Округ Киндл (№5) - Личный ущерб

Аппаратура работала великолепно, хотя Клекеру пришлось прилаживать Хитреца в большой спешке. Он очень переживал, что запись у стойки получится некачественная. «Там будет слишком много посторонних звуков. Звон бокалов, разговоры. На суде обвиняемые обычно начинают канючить, что какую-то обличающую фразу произнесли за соседним столом». Робби заявил, что приблизится к Косицу только после того, как тот примет не менее двух бокалов. Во всяком случае, сейчас он искать его, кажется, не торопился.

— Все по-старому, — ответил Мерсинг. — Твоя подружка, которую ты обычно звал КЧП, появлялась здесь.

— Да что ты? Передавай ей привет. — Робби качнул бокалом, понаблюдал за пузырьками и улыбнулся. — КЧП.

— Короткое Черное Платье, — пояснил Мерсинг, когда Сильвия поинтересовалась, что это значит.

Затем они обсудили парня по фамилии Коннерти, он был женат три раза, причем каждый брак, по словам очевидцев, длился не более года. В настоящее время Коннерти встречался с женщиной, которую Мерсинг назвал «сицилийкой».

— Наверное, светится в темноте, — предположил Робби.

— Точно, — согласился Дойл, и они дружно рассмеялись.

Ивон ничего не понимала, но ее это не огорчало. Она даже не пыталась прислушиваться. Сильвия прильнула к Робби, взяла его под руку. Колени, обтянутые блестящими нейлоновыми колготками, были слегка раздвинуты, и она старалась впихнуть между ними его бедро. Он снова пошутил, и все взорвались смехом.

Ивон шутку пропустила. Она отвернулась, почувствовав острую тоску. Это ощущение периодически возникало в ней, как месячные, всегда немного неожиданно и в неподходящее время, зато с такой интенсивностью, что на мгновение ей показалось, что она может вскрикнуть. Через несколько минут тоска исчезла, и Ивон облегченно вздохнула. Посмотрела на свой бокал с лимонным перье и поборола искушение выпить чего-нибудь настоящего.

Неожиданно Робби отстранил Сильвию и встал. Очевидно, на горизонте обозначился Косиц. Оставив Льютес щедрые чаевые, Робби повел Ивон к другому концу стойки.

Он рассказывал, что Косиц похож на только что вынутую из банки кильку, поэтому Ивон без труда идентифицировала жилистого пожилого мужчину с землистым цветом лица, сидящего насупившись. Прямо над ним пианист, одетый во все черное, исполнял попурри из популярных мелодий. Рядом с Ролло никого не было. Робби объяснял, что Косиц не терпит никакого соседства. Если кто-нибудь садился рядом, он сразу перемещался на следующий табурет, а если деваться было некуда, просто смотрел на стену или на бутылки в буфете бара. Разговаривал Косиц только с Льютес или другими барменами. Приветливо — если в обмене репликами из нескольких слов вообще можно обнаружить какую-то приветливость. Заняв табурет, Косиц клал на стойку две двадцатки и заканчивал пить, когда оставалась десятка — ее он оставлял на чай. В момент, когда они приблизились, Косиц, глядя в зеркало, поправлял редеющие волосы.

— Ролло Косиц, вот это встреча! — Робби скользнул на свободный табурет рядом.

Косиц сухо кивнул и затянулся сигаретой. Пианист заиграл «Вчера». Вяло напевая вполголоса знаменитый битловский шедевр, он думал о том, как выдержать еще один вечер унижений, когда его исполнение замечают не больше, чем шум воды в водопроводных трубах. Ивон знала, что музыка помешает при расшифровке записи, но ничего сделать было нельзя. Косица в любом случае отсюда не уведешь.

Когда Робби представил Ивон, он повернул голову и бесцеремонно смерил ее взглядом. В этом шикарном заведении, где сам воздух пропитан модной тусовкой, Косиц казался неуместным, как ковбойская шляпа на пожилой библиотекарше. Он был в поношенном спортивном твидовом пиджаке и линялой клетчатой рубашке. Остатки черных волос формировали некоторое подобие прически. Лицо высушено алкоголем.

Робби прислушался к игре пианиста, затем рассказал Косицу короткий анекдот:

— Значит, заходит в одно заведение парень, открывает дипломат, выставляет на стойку миниатюрный «Стейнвей» вместе с таким маленьким человечком, вроде гнома, и просит у бармена разрешения выступить. Тот соглашается. Маленький человек садится за рояль и играет примерно час. Публика в восторге. Парень собирает приличные деньги. Когда же бармен начинает восхищаться, мол, какой хороший источник дохода, парень морщится: «Мне просто не повезло. Я тут недавно выпустил джинна из бутылки, а он попался глуховатый. Я попросил у него тридцатисантиметровый пенис, а он расслышал „пианист“, и вот пожалуйста». Ролло кисло улыбнулся, у него это означало высшую степень веселья, загасил сигарету, покачал головой. Потом приложился к коктейлю. Он пил так называемый старомодный коктейль (виски, горькое пиво, сахар и лимонные корочки), всегда держа бокал в правой руке. Причем так, чтобы не был виден ноготь указательного пальца. Робби рассказывал, что он у него изуродован. След войны. Косиц его стеснялся и прятал. Но когда Ролло сердился, он тыкал в тебя этим пальцем. Очень дурной знак. В остальное время бесстрастный оруженосец Брендана Туи старался свой ноготь не демонстрировать.

В данный момент Ролло Косиц был абсолютно спокоен. Он чуть взболтнул бокал, задумчиво оглядел и осушил. Отправил в рот кубик льда. Робби дождался, когда подошла Льютес, освободил свой табурет для Ивон и, положив на стойку пятьдесят долларов, попросил налить Ролло еще бокал и погадать Ивон. Льютес принялась тасовать, а затем раскладывать карты Таро. За этим наблюдали все, даже Косиц. Как ни странно, производить манипуляции длинные ногти ей совершенно не мешали.

— Как дома? — раздалось в наушнике Ивон.

Косиц очень тихо спросил Робби, полагая, что она не слышит. Голос у него оказался на удивление высокий, настоящий фальцет. Ивон подумала, что причиной неразговорчивости, возможно, является именно бабий голос.

— Ничего хорошего, — ответил Робби.

Косиц хмыкнул. Было не ясно, то ли это реакция на состояние Лоррейн, то ли на бокал с коктейлем, который Льютес поставила перед ним.

— Я тебя встретил очень кстати, — произнес Робби. — Есть одна проблема, которую хотелось бы с кем-нибудь обсудить. А ты как раз подвернулся. — Он весело рассмеялся. — Надеюсь, что-нибудь подскажешь. Мы же в баре, где каждый делится своими проблемами с ближним. — Робби снова засмеялся.

Ивон краем глаза заметила, как Косиц кинул в рот еще кубик льда.

— Понимаешь, я застрял с одним иском, который подал пару недель назад, — продолжил Робби.

— Кто его рассматривал? — спросил Косиц без всякого интереса.

— Малатеста.

— Хороший судья. — Косиц помолчал и добавил: — Понимает в законах.

Льютес раскладывала карты, разговаривая с ними, как с живыми.

— Что верно, то верно, — услышала Ивон в наушнике голос Робби. — И обычно, понимаешь, я рад к нему попасть. Но теперь возникли большие трудности. Клиент работал маляром в строительной фирме. Во время покраски круглого портика обвалились леса, и он получил очень серьезные повреждения спины. Значит, подаем иск, все честь по чести, а он недавно звонит и убитым голосом сообщает, что вчера у него обнаружили рак легких. Причем четвертой степени. Представляешь, рак! Если страховщик узнает, что парню все равно крышка, он получит пшик, ведь главные выплаты связаны с потерями будущих доходов.

Робби оторвал взгляд от экрана телевизора, где показывали гонки мотоциклов по грязи, и посмотрел на Ролло Косица.

— Тут ведь что получается. Единственная надежда расколоть страховщика — если судья срочно приостановит процесс предоставления документов, пока я буду пытаться уладить дело полюбовно. Но Малатеста никогда не согласится на это. Такое может позволить себе только судья Школьник. Уолтер уже предупредил меня, чтобы я не рассчитывал. Малатеста не допустит никаких отклонений от стандартной процедуры. — Робби сделал драматическую паузу. — Так что сам видишь, неприятностей у меня хватает.

Он изложил все в точности, как предписали Сеннетт и Макманис. Не просил помощи, просто поплакался в жилетку. И одновременно предупредил, что если дело будет рассматривать судья Малатеста, то проиграют все. Притворившись, что заслушалась игрой пианиста, Ивон исподтишка наблюдала за Косицем. Тот сверлил глазами Робби и нервно подергивал верхней губой. Несколько раз коснулся ее почерневшим ногтем, будто хотел что-то сказать, но промолчал.

Робби понял сигнал и перевел разговор на положение в турнирной таблице баскетбольной сборной Индианы, которая на прошлой неделе разнесла команду местного университета. К этой теме Косиц также никакого интереса не проявил. Он отодвинул недопитый бокал и слез с табурета. Льютес положила последнюю карту, бубновую даму, и вгляделась в нее. Затем озадаченно посмотрела на Ивон:

— Эта дама ведет двойную жизнь.

Ролло Косиц медленно двинулся к выходу, не попрощавшись. Слышал ли он эти слова, осталось загадкой.

Запись получилась ужасная. Клекер просил Робби в критические моменты втягивать живот и чуть выгибаться, чтобы обеспечить лучший доступ звуковых волн к микрофону, который прикреплен у него под галстуком. Робби так и делал, но все равно звуки фортепиано и пение накладывались на каждую произнесенную фразу. Например, был отчетливо слышен голос женщины, которая громко подвывала пианисту: «И теперь я тоскую по прош-ло-му, му, му, му». В баре Ивон на нее даже не обратила внимания. А самое главное, из записи не было ясно, воспринял ли вообще Косиц то, что говорил Робби.

Но он воспринял. Еще как. Ивон могла это подтвердить, так же как и Робби.

Собравшиеся в конференц-зале Макманиса прокрутили запись несколько раз и выслушали комментарии Робби.

— Если я буду продолжать давить, — закончил он, — они меня просто прикончат. Я и так зашел слишком далеко.

— Чего вы всполошились? — хмуро спросил Сеннетт. — Ничего страшного не случилось.

Робби тут же взвился.

— Послушайте, Стэн, вы, возможно, думаете, что я просто встретился с большим серым волком и испугался. Но мне известно точно, этот приспешник Брендана — настоящий убийца. В Корее он убивал людей голыми руками. И если нужно, сделает это сегодня. Понимаете, Ролло — исполнитель, вот почему он все время такой закрытый, постоянно застегнут на все пуговицы. И деньги тут не главное. Таким образом он поддерживает заведенный порядок.

Присутствующие стали недоуменно переглядываться. Ведь большинство разговоров о заказных убийствах при проверке оказывались обычным трепом. Мне тоже с трудом верилось, что к этому может быть причастен председатель судебной коллегии. Одно дело — взятки, а совсем другое — убийство человека. Похоже, мой скептицизм разделяли и агенты ФБР: Элф, Джим и Джо Амари.

— Тогда давайте я расскажу вам одну историю, — предложил Робби. — Я уже упоминал, что у Брендана есть любовница с двадцатилетним стажем из его офиса, по имени Констанца. Этакое изящное ювелирное изделие, метр шестьдесят ростом, превосходно сложена, а лицо — просто закачаешься. Там всего намешано понемножку, мексиканского, ирландского и даже индейского. Ей сейчас пятьдесят с чем-то, но она по-прежнему хороша необыкновенно. Дама замужняя — ну, это другая история, — двое детей, мальчик, совершенный оболтус, и дочка, полная ему противоположность. Брендан к этим детям относился очень по-доброму, почти так же, как ко мне. Нет, честно, всегда был внимательный, заботливый. Тем временем дочка поступает в университет. А там, как положено, все сопутствующие прибамбасы. То есть отбрасывает фортели, как многие студентки в ее возрасте. Кроме всего прочего, заводит бойфренда. Черного парня. Вообще-то неплохого. Самовлюбленного, конечно, но ведь ему всего девятнадцать. Констанца на дыбы. Не только потому, что он черный. Думаю, если бы он был черным и католиком, она бы, наверное, примирилась. А так это для нее уцененный товар. Дочка, ясное дело, вначале брыкается и все такое, а потом, сами понимаете, мать свою она любит, жизнь продолжается. В общем, она распрощалась с черным парнем и начинает встречаться с другим, тоже приятным. Правда, пуэрториканцем, который для мамы не лучше первого. Но этот хотя бы католик, и то хорошо. Но черный парень, его звали Артис, не отступается. Звонит, преследует ее всюду. В общем, идет в разнос. Бросает учиться, и крыша постепенно съезжает. И вот однажды вечером он подкарауливает девушку с этим бойфрендом-пуэрториканцем. Его, значит, бьет по голове рукояткой пистолета, а на нее наставляет дуло, угрожает изнасиловать и в конце концов — что это за удовольствие, можно только гадать — начинает мастурбировать, а девушку заставляет на это смотреть, Констанца отправилась прямым ходом к Брендану, у него теснейшие связи с полицией. Стоило бы ему позвонить, и того парня бросились бы разыскивать не менее тридцати полицейских. И уверяю вас, ему бы нигде не было никакого снисхождения. В тюрьме промассировали бы задний проход до консистенции манной каши. Но этот вариант задействован не был, потому что, я полагаю, Брендан уже беседовал с этим парнем. Сказал ему пару слов типа «брось, иначе…». Так вот, сейчас наступило это самое «иначе». Он снимает трубку, звонит Тутсу Нуччио, который всегда на связи. Но Брендан есть Брендан. Он ничего прямо не просит, просто болтает с Тутсом и как бы между прочим, рассказывает ужасную историю, случившуюся с дочерью его секретарши. «Представляешь, какая горилла! Не знаю, зачем из зоопарка такого сукиного сына выпустили. Он не имеет права называться человеческим существом. Для меня просто мучение сознавать, что я с этим подонком дышу одним воздухом». Вот и все. В том смысле, что Артису крышка. Чао, оревуар, пока. Когда его нашли, обнаружилось, что перед тем, как прикончить, ему облили гениталии аккумуляторной кислотой. По бумагам полиции это прошло, как бандитская разборка. Газетчики восклицали: «Боже, что они делают друг с другом» Гениальный Брендан, разумеется, нигде своих отпечатков не оставил. Он рассказывает о том, что произошло с бедным Артисом, и улыбается: «Вот видите, есть еще Бог на небесах». Этот человек верующий, но особого сорта. В общем, если дядя Брендан когда-нибудь обнаружит, что я его подставил, со мной будет то же самое. Прихлопнут, как муху, а он придет полюбоваться на мои последние трепыхания.

Впоследствии оказалось, что через неделю судья Джиллиан Салливан получила негласное административное взыскание в виде отстранения от рассмотрения дел на девяносто дней. Официально она считалась госпитализированной со «стрессом». Ее портфель дел распределили между другими судьями. Два фиктивных иска Робби передали судьям Краудерзу и Барнетту Школьнику. И одновременно иск маляра, у которого обнаружили рак, от судьи Малатесты передали судье Школьнику с пояснением «в целях упорядочения судопроизводства». Значит, Косиц просьбу Робби выполнил.

В тот вечер мы об этом еще не знали, но Робби все же удалось нас убедить.

Это опасные люди, и горе любому, кто пересечет им дорогу.

По дороге домой в «мерседесе» они долго молчали. День выдался трудный, да и движение в этот час было напряженным. На красном сигнале светофора, когда машина остановилась под неисправной мигающей ртутной лампой, Ивон спросила:

— Что значит «светится в темноте»?

— А то, что у нее силиконовые груди, — ответил Робби, устало улыбнувшись.

Она засмеялась.

— Там все мужчины мне показались какими-то злыми.

— Думаешь, женщины лучше? Ищут богатых ребят, у которых есть чем поживиться на халяву.

— Зачем ты так?

— Да что там говорить, они там все злые, во всяком случае, большинство. Потому что одиноки. Вечер идет к концу, и на душе становится все паршивее и паршивее. Они истощены физически и духовно. Мужчины. Женщины. И каждый играет какую-нибудь роль, лишь бы не выглядеть тем, кто есть на самом деле. Если бы в моей власти было переименовать это заведение, я назвал бы его «Приют комедиантов».

— Но зачем ты вообще туда ходишь?

— А ты сама в подобных местах никогда не околачивалась?

В таких нет. Она, конечно, погуляла, не без этого. После Олимпийских игр, когда ее тело перестало быть священной реликвией, Ивон решила заполнить кое-какие пробелы. Вошла в компанию любителей повеселиться, которые с размаху бросались в ночь с пятницы на субботу, как в бассейн. Причем ездили чуть ли не по всей стране. Основой всех развлечений было пьянство как подготовка к сексу. Сейчас эти ночи Ивон вспоминала со стыдом, хотя увлечение такой жизнью продолжалось недолго. Но даже в самом начале она не могла припомнить ни одного вечера, чтобы ее охватило такое же возбуждение, какое наблюдала у Робби. Он возбудился мгновенно, переступив порог. Когда Ивон сказала ему об этом, Робби усмехнулся.

— Дело в том, что я постоянно гоняюсь за мифом. Как всякий, кто туда приходит. Понимаешь? Мифом любви. Ну, типа любовь меня изменит, я стану другим, лучше, любовь поможет мне разобраться в себе.

— Но ведь никогда ничего не получается, — глухо проговорила Ивон, впервые привнеся в беседу что-то личное. Он не заметил, что она имела в виду не его, а себя.

— Почему же? В момент, когда зарождается чувство, получается. И в постели тоже. Еще как. Потому что я верю. И она тоже. Ведь наши ощущения настоящие. Реальная жизнь отходит на задний план, скрывается в тумане. Никакой я не адвокат, у меня нет больше прошлого, а дома не лежит умирающая жена. И у нее тоже. Я верю, что могу быть счастливым. И она верит. Понимаешь, мы можем сделать друг друга счастливыми. Я могу сделать для нее что-то замечательное, а она для меня. И за это мы любим друг друга. Час, ночь… А потом я будто выхожу из оцепенения, очухиваюсь. И начинаю думать, а отчего это у меня такая близость с женщиной, о существовании которой шесть часов назад я даже не подозревал. Проходит еще немного времени, и я спрашиваю себя: а что в этом плохого? За что я должен себя осуждать? Понимаешь, я не из тех мужчин, для которых секс самое главное, но все равно нам обоим сейчас вместе славно. И это главное.

В радиоприемнике звучала очень нежная мелодия. Робби молчал, ожидая от Ивон отклика, но она не могла вымолвить ни слова. Беспечность, открытость, с какой он говорил о себе, словно о другом человеке, ее поражала.

— А вот когда все заканчивается, — продолжил Робби, — осознаешь, что ничего не получилось. Обычно после всего мне хочется поскорее убраться оттуда. Не понимаю почему. Наверное, от неловкости. Знаешь, возникает ощущение, будто из меня что-то вытащили. Да. Она уже не кажется мне такой красивой, но не в этом дело. Хуже всего то, что я начинаю видеть, какая между нами зияет пропасть. Вдруг осознаю, что у нас нет точек соприкосновения. У нее завтра занятия в школе косметологов, папа-полицейский, каждый вечер до бесчувствия накачивающийся бренди, мама читает новены[30]. Короче, у нее своя жизнь, и эти минуты, проведенные вместе, в сущности, ничего не изменили. Ты не поверишь, но ни с одной женщиной я ни разу не провел всю ночь. Даже когда был холостой. Даже с Лоррейн. Разве что после того, как мы обручились. Но это естественно. А прежде нет. И даже потом, первые несколько раз… в общем, она говорит, ну, Робби, чего ты… ведь уже можно. И я оставался. Но спать не мог. Не мог заснуть ни на секунду. Но вот проходит время, и я опять принимаюсь за свое, — произнес он с прежним пафосом. — Искать любовь! Тот самый миф. Заявляюсь в клуб в пятницу вечером, принимаю три виски, с удовольствием наблюдаю толчею у бара, вдыхаю сигаретный дым, смеюсь шуткам, сам что-то рассказываю, стараясь перекричать музыку. Она здесь такая громкая, словно в воздухе машет крыльями огромная птица. Короче, заряжаюсь всем этим и снова начинаю верить в миф. Примечаю кого-нибудь в зале и думаю: да, наверное, это она. Та, которая мне сейчас нужна.

Ивон представляла картину. Две-три Сильвии прилипли к потрясающему адвокату-миллионеру, а он рыскает взглядом по залу в поисках женщины еще моложе, еще красивее, еще совершеннее. В поисках той, которая сможет сделать его лучше, чем он есть. На мгновение на Ивон накатилась знакомая тоска, как тогда в баре, но сразу отпустила. Она посмотрела в окно на силуэты огромных городских строений.

— Ну вот, ты наконец нашел свой сегодняшний идеал. Что дальше? Вначале ты, конечно, спросишь у нее, какие она предпочитает цифры, четные или нечетные. — Ивон невольно рассмеялась. — А дальше?

— Оказывается, почти все любят четные, — ответил Робби.

— И что ты говоришь потом?

— Не знаю. Давай для ясности предположим, что это ты. Я расскажу тебе о себе. Что люблю, а что нет. В детстве я не любил фильмы ужасов, и они по-прежнему мне не нравятся. А вот тебе, я уверен, нравятся.

— Верно.

— Кто бы сомневался! А вот я люблю гром. Большинство людей его не любят. А мне нравится, как он гремит. Бам-бам! Будто что-то там лопается. Вот так. — Робби всплеснул ладонями в перчатках.

— А потом?

— Я спрошу тебя, чего ты боишься по-настоящему. Перед чем испытываешь ужас.

— И какие ответы получаешь?

— Зависит от того, насколько ты пьяна. Мне приходилось слышать разное. Рак груди. Это почти на первом месте. Ехать в машине одной ночью, особенно в снегопад. Естественно, изнасилование. Пауки. Крысы и прочие мерзкие грызуны. Лифты. Одна женщина — мне с трудом удалось вытащить это из нее — призналась, что где-то внутри таится маленький ужас перед шумом воды, спускаемой в туалете. И есть много такого, что не имеет названия. Ночные шумы. Привидения, разные страшилища.

— А что ты говоришь им о себе?

— Если честно, то я подстраиваюсь. Выдумываю что-нибудь подходящее. Если она говорит, что ее страшит рак груди, я скажу: «Надо же, какое совпадение! Мой отец умер от рака груди. Представляешь, у мужчин тоже такое бывает. Правда, редко — два случая на десять тысяч, — но бывает. И я ужасно этого боюсь».

— То есть врешь. Да?

— Конечно. К тому же мой папаша, насколько я знаю, пока жив.

— И они этому верят?

— Некоторые. Если ты хочешь пойти со мной, то либо поверишь, либо убедишься, что я стараюсь сделать тебе приятное. И не станешь бояться того, что будет у нас дальше. Понимаешь?

Ивон промолчала.

— Если все сложится как надо, — продолжил Робби, — мы хорошенько поужинаем. Обязательно раздавим бутылочку красного вина. Самого лучшего. Затем двинемся к тебе или в отель. А там я, как обычно, спрошу… — Он отважился бросить на нее короткий взгляд. — Где бы ты хотела, чтобы я прикоснулся к тебе в первую очередь?

Ивон вздрогнула.

— Может быть, ты желаешь, чтобы я тихо подошел сзади и положил ладони на бедра? Или коснулся грудей? Даже не коснулся, а лишь намекнул. Чтобы касание было легким, как дыхание. Твои соски станут такими твердыми, что станет немного больно.

— Не надо, — пробормотала Ивон. — Не надо обо мне.

Вообще-то она намеревалась прекратить этот разговор.

— А потом начинается раздевание, — произнес Робби. — Долгое. Я не люблю, когда разделись и давай, словно это такси и включили счетчик. У некоторых ведь как: только начали и тут же закончили. А я… нет, времени на раздевание не жалею. Юбка, блузка. Мне нравится снимать один слой за другим. И вот наконец она обнажена, и я радуюсь каждой частице ее тела, любуюсь, будто редкой драгоценностью. И не обязательно что-то интимное. Нет, прекрасно все. Локоть… плечо. Затем я сделаю что-нибудь неожиданное. Засуну язык наполовину в ухо. Но мне всегда хочется, чтобы это было именно то, что ей нужно. Ведь когда дело доходит до тонкостей секса, они все такие разные. Понимаешь? У каждой имеется своя маленькая особенность в получении удовольствия. С одной надо действовать энергично, интенсивно, а с другой, наоборот, медленно. Ласкай меня здесь, но не там. Мне нужно знать. Тогда мы оба будем свободны. Эта приходит в экстаз, когда я занимаюсь грудями, а та тут же кончает, как только моя ладонь коснется попки. Но такое всегда подарок. Всегда. Даже если это всего лишь пятиминутная возня в телефонной будке. Во мне сохранилась частица каждой женщины, с которой я когда-либо занимался любовью. Слава нам.

Он наконец замолчал. Ивон сидела, не проронив ни слова. Забавно, какие сюрпризы порой преподносит жизнь. Кто бы мог подумать, что она станет заинтересованно выслушивать откровения поднадзорного! Где-то вдалеке замычал клаксон грузовика. Ивон собиралась решительно потребовать прекратить эти разглагольствования. Хватит. Если бы Робби продолжил, она обязательно сказала бы. Но он сменил тему:

— Ну а чего боишься ты?

— Дались тебе эти страхи! — Ивон засмеялась.

— Я просто так, — не унимался он. — Тебе вовсе не нужно раскрывать никаких секретов. Просто скажи, чего ты страшишься больше всего?

Она посмотрела в окно. Было почти девять. На перекрестке ждал зеленого света мальчик. Его, очевидно, послали в магазин на углу. Он стоял без пальто, ежась от холода, с зажатой в руке коричневой сумкой.

— Смерти.

— Это не считается. Смерти боятся все.

— Нет, я имею в виду, на меня вдруг что-то находит. Будто в голове включили магнитофон. «Этому придет конец. Этому придет конец. Этому придет конец». Начинает меркнуть свет, и я исчезаю. В такие моменты я настолько напугана, что даже не могу пошевелиться.

«И одна. Самое ужасное, что в такие моменты я всегда одна. Совершенно одна». Разумеется, вслух она это ему не сказала.

Машина двинулась на зеленый свет, и по лобовому стеклу пробежали блики от дорожных огней. С серьезным выражением лица Робби выглядел еще привлекательнее.

— А ты? — промолвила Ивон. — Какой самый большой страх у тебя?

— У меня? — Он пожал плечами.

— Ну давай же!

— Только не смейся, хорошо? Сам я никогда ни над чьими страхами не подшучиваю. Например, девушка мне однажды призналась, что боится старости, потому что тогда у нее станут уродливыми ступни. Она говорила это очень серьезно, а я сочувственно кивал.

— Я не буду смеяться, — пообещала Ивон. — Говори.

— Порой я просыпаюсь ночью — это все звучит, конечно, глупо, — кругом темно, а я лежу и не понимаю, кто я есть. И просто цепенею от страха. И главное, не ясно, почему я не могу это вспомнить. То ли напуган, то ли наоборот. Нет, свое имя я помню. Если кто-нибудь меня окликнет, я отреагирую. Но в такие моменты я не ощущаю себя частью окружающего мира. Вроде как плаваю в темноте, плутаю на ощупь и жду, жду, жду, пока это ко мне вернется, и я осознаю, кто я, что я и какая у меня внутри начинка. А до тех пор просто ужас, и больше ничего. Странно?

— Да.

— Еще бы. Тебе такое неведомо.

— Ошибаешься. — Ивон попыталась призвать себя к порядку, ужаснулась тому, что делает, но снова не получилось. — У меня почти так же. Ведь я сотрудница спецслужбы, и мне часто приходится вживаться в чужой образ. Я просыпаюсь по ночам и сначала не понимаю, кто я. Задаю себе вопрос: «Кто я? Кто я?» — и вроде как жду, чтобы мне ответили.

Машина остановилась у ее дома.

— Да, это действительно страшно, — заметил Робби.

— Действительно, — отозвалась она и повернулась к нему. Он не шелохнулся, неожиданно почувствовав, что с ней так нельзя. Здравый смысл или интуиция… Ивон поморщилась от накатившей боли, казавшейся почти родной, дождалась облегчения и грустно кивнула.

Ивон вышла из «мерседеса» и, отвернув голову от холодного ветра, двинулась по скользкой дорожке к месту, которое сейчас считалось ее домом.

Март

15

— На конкурсе дебилов Барнетт Школьник наверняка занял бы призовое место, — заявил Робби Фивор. — Таких тупиц поискать нужно. Стоишь, бывало, перед судейским креслом и думаешь: «Боже, как же этот дуб сдавал экзамены на юридическом?» А потом до тебя доходит: да ничего он не сдавал. Это его брат, Криворукий, все устроил.

Говорят, в свое время Криворукий, теперь уже давно покойный, устраивал дела много сложнее, чем сдача экзаменов на юридическом. Соратник Тутса Нуччио, он имел многочисленные связи во всех влиятельных кругах, включая мафиозные. Прозвище Криворукий получил еще в сороковые годы, повредив правую руку в постыдной драке на расовой почве. Официально он был партийным функционером и одновременно владел крупным страховым агентством. Разумеется, оно процветало.

— Я слышал, — рассказывал Робби, — что своего брата Барни Криворукий посадил в судейское кресло, поскольку тот был слишком глуп для адвокатской практики. Парню, чтобы застегнуть ширинку, и то была нужна письменная инструкция. Сейчас-то он выглядит как настоящий судья — благородная седина и все такое — но на лице постоянно трогательное испуганное выражение. Типа «я вас всех очень люблю, только, пожалуйста, не задавайте трудных вопросов». Нормы доказательственного права для него темный лес. Этот тупица сидит в судейском кресле уже двадцать шесть лет и до сих пор принимает к сведению показания, основанные на слухах. Одному Богу известно, чем обязан Криворукому Брендан, потому что Школьник начал работать здесь с тех пор, как Брендан стал председателем судебной коллегии.

В конце дня мы собрались у Макманиса послушать Робби. На столе претцели[31], безалкогольное пиво, за окном заходящее солнце, которое, кажется, собиралось прожечь в реке отверстие. Комната полна, потому что все агенты сделались поклонниками устного творчества Робби и старалась не пропустить его выступления. Он — без пиджака, рукава рубашки закатаны — оглядывает присутствующих, иногда улыбается, порой решительно кивает, энергично жестикулирует. В общем, мастерски организует обратную связь с аудиторией. Наблюдая за ним, я представлял, насколько магически он, должно быть, действовал на жюри присяжных.

— И, тем не менее, — продолжил Робби, — неприязни Барни не вызывает. Я знаю, Стэн, вы не поверите, но он хороший человек. Старается никого не обидеть. И честен перед Богом. А деньги берет, потому что так велел старший брат. Про него рассказывают одну историю. Правда это или нет, но история сильная. Больше двадцати лет назад Школьник рассматривал дело о разводе. Он еще только начинал и не знал, как это делается. А адвокаты были, я не помню точно кто, настоящие зубры. Умели общаться с судьями. Так вот, перед судебным заседанием Барни неожиданно отзывает адвокатов в заднюю часть зала, в самый дальний угол и своим характерным тихим гнусавым голосом говорит: «Значит, так, если хотите, чтобы я решил все по справедливости, — деньжата поровну».

Вскоре посредничать в таких делах стал его судебный секретарь, еврей-хасид, Пинхус Лейбовиц. Голубоглазый, бородатый, с пейсами, в старомодном лапсердаке. В общем, все как положено. Он установил там настоящую тиранию. И ничем этого холодного безжалостного негодяя прошибить было нельзя. Утверждали, что иногда он даже останавливал судебное разбирательство под предлогом замены ленты в пишущей машинке, а на самом деле вел судью в заднюю комнату и давал указания. Мог даже пожурить или отругать. «Разговаривали» с судьей адвокаты только через Пинхуса.