Глава XXV

Профессор прохаживался с фонариком вдоль стен, читая латинские надписи.

– Никаких следов Tripbarium, – печально сказал он, – хотя вон там, за плахой имеется интересный пример использования каким-то продавцом индульгенций слова «questeur», датированный тысяча триста восемьдесят девятым годом. О, я вижу, дама Алиса Кителер, ирландская колдунья, приезжала сюда на уикэнд в тысяча триста двадцать четвертом году.

Мария отдыхала, лежа на дыбе и подсунув под голову вместо подушки знаменитое Профессорово пальто.

– Месяц тому назад, – сказала она, – Народ подумывал о том, что хорошо было бы навестить Лиллипутию, посмотреть, остался ли там кто-нибудь. А я им сказала, что когда ты разбогатеешь, мы купим яхту и отправимся ее искать.

– Да, это будет приятный отдых. Мы можем посетить все четыре страны, похитить Бробдингнега, заглянуть к Бальнибарбианцам и полюбоваться издали на Лошадей.

– К Бальнибарбианцам?

– К народу, который живет на летающем по небу острове, на воздушном острове под названьем Лапута.

– Вот здорово! Мы могли бы, если бы захотели, захватить его с помощью Летающей Крепости!

– Зачем?

– Пригодится на что-нибудь. Можно будет в следующую войну подвесить остров над Лондоном, пусть прикрывает его от воздушных налетов.

– К сожалению, он может летать только над Бальнибарби. Так сказано в книге.

– Ну тогда устроим на нем курорт. Или займемся исследованиями стратосферы, как профессор Пикар.

– У него потолок высоты составляет четыре мили. Самолеты и те выше взлетают.

– Тогда можно…

– Да нет, я прежде всего не понимаю, с какой стати тебе понадобилось его захватывать! – раздраженно воскликнул Профессор. – Почему бы не оставить его тем людям, что на нем обитают? Им там и без тебя хорошо.

– Так они же дураки. Все эти старые философы со свешенными набок головами, с обращенным внутрь одним глазом и со слугами, которые хлопают хозяев, когда те слишком задумываются.

– И что же в этом дурного?

– Да ты посмотри, чего они там наизобретали, это же помереть можно со смеху. Помнишь, один даже разработал проект извлечения солнечных лучей из огурцов!

– Почему же нет? Он всего лишь несколько опередил свое время. Как насчет рыбьего жира, витаминов и прочего? Ты и опомниться не успеешь, а люди уже начнут извлекать из огурцов солнечные лучи.

Мария приняла озадаченный вид.

Профессор перестал прохаживаться и присел на плаху.

– Ты знаешь, – сказал он, – на мой взгляд, насмешки доктора Свифта над Лапутой не делают чести его уму. По-моему, высмеивать людей лишь за то, что они привыкли думать, это ошибка. В нашем мире на одного думающего человека приходится девяносто тысяч таких, которые думать совсем не хотят, вот они-то и ненавидят думающего пуще всякой отравы. Даже если некоторые мыслители кажутс нам странноватыми, потешаться над ними не стоит. Все же лучше обдумывать огурец, чем не думать совсем.

– Но…

– Понимаешь, Мария, нашим миром правят люди «практические»: то есть те, которые думать не умеют, – никто их этому никогда не учил, да им и не хочется. Куда проще врать, лупить кулаком по кафедре, мошенничать, дурить избирателей, убивать – в общем, заниматься практической политикой. Так что, когда к ним вдруг приходит мыслящий человек, чтобы объяснить, в чем они не правы и как это выправить, им приходится изобретать что-то такое, что позволит забросать его грязью, потому что они и власти боятся лишиться, и боятся, что придется хоть что-то делать по справедливости. Поэтому они хором начинают визжать, что советы мыслителя – это «визионерство», что они «неосуществимы на практике», и что «все только в теории гладко». А уж когда им удается, играя словами, опоганить принесенную мыслителем крупицу истины, – вот тут можно, не торопясь, на досуге, заняться очернением самого мыслителя, после чего они вольны, как прежде, предаваться войнам и сеять бедствия, являющиеся неизменными следствиями практической политики. Я не думаю, что мыслящему человеку вроде доктора Свифта следовало, высмеивая мыслителей, помогать практическим политикам, даже если он намеревался высмеять только мыслителей глупых. И должен сказать, время отомстило Декану. Те самые изобретения, над которыми он так потешался, в конце концов оказались совершенно реальными.

– А что бы ты стал делать, – с подозрением спросила Мария, – если бы мы очутились на Лапуте?

– Нанял бы слугу-хлопуна и обосновался там навсегда.

– Так я и думала.

– В любом случае, я не очень верю в существование Лапуты. Я подозреваю, что Гулливер тут малость приврал. Из путешественников столь многие приобретают в конце концов сходство с сэром Джоном Мандевиллем…

– А почему ты в нее не веришь?

– Ты помнишь, каким образом Лапута удерживается в воздухе?

– Внутри острова расположен огромный магнит, у которого один конец притягивается к земле, а другой от нее отталкивается. Если им нужно подняться, они наклоняют магнит, чтобы отталкивающийся конец стал поближе к земле.

– Совершенно верно. Только я не думаю, чтобы такая машина могла работать. Сэр Томас Браун в своей «Pseudodoxia Epidemica» обсуждал именно эту тему в связи с Гробницей Магомета и прочими телами, о которых рассказывали, будто они держатся в воздухе благодаря магнитной силе, – скажем с железным конем Беллерофонта. Он утверждает, что этого сделать нельзя.

– Почему?

– Если магнитных сил достаточно для подъема, они будут тянуть тебя вверх тем сильнее, чем выше ты поднимешься. Это одна причина. Другая состоит в том, что если тебе удастся подвесить предмет между двумя равнодействующими магнитами, равновесие будет столь неустойчивым, что его нарушит малейшее дуновение ветра, и твой предмет полетит либо к одному полюсу, либо к другому. Кстати, ты помнишь, каковы были размеры летающего острова?

– Он покоился на адамантовой пластине толщиной в двести ярдов и площадью в десять тысяч акров.

– А что такое адамант?

– Ну, что?

– Это одно из старых названий алмаза. Если тебе требуется причина, чтобы захватить Лапуту, Мария, я полагаю, что алмаза длиной в пять миль и толщиной в двести ярдов будет вполне достаточно.

– Да уж!

– Я удивляюсь, как это доктор Гулливер не упер кусочка.

– Может быть, отломать не сумел.

– Может быть.

Некоторое время они размышляли об огромном сполохе синего пламени, мерцающем в воздухе, о световых волнах, отраженных и преломленных его сияющими гранями, – таким его впервые увидел Гулливер, – и в конце концов, их охватил благоговейный страх.

– А расскажи мне про Лошадей.

– Что именно?

– Ну хотя бы, – с виноватым видом сказала Мария, – как произносится их название.

Профессор откинул назад голову и заржал.

– Это еще что?

– Ты ржать умеешь?

Мария попробовала, чтобы выяснить, умеет она или нет.

– Как ты это делаешь?

– Дай сообразить. Я плотно сжимаю губы, языком, по-моему, вовсе не двигаю и как бы выдыхаю переливистый взвизг, который рождается в основании носа.

– А каким словом это ржание передается?

– Передать его словом непросто, – рот-то закрыт. Так что никакие буквы, в сущности, не годятся и гласные звуки тоже.

– Доктор Свифт передавал выдох с помощью «гу», взвизг с помощью «и», а всю носовую игру посредством «н» и «м» – Гуигнгнм. Так его научили лошади.

– Это и в книжке-то не легко выговаривается, когда читаешь вслух.

– Это всего лишь вопрос практики, – величественно произнес Профессор, – практики и веры в себя.

И он принялся весело ржать, уверяя, что цитирует одно место из конца девятой главы. Ржать принялась и Мария, причем каждый считал, что у него получается лучше, а лиллипуты снаружи в недоумении замерли.

– Жаль, – внезапно прервав ржание, сказал Профессор, – что нам нельзя посетить их.

– Почему нельзя?

– Потому что мы йэху.

– Я думала, йэху это такие противные волосатые твари, которые всюду гадят, воруют и дерутся.

– А это именно мы и есть.

– Мы?

– Доктор Свифт, описывая йэху, подразумевал людей, моя дорогая. Он думал о политиках, про которых я тебе говорил, про людей «практических», про «среднего человека», ради которого существует наша прославленная демократия. Вот так-то. Ты сознаешь, что «средний человек» скорее всего не умеет ни читать, ни писать?

– Ну, уж это ты…

– Мария, если слова «средний человек» вообще что-нибудь обозначают, то именно носителя человеческих качеств, усредненных по всем живущим на свете людям, – по России, по Китаю, по Индии, и по Англии тоже. Так вот, читать умеет меньше половины обитающих в этих странах людей.

– Но у йэху же когти…

– А у нас пулеметы.

– И от нас не пахнет!

– Мы просто не ощущаем нашего запаха. Мне говорили, что с точки зрения азиата европеец пахнет ужасно.

– Я этому не верю.

– Разумеется.

– И как бы там ни было, Лошади не имеют права нас прогонять.

– Почему же? Гулливера они изгнали.

– Но за что?

– Да за то, что он был человеком, как мы с тобой.

– Что за нахальство! – воскликнула Мария. – Хотела бы я посмотреть, как меня будет изгонять какая-то скотина.

– Вот, – умиротворенно произнес старик, – вот речи юного йэху. Точка в точку. Прислушайтесь к словам подрастающего Homo sapiens.

Глава XXVI

Для аэродромного ангара дворцовая кухня, пожалуй, была маловата, но ее оснащение заслужило некогда похвалы Дартикенава, а главный повар Принца-регента именно здесь создал свой знаменитый Китайский соус, состоявший преимущественно из красного перца, поскольку Принц утратил способность ощущать вкус чего бы то ни было иного.

В мрачном углу этой кухни, с сальной свечой, отбрасывающей на стены силуэты титанических печей, вертелов, на которых зажаривали по цельному быку, и жаровен, способных принять небольшого кита, в сломанном кресле-качалке, унаследованном ею вместе с Капитаном от покойника-мужа, в очках со стальными ободками, то и дело соскальзывавших с кончика ее носа, и с книжкой «Последний шанс Мирабель», то и дело выскальзывавшей из ее узловатых пальцев, клюя носом и резко распрямляясь, с клубком Марииных черных чулок в стоявшей под рукой рабочей корзинке и с лежавшей на колене головой Капитана сидела, подремывая, старая Стряпуха. Время давно уж перевалило за полночь, но она не ложилась, чтобы, когда потребуется, подать мисс Браун ее любимую грелку.

Капитан, чья голова покоилась у нее на колене, закатив глаза, преданно взирал на хозяйку, а из пасти его нежно сочились к ней на передник капли слюны. Каждую ночь он неизменно получал на сон грядущий сахарное печенье, вот у него слюнки и текли. Он размышлял о том, какой замечательный человек его Стряпуха, и задавался вопросом, как бы он без нее обходился на этом свете.

Увы, бедная моя мисс Мария, думала между кивками Стряпуха, бедная моя куколка, вот горе, так горе. Но мой девиз: «Правь, Британия!» и пока есть жизнь, есть надежда. Может, хоть этому ее старому джентльмену посчастливится простереть, как в Писании сказано, десницу свою над ее пристанищем, покуда они не уловили ее в сети лжи, за что нам следует призвать на их головы Всевышние Силы, пока еще не иссякла у нас надежда, хоть я и не удивлюсь, если есть в Небесах вечные ее источники, откуда мы ее черпаем не без помощи Светил Небесных во всей их Славе, о коей нам поведано. Боже мой, Боже мой. У меня духу не хватает даже до ее чулочков дотронуться…

Она в пятый раз вздернула голову, осмотрелась по сторонам с выражением, как бы говорившим: «А я и не сплю, вот так!», и уложила в рабочую корзинку очки.

Теперь, когда очкам больше ничто не грозило, Стряпуха, клюнув носом в шестой раз, склонила усталую голову на грудь и начала похрапывать.

Бедная Стряпа, думал Капитан. Надо с нею поласковее. Такую в доме держать – одно удовольствие. И преданная какая! Я всегда говорил, что такой любви, как от человека, от собаки нипочем не

– Ну, это когда еще будет. слово. У них наверняка и души есть, только их не унюхаешь. Просто жуть берет, до чего может особачиться человек, если с ним обходиться ласково и хорошо к нему относиться. Я точно знаю, что после смерти некоторых исторических собак, их люди ложились к ним на могилы и выли всю ночь напролет, и не принимали пищи, да так и зачахли. Тут, конечно, просто инстинкт, не истинный разум, а все-таки, как вспомнишь про такое, поневоле задумаешься. Я вот верю, что когда человек умирает, то он попадает в свой особенный рай, и там за ним присматривают добрые собаки. Может это и сентиментальность с моей стороны, ну да уж что поделаешь. И разве они, бедняжки, этого не заслужили? Да коли на то пошло, я бы осмелился утверждать, что даже в наших собственных небесах водятся люди, – чтобы собаки могли обзаводиться питомцами. Для некоторых собак и рай будет не в рай, если им не позволят взять в него своих человеков. Я-то определенно хотел бы, чтобы Стряпа…

Капитан вдруг оторвал голову от колена Стряпухи и вгляделся в далекую дверь. Шерсть у него на загривке встала дыбом, а длинный хвост выпрямился и замер, – надо полагать, в число его предков затесался когда-то сеттер. Нос, принюхиваясь, задергался.

В огромной арке двери стоял жалостный Школьный Учитель, держа перед собой лиллипутское печеньице размером с ромашку и хрипло приговаривая:

– Бедный Фиделька, на, на, Фиделька, Дружочек! Фиделька хороший Песик. А вот у меня Сахарок для Бедняжки Фидельки…

Исполнять подобного рода щекотливые поручения всегда посылали Школьного Учителя. Его сотоварищи толпились в отдалении, ожидая исхода переговоров.

– Фиделька! – с отвращением подумал Капитан. – Господи Боже ты мой!

Твердо ступая, он подошел к дверям, дабы выяснить, кто таков этот новый пришлец.

Бедный Школьный Учитель, пока его обнюхивали, держал перед собою печеньице, словно оборонительное оружие, и закрыв глаза, лепетал все, какие ему удавалось припомнить, успокоительные слова, поминутно поминая Фидельку.

– Вроде бы, человек-человеком, – размышлял Капитан, – если размеров в расчет не принимать, и пахнет так же, только слабее. Я, пожалуй, приручу его, как Стряпу. Надеюсь, она ревновать не будет.

И взяв Школьного Учителя в бархатистую пасть, Капитан оттащил его в свою корзинку, стоявшую рядом с качалкой.

Школьный Учитель, пока его перетаскивали, обморочно повторял:

– Ну, ну, бедный Малыш, благородный Друг.

Печенье он выронил.

Надо сказать, что Капитан был старым холостяком и, подобно прочим существам этого рода, питал бессознательную надежду, что в один прекрасный день у него вдруг могут появиться щенки. Быть может, размеры Школьного Учителя разбередили в нем это мечтание, потому что он, осторожно забравшись в корзинку, пристроил Учителя к себе на живот и немного потыкал его носом, располагая как следует, на что Школьный Учитель гневно промолвил:

– Отпусти меня, гадкий Зве…

Однако, докончить слово «Зверь» он не сумел, потому что язык Капитана плюхнул его по физиономии, будто гигантский кремовый торт, и не успев ничего больше произнести, Школьный Учитель уже принимал теплую ванну. Капитан очень хорошо знал, как обходиться со щенками, – первым делом их следует с ног до головы облизать и по возможности скорее, – он именно этим и занимался, пока отчаявшийся человечек, отплевываясь, лепетал насчет зве-зве-зверя. Учитель вышел из себя настолько, что даже двинул Капитана по носу, но новая его мамочка относилась ко всему благодушно и, так как щенок, судя по всему, закапризничал, прижала его к полу лапой.

– О, негодная Тварь! Лежать, Сэр! Отпустите меня! Фиделька, плохая Собака! Отпусти меня сию же Минуту!

Прошло еще много времени, прежде чем Капитан удовлетворенно свернулся в клубок, а мокрый Школьный Учитель осторожно выбрался из-под его подбородка. Он привстал рядом с корзинкой на цыпочки и потянул громадную серую завесу Стряпухиной юбки.

– Да, дорогой, – не просыпаясь, сказала Стряпуха. – Через минуту получишь, воробышек мой. Вот только скажем друг другу спокойной ночи.

Она решила, что это Капитан требует свое печенье.

Учитель еще раз дернул ее за юбку, и Стряпуха приоткрыла один глаз.

В следующий миг она широко распахнула оба, протерла их, надела очки, глянула на Учителя, решительно взвизгнула и отважно натянула себе на голову передник. Две минуты спустя, она приподняла уголок, выставила наружу глаз – тот, который открыла сначала, – и обнаружив, что это еще здесь, снова спряталась под передником.

– Мадам…

Стряпуха засучила по полу каблуками, давая знать, что если он не оставит ее в покое и не сгинет, с ней сию минуту случится истерика.

Школьный Учитель пригладил липкие волосы. «Этот мне слабый Пол! – утомленно подумал он. – Ба! Даже Крохи Разума ценятся в Женщине – подобно тому, как радуют нас несколько Слов, ясно сказанных Попугаем.»