Множество мелочей в одежде только кажутся мелочами. А как он говорил? Что-что? Сиплый голос? Чувствовался ли испанский акцент? А что его пистолет? В рапорте сказано: пистолет. Но что это, черт возьми, может нам дать? Мне абсолютно точно известно, что Лопесу не нужно объяснять разницу между автоматическим пистолетом и револьвером. Был он хромирован или сработан из вороненой стали? — Джетро с отвращением выронил листки бумаги в папку. — За прошлую ночь преступлений хоть отбавляй, но ни одно описание подозреваемых не стоит и их дерьма, а потому — увольте меня от бессмысленного чтения.

Он захлопнул папки, снова уселся на стул, стоявший на десятидюймовой платформе, и оглядел сверху вниз заступающих на ночное дежурство полицейских.

— Может, кто-то желает задать какой-нибудь вопрос, прежде чем мы приступим к осмотру? — спросил он.

При слове «осмотр» в комнате поднялся стон, а Серж торопливо потер носками ботинок о брючины, в очередной раз проклиная лос-анджелесскую кутерьму на улицах, из-за которой не смог вовремя прибыть в участок и надраить обувь до блеска.

Бесцветные глаза Джетро на мгновение весело вспыхнули.

— Если никто так и не придумал, о чем бы спросить, нам лучше сразу, не откладывая, заняться осмотром. Будем считать, что выкроили время для более тщательной проверки.

— Минутку, лейтенант, — сказал Мильтон, держа в мелких зубах влажный сигарный окурок. — Хотя бы лишнюю секунду дайте, и я найду о чем спросить.

— Что ж, Мильт, я не стану тебя винить в затяжке времени, — сказал Джетро. — Тем более что лоск на свои ботинки ты, как видно, наводил одуванчиками.

Послышались смешки, а Мильтон лучезарно улыбнулся и довольно запыхтел сигарой, не покидая своего места в углу последнего ряда. В первый же вечер он просветил Сержа насчет того, что этот ряд является собственностью los veteranos[4], а новобранцы располагаются поближе к двери и начальству. Поработать в паре с Мильтоном Серж пока что не успел и с нетерпением ждал, когда ему представится такая возможность. Пусть тот был шумным и чересчур любил повелевать, поговаривали, у него есть чему поучиться, если, конечно, он будет в настроении учить.

— Да, чтобы не забыть, — сказал Джетро, — кто сегодня работает на сорок третьей? Ты, Гэллоуэй?

Напарник Сержа утвердительно кивнул.

— А кто с тобой? Один из новичков? Дуран, не так ли? Перед выходом хорошенько изучите карты и отметки на них. Сегодня около полуночи на Бруклин-авеню ожидается работенки по горло. На этой неделе там трижды били витрины и дважды — на прошлой. Всякий раз примерно в один и тот же час; ребятки умеют неплохо поживиться.

Серж взглянул на стены, испещренные точными схемами холленбекских улиц. Булавки, в зависимости от своего цвета, обозначали на каждой карте совершенные кражи со взломом и время, когда они произошли: утром, днем или в ночное дежурство. Специальные карты рассказывали о том, где имели место ограбления, или информировали об угонах машин и кражах в транспорте, указывая адреса этих преступлений.

— Ну а теперь займемся осмотром, — сказал лейтенант.

Это был первый для Сержа осмотр с момента окончания им академии. Хотел бы я знать, как умудрятся выстроиться в переполненной комнате четырнадцать человек, подумал он. Но тут же увидел, что шеренга растет у боковой стены, прямо перед картами. Те, кто повыше, устремились в сторону выхода, Серж тоже двинулся туда и пристроился вслед за Бресслером, единственным из полицейских, кто мог соперничать с ним в росте.

— Вот и ладно, только надо бы встать по стойке «смирно», — тихо произнес Джетро, обращаясь к что-то бурчащему себе под нос полицейскому в середине шеренги. — Сомкнись! Равнение направо! Равняйсь!

Прижав кисти рук к правому бедру, касаясь локтями правостоящего, полицейские небрежно сомкнули ряд, но Джетро и не подумал проверить правильность линии.

— Смирно! Равнение на середину!

Когда очередь дошла до него, Серж уставился на лейтенантскую маковку — так учили его шесть лет назад в морской пехоте. Тогда ему было восемнадцать, и он, вчерашний школьник, был убит горем оттого, что Корейская война закончилась раньше, чем он успел принять в ней участие и обзавестись несколькими фунтами медалей, которые на великолепной форме морского пехотинца смотрелись бы просто чудесно. Формы этой он так в свою собственность и не получил и так и не сподобился купить ее за наличные, быстро повзрослев, ошеломленный буднями учебки.

Остановившись перед темнокожим мексиканцем Рубеном Гонсалвесом, ветераном-весельчаком с десятилетним стажем службы в полиции, Джетро выждал паузу и произнес монотонным голосом, в котором не слышалось и намека на улыбку:

— С каждым днем ты делаешься все круглее, Рубен.

— Так точно, лейтенант, — отозвался Гонсалвес, но у Сержа не хватило отваги взглянуть в его сторону.

— Я вижу, ты опять обедал у Мануэля, — сказал Джетро, и краем глаза Серж заметил, что лейтенант коснулся галстука Гонсалвеса.

— Так точно, сэр, — ответил тот. — Те пятна, что над булавкой, — это от chile verde, а остальное — от menudo.

На сей раз Серж не выдержал и повернулся на целый сантиметр, но лица Джетро и Гонсалвеса были абсолютно бесстрастны.

— А ты что скажешь, Мильт? Когда сменишь масло на своем галстуке? — спросил Джетро, переходя к седовласому ветерану, вытянувшемуся так, что издали он мог показаться даже высоким, хотя стоявший рядом Дуран мысленно прикинул: пять футов десять дюймов, не больше.

— Сразу после осмотра, лейтенант, — ответил Мильтон, и Серж украдкой перевел взгляд на Джетро. Тот печально покачал головой и двинулся к концу шеренги.

— Ночная смена, шаг вперед… Отставить. — И Джетро зашаркал ногами к центру комнаты. — Как подумаю, что нужно осматривать вас с тылу, так заранее поджилки трясутся. Не удивлюсь, если из задних карманов у вас торчат бананы да журналы с голыми девчонками. Разой-дись!

Вот как это здесь бывает, только и всего, подумал Серж, собирая свое снаряжение и разыскивая глазами Гэллоуэя, с кем еще даже не был знаком. Его опасения, что в дивизионе будут те же порядки, что и в армии (он совсем не был уверен, что способен бесконечно выдерживать военную дисциплину), оказались напрасны. Так-то лучше. А такую дисциплину можно терпеть хоть целую вечность, подумал он.

К нему подошел Гэллоуэй и протянул руку:

— Дуран?

— Он самый, — ответил Серж, пожимая руку веснушчатому парню.

— А как тебя зовут твои приятели? — спросил Гэллоуэй, и Серж улыбнулся, узнав избитую фразу, используемую полицейскими для выяснения кличек преступников, говорящих, как правило, куда больше, чем сами имена.

— Серж. А тебя?

— Пит.

— О'кей, Пит, чем ты предпочитаешь заняться нынче вечером? — спросил Серж, искренне надеясь, что Гэллоуэй позволит ему сесть за баранку. Сегодня было уже его шестое дежурство, но прежде всякий раз машину вел напарник.

— Только с учебы, так? — спросил Гэллоуэй.

— Да, — ответил, расстроившись, Серж.

— Город хорошо знаешь?

— Нет, до того я жил в Китайском квартале.

— В таком случае тебе лучше взять на себя писанину, а я пошоферю. Не возражаешь?

— Как скажешь, босс, — бодро ответил Серж.

— Не угадал, тут мы на равных, — сказал Гэллоуэй. — Напарники.

Было приятно, что можно вот так запросто усесться в дежурную машину, обойдясь без десятка пустых вопросов и бессмысленного ощупывания своего снаряжения. Серж чувствовал, что уже может довольно сносно исполнять рутинные обязанности полицейского-пассажира. Он положил фонарик и фуражку на заднее кресло, рядом с дубинкой, которую для удобства сунул под подушку сиденья. И был удивлен, когда увидел, что Гэллоуэй свою дубинку прячет под подушку переднего, рядом с собой, и оставляет ее в пазу стоять торчком, словно пика.

— Люблю, когда палка под рукой, — сказал он. — Это мой святой жезл.

— Четыре-А-Сорок три, ночная смена дежурство приняла, прием, — произнес Серж в ручной микрофон. Гэллоуэй завел мотор их «плимута», снялся с парковки и выехал на Первую улицу. Закатное солнце принудило Сержа надеть очки, чтобы вписать имена в вахтенный журнал.

— Раньше чем промышлял? — спросил Гэллоуэй.

— Четыре года в морской пехоте, — ответил Серж, записывая в журнал свой личный номер.

— Ну и как тебе работа в полиции?

— Работа что надо, — сказал Серж, стараясь не измазать страницы, когда машину подбросило на дорожной выбоине.

— Славная работенка, — согласился Гэллоуэй. — В следующем месяце пойдет четвертый год, как я здесь. Пока не жалуюсь.

Коли так, ему, стало быть, не меньше двадцати пяти, подумал Серж. Но из-за песочного цвета волос да веснушек его запросто можно принять за старшеклассника.

— Твое первое субботнее дежурство?

— Ага.

— Выходные — дни особые. Не исключено, что нам придется поразвлечься.

— Надеюсь.

— Еще не бывал в переделках?

— Нет, — ответил Серж. — Принял несколько сообщений о кражах. Выписал десяток повесток и штрафных талонов за нарушение правил уличного движения. Оформил пару алкашей. И ни единого ареста по уголовке.

— Что ж, постараемся где-нибудь раздобыть для тебя уголовку.

Гэллоуэй предложил Сержу сигарету, и тот не отказался.

— Спасибо. Как раз собирался просить тебя притормозить, чтобы купить курево, — сказал Серж, давая Гэллоуэю прикурить от своей самодельной «свистульки» — гильзы, к которой раньше был приделан медный шарик с якорем, а теперь на том самом месте осталось лишь голое металлическое кольцо. Эмблему морских пехотинцев он отодрал в Окинаве, после того как его высмеял насквозь просоленный «дед», отслуживший к тому времени полтора года. Он заявил, что одни лишь чокнутые и бредящие армией салаги таскают в карманах «свистульки» из гарнизонной лавки, с огромными эмблемами.

Вспомнив, как страстно желали юные морячки-пехотинцы поскорее отведать соли, Серж улыбнулся. Вспомнил он и про то, как они терли щетками и обесцвечивали свои новые рабочие брюки, как загребали бескозырками морскую воду. Видно, я еще не до конца избавился от этого мальчишества, подумал он. Взять хоть сегодняшнее смущение, когда Перкинс заговорил о ворсинках на его мундире.

Беспрерывная болтовня на полицейской волне все еще доставляла Сержу немало хлопот. Он знал, что понадобится какое-то время, прежде чем он научится сквозь мешанину звуков на их частоте без труда распознавать номер своей машины — Четыре-А-Сорок три. Некоторые голоса операторов из Центральной службы связи он уже различал. Один был похож на голос старой девы-учительницы, другой — на голос юной Мэрилин Монро, а третий говорил с явным южным акцентом.

— Нас вызывают, — сказал Гэллоуэй.

— Что?

— Попроси ее повторить.

— Четыре-А-Сорок три, повторите, пожалуйста, — сказал Серж. Карандаш его завис над блокнотом с отрывными листами, закрепленными на металлической панели перед «горячей простыней» — экраном для срочных записей.

— Четыре-А-Сорок три, — заскрипела глоткой «старая дева-учительница», — Южная Чикагская, один-два-семь, ищите женщину, рапорт четыре-пять-девять.

— Четыре-А-Сорок три, вас понял, — ответил Серж и повернулся к Гэллоуэю: — Прости, я пока не умею различать в этом бедламе наши позывные.

— Ничего, скоро научишься — и сам не заметишь, — сказал тот, разворачивая машину на стоянке перед автозаправкой и направляясь на восток, к Чикагской улице. — Где живешь? — спросил он, пока Серж делал глубокую затяжку, пытаясь прикончить сигарету до того, как они прибудут на место.

— В Альхамбре. Снимаю там квартирку.

— Далековато добираться на службу из Китайского квартала, а? Потому и переехал?

— Точно.

— Женат?

— Нет, — ответил Серж.

— А родители где? В Китайском квартале?

— Нет, умерли. Оба. Там у меня старший брат. Есть еще сестра в Помоне.

— Вот как, — сказал Гэллоуэй и поглядел на него так, словно тот был круглый сирота.

— Квартирка у меня хоть и маленькая, да славная, к тому же в доме полно бабья, — сказал Серж, чтобы с детского лица напарника исчезло наконец смущение и он не переживал, будто лезет не в свое дело.

— Да ну? — усмехнулся Гэллоуэй. — Должно быть, приятно вести холостяцкую жизнь. Сам-то я попался на крючок еще в девятнадцать, так что судить не могу.

Свернув на север и выбравшись на Чикагскую улицу, он заметил, что Серж тянет шею, пытаясь рассмотреть номера домов с восточной стороны. Гэллоуэй бросил на него озадаченный взгляд.

— Сто двадцать седьмой будет на западной, — сказал он. — А четные номера всегда на восточной и южной стороне.

— И что, так по всему городу?

— По всему, — рассмеялся Гэллоуэй. — Разве тебе никто о том не говорил?

— Нет. А я всякий раз искал номера по обе стороны. Ну и тупица!

— Иногда начальство забывает упомянуть об очевидном. Но коли у тебя хватает духу признать, что ты ничего не знаешь, — учиться будешь быстро. Кое для кого хуже нету, чем выказать, что им что-то невдомек.

Гэллоуэй не снял еще ноги с тормоза, а Серж уже выскочил из машины. Он взял с заднего сиденья свою дубинку и просунул ее в специальную петлю слева на поясе. Он обратил внимание, что напарник оставил дубинку в машине, но интуиция подсказывала Сержу, что лучше уж ему пока строго придерживаться инструкций, а инструкция гласила: дубинку носи с собой.

Дом представлял собой одноэтажное поблекшее розовое строение. Создавалось впечатление, будто в восточной, и старой, части Лос-Анджелеса поблекнуть успели чуть ли не все дома. На узких улочках Серж заметил много пожилых людей.

— Входите, входите, джентльмены, — сказала, гнусавя, морщинистая старушенция с перевязанными ногами и в платье тусклого оливкового цвета. Они взошли один за другим на крошечное крылечко и продрались сквозь заросли из комнатных папоротников и цветов. — Сюда, сюда, — улыбнулась она, и Серж с удивлением обнаружил, что у нее полон рот зубов. В том, что они у нее свои, не возникало сомнения. В ее возрасте совсем не грех остаться и вовсе без зубов. Шея ее обвисла под тяжестью толстого зоба. — Не так уж и часто по нынешним временам приходится нам встречаться с полицией. — Она опять улыбнулась. — Раньше мы знали любого полицейского из участка, что на Бойл-хайтс. Когда-то я даже помнила кое-кого из них по именам, только они, пожалуй, уже свое отслужили.

Акцент ее напомнил Сержу Молли Гольдберг, и он осклабился, но тут же заметил, что Гэллоуэй, усевшись в дряхлое кресло-качалку перед аляповатым и давно потухшим камином, кивает старушке с серьезным и рассудительным видом. Серж учуял запах рыбы и цветов, духов и плесени, к ним примешался запах печеного хлеба. Он снял фуражку и присел на бугорчатый потертый диван, поверх которого накинут был дешевый «восточный» гобелен. Чтобы меньше кололи сломанные пружины, догадался Серж, ощутив их собственной спиной.

— Меня зовут миссис Уоксман, — сказала старушка. — В этом доме я уже тридцать восемь лет.

— В самом деле? — сказал Гэллоуэй.

— Могу я вас чем-нибудь угостить? Может, выпьете по чашечке кофе? Или отведаете кекса?

— Нет, благодарю, — ответил Гэллоуэй.

Серж покачал головой и улыбнулся.

— Когда-то летними вечерами я любила прогуляться до полицейского участка и поболтать с дежурным. Работал там один еврей, звали его сержант Мелстайн. Слыхали о таком?

— Не приходилось, — сказал Гэллоуэй.

— В то время Бруклин-авеню была великолепна. Посмотрели бы вы тогда на Бойл-хайтс! Здесь жили лучшие семьи Лос-Анджелеса. А потом сюда начали переезжать мексиканцы, и люди ударились в бегство и двинулись на запад. Ну а теперь здесь с мексиканцами остались лишь старые евреи вроде меня. Что вы думаете о той церкви, что вниз по улице?

— О церкви? — переспросил Гэллоуэй.

— Ах! Вы вовсе не обязаны отвечать. Я знаю, вы ведь на работе.

Старушка понимающе улыбнулась Гэллоуэю и подмигнула Сержу.

— Они осмеливаются называть это синагогой, — сказала она ворчливо. — Нет, как вам это понравится? Надо же!

Серж мельком взглянул через окно на залитую светом Звезду Давида над Первой еврейско-христианской синагогой на углу Чикагской улицы и Мичиган-авеню.

— А видите, что там вон, напротив? — спросила старушка.

— И что же там? — поинтересовался Серж.

— Объединенная мексиканско-баптистская церковь, — ответила та, победно кивнув белой как мел головой. — Я знала, что так случится. Я твердила им про это еще в сороковые годы, когда они кинулись переезжать.

— Кому говорили? — спросил Серж, весь внимание.

— Мы сумели бы жить вместе с мексиканцами. Иудей-ортодокс все равно что мексиканец-католик. Мы могли бы жить бок о бок. А теперь взгляните, что мы имеем. Крещеные евреи — это ужасно. Иудеи-христиане? Не смешите меня. Или мексиканцы-баптисты! Видите, как все перемешалось и перепуталось? Теперь нас осталась лишь жалкая горстка стариков. Я и за ограду уже не выхожу.

— Я было подумал, что вы вызвали нас по поводу миссис Хорвиц, — сказал Гэллоуэй, повергнув Сержа в еще большее замешательство.

— Да, все та же история. На свете нет человека, который поладил бы с этой особой, — сказала миссис Уоксман. — Она болтает всем подряд, что ее муж держал мастерскую лучше, чем была у моего Морриса. Ха! Мой Моррис — это же часовых дел мастер. Понимаете ли вы, что это значит? Часовщик — золотые руки! Творец, а не какой-то там жалкий халтурщик!

Старушка встала и принялась сердито жестикулировать посреди комнаты. Тонкая струйка слюны незаметно для нее скатилась с угла изборожденных морщинами губ.

— Ну, ну, будет, будет вам, миссис Уоксман, — говорил Гэллоуэй, помогая ей вернуться на стул. — Я сейчас же отправлюсь к миссис Хорвиц и потребую от нее прекратить эти вздорные сплетни. А если она заупрямится, что ж, я пригрожу ей тюрьмой.

— Правда? Вы так и сделаете? — спросила старушка. — Только не арестовывайте ее, заклинаю вас. Просто хорошенько ее припугните.

— Мы займемся этим немедленно, — заверил Гэллоуэй, надевая фуражку и поднимаясь на ноги.

— Ну и поделом ей! Сама напросилась, — сказала миссис Уоксман, одарив их лучезарной улыбкой.

— До свидания, миссис Уоксман, — сказал Гэллоуэй.

— До свидания, — пробормотал Серж, надеясь, что напарник не обратил внимания на то, как долго он не мог понять, сколь дряхла оказалась хозяйка. Это и называется, должно быть, старческим маразмом.

— Наш постоянный клиент, — объяснил Гэллоуэй, трогая с места и зажигая сигарету. — Я здесь бывал уже раз двенадцать. Старички-евреи всегда говорят «Бойл-хайтс» и никогда — «Холленбек» или «Восточный Лос-Анджелес». До наезда сюда чиканос тут была еврейская община.

— У нее есть родные? — спросил Серж, отмечая вызов в журнале.

— Ни души. Еще одна всеми покинутая, — ответил Гэллоуэй. — Уж лучше пусть меня сегодня же пристрелит на улице какая-нибудь задница, чем так вот заканчивать жизнь — убогим, дряхлым и одиноким, как перст.

— А где живет эта миссис Хорвиц?

— Почем я знаю! Где-нибудь в Вест-Сайде, куда перебрались все евреи с деньжатами. А может, давно померла.

Серж позаимствовал у напарника еще одну сигарету и позволил себе расслабиться, пока тот медленно вел машину по городу, словно стараясь не растревожить сумерки. Сумерки позднего лета. Гэллоуэй притормозил перед винным магазином и спросил у Сержа, какую марку сигарет тот предпочитает, затем, даже не заикнувшись о деньгах, вошел внутрь. Сержу было уже известно, что это означает: этот магазинчик — «сигаретная остановка» Гэллоуэя или же «закреплен» за их машиной — Четыре-А-Сорок три. Подобные незначительные знаки внимания он принимал от любого напарника без зазрения совести: таковы обычаи; пока что только один не в меру серьезный и бдительный молодой полицейский по имени Килтон остановил машину перед заведением, где Сержу пришлось раскошеливаться за табак.

Поболтав вместо оплаты с хозяином магазина несколько минут, Гэллоуэй вернулся и бросил сигареты Сержу на колени.

— Как насчет кофе? — спросил Гэллоуэй.

— Удачная мысль.

Напарник развернулся и вырулил к маленькому ресторанчику на Четвертой улице. Припарковав автомобиль на пустой стоянке, он сделал погромче звук приемника и вышел из машины, оставив дверцу открытой, чтобы слышать радио.

— Привет, детская мордашка, — сказала из-за стойки искусственная блондинка с обесцвеченными волосами и смешно нахмурилась, что явно не шло ее глазам.

Если чем-то и славятся мексиканцы, так это своими шевелюрами, подумал Серж. Какого дьявола понадобилось ей портить волосы химией?

— Добрый день, Сильвия, — сказал Гэллоуэй. — Познакомься вот, мой напарник, Серж Дуран.

— Que tal, chicano[5], — сказала Сильвия, разливая по чашкам дымящийся кофе, за который Гэллоуэй и не подумал заплатить.

— Привет, — сказал Серж, отхлебывая маленькими глотками обжигающий кофе и надеясь, что опасный риф им обойден.

— Чикано? — повторил Гэллоуэй. — Разве ты чикано, Серж?

— А ты как думал, pendejo?[6] — И Сильвия хрипло рассмеялась, обнажив золотую коронку на верхнем клыке. — С таким-то именем — Дуран!

— Будь я проклят, — сказал Гэллоуэй, — будь я проклят, если не принял тебя за ирландца! Ну прямо вылитый пэдди…

— Малыш, он самый настоящий huero[7], — сказала Сильвия, наградив Сержа кокетливой улыбкой. — И почти такой же беленький, как ты сам.

— Может, поговорим о чем-нибудь другом? — спросил Серж, больше злясь на себя из-за своего смущения, чем на этих двух ухмыляющихся идиотов. Он твердил себе, что вовсе и не стыдится того, что родился мексиканцем, просто быть англос — или таковым прикидываться — куда как удобнее. Вот он и был им последние пять лет. После смерти матери он наезжал в Китайский квартал всего несколько раз, причем один из них тогда, когда, получив двухнедельный отпуск, прибыл туда, чтобы вместе с братом ее похоронить. Но уже через пять дней, окончательно одурев со скуки, возвратился на базу, продав впоследствии свой неиспользованный отпуск военно-морскому флоту.

— Иметь напарника, умеющего говорить по-испански, — в том есть своя выгода, — сказал Гэллоуэй. — Здесь ты можешь нам очень пригодиться.

— С чего ты взял, что я говорю по-испански? — спросил Серж, изо всех сил стараясь не злиться и казаться веселым.

Сильвия как-то странно посмотрела на него, убрала с лица улыбку и вернулась к мойке, где ее поджидала горка грязных чашек и стаканов.

— Выходит, ты один из тех чиканос, что ни бум-бум в испанском? — рассмеялся Гэллоуэй. — У нас уже есть один такой — Монтес. Его перевели в Холленбек, а по-испански он болтает ничуть не лучше моего.

— А к чему он мне? Я достаточно хорошо управляюсь и на английском, — ответил Серж.

— Надеюсь, успешней меня, — улыбнулся тот. — Но если буквы для тебя такая же морока, то с составлением рапортов нам придется туго.

Серж залпом допил свой кофе и с беспокойством ждал, пока Гэллоуэй тщетно пытался заново разговорить Сильвию. Шуткам его она улыбалась, но не отходила от мойки ни на шаг, бросая на Сержа холодные взгляды.

— Будь здоров, детская мордашка, — только и произнесла она, когда они, прощаясь, благодарили ее за бесплатный кофе.

— Хреново, что ты не силен в испанском, — сказал Гэллоуэй. Солнце на западе продиралось сквозь мутное душное зарево, приближая вечер. — С твоей ирландской физиономией мы бы подслушали здешние секреты. Те типы, что попадают к нам в лапы, ни за что бы не догадались, что ты понимаешь их не хуже самого себя. Мы могли бы узнать всю их подноготную.

— А наркош частенько ловите? — спросил Серж, чтобы сменить тему, сверяя номерной знак с цифрами на «горячей простыне».

— Наркош? Кто как. На мою долю выпадает где-то по одному в неделю. А вот угнанных автомобилей по всему Холленбеку — тьма-тьмущая.

— А как насчет угонщиков? — спросил Серж. — Сколько машин остается невозвращенными?

— Непойманные угонщики? Что ж, случается и такое. В среднем — раз в месяц. Обычно ведь то всего лишь мальчишки, пожелавшие прокатиться с ветерком. Так ты мексиканец только наполовину?

Проклятье, подумал Серж, делая огромную затяжку. Нет, от Гэллоуэя ему не отделаться.

— Нет, мексиканец я чистый. Только дома мы по-испански не говорили.

— Даже твои родители?

— Отец умер, когда я был еще совсем маленький. Мать в разговоре путала английскую речь с испанской, а отвечали мы ей всегда по-английски. Из дому я уехал, едва окончив школу, после — четыре года в армии. А дембельнулся оттуда восемь месяцев назад. Давно уж я не слышал испанского, успел его позабыть. Оно и не мудрено: я никогда и не знал его особенно хорошо.

— Хреново, — буркнул Гэллоуэй. Похоже, объяснение его вполне удовлетворило.

Серж развалился на сиденье, вяло гладя на ветхие домишки Бойл-хайтса, борясь с подступившей волной уныния. Из всех полицейских, с кем он работал, только двое вынудили его в подробностях растолковать им, откуда это у него вдруг испанское имя. Черт бы побрал любопытных людей, подумал он. Ему ничего ни от кого не нужно, ничего, и даже от собственного брата, Ангела, пытавшегося после возвращения Сержа из армии всеми мыслимыми и немыслимыми способами уговорить его поселиться в Китайском квартале и устроиться вместе с ним работать на бензоколонке. Серж ответил ему, что не намерен надрывать себе пуп где бы то ни было, брат же его по тринадцать часов в сутки гнет спину на грязной заправочной станции в Китайском квартале. Да, он тоже мог выбрать такую жизнь. А потом жениться на плодовитой мексиканской девчонке, и прижить с нею девять детей, и приноровиться к тому, чтобы перебиваться с маисовых лепешек на бобы — на что еще рассчитывать, когда вокруг одно убожество и нищета? Что ж, подумал он с кривой усмешкой, вот ты и работаешь, только в другом чиканском barrio, променял шило на мыло. Но едва окончится годовая стажировка, он обязательно отсюда переберется. Голливудский округ или Западный Лос-Анджелес — вот его цель. Он мог бы снять квартирку где-нибудь на океанском побережье. Конечно, это обойдется недешево, но ведь можно разделить расходы с каким-нибудь другим полицейским. Или даже с двумя. Рассказывают, на любой вест-сайдской улице тебя стерегут домогающиеся мужиков, изнывающие от желания актриски…

— В Вест-Сайде работал? — спросил он вдруг Гэллоуэя.

— Нет, только на Ньютон-стрит и здесь, в Холленбеке, — ответил тот.

— Поговаривают, в Голливуде и Западном Лос-Анджелесе девчонки бродят толпами, — сказал Серж.

— Надо думать, — сказал Гэллоуэй и плотоядно ухмыльнулся, что на фоне его веснушек выглядело довольно глупо.

— Полицейские любят потравить соленые байки. Хотел бы я знать, насколько им можно верить.

— Многие истории — чистая правда, — ответил Гэллоуэй. — По-моему, быть полицейским чертовски выгодно. Начать с того, что бабье к тебе вмиг проникается доверием. Другими словами, девчонке не нужно опасаться парня после работы, если во время работы она видит его в черно-белой полицейской машине, одетым в синюю форму. Это внушает уважение. Она уже знает, что ты не насильник и не какой-то там маньяк. Уж за это она может ручаться. А в нашем городе это кое-что да значит. И еще она может быть совершенно уверена в том, что если у кого рыльце в пушку, так только не у тебя. К тому же встречаются девчонки, которых привлекает сама наша профессия. И дело тут не только в твоем мундире, скорее, в твоей власти, авторитете и так далее. В каждом округе без труда насчитаешь не меньше полудюжины охотниц за нашим братом. Тебе еще предстоит кое с кем из них познакомиться. Нет такого полицейского, чтобы их не знал. Они расшибиться готовы, лишь бы перетрахать весь полицейский участок, вплоть до последнего плюгавенького замухрышки. Кстати, встречаются среди них и очень хорошенькие малышки. С Люп еще не знаком?

— Кто такая? — спросил Серж.

— Одна из холленбекских охотниц. У нее свой «линкольн» с откидным верхом. Долго разыскивать ее не придется. Сама тебя из-под земли достанет. Я слышал, в своем деле она мастерица. — Гэллоуэй снова с вожделением зажмурился, и Серж, глядя на его веснушки, на этот раз не смог сдержать громкого смеха.

— Ты меня заинтриговал, мне уже не терпится с ней познакомиться, — сказал он.

— В Голливуде, пожалуй, этого добра навалом. Конечно, наверняка утверждать не берусь, потому как работать в районах, где носят исключительно фасонистые шелковые чулочки, мне не доводилось. Но по мне, так наш Ист-Сайд в этом отношении всем даст фору.

— Ты не против, если мы прошвырнемся по округу?

— Нет, и куда же мы поедем?

— Давай устроим объезд по всему Бойл-хайтсу.

— Полуторадолларовая экскурсия за счет Холленбекского дивизиона! — объявил Гэллоуэй.

Серж перестал озираться в поисках нарушителей уличного движения и изучать «горячую простыню». Он курил и разглядывал дома и людей. Здания все сплошь были старыми, большинство прохожих — мексиканцы, а большинство улочек были тесны и узки. Видно, их проектировали за несколько десятилетий до того, как впервые кому-то пригрезилось, что Лос-Анджелес станет со временем «городом на колесах». Ну а когда они себе это уяснили, было уже поздно: Ист-Сайд оказался слишком стар и слишком беден для новой эпохи, и улицы с тех пор шире так и не сделались, а дома еще больше обветшали. Серж увидел задрипанные магазинчики и лавчонки и почувствовал, как у него екнуло внутри и кровь прилила к лицу. Вот на вывеске выведено «Ropa usada»[8]. А вот panaderia[9] — сласти, булочки, пирожные, в которых масла, на его, Сержа, вкус, больше, чем следовало бы. Многочисленные ресторанчики, зазывающие на menudo[10] по выходным. Неужто, размышлял Серж, и впрямь так много желающих отведать эту жидкую красную похлебку? Ему казалось невероятным, что и сам он в детстве это ел. Хотя с голодухи особенно выбирать не приходилось. Он вспомнил брата Ангела и сестру Аврору — они, бывало, выжимали в menudo половинку лимона, посыпали пряностями и окунали в похлебку кукурузные лепешки, едва мать успевала вытащить их из духовки. Страдавшего туберкулезом отца Серж запомнил как человека с костлявыми запястьями, лежавшего целыми днями в постели.