — восемь дюймов на четыре — карточки с изображением святых: Богоматери из Гваделупы и Блаженного Мартина де Порреса. По центру висела еще одна — покрупнее. На ней была изображена золотисто-зеленая подкова, покрытая блестками и окаймленная клеверными четырехлистниками.

Как оно и полагалось члену мексиканской шайки, Нахо решительно шагнул вперед. Пока они шли через двор, Серж не спускал с него глаз, а потому поначалу не заметил машины, медленно курсировавшей по улице с погашенными фарами. Когда же она приблизилась, он принял ее сперва за вышедший на утреннюю смену автомобиль полицейского патруля и лишь затем разглядел в нем зеленый перламутровый «шевроле». На едва высовывавшиеся из-за подрамников головы — было их четыре или пять — мозг отреагировал мгновенно, как автомат: сиденья сняты, похоже на бандову тачку.

— Что это еще за лилипуты? — спросил Серж, обращаясь к Нахо. При виде машины тот в ужасе застыл с открытым ртом. У ведущей к его дому аллеи машина остановилась; казалось, «лилипуты» тут только и заметили полицейскую дежурку, скрытую от них стоящим впереди груженным мусором грузовиком.

Не успел Серж осознать, что перед ним те самые «Лос Рохос», что напали сегодня на парня, как Нахо стрелой уже мчался к дому.

Его меньший брат извлек из полицейского свистка счастливую трель.

— La jura![17] — послышался голос из машины, когда полицейские ступили под свет из дверного проема. Водитель зажег фары, и машину швырнуло вперед, но она тут же остановилась, а Серж уже бежал ей навстречу, не обращая внимания на окрик Мильтона:

— Дуран, черт бы тебя побрал, назад!

Изрыгая ругательства, водитель отчаянно давил ногой на стартер, у Сержа мелькнула смутная мысль выдернуть того из машины, но, когда до цели оставалось не больше трех шагов, он услыхал хлопок, и на мгновение оранжевый пучок огня осветил салон. Повинуясь инстинкту, Серж замер еще раньше, чем разум осознал случившееся. «Шевроле» завелся, дрогнул и с ревом ринулся к востоку от Бруклин-авеню.

— Ключи! — орал Мильтон, стоя у распахнутой дверцы дежурной машины. — Кидай ключи!

Серж немедленно подчинился, хоть еще и не пришел в себя от оглушающей мысли: они стреляли в меня в упор. Едва запрыгнул на сиденье, как Мильтон рванул от обочины, и только мигающий красный свет да сирена вернули Сержа к действительности.

— Четыре-А-Одиннадцать, начинаем преследование! — завопил он в микрофон и стал выкрикивать названия мелькавших мимо улиц, пока оператор устранял помехи с их частоты, дабы о преследовании «шевроле» 1948 года, несущегося к востоку от Маренго, могла услышать каждая бригада.

— Четыре-А-Одиннадцать, сообщите ваши координаты! — кричал оператор из Центральной.

Серж повернул ручку гром кости до максимума и поднял оконное стекло, но за шумом сирены и ревущего мотора едва разбирал голоса оператора да и самого Мильтона, нагонявшего накренившийся автомобиль «лилипутов», чудом не столкнувшийся лоб в лоб с вынырнувшей слева машиной.

— Четыре-А-Одиннадцать, приближаемся к Сото-стрит, движемся по-прежнему в направлении Маренго, — прокричал Серж, и тут только до него дошло, что он не пристегнулся.

— Четыре-А-Одиннадцать, ваши координаты! Выйдите на связь, Четыре-А-Одиннадцать! — надрывался оператор, а Серж лихорадочно вертел в руках ремень безопасности, осыпая его ругательствами и выронив микрофон.

— Деру дают! — гаркнул Мильтон.

Серж поднял голову и увидел, как «шевроле» забуксовал и остановился посреди Сото-стрит, все четыре дверцы были распахнуты.

— Стрелял тот, что на правом заднем сиденье. За ним! — закричал пронзительно Мильтон, а Серж, не дожидаясь, когда перестанет инерцией швырять машину, будто с гравия на лед, уже бежал по улице.

Не слушая визг тормозов проезжавших мимо автомобилей, Серж гнался за «рыжим» в коричневой шляпе и желтой рубашке сперва по Сото, а затем по Уобаш-стрит — на восток. Не подозревая, что на предельной скорости промчался два квартала, он вдруг почувствовал, как обожгло воздухом легкие и ослабели ноги, однако ботинки продолжали топать по асфальту, значит, он бежал дальше. Дубинку и фуражку он потерял, фонарик в левой руке порхал в такт шагам безумным лучом по тротуару, выхватывая из мрака перед ним клочки асфальта.

И тут он исчез. Тот тип, за которым он гнался. Серж остановился и в бешенстве оглядел всю улицу. Она молчала и была плохо освещена. Он не услышал ничего, кроме неистовых глухих ударов собственного сердца и будто пилившего ночь частого натужного дыхания. Ему стало не по себе. Он услышал, как где-то очень близко слева от него залаяла собака, потом еще одна, и услышал, как что-то упало с грохотом на заднем дворе захудалого каркасного домишки, вставшего желтым пятном у него за спиной. Он погасил фонарь, выбрал дворик чуть дальше к западу и, крадучись, прошел между домами. Достигнув края дома, остановился, прислушался и припал к земле. Собака, надрывавшаяся за двое ворот от него, больше не лаяла, но та, что в соседнем дворе, так рычала и тявкала, словно сам он тряс ее за натянутую цепь. В окнах стали просыпаться огни, Серж ждал. Когда, легко перепрыгнув дощатый забор, перед ним с кошачьей грацией возникла чья-то фигура, Серж вытащил револьвер. Четкий силуэт на дороге на фоне выбеленного спаренного гаража смотрелся все равно как картонный человечек на стрельбище; внезапно Сержа осенило: этот человечек — юноша (в том не было сомнений), а значит, ни при каких обстоятельствах не может быть застрелен полицейским, кроме как в случае самообороны. Но он решил, решил совершенно спокойно: этот больше не будет стрелять в Сержа Дурана — и взвел курок револьвера, прицелившись в темную фигуру в двенадцати футах от него. Спустя мгновение она застыла в испуге в кольце мощного луча фонаря в пять батарей. Подушкой указательного пальца правой руки Серж уже нащупал спусковой крючок и даже надавил на него так, что хватило бы поднять гирю весом в один фунт, и револьвер уже метил мальчишке в живот, и, если б выстрелил, тот никогда б не узнал, что это такое — микрон человеческой плоти над негнущейся косточкой пальца, но револьвер не выстрелил, а парень так и не узнал про этот микрон, что перевесил целый фунт ненависти на весах его жизни.

— Замри, — выдохнул Серж, следя за руками мальчишки и говоря себе: пусть только двинутся, пусть только двинутся самую малость…

— Нет-нет, не нужно, — сказал мальчишка, стоя как завороженный под бьющим в глаза лучом и вывернув на сторону ступню, словно на неудачном кадре рапида. — Ох, да нет же, — повторил он.

Серж, по-утиному перебирая ногами, крадучись, продвигался вперед, держа перед собой — как часть, как продолжение себя — револьвер. И тут он понял, с какой чудовищной силой давит на курок, и удивился — как удивлялся потом всегда — тому, что револьвер не выстрелил.

— Только шевельнись, — прошептал Серж, обходя кругом трясущегося мелкой дрожью мальчишку. Приблизившись к нему со спины, он сунул фонарик под мышку и легкими шлепками ощупал парня в поисках пистолета, того самого, что плевал в него оранжевым пламенем.

— Я безоружный, — сказал мальчишка.

— Заткнись, — процедил Серж сквозь стиснутые зубы, но пистолета не нашел, и в желудке немного отпустило, а дыхание сделалось ровнее.

Он нацепил на мальчишку наручники, перехватив тому запястья за спиной, и потуже затянул железные зажимы, заставив его сморщиться от боли. Спустил с боевого взвода револьвер и сунул его в кобуру, рука при этом тряслась настолько сильно, что на какую-то секунду он, испугавшись, что соскочил курок, чуть было не решил, что револьвер по-прежнему заряжен.

— Пошли, — сказал он наконец, подтолкнув мальчишку вперед.

Когда они добрались до улицы, Серж увидел несколько человек на крыльцах домов. Навстречу друг другу, сверкая фарами, медленно плыли две полицейские машины. Сомневаться в том, кого они ищут, не приходилось.

Серж вытолкал мальчишку на улицу. Когда по ним полоснул луч первой фары, дежурка прибавила скорости и дернулась к автобусной остановке перед ними.

Сидевший за пассажира Рубен Гонсалвес обежал вокруг машины и распахнул ближнюю к ним дверцу.

— Этот в тебя стрелял? — спросил он.

— А ты докажи, puto[18], — сказал мальчишка. Теперь, в присутствии других полицейских и трех-четырех наблюдателей, застывших на порогах своих домов, он ухмылялся, слушая вой и лай возмущенных сиреной и не унимавшихся собак со всей округи.

Серж схватил мальчишку за шею, пригнул ему голову и запихнул его на заднее сиденье, потом взобрался туда сам и прижал мальчишку к правому борту машины.

— У-у, какой крутой заделался, рядом ведь дружки появились… Скажешь, не крутой? А, pinchi jura[19] — заговорил мальчишка, и Серж покрепче сдавил железные зажимы. Тот всхлипнул: — Ах ты, грязный легавый пес, мать твою!..

— Заткни свою глотку, — ответил Серж.

— Chinga tu madre![20] — сказал мальчишка.

— Уж лучше б я тебя пристрелил.

— Tu madre!

Тут до Сержа дошло, что пальцы его мнут твердую прорезиненную рукоять «смит-вессона». Он нажал на предохранитель и вспомнил чувство, охватившее его, когда он поймал мальчишку на прицел, эту черную тень, едва не прикончившую его самого в двадцать четыре года, когда еще вся жизнь была впереди, но могла быть перечеркнута по причинам, недоступным ни для его понимания, ни для понимания этого щенка. Он и не подозревал, что способен на ярость, от которой его самого брала оторопь. Но быть убитым… Какая нелепица!

— Tu madre, — повторил мальчишка, и Сержа вновь охватило бешенство. По-испански все звучит иначе, подумал он. Куда непристойнее, так что и слышать невыносимо, и как только у этого вшивого животного хватает смелости вот так мерзко сквернословить. — Что, гринго, тебе не по вкусу? — спросил мальчишка, обнажив в темноте свои белые зубы. — Немного волокешь по-испански, а? И тебе не по душе, когда я говорю о твоей матуш…

Но Серж уже душил его, еще, еще, вдавливая его в пол и тихонько повизгивая, сверлил взглядом расширившиеся белки раздавшихся в ужасе глаз, сквозь непреодолимую пелену спиравшего дух бешенства он пытался нащупать тонкие кости на глотке, стоит их переломить, и… и вот уже Гонсалвес, перегнувшись и упершись Сержу в лоб, пытается откинуть его назад. А потом он лежит на спине, распростертый во весь свой рост, прямо на улице, и Гонсалвес стоит рядом на коленях, задыхаясь и бессвязно лопоча сразу на двух языках, похлопывает его по плечу, но, завладев его рукой, не ослабляет мертвой хватки.

— Ну-ну, полегче, полегче, — говорит Гонсалвес. — Hombre[21], Боже ты мой! Серджио, no es nada[22], парень. Все в порядке, ну! Расслабься, hombre…

Серж отвернулся от дежурной машины и прислонился к ней спиной. Я никогда не плакал, ни разу в жизни, подумал он. Даже когда она умерла, вообще — ни разу. Он и сейчас не плакал, дрожа всем телом и принимая зажженную для него Гонсалвесом сигарету.

— Никто и не заметил ничего, Серджио, — сказал тот.

Серж понуро затянулся, чувствуя заполонившую нутро безысходную и болезненную тошноту, но разбираться в этом сейчас не хотелось; оставалось надеяться, что ему по силам держать себя в руках, хоть прежде никогда он так не боялся; смутно он сознавал: вот чего я страшусь в самом себе, таких вот штучек.

— Хорошо, что те люди на крыльце вошли в дом, — шептал Гонсалвес. — Никто ничего не видел.

— Теперь уж я тебя точно пришью, мать твою… — послышался скрипучий плаксивый голос из машины. — Тебе от меня не уйти.

Гонсалвес сильнее сжал Сержу руку.

— Не слушай этого cabrone[23]. Кажется, его шее не обойтись без синяков. Коли это так, будем считать, что они ему достались, когда ты арестовывал его на заднем дворе. Он оказал сопротивление, и тебе пришлось крепко приобнять его за шею, усвоил?

Серж кивнул. Сейчас ему все было до лампочки, кроме разве что слабого удовольствия от сигареты. Он жадно вдыхал дым, пуская через нос густое облачко и делая новую горячую и жадную затяжку.

Сидя в два часа утра в комнате следственного отдела, Серж размышлял о том, что недооценивал Мильтона. Лишь теперь он понял, как мало знал об этом шумном старом полицейском с красной физиономией, который, наскоро пошептавшись с Гонсалвесом, взял на себя заботу о юном узнике, устно отрапортовал обо всем сержанту и следователям и вообще предоставил Сержу возможность сидеть в этой комнате, курить и тщательнейшим образом обдумывать малейшие детали того, что входит в понятие «составить рапорт». Дежурные сыщики и следователи по делам несовершеннолетних отработали эту ночь сверхурочно, допрашивая подозреваемых и свидетелей. Четырем радиомашинам было предписано обшарить все улицы, дворы, тротуары, канализационные и сточные трубы на всем пути преследования от самого дома Нахо и до темной подъездной дороги, где провел задержание Серж. Но и к двум часам утра пистолет мальчишки все еще не был найден.

— Хочешь еще кофе? — спросил Мильтон, поставив кружку с черной жидкостью на стол, сидя за которым Серж вяло выводил карандашом текст заявления по поводу произведенного по нему выстрела. Позже этот текст будет впечатан в рапорт об аресте.

— Пистолета так и не нашли? — спросил Серж.

Мильтон покачал головой и отхлебнул из своей чашки.

— Я себе так представляю: у мальчугана, пока ты за ним гонялся, пистолет был при себе, он его выбросил там, на тех дворах. Насочиняй себе в голове хоть тысячу укромных местечек, а пистолет может быть упрятан на каком-нибудь захламленном маленьком пятачке. Скорее всего, где-то возле тех заборов, через которые он перепрыгивал. Он мог закинуть его на чью-нибудь крышу. Мог выдернуть пучок травы и схоронить его под нею. Мог швырнуть его со всего маху на соседнюю улицу. Но мог расстаться с ним и во время погони, это тоже не исключено. Ребятам не под силу проверить каждый дюйм на каждом дворе, каждую пядь земли, покрытую плющом, каждую крышу каждого здания и каждый автомобиль, случайно припаркованный там, где ты за ним охотился, а ведь и туда он мог его забросить…

— Ты так это говоришь, словно считаешь, что им его не найти.

— Не мешает подготовиться и к такому исходу, — пожал плечами Мильтон. — А без этой пушки наше дело не выгорит. Все это паскудное мелкое жулье чертовски здорово держится друг за дружку, пересказывая одни и те же истории. Скажут, не было никакого пистолета — и все тут.

— Но ты же видел, как рванулось пламя из дула.

— Я и не отрицаю. Да только нам надобно доказать, что то был пистолет.

— Ну а тот парнишка, Игнасио? Он тоже видел.

— Ничего он не видел. По крайней мере говорит, что ничего не видел. Заявляет, что бежал к дому, когда услышал громкий треск. Похоже, говорит, на выхлоп автомобиля.

— А что же его мать? Она стояла на крыльце.

— Говорит, ничего не видела. Не желает, чтобы ее впутывали в эти бандитские войны. Ее можно понять.

— Я понимаю только то, что этого маленького убийцу следует упрятать за решетку.

— Знаю, каково у тебя на душе, мальчуган, — сказал Мильтон, кладя руку Сержу на плечо и ближе придвигая стул. — Послушай-ка, тот паренек не упомянул ничего из того, что стряслось позднее, ты понимаешь, о чем я говорю. По крайней мере пока не упомянул. Я углядел кое-какие отметины у него на шее, да только очень уж он смуглый. Так что их не особо-то и видно.

Серж посмотрел в черноту чашки и сделал огромный глоток горького обжигающего кофе.

— Как-то раз один малый кинулся на меня с ножом, — тихо сказал Мильтон. — Не так уж и давно это случилось. Чуть было не выпустил вон всю эту роскошную груду кишок, — Мильтон похлопал себя по пухлому животу. — Пытался насадить меня на восьмидюймовое отточенное лезвие. Что-то заставило меня сдвинуться с места. Я и не видел, как оно произошло. Я собирался задержать его за щепотку травки в его кармане, только и всего. Но что-то заставило меня сойти с места. Может, почуял неладное, не знаю. Когда он промахнулся, я отпрыгнул и плюхнулся на задницу и вытащил свою пушку в тот самый момент, когда он был готов еще раз попытать удачу. Он выронил нож и усмехнулся, ну, знаешь, с таким видом, будто говорил: «На сей раз твоя взяла, легавый». Тогда я убрал пистолет, достал дубинку и сломал ему два ребра, а на голове у него пришлось потом делать тринадцать стежков. Не останови меня вовремя напарник, и я бы его прикончил. Ни до, ни после этого я больше так не поступал. То есть прежде я такого не допускал. Но в то время у меня хватало личных проблем, развод и все такое прочее, ну а тот ублюдок совсем меня достал, вот я и не сдержался, так-то. И ни разу о том не пожалел, ты меня понимаешь? Меня мутило не от того, что я сделал с ним, а от того, что сотворил я с самим собой. Я лишь то хочу сказать, что ему удалось стащить меня на самое дно джунглей и тоже превратить в животное, это-то мне и не нравилось. Я размышлял над этим несколько дней и решил, что поступил как обычный человек, но только не как полицейский. Негоже полицейскому пугаться, впадать в истерику или сходить с ума только потому, что какой-нибудь выродок пытается с помощью кнопочного ножа выдолбить из него каноэ. Выходит, я поступил так же, как поступил бы на моем месте любой другой. Но это не значит, что мне не под силу справиться с этим чуть лучше, случись оно опять. Добавлю кое-что еще: за то, что он едва меня не пришил, ему дали сто двадцать дней, и это не слишком ему докучало. Но я готов побиться об заклад, что преподал ему тогда такой полезный урок, что теперь он дважды подумает, перед тем как нанизывать на нож полицейского. Дело, которое ты делаешь, мальчуган, — жестокое дело. А потому не изводись по мелочам. А коли узнаешь про себя такое, чего лучше б не знал, что ж, живи с этим дальше, и рано или поздно все образуется.

Серж кивнул Мильтону, выражая напарнику признательность за его заботу и хлопоты. Осушив чашку, он прикурил очередную сигарету. В следственный отдел вошел один из сыщиков, неся в руках фонарик и желтый блокнот. Он скинул пиджак и направился к ним.

— Собираемся оприходовать этих четверых пижонов, — сказал сыщик, молоденький курчавый сержант, чье имя Серж никак не мог запомнить. — Троим из них по семнадцать, они отправятся на Джорджия-стрит, но скажу вам наверняка: в понедельник они будут на свободе. У нас нет доказательств.

— А сколько лет тому, что стрелял в моего напарника? — спросил Мильтон.

— Примитиво Чавесу? Совершеннолетний. Восемнадцать стукнуло. Он отправится в Центральную тюрьму, но, если нам не подвернется под руку эта пушка, через сорок восемь часов его придется выпихивать оттуда пинками под зад.

— Что там насчет пули? — спросил Серж.

— Учитывая то, где стоял ты, и то, где сидели на полу своего «шевроле» эти ребята, траектория вылета пули из окна машины должна составить по крайней мере сорок пять градусов. При правильном прицеле она угодила бы прямехонько в твою физиономию, ну а так, похоже, она прошла между домом, в который вы заходили, и следующим, к западу. А там пол-акра пустоши. Иными словами, чертова пуля не задела ничего такого, что можно бы назвать «предметом» или «вещью», и сейчас, по всей вероятности, валяется себе где-нибудь на автостраде, что за Общей больницей. Так что, ребята, примите мои сожаления. Мне хочется ничуть не меньше вашего прибить гвоздями по самые шляпки к тюремным нарам все эти четыре задницы. Одного котенка, Хесуса Мартинеса, мы вычислили: замешан в нераскрытом убийстве в Хайлэнд-парке, тогда какого-то парнишку разнесло взрывом в клочья. Но только мы и этого не можем доказать.

— А как насчет парафинового теста, Сэм? — поинтересовался Мильтон. — Разве с его помощью нельзя подтвердить, что мальчишка палил из пистолета?

— С его помощью не подтвердить даже того, что человек испражняется дерьмом, а не парафином, — сказал сыщик. — Сойдет для детектива в кино. А нитраты на свои ладошки любой парень может заполучить и тысячей других способов. От парафинового теста толку мало.

— Может, свидетель какой или сама пушка хоть к завтрему объявятся, — сказал Мильтон.

— Может, и объявятся, — сказал сыщик с сомнением. — Хорошо, что я не работаю инспектором по делам несовершеннолетних. Нас вызывают тогда только, когда эти жопы начинают друг в дружку стрелять. И не по мне каждый божий день обихаживать их из-за всяких там опостылевших грабежей, краж и тому подобного. Я бы себе такого не пожелал. Мое дело — расследование преступлений, настоящих, на которые способны люди взрослые и зрелые. Во всяком случае, чтобы признать их виновными, мне требуется куда меньше времени.

— Ну а по каким делам проходят эти? — спросил Мильтон.

— Как и следовало ожидать: уйма краж со взломом, A.D.W., частые увеселительные прогулки на угнанных автомобилях, ограбления, наркотики и на каждом шагу попытки к изнасилованию. Этот Чавес разок уже сидел в детской колонии. Другим пока не доводилось. В качестве совершеннолетнего Чавес попался впервые. Лишь в прошлом месяце разменял свои восемнадцать. Что ж, по крайней мере за несколько дней испробует на вкус, каково оно во взрослой тюрьме.

— Таково, что просто даст новую пищу для разговоров, когда он вернется к себе, — сказал Мильтон.

— И я так думаю, — вздохнул сыщик. — Пальнув в Дурана и избежав наказания — одним этим он заработает авторитет, какого в его мире хватит с лихвой. Я уж столько времени пытаюсь раскусить этих маленьких задиристых бандюг! Вы ведь, ребята, их сюда исправно поставляете. Хотите кое-что послушать? Тогда пошли.

Сыщик повел их к запертой двери. Когда она открылась, за ней возник крошечный кабинетик, уставленный звукозаписывающей аппаратурой. Сэм включил магнитофон, и Серж узнал тонкий, но дерзкий голосок Примитиво Чавеса.

— Да ни в кого я не стрелял, старичок. К чему оно мне?

— Так-таки ни к чему? Почему бы тебе и не пальнуть? — произнес другой голос — сыщика.

— Хорошенький вопрос, — сказал мальчишка.

— Скажешь правду — будешь умницей, Примо. От правды всегда легчает, с нее и новую жизнь начинать сподручней.

— Новую жизнь? Мне и прежняя по душе. Может, закурим?

Мгновение лента прокручивалась вхолостую, и Серж расслышал только, как чиркнула спичка. Потом снова раздался ровный голос сыщика:

— Пистолет мы найдем, Примо, это лишь вопрос времени.

Мальчишка гаденько рассмеялся, и сердце Сержа, стоило ему вспомнить то ощущение, когда он держал в руках эту тощую глотку, гулко застучало.

— Вам ни по что не сыскать никакого пистолета, — сказал мальчишка. — Я даже о том нисколечко не беспокоюсь.

— Готов поспорить, ты здорово его упрятал, — сказал сыщик. — И еще готов вообразить, что у тебя и мозги имеются.

— Я не говорил, что при мне был пистолет. Я только сказал, что вам ни по что не сыскать никакого пистолета.

— Прочти-ка вот это, — вдруг скомандовал сыщик.

— А что это? — спросил мальчишка с подозрением.

— Обычный журнал, в котором печатают всякую всячину. Он просто здесь валялся и попал мне на глаза. Почитай-ка мне оттуда.

— Чего ради, старичок? В какие игры ты играешь?

— Всего-навсего маленький эксперимент моего собственного изобретения. Такую штуковину я проделываю с любым членом шайки.

— Хочешь что-то доказать?

— Может, и так.

— Тогда доказывай это с кем-нибудь другим.

— Примо, а как далеко ты продвинулся в школе?

— Двенадцатый класс. В двенадцатом классе бросил.

— Вот как? Ну тогда ты здорово умеешь читать. Открой журнал и почитай что-нибудь.

Серж услыхал шелест страниц, спустя минуту раздалось:

— Слушай, старичок, нет у меня времени на глупые детские игры. Vete a la chingada[24].

— Читать ты не умеешь, верно, Примо? Тебя переводили из класса в класс вплоть до двенадцатого, надеясь, что, перейдя в него, ты автоматически станешь настоящим учеником выпускного класса, но тут-то они и заупрямились, до них дошло, что выдать диплом неучу, не различающему букв, они попросту не могут. Эти благодетели вконец тебя затрахали, так ведь, Примо?

— О чем это ты говоришь, старичок? Чем ковыряться в этом дерьме, я уж лучше поболтаю о том выстреле, который ты мне шьешь.

— А как далеко ты продвинулся в жизни, Примо?

— Как далеко?

— Вот именно, как далеко? Живешь ты в тех коробках, что расположены сразу за скотофермой, верно?

— Собачий город, старичок. Можешь называть его Собачьим городом, нам оттого стыдно не сделается.

— Пусть так, Собачий город. Насколько далеко ты выбирался из своего Собачьего городка? Был когда-нибудь в Линкольн-хайтс?

— В Линкольн-хайтс? Конечно, был.

— Сколько раз? Три?

— Три, четыре, не знаю. Эй, эта болтовня мне уже вот где сидит. Не знаю, какого лешего тебе от меня нужно. Ya estuvo[25].

— Возьми еще сигарету, — сказал сыщик. — Можешь прихватить несколько, на потом.

— Вот это дело. За сигареты, так уж и быть, перетерплю эту дерьмовую чепуху.

— От Собачьего городка до Линкольн-хайтс с две мили будет. Дальше не наезжал?

Магнитофонная лента вновь смолкла, потом мальчишка сказал:

— Был еще в Эль-Серрено. Это намного дальше?

— На какую-то милю.

— Так что повидал я достаточно.

— А океан когда-нибудь видел?

— Нет.

— А какое-нибудь озеро или речку?

— Речку. Вшивая лос-анджелесская река бежит как раз мимо Собачьего городка, разве нет?

— Как же, как же. Случается, вода в этой канаве поднимается на целых восемь дюймов.

— Да кому какая разница! Меня оно не волнует. У меня в Собачьем городе есть все, чего ни пожелаю. И на кой мне куда-то мотаться!

Лента опять смолкла, потом мальчишка произнес:

— Погоди-ка. Был я кое-где и подальше. Может, сто миль наберется.

— Это где же?

— В колонии. Когда засыпался в последний раз на краже, меня туда на четыре месяца отправили. Зато уж как я радовался, вернувшись обратно в свой Собачий городок!

Сыщик улыбнулся и выключил магнитофон.

— Я бы назвал Примитиво Чавеса типичным членом подростковой банды.

— Что ты стараешься доказать, Сэм? — спросил Мильтон. — Собираешься заняться его перевоспитанием?

— Только не я, — усмехнулся сыщик. — Теперь уж это никому не под силу. Дай Примо хоть два миллиона долларов — он все равно не откажется от своего Собачьего городка, от своей шайки и от забавы разделать на куски кого-нибудь из «богатеев», а может быть, и кого из полицейских. Примо слишком стар. Его не переделаешь. Упустили.

— Надо сказать, он приложил к тому все усилия, — с горечью сказал Мильтон. — Этот маленький сукин сын своей смертью не умрет.