Новые центурионы

Дженни устраивала его во всех отношениях: доступна, удобна, ежечасно жаждет любви, порой — жаждет чересчур. Она не оставляла его в покое тогда даже, когда он, изнуренный и обессиленный, возвращался домой, отработав сверхурочно на службе, после чего любому здравомыслящему человеку полагается первым делом хорошенько выспаться. Обычно он, едва доковыляв до своей квартирки, тихонько запирал дверь, но не успевал облачиться в пижаму, как Дженни, подслушав его приход и воспользовавшись ключом, которым он лично никогда ее не снабжал, оказывалась в его спальне. Словно спиной почуяв в безмолвной комнате ее присутствие, он резко оборачивался, и она тут же разражалась судорожным хихиканьем. Дженни боялась его как черта. Она была уже в ночной сорочке — девчонка, не очень удачно сложенная, слишком худая, зато самозабвенная и ненасытная в страсти своей, в своем вожделении. Что бы там Дженни ни говорила, а он знал: были у нее и другие мужчины, да только на это ему было ровным счетом наплевать, ее и так было для него слишком много, но теперь, когда он повстречал Элис — спеленькую (кровь с молоком), чистенькую и словно накрахмаленную Элис — и в одну прекрасную ночь на прошлой неделе счастливо насладился ее податливой нежностью, — теперь уж он наверняка охладит пыл Дженни.

— Похоже, толпа сегодня что надо, — сказал Рольф.

Рой предпочел бы, чтобы напарник молчал, когда сам он думает об Элис. Об Элис и ее бюсте, будто слепленном из плодоносья зрелости, овальной зрелости двух тыкв, рожденных щедростью природы. Загадку их готов он постигать часами — в волнении и изумлении. Если Дженни — пара лихорадочно блестящих глаз, то Элис — пара миротворящих свершений плоти, Элис — это ее грудь. Интересно, подумал он, есть ли на свете женщина, о которой он мог бы думать целиком, видеть в ней личность! О Дороти он больше не вспоминал. Но тут вдруг явственно осознал, что как о личности не думал вообще ни о ком. Карл — это рот, открытый рот, непрестанно его критикующий. Отец — пара глаз, не пожирающих его, как глаза той же Дженни, но глаз молящих, скорбных, упрашивающих его подчиниться собственной — и Карла — удушающей тирании. «Кабы я мог только сменить табличку „Фелер и сын“ на „Фелер и сыновья“… — взывал к нему отец. — Ох, Рой, да за одно это я готов заплатить любую цену».

Мысли Роя обратились к матери — пара рук, молитвенно сложенных рук, влажных рук, рук говорящих и умоляющих: «Рой, Рой, мы больше тебя не увидим, когда же ты уедешь из того города и вернешься в родной дом? Рой!»

Потом он подумал о Бекки, и сердце его учащенно забилось. О ней он может размышлять целиком, как о личности. Он увидел ее бегущей стремглав ему навстречу, счастливой оттого, что он пришел. И недели не проходило, чтобы он ее не навестил, к черту Дороти и ее жениха-подкаблучника! — он не пропустит ни одного уик-энда, чтобы не повидать свою Бекки. Никогда. Он будет носить ей подарки, тратиться, сколько пожелает, а они пусть отправляются к дьяволу!

Несмотря на то что вызовов по Семьдесят седьмому было предостаточно, вечер тянулся медленно. Из страха накликать беду он не решался запросить у оператора код номер семь: вдруг вместо обеденного перерыва их наградят вызовом. В желудке урчало. Сегодня без ленча было никак нельзя.

— Запроси семерку, — сказал Рольф.

— Двенадцать-А-Пять запрашивает код номер семь, находимся близ участка, — произнес Рой, жалея, что не захватил с собой чего-либо более привлекательного, чем сандвич с сыром. До получки оставалось всего ничего, стало быть, наступившее безденежье не позволяло раскошеливаться на обед. Плохо, что на Семьдесят седьмой так мало «кормушек». Давно уже прошли те времена, когда он считал бесплатную закуску чем-то «непрофессиональным» и зазорным для полицейского. Так питаются все, и владельцы ресторанов не протестуют. Когда бы им не хотелось видеть у себя в заведении полицейских, они бы вели себя иначе. Да только у них с Рольфом в этом районе все равно нет такого местечка, где бы их накормили хотя б со скидкой, если уж не задарма.

— Двенадцать-А-Пять, продолжайте патрулирование, — сказал оператор, — и примите вызов: ищите женщину, источник неприятностей неизвестен, восточная сторона Девяносто второй улицы, одиннадцать-ноль-четыре, код номер два.

Рой ответил в микрофон и повернулся к Рольфу:

— Паскудство! Я подыхаю с голоду.

— Ненавижу эти вызовы к «неизвестному источнику», — сказал тот. — Вечно дергаюсь из-за них. Люблю знать заранее, что меня ждет.

— Проклятые джунгли, — сказал Рой, выбросив окурок в окно. — Вовремя не освободишься, не пожрешь, когда хочешь, да еще по пятнадцать радиовызовов за ночь. Надо срочно переводиться.

— Ты на самом деле так считаешь? — спросил Рольф, удивленно взглянув на напарника. — А мне тут нравится. Время летит. Мы настолько заняты, что, когда кончается смена, мне кажется, будто я только на нее заступил. Вся эта кутерьма меня здорово захватывает.

— Не кутерьма, а кучка дерьма. Вопрос лишь в том, когда научишься через нее перешагивать, — сказал Рой. — Здесь сверни налево. Вот она, Девяносто вторая.

У соседнего с одиннадцать-ноль-четыре дома в переднем дворике стояла женщина в белой чистенькой шляпке без полей. Рольф остановил машину, и не успели они из нее выйти, как та взволнованно замахала им рукой.

— Добрый вечер, — сказал Рольф, когда они подошли к ней, на ходу надевая фуражки.

— Это я звонила в полицию, — зашептала она. — В том вон доме живет женщина, которая все время ужасно пьяненькая. У нее еще ребеночек, недавно родила, да не доносила, так что он из тех, значит, из недоносочков, такой вот крошечный клопик, а она, значит, вечно пьяненькая, особенно тогда, когда муж на работе, как сегодня.

— Она что, вас беспокоит? — спросил Рой.

— Не она, мистер из полиции, ребеночек, — сказала женщина, сложив руки на обширном животе и не переставая поглядывать на дом. — В прошлую неделю она выронила его на землю. На моих глазах выронила. Но мой муж говорит: мол, не наше дело, да только сегодня бродила она, значит, у крыльца, бродила да пошатывалась, а ребеночек опять при ней, а потом едва с крыльца с того не загудела, и я сказала мужу, что звоню в полицию, да так и поступила.

— Ну хорошо, мы сейчас пойдем и поговорим с ней, — сказал Рой и зашагал к одноэтажному каркасному домику, окруженному прогнившим частоколом.

Осторожно поднявшись по шатким ступеням на крыльцо, Рой по привычке встал по одну сторону дверного проема, Рольф — по другую. Он же и постучал. Послышалось шарканье ног, потом какой-то грохот. Они снова постучали в дверь. Ждать пришлось довольно долго, затем на пороге появилась женщина с сальными завитками волос и уставилась на них мутными глазками.

— Чего нужно? — спросила она, крепко вцепившись в круглую дверную ручку и раскачиваясь по неровной дуге.

— Нам стало известно, что у вас возникли проблемы, — сказал Рольф, и юная непринужденная улыбка осветила его лицо. — Мы войдем, не возражаете? Мы ведь здесь для того, чтобы помочь вам.

— Знаю я, как помогает полиция, — сказала женщина. Ее занесло вбок, и она уткнулась в косяк широким плечом.

— Послушайте, леди, — начал Рой. — Нам стало известно, что с вашим ребенком может приключиться беда. Почему бы вам не показать нам, что с ним все в порядке? Покажите, и мы тут же отправимся восвояси.

— Проваливайте с моего крыльца, — сказала женщина и приготовилась захлопнуть дверь. Взглянув на напарника, Рой пожал плечами: не могут они взломать ее и ворваться в дом на том лишь основании, что хозяйка пьяна. Он решил было отказаться от дальнейших попыток проникнуть внутрь и намеревался уже пойти купить себе гамбургер, чтобы более или менее удачно дополнить им скудную трапезу из сандвича с сыром (одна мысль о котором доводила его чуть ли не до исступления), но тут-то и закричал ребенок. То не был нетерпеливый детский визг от причиненного неудобства или обиды, то был душераздирающий вопль боли и ужаса. Прежде чем он стих, Рольф уже был внутри. Отшвырнув с дороги напившуюся женщину, он ринулся через маленькую гостиную на кухню. Не успел Рой войти в дом, как напарник уже возвращался назад, неся на руках невероятно крошечное существо в ночной рубашонке.

— Уложила младенца на кухонном столе, прямо рядом с пепельницей, — сказал Рольф, неуклюже баюкая стонущего смуглого ребенка. — Схватился за горящую сигарету. Обожжена ручонка и животик. Ты только взгляни на дыру в ночнушке. Вот бедолага!

Рольф свирепо сверкнул глазами через плечо на разгневанную женщину, тем не менее держась от нее подальше и не переставая укачивать ребенка могучей ручищей, но мамаша в пьяной решимости ступила ему навстречу.

— Отдай мое дите, — потребовала она.

— Минутку, леди, — вмешался Рой, схватил ее за руку и с удивлением нащупал под одеждой твердый, как камень, бицепс. — Ну что, напарник, по-моему, нам больше ничего и не требуется. Вполне достаточно, чтобы оформить на нее протокол за созданную ею угрозу детской жизни. Леди, вы ар…

Она съездила локтем Рою по шее, и он врезался затылком в край двери. Ошпарившись болью, услышал крик Рольфа, к которому устремилась женщина, и, потрясенный, следил за тем, как она тянет за левую ручку хрупкое тельце пронзительно визжащего ребенка, а Рольф все не выпускает правой ножонки, в бессилии и ужасе царапая пустой воздух свободной рукой.

— Брось, Рольф, — заорал Рой, увидев, как женщина злобно дернулась назад и за ней тут же кинулся напарник, не желая уступать ей воющего младенца.

В конце концов он выпустил ребенка, и Рой содрогнулся, глядя, как женщина тяжело повалилась на стул, все так же держа дитя за ножку.

— Оставь ее, Рольф! — крикнул Рой, до сих пор не придумав, как же им быть, ведь, если так пойдет дальше, они попросту убьют ребенка!

Но Рольф уже обрушился на женщину, и та замолотила кулаком по его физиономии, не ослабляя мертвой хватки, сдавившей кольцом сперва детскую ножку, потом, когда Рольф разжал ее пальцы, — игрушечную ручонку. Едва она стиснула горло притихшего ребенка, Рой прыгнул вперед.

— Боже, Боже мой, — шептал он, отрывая один за другим ее пальцы от младенца, пока Рольф боролся со второй рукой. Женщина плевалась и изрыгала ругательства, но вот ему удалось сорвать последний палец с живого беспомощного комка; он уже поднимал в своей ладони крохотное и трепещущее тельце, как вдруг голова женщины нырнула вперед и зубы ее вонзились ему в кисть, он взвыл от внезапной боли. Она выпустила его и укусила ребенка, а Рольф, обхватив ее за шею, пытался откинуть ее голову назад, но тщетно: крупные белые зубы, сверкнув, впивались в младенца снова и снова, и тогда он, младенец, издал опять тот самый долгий и оглушительный вопль. Рой потянул его на себя, рубашонка лопнула и соскользнула, застряв у нее во рту; даже не взглянув на младенца, Рой кинулся в спальню и, уложив его на кровать, вернулся обратно, чтобы помочь Рольфу надеть на нее наручники.

Когда все формальности с женщиной были соблюдены, а ребенок помещен в больницу, время перевалило за полночь. Слишком поздно для обеда, который Рой все равно не смог бы теперь проглотить. В десятый раз он приказал себе не думать о том, как выглядело детское тельце на немыслимо, невыносимо белом столе «неотложки». За последний час Рой едва ли произнес хотя бы несколько слов и был необычно молчалив.

— Меня уже раз до того пытались куснуть, — вдруг произнес он, затянулся сигаретой и откинулся на спинку сиденья. Рольф вел машину, направляясь к участку, где им предстояло дописывать рапорта. — Но на этот случай совсем не похоже. Тогда был мужчина, и был он белый, и оправдать его нельзя, как ни старайся. Я лишь хотел удрать от него. Дело было в уборной.

Рольф взглянул на него с любопытством, и Рой продолжил:

— Работал я в «нравах». А он хотел меня сожрать. По-моему, люди — каннибалы. Только и делают, что лопают друг дружку живьем. Иногда им не хватает элементарной вежливости просто взять тебя и убить, прежде чем тобой полакомиться.

— Кстати, в ресторанчике на углу Сто пятнадцатой и Западной есть одна официанточка, я ее прекрасно знаю. Хожу туда пить кофе после работы. Может, посидим там несколько минут, прежде чем ехать в участок? По крайней мере попьем кофейку и хоть передохнем немного. А если еще и хозяин куда-то вдруг отлучился, думаю, она могла бы рискнуть и угостить нас бесплатной жратвой.

— Почему бы и нет? — сказал Рой, думая: кофе — это звучит совсем не дурно, к тому же проехаться для разнообразия по западной части округа — истинное удовольствие, негров там поменьше, да и вообще — район относительно мирный. Хорошо бы в следующем месяце поработать на Девяносто первой и сунуться на юго-запад, до самых границ округа. Ему нужно, просто необходимо бежать отсюда, бежать от черных физиономий. Его отношение к ним начинало меняться. Он понимал, что это неправильно, нехорошо, и все же дело обстояло именно так.

Они находились в каких-нибудь двух кварталах от ресторана, и Рой, при виде множества белых лиц, проезжавших мимо в автомобилях и мелькавших по улице тут и там, успел уже приободриться, как Рольф вдруг спросил:

— Фелер, ты, случаем, не заглянул в тот винный магазин, который мы только что проскочили?

— Нет, а что?

— За прилавком никого не было, — сказал Рольф.

— Значит, продавец ушел в подсобку, — сказал Рой. — Послушай, давай-ка определимся: или ты собираешься играть в полицейских и воров, или мы все же выпьем когда-нибудь кофе?

— Я только взгляну одним глазком. — И, пока Рой мотал головой и клялся, что на следующий месяц попросит себе напарника постарше да поспокойней, Рольф развернулся и вновь помчался на север.

Он притормозил у противоположной от магазина стороны улицы, и секунду они наблюдали за тем, что происходит внутри. Какой-то рыжеватый тип в желтой спортивной рубашке выбежал из подсобки, кинулся к кассовому аппарату и принялся колотить кулаком по клавишам. И тут совершенно отчетливо они увидели, как он сунул за пояс пистолет.

— Нуждаемся в подмоге, угол Сто тринадцатой и Западной! — прошептал Рольф в микрофон и выскочил из машины, даже не нацепив фуражки. Схватив фонарик, побежал, пригнувшись, к северной стене. Очевидно, только теперь вспомнив о Рое, как раз огибавшем автомобиль, он остановился, обернулся и показал на заднюю дверь, давая понять, что берет ее на себя, потом скрылся в полумраке, устремившись в черную темень переулка.

Какое-то мгновение Рой размышлял, куда бы спрятаться самому. Мелькнула было мысль лечь на капот припаркованной у входа в магазин машины — наверняка машины преступника, — однако Рой отбросил ее, решив обогнуть здание и встать у дальнего угла: если тот тип появится из парадного, линия огня не позволит промахнуться. От минутного сомнения, сумеет ли он застрелить человека, у него началась дрожь, тогда он предпочел не думать об этом вовсе.

На стоянке перед баром, по соседству с магазином, он заметил в одном из автомобилей какую-то парочку. Как видно, те даже не подозревали о присутствии полицейских. Рой понял, что, если тип с пистолетом вздумает в него стрелять, скорее всего, он угодит в этих двоих. У него заныло под ложечкой, рука задрожала сильнее. Он подумал: если я и успею перебежать через всю стоянку и даже успею сказать им, чтобы убирались к чертовой матери, я могу не успеть вернуться вовремя в укрытие и окажусь тогда перед ним как на ладони. Но Господи, в противном случае я рискую их жизнями, и если вдруг окажется, что… Я же не смогу забыть никогда…

И он решился. И рванул к желтому «плимуту», а в голове его билась мысль: тупица, сидит себе небось и играет ее сосками и даже не ведает, что находится на волосок от смерти, кретин…

Завидев в его руке пистолет, девица широко раскрыла глаза, спутник ее мгновенно распахнул дверцу.

— Ну-ка, катитесь отсюда на своей тачке куда подальше, — сказал Рой.

Глупую ухмылку и полный безразличного равнодушия взгляд, которым смотрело на него веснушчатое лицо, Рою не забыть так же, как и уставленный ему в живот низеньким и хлипким человечком обрез. Красно-желтое пламя с грохотом ворвалось в него и отшвырнуло его назад через весь тротуар. Он скатился в канаву да так и остался лежать там на боку, беспомощно всхлипывая и не в силах подняться, а подняться было нужно обязательно: он видел, как, скользкие, влажно поблескивавшие на лунном свету, вываливались из его чрева внутренности. Вот их тяжелая груда коснулась земли, и Рой напрягся в отчаянной попытке перевернуться на спину. Потом услыхал шаги, и мужской голос произнес: «Черт бы тебя побрал, Гарри! Полезай в машину!», а другой голос ответил: «Я и понятия не имел, что они тут». Машина завелась, с ревом помчалась через тротуар и спрыгнула с бордюра. Потом послышались новые звуки, и было это похоже на множество топочущих ног где-то вдали. Голос Рольфа закричал: «Стой! Стой!», и тут же раздались выстрелы, четыре, а может, и пять, потом завизжали тормоза. Потом Рой вспомнил, что внутренности его лежат вот здесь, прямо на улице, и его объял ужас, потому что валялись они на грязной улице, а значит, улица пачкала их, и тут он заплакал. Извиваясь, как змея, он чуть качнулся, чтобы улечься на спину и подобрать их, ведь, если только ему удастся сунуть их обратно внутрь и счистить с них налипшую грязь, он знал, с ним все будет в порядке, потому что все не в порядке сейчас, когда они так противно, так гадко испачканы… Только поднять их он не сумел. Левая рука не двигалась и болела так сильно, что невозможно было шевельнуть и правой, не то что тянуться через всю кипящую пузырчатую дыру, и тогда он заплакал снова, потом подумал: если бы только пошел дождь. Ох, ну почему не может он пойти в августе! И тут, не перестав еще даже плакать, оглушен был громом, и сразу вспыхнула с треском молния, и прямо на него хлынул спасительный дождь. Он возблагодарил Господа и плакал теперь слезами радости оттого, что дождь смывал всю грязь, всю скверну с кучи вывалившихся наружу кишок. Он глядел на них, на влажный глянец, чистый и красный от дождя, и грязь прочь уносилась потоком, а он все плакал и плакал от счастья, и плакат тогда, когда склонился над ним Рольф. Рядом стояли и другие полицейские, но почему-то никто из них не промок под дождем. И было это совсем ему непонятно…

Рой не смог бы сказать, сколько времени находился уже в полицейской палате в Центральной больнице. В данный момент он не сказал бы даже, провел ли здесь дни или недели. Вечно одно и то же: задернутые шторы, гул кондиционера, легкий топоток шагов, смазанный мягкой подошвой, шептанье медперсонала, иглы и трубки, бесконечно вставляемые или извлекаемые из его тела, однако сейчас он прикинул про себя: может, недели три уж минуло. Но у Тони, с ухмылочкой на женственном лице сидящего над журналом при скудном свете ночника, он спрашивать не станет.

— Тони, — позвал Рой, и маленький санитар положил журнал на стол, направился к его постели.

— Привет, Рой, — улыбнулся он. — Что, проснулся?

— Я долго спал?

— Не слишком, два-три часа, — ответил Тони. — У тебя была беспокойная ночь. Я подумал, посижу-ка я здесь. Вычислил, что ты проснешься.

— Болит сегодня, — сказал Рой, осторожно откидывая покрывало, чтобы взглянуть на дыру, укрытую воздушной марлей. Она больше не пузырилась и не вызывала у него тошноты, но из-за огромного размера швы накладывать было нельзя, так что приходилось ждать, когда она заживет сама по себе. Дыра уже начала усыхать и делаться меньше.

— Симпатичная она у тебя сегодня, Рой, — улыбнулся Тони. — Скоро, не успеешь и моргнуть, покончим с этими внутривенными вливаниями, тогда хоть полопаешь по-человечески.

— Боль просто адская.

— Доктор Зелко говорит, с тобой все идет просто замечательно. Бьюсь об заклад, через пару месяцев выпишешься. А еще через шесть снова выйдешь на работу. Конечно, сперва займешься чем-нибудь полегче. Может, какое-то время поработаешь за конторкой.

— Ладно-ладно, ну а пока дай мне что-нибудь от этой боли.

— Не могу. Имею на сей счет специальные предписания. Доктор Зелко говорит, мы уж и так напичкали тебя инъекциями.

— Да пошел он, твой доктор Зелко! Дай мне что-нибудь. Тебе известно, что такое спайки? Это когда твои кишки все разом суют в тиски, зажимают, а после заливают клеем. Тебе известно, каково это?

— Ну-ну, будет тебе, — сказал Тони, отирая полотенцем Рою пот со лба.

— Взгляни, видишь, как вздулась нога? Все из-за чертова поврежденного нерва. Спроси у доктора Зелко. Дайте мне что-нибудь. Этот нерв ни на секунду не дает мне покоя, зверская боль.

— Прости, Рой, — сказал Тони, его гладкое личико исказилось от огорчения. — Жаль, что не могу сделать для тебя ничего большего. Ты ведь наш пациент номер один…

— Да засунься ты в… — сказал Рой, и Тони зашагал обратно к стулу, уселся на него и снова взялся за чтение.

Уставившись на отверстие в звукоизоляции потолка, Рой начал считать ряды, но быстро утомился. Когда боль становилась нестерпимой да еще не давали лекарств, случалось, он думал о Бекки — это немного помогало. Кажется, однажды сюда приходила Дороти, приходила с ней, с Бекки, только в том он не был уверен. Он уже собрался спросить Тони, но вспомнил, что тот ночной санитар и никак не может знать, навещали они его или нет. Несколько раз приходили отец с матерью, появился и Карл — в самом начале, по крайней мере раз. Это-то он помнил. Как-то после полудня открыл глаза и увидел всех вместе: Карла и своих родителей, и тут же снова засвербила рана, крики страдания и боли заставили их ретироваться и вынудили проклятых медиков сделать ему укол — восхитительный, неописуемый укол, теперь он только ими и жил, такими уколами. Приходил и кое-кто из полицейских, но кто конкретно — он бы с точностью не назвал. Пожалуй, он припоминает Рольфа. И капитана Джеймса. И, похоже, однажды сквозь огненную пелену видел он и Уайти Дункана.

Опять подступал страх: желудок сжимался так, словно превратился в горсть боли в чьем-то крепком кулаке, он будто бы уже не принадлежал Рою и работал сам по себе, явно пренебрегая неминуемой карой волнами накатывавших мук.

— Как я выгляжу? — спросил внезапно Рой.

— Что, что? — переспросил Тони, вскакивая на ноги.

— Зеркало. Поживее.

— Это зачем же оно нам понадобилось, а, Рой? — опять улыбнулся Тони и потянул ящик из стола в углу одноместной палаты.

— У тебя когда-нибудь болел живот? По-настоящему? — спросил Рой. — Так, чтоб отдавалось в ногтях и плакала простыня?

— Да, — ответил Тони, поднося небольшое зеркальце к его постели.

— Так знай же, что то была чепуха. Ничто! Ты понял? Ничто!

— Я не имею права, Рой, — сказал Тони, держа перед ним зеркало.

— Кто это? — спросил Рой, и, пока глядел на тонкое серое лицо с темными кругами под глазами и множеством сальных капелек пота, портивших кожную ткань, пока глядел в лицо, уставившееся на него в смертном ужасе, страх нарастал в нем, тяжелел и нарастал еще.

— Выглядишь совсем неплохо! Уж сколько времени думали, что так-таки с тобой расстанемся. Ну а теперь точно знаем: ты идешь на поправку.

— Мне нужно, чтобы ты меня уколол, Тони. Я дам тебе двадцать долларов. Пятьдесят. Я дам тебе пятьдесят долларов.

— Рой, пожалуйста, — сказал Тони, возвращаясь к стулу.

— Будь только у меня моя пушка… — всхлипнул Рой.

— Не нужно так говорить, Рой.

— Я бы разнес себе вдребезги мозги. Но сперва прикончил бы тебя, маленького хренососа.

— Ты жестокий человек, Рой. И я совсем не обязан выслушивать твои оскорбления. Я сделал для тебя все, что мог. Все мы сделали, что могли. Мы сделали все, чтоб спасти тебя.

— Прости. Прости, что я тебя так назвал. Что ж тут поделаешь, если ты голубок, ты ведь не виноват. Прости. Пожалуйста, сделай мне укол. И получишь сто долларов.

— Все, ухожу. Если и вправду понадоблюсь, звони.

— Не уходи. Я боюсь оставаться с ней наедине. Погоди. Прости меня. Пожалуйста.

— Ну ладно. Забудем об этом, — проворчал Тони, присаживаясь.

— Жуткие у него глаза, у вашего доктора Зелко, — сказал Рой.

— Что ты имеешь в виду? — вздохнул Тони, опуская журнал.

— Радужную оболочку, ее ведь нет. Только два круглых черных шарика, словно пара дробинок крупной картечи. Не выношу их.

— Не такими ли дробинками угодили в тебя?

— Нет. Будь то крупная картечь, сейчас бы от меня так смердило, что мой гроб поднялся бы из могилы. То был номер семь с половиной. Когда-нибудь охотился на птичек?

— Нет.

— Между нами не было и двух футов. Несколько штук попало в ремень, а главная порция досталась мне. Он казался таким безобидным дурачком, что я даже не поднял пистолета. Казался таким безобидным, что я просто не мог поверить. И он был белым. Короткий его дробовик тоже казался таким безобидным и нелепым, что я не мог поверить и в него. Будь он нормальным мужиком с нормальным пистолетом, может, я бы и вскинул свой револьвер, но я просто держал его у бедра, а он, даже когда стрелял, казался таким безобидным…

— Не хочу про это слушать. Не рассказывай мне про это.

— Ты сам спросил. Ты же спрашивал про дробь, разве нет?

— И очень сожалею. Пожалуй, мне лучше выйти на время, может, ты сумеешь заснуть.

— Ну-ну, давай, действуй! — всхлипнул Рой. — Можете все меня оставить. Ты только посмотри, что вы со мной сотворили! Взгляни на мое тело. Вы же сделали из меня урода, вы, жалкие выродки. Не хватало вам одной громадной дырки в моем брюхе, так вы просверлили вторую, чтобы теперь, просыпаясь, я мог у себя на груди обнаружить свежую кучку дерьма.

— Без колостомии, Рой, тебе было никак нельзя.

— Вот, значит, как? Очень бы тебе понравилось, если б твоя дырка от задницы оказалась вдруг у тебя в животе? Тебе бы понравилось просыпаться и глядеть на мешок дерьма у себя на груди?

— Как только я замечаю его, я тут же все убираю. А сейчас тебе лучше постараться…

— Да! — закричал он и рыдал, уже не таясь. — Вы превратили меня в урода. Я обзавелся менструирующей дыркой, не желающей закрываться, и дыркой от собственной жопы, оказавшейся вдруг спереди, за которой не могу уследить, и обе эти дыры — и бабская, и та, что с дерьмом, — глазеют на меня из моего же брюха, а я глазею на них. Я проклятый Богом урод.

Рой разразился рыданиями, и боль тут же усилилась, но он рыдал, рыдал, и боль заставляла рыдать его натужнее и упорней, покуда он не задохся и не попытался остановиться, чтобы хоть как-то сдержать неумолимую эту боль, которая — о том он молился — лучше б убила его тогда же и мгновенно — огромным, грохочущим, взорвавшим его изнутри красно-желтым ядром огня.

Тони вытер ему лицо и уже собирался было заговорить, но рыдания стихли, и Рой пробормотал, ловя ртом воздух:

— Я… Мне… перевернуться. Иначе сдохну. Помоги, пожалуйста. Помоги хоть ненамного улечься на живот…

— Конечно, Рой, — сказал Тони, нежно его приподняв и опуская на кровать. Он убрал подушку, и вот Рой уже покоился на пульсирующей горячей ране, судорожно всхлипывая и сморкаясь в поданную Тони бумажную салфетку.

Он лежал так минут пять, прежде чем понял, что больше находиться в этом положении ему невмоготу. Обернулся, но Тони успел уже выйти в коридор. К черту, подумал Рой, он и сам перевернется, и, может, попытка эта убьет его. Что ж, прекрасно! Он оперся о локоть, чувствуя, как заливает потом грудную клетку, дернулся — так резко, как только мог, — и упал на спину. Пот свободно струился по всему его телу. Он это чувствовал. Он почувствовал и что-то еще. Ослабил клейкую ленту, взглянул на рану и завопил во всю глотку.

— В чем дело? — спросил Тони, вбегая в комнату.

— Посмотри на это! — сказал Рой, не сводя зрачков с торчавшего из раны окровавленного комка.

— Что за чертовщина? — сказал Тони, в замешательстве переводя взгляд с двери опять на Роя.

Рой глазел на рану, а когда посмотрел на Тони, увидел вдруг, что обескураженное маленькое лицо санитара расплывается в улыбке и тот начинает хихикать.

— Схожу-ка я за доктором, — сказал Тони.

— Погоди, — сказал Рой, расхохотавшись. — Доктор тут не нужен. О Боже, слишком уж это смешно. — Ему не хватало воздуха, и, когда его сразил новый спазм, он перестал смеяться, но и боль не могла уничтожить комичности происходящего. — Ты знаешь, Тони, что это за хреновина? Да это же чертов пыж!

— Что?

— Пыж от патрона из того обреза! В конце концов замаялся там сидеть и вылез. Наклонись поближе. Гляди-ка, в нем застряло даже несколько дробинок. Нет, всего две. Две крошечные дробинки. Господи, да ведь это смешно! О, Боже… Иди-ка сделай объявление, пусть всему персоналу будет известно, что в полицейской палате произошло счастливое событие. Скажи им, что кривой монстр доктора Зелко изнасиловал новенькую дырку и дал рождение трехунцевому ублюдку, подозрительно напоминающему окровавленный пыж. И что глаза у него точь-в-точь как у доктора Зелко! О-у-у-у, Боже, смеху-то!

— Я схожу за доктором, Рой. Мы все почистим.

— Ах ты, гомик чертов! И не пытайся отнять у меня ребенка! Как-то раз я хотел проделать это с одной черномазой, так она едва не сожрала свое дитя… О-о-у-у-у, Боже, до чего смешно! — захлебывался Рой, смахивая слезы.

Часть шестая

«АВГУСТ, 1964»

16. Святая

Сидя в безлюдной детской комнате полиции Холленбекского дивизиона, Серж потянулся, зевнул и закинул ноги на конторку. Он курил и гадал, когда же вернется его напарник Стэн Блэкберн. Стэн попросил дождаться его здесь, покуда он не уладит «одно личное дельце». Об этом «дельце» Сержу было кое-что известно: женщина, не успевшая толком развестись, зато успевшая наплодить троих детей, успевших достаточно подрасти, чтобы в конце концов втянуть Блэкберна в полосу неприятностей. Если любовная история, замешанная на нарушении супружеской верности, дойдет до коридоров департамента, полицейскому по меньшей мере грозит временное отстранение от дел ввиду «недостойного поведения». Интересно, подумал Серж, останусь ли сам я прежним мартовским котом, если — вот именно, если! — когда-нибудь женюсь?

Он согласился на назначение в сотрудники отдела по делам несовершеннолетних лишь потому, что его заверили: он не будет переведен в участок на Джорджия-стрит, а это означало, что предстоит ему работать здесь же, в Холленбеке. Да, в ночную смену. Да, разумеется, не пешком, а на колесах. Он решил, что, когда встанет вопрос о повышении в звании, новая запись в его послужном списке нисколько не повредит.