1

 
      Первым весну почуял Киндер. Долго пахло только морозом. Мороз глушил все остальные запахи. Даже собаками не пахло. Те, что остались в живых, сидели в своих дворах. Холод гнал с улицы.
      И вдруг подул влажный ветер и запахи оттаяли. Киндер забеспокоился, стал обнюхивать стенки домов, углы, столбы. Ах, как прекрасен оживший мир! Воробьи, которые всю долгую зиму куда-то прятались, вдруг высыпали на улицы, закопошились в сладко пахнущем конском навозе. Воздух по утрам звенит от их чириканья! Киндер коротко тявкал и бросался на стайку воробьев. Нет, он не хотел их обидеть, просто поиграть, поразмяться в прыжках.
      С каждым днем ветер становился влажнее. Снег потемнел и осел. Из водосточных труб с грохотом вылетали зеленоватые цилиндры льда. Киндер поджимал хвост и отпрыгивал в сторону.
      Пожалуй, одновременно с Киндером почуял весну и доктор Эрих-Иоганн Доппель. Берлин требовал зерно, мясо, лес, лен… Много чего требовал Берлин.
      Ближние села и городки вычищены так, что мелким гарнизонам, расквартированным там, есть нечего. Приходится посылать из Гронска. А это небезопасно. Часть грузов не доходит. Всюду орудуют партизаны, возникают там, где их не ждешь. И исчезают из тех мест, где их ищешь. Этот их "дядя Вася" хитер и изворотлив. Везде у него свои люди. Он, Доппель, не поручится, что где-нибудь в его канцелярии, среди его проверенных и перепроверенных людей, нет человека "дяди Васи". Иначе откуда партизаны узнают даже то, что знает только узкий круг людей?
      Штурмбанфюрер Гравес все время ударяет в пустоту. "Дядя Вася" предупреждает каждый его шаг.
      Полковник Фриц фон Альтенграбов, конечно, солдат решительный, но прямолинеен. Ему все кажется, что немецкая армия всесокрушающая машина. Стоит только дать команду, и партизаны будут уничтожены. А ведь у "дяди Васи", судя по всему, организация помобильней, и если он, не дай бог, даст команду, туго придется полковнику.
      Иногда, конечно, удается кое-что вывезти из дальних поселков. Иногда. А чаще партизаны успевают предупредить селян, и те спокойно угоняют скот в лесные дебри, разбирают тракторы на части, прячут зерно. А то могут встретить и пулями.
      Сожгли несколько сел. Перестреляли нескольких старух. А вывозить-то все равно нечего.
      И вот-вот начнется распутица. Если не вывезти товары по санному пути, сам увязнешь в русской грязи. Он-то помнит, какие дороги были осенью!
      Почуяв весну, доктор Доппель заторопился. Грузовики и санные обозы с конвоем носились по области, но натыкались на пустые, брошенные хаты, на нищие голые деревеньки, где от скота и птицы оставались только кучи навоза.
      Мобилизовали местное население на лесозаготовки. Валили лес под дулами автоматов. В Берлин пошла депеша: столько-то тысяч кубометров первосортной древесины заготовлено и отгружается. А в конце концов выяснилось: так валили лес, что к нему не только машине, пешему не добраться. На танке не подойти. Вот тебе и кубометры!
      Расстреляли несколько саботажников. А леса-то все равно нет!
      Это - рука "дяди Васи". Надо бы настоять на том, чтобы полковник не распылял сил. Малыми отрядами ничего не сделаешь. Надо обложить партизанскую базу. Надо взять "дядю Васю". Впрочем, даже эта мера не кардинальна, вместо "дяди Васи" найдется какой-нибудь другой "дядя".
      А Берлин требует. И вообще надо поторапливаться. Не засиделся ли он здесь? Ленинград не взят. Москва не разрушена. Стабилизация фронта. Что-то она таит? Блиц-криг… Смешно!
      И надо будет завезти продукты в гостиницу Гертруде. Скоро не из чего будет варить полковнику манную кашу.
      Поездили бы там, в Берлине, по здешним поселкам!
      И Филимонычу весна дала о себе весточку. Что болела на перемену погоды культя - это полбеды. А вот что он работы лишился - беда. Всю зиму, такую-то лютую, продежурил возле того казенного имущества и - на тебе! Утром понаехали грузовики с солдатами и собаками. Замки сбили. Под брезентовым куполом и в конюшне привязали собак. В вагончиках расселились солдаты. Задымили походные кухни. Себе варево, собакам варево. А Филимонычу от ворот поворот. Чеши, дед, отсюда, пока собаки тобой не закусили, очень они стариковские кости обожают.
      Обидно даже! Сторожил, сторожил и - на тебе!
      Пошел к хозяйке, фрау Копф, жаловаться. Та только плечами пожимает, мол, личное распоряжение коменданта господина полковника Фрица. Специальная команда для обнаружения и ловли партизан. Как же, поймаешь! Что они тебе, вошь на аркане?
      – А как же насчет жалованья, фрау? - спросил Филимоныч. - Происходит простой по причине внешней причины. При старой-то власти по бюллетню платили, ежели заболеешь. А тут из-за ихних собак человек страдай! Да еще и сожрать обещались.
      Полжалованья оставила, хоть и стерва.
      Серые, коротконогие, широкогрудые овчарки целыми днями лаялись друг с другом на площадке возле цирка, хрипели, рвались с длинных поводков. Проводники-солдаты подначивали их криками. Собак выводили на занятия по нескольку штук. Они садились, бегали, ложились и снова вставали, огрызались на хозяев. Потом появлялся человек в специальном балахоне с длинными рукавами. Собак спускали с поводков, и они яростно набрасывались на него. Как он умудрялся прикрыть лицо, непонятно.
      Жуткое зрелище. Много любопытствующих приходило посмотреть, но никто не останавливался возле ограды, а шли мимо, косясь на собак и их проводников. И те и другие орали в азарте, и непонятно было, кто из них свирепее.
      Пришел и Толик, собаки - его страсть. Остановился возле ограды, рассматривая оскаленные пасти и острые торчащие уши.
      Один из солдат приметил за прутьями мальчишку, что-то приказал своему псу, и тот бросился, свирепо рыча, к тому месту, где стоял Толик.
      Солдат осклабился, предвкушая, как мальчишка начнет улепетывать, напуганный.
      Но Толик не двинулся с места. Экая невидаль овчарка! Не зря его знали все собаки в городе.
      – Ты что? - сказал он тихо. - На своих кидаешься? Не узнаешь? Ай-яй-яй!… А еще ученый.
      Пес с налета остановился у самой ограды. Он не понимал русского языка, но что-то в интонации удивило его, он склонил голову набок, посмотрел на человека за оградой и вильнул хвостом.
      – Цурюк! - крикнул солдат.
      Пес нехотя пошел обратно и все оглядывался на человека у железных прутьев, который вел себя не так, как все. Пес привык, что от него шарахаются, а этот что-то сказал, и в ушах застрял его негромкий голос.
      А Толик смотрел на удаляющегося пса и думал, что эти овчарки злы, потому что выращены злыми людьми. Сама по себе собака не бывает злой. Она похожа на своих хозяев. Когда у него будет пес…
      Солдат приподнял подошедшего пса за ошейник и сильно хлестнул поводком. Пес дернулся.
      Толик нахмурился и пошел прочь.
      Утреннее солнце перетапливало ночной ледок в прозрачные лужи. Толик обходил их или перепрыгивал. Башмаки прохудились, и как он ни старался, холодная вода проникала в них.
      Вдоль панелей текли ручьи. В них крутились щепки, солома, мусор. Раньше, до войны, по ручьям плыли парусники, вырезанные из сосновой коры, маленькие бумажные кораблики. По лужам бродили ребята в резиновых сапогах. Теперь кто ж будет заниматься весенней веселой ерундой? Война!…
      Вон шагают завоеватели в черных мундирах, щурятся на солнце, словно из тьмы вышли, поглядывают по сторонам, видно впервые в городе.
      Артиллерия…
      На фронт?… Не похоже. На станцию шли бы, а эти, наоборот, со станции.
      Толик дошагал до моста и свернул на Речную. Лед в реке был серым, в длинной полынье кипела неуемная вода, обсасывая его хрупкие края. Еще день-два - и порушится лед, и черная вода пойдет куролесить по городскому берегу. А потом спадет, оставив в больших лужах зазевавшихся рыбешек. Лужи подсохнут, и рыбешек можно будет брать руками - щурят, окуньков, плотвичек.
      Над домом Пантелея Романовича из кирпичной трубы с замысловатым жестяным колпаком вился тонкий дымок.
      Пантелей Романович возился на кухне, пахло гнилыми яблоками, спиртом. В рядок под окном стояла пустая винная посуда.
      – Ну что, помога?… Яблок нету… Закрываем комбинат, - сказал он, покосившись на входящего Толика.
      Толик снял шапку, сел на табурет, помолчал. Где еще можно добыть подгнившие яблоки? Вроде всю округу очистил, выменивал мороженый товар на самогон в четушках. Нету больше ни у кого.
      – Может, еще из чего можно эту гадость гнать?
      – Из буряка. В деревню бы. Может, у кого в буртах осталось?
      Конечно, может, в деревне и можно что достать, может, даже яблоки. Хотя все знают, как там немцы почистили. Кур пожрали, а яиц требуют. Только пропуск нужен на выход из города. Да и много ли на себе принесешь? За так не дадут, менять надо на самогон. Так разве солдаты у шлагбаума свое упустят? Отберут. А за так кто ж даст?
      – Надо посоветоваться, - сказал Толик.
      – Иди, - откликнулся Пантелей Романович обиженно, - советуйся.
      – Так я пойду, дед?
      Пантелей Романович не ответил. Толик надел шапку и вышел. Надо посоветоваться с Ржавым, а тот еще с кем надо.
      Толик, насвистывая, дошел до мастерской, спустился в подвал.
      Василь старательно работал напильником. В тисках была зажата болванка ключа. Напильник скрипел, на стол, обитый потертой жестью, сыпалась мелкая металлическая мука. Щека Василя была перепачкана чем-то темным. В руки въелся металл, спецовка с чужого плеча блестела.
      Хозяин мастерской Захаренок, в неизменной фетровой шляпе, возился неподалеку с паяльником, что-то запаивал в корпусе помятого примуса. Он глянул на Толика неприязненно. Толик снял шапку.
      – Здравствуйте.
      Захаренок что-то промычал в ответ.
      – Ну и овчарок в цирке! И все злющие, - сказал Толик. - И эсэсовцев понаехало с артиллерией. Со станции шли.
      – Стало быть, надо, - снизошел Захаренок до реплики.
      – Ты по делу или так? - спросил Василь.
      – Да есть дельце…
      Василь положил напильник.
      – Хозяин, я отлучусь на минутку?
      – Господин хозяин… Ходят тут… - проворчал Захаренок. - А работать дядя будет?
      – Я только на минутку.
      Захаренок махнул рукой.
      Василь вышел с Толиком во двор. В углу двора чернела у стены нерастаявшая куча снега, посыпанная мелкой угольной гарью. Ребята отошли к ней.
      – Ну и тип твой хозяин, - сказал Толик.
      – Я привык. Это он от важности. Буржуй, понимаешь… Что за дело?
      Толик коротко поведал другу о том, что больше гнать самогон не из чего. Яблок нет, а буряк достать негде. Только в деревне.
      – Подожди меня, - сказал Василь. - Пойду у хозяина отпрошусь.
      Он спустился в мастерскую, подошел к Захаренку вплотную.
      – Такое дело. Деду больше самогон гнать не из чего. Буряк нужен.
      Захаренок продолжал медленно водить паяльником по запаянному месту. Наконец поставил примус на стол.
      – Гнать обязательно надо. Деньги нужны. Может, деду к фрау сходить? Или к немцу этому, к повару? Так, мол, и так. Доставайте материал, останавливается производство.
      – Может, Толик к немцу сходит? Они знакомые.
      – Пусть Толик. Только аккуратненько.
      Василь выбежал во двор.
      – Не отпускает. Работы много. Знаешь, Толик, сходи-ка ты к немцу-повару. Пусть он своей фрау скажет. Ведь для них самогон! Им буряку достать - плевое дело. Только аккуратненько.
      – Ясно. Тогда я пошел? - сказал Толик и кивнул другу.
      Во дворе гостиницы топтался часовой. На кухню Толика не пустил.
      – Зер, зер… - Толик, умоляюще глядя на часового, проводил ребром ладони по шее, показывая, как ему очень, позарез надо видеть шеф-повара.
      Немец попался тупой.
      Что делать? Попробовать с главного хода вызвать фрау Копф? Толик вышел из ворот на улицу. Там, у главного, не один, а целых два часовых.
      Тогда он решил ждать. Может быть, выйдет фрау, или повар, или еще кто? Он подумал о близнецах. Злата говорила, что они ничего, какими были, не онемечились. Трудно им, наверно, с такой мамашей, если они сами не онемечились. А отец в Красной Армии. Мамаша фашистам прислуживает, а папаша фашистов бьет. Бывает же!…
      Толик достал из кармана свой поломанный перочинный ножик. Огляделся кругом в поисках какой-нибудь щепочки, построгать. Панель возле гостиницы была как вылизанная. Он прислонился к стене. Мимо проходили два бобика, полицаи.
      – Ты что тут околачиваешься? - спросил один.
      – Жду.
      – Кого?
      – Фрау Копф.
      – Кого-о?!.
      – Фрау Ко-опф, - в тон ответил Толик и тут на свое счастье увидел идущего по панели одного из близнецов и крикнул: - Петя! Павлик!
      – Павлик, - сказал близнец, улыбаясь. - Здравствуй, Толик. - Увидев стоящих рядом полицаев, он обратился к ним по-немецки с длиннющей фразой.
      Полицаи только глазами захлопали.
      А Павел обнял Толика за плечи и повел к входу в гостиницу.
      – Чего они?
      – А зачем стою… Уж и стоять нельзя!
      Павел показал часовому пропуск и что-то сказал по-немецки. Часовой подозрительно посмотрел на Толика. Вид не ах какой! Старое пальтишко, зимняя ушанка, башмаки-развалюхи.
      Толик вывернул карманы, чтобы часовой не подумал чего.
      Его пропустили. Павел провел Толика через вестибюль на лестницу на второй этаж, по коридору.
      – Заходи. Петя дома. Ангина у него. А я бегал собак смотреть. Ну и злющие! Как в "Хижине дяди Тома". Там собак на негров натаскивали.
      – А тут на нас, - сказал жестко Толик.
      – На нас, - подтвердил Павел.
      – Ну, вас-то они не тронут!
      Павел пропустил эти обидные слова мимо ушей. Толик же ничего не знает!
      – Заходи, не тушуйся.
      – Я не тушуюсь.
      Киндер взвизгнул, бросился к Толику, норовил лизнуть в лицо.
      Толик подставил ему ухо и зажмурился от удовольствия.
      Петр лежал на раскладушке в спальне, шея его была замотана белым пуховым платком.
      – Привет! - обрадовался он. - Пришел все-таки.
      – Я к фрау, то есть к вашей маме. По делу.
      – Мама скоро придет. Она где-то здесь, - сказал Петр. - Садись. Как там Ржавый?
      – Слесарничает в мастерской.
      – Работает? - удивился Петр.
      – Кушать-то надо!… Но он не на немцев, на частника, - ехидно добавил Толик, явно имея в виду Лужиных.
      Разговор принимал ненужный оборот. Так и поссориться не долго.
      – А помнишь наш "вигвам"? - спросил Павел. - Вот время было!
      Толик пожал плечами. Еще бы ему не помнить "вигвам". Знали бы братцы, как они выхаживали там раненого Каруселина.
      – Сухари в ящике под потолком, - улыбнулся Петр.
      И вдруг скрестил руки.
      И Павел скрестил руки.
      – Помните еще… Детство все это, - сказал Толик и рук не скрестил.
      – Ты что, думаешь, мы - за фашистов? - внезапно спросил Петр прямо и требовательно.
      Толик обвел взглядом комнату: яркие шторы, кровать с красивым покрывалом, тройное зеркало у туалетного столика, пуфик возле, фотографии на стене.
      – Красиво тут.
      – Все это не наше, - зло сказал Петр.
      – Ладно, - примирительно произнес Толик. - Вы мне скажите, вы у деда Пантелея жили?
      Петр и Павел переглянулись.
      – Я его голос за забором слышал, - Толик погладил свернувшегося у ног Киндера. Киндер поднял голову и посмотрел на друга влажными карими глазами. - Вот он подтверждает. А дед не признается.
      Павел засмеялся.
      – И мы не признаемся.
      – Понятно, - улыбнулся Толик. - Я ж понимаю, что вы не виноваты, что так вот живете, - и он кивнул на тройное зеркало.
      Киндер поднял голову, насторожился и выскочил из спальни.
      – Мама пришла, - почему-то шепотом сказал Павел, словно у них тут было тайное собрание.
      Вошла Гертруда Иоганновна в строгом черном платье со стоячим воротником, волосы аккуратно уложены. Как не похожа она на городских, измученных заботами женщин!
      Толик встал.
      – Здравствуй, малтшик. Мы ведь знакомы?
      – Здравствуйте. Вот, зашел навестить. - Толик чувствовал себя неловко.
      – Карашо. Больных товаришей нельзя бросать. Как, Петер?
      – Да ерунда у меня. Я встану, мама.
      – Завтра, если не послезавтра, - сказала Гертруда Иоганновна, как отрезала. - Вы догадались накормить гостя?
      – Нет, мама, - ответил Павел.
      – Некарашо.
      – Спасибо. Я ничего не хочу. Я сыт, - пробормотал Толик.
      – Сейшас все сыт, - кивнула Гертруда Иоганновна. - Есть хлеб, масло, котлета.
      – Масло? - неожиданно вырвалось у Толика.
      – Сейшас ты будешь кушать и пить шай.
      Она вышла из комнаты.
      – Вот так, будешь пить шай, - повторил Павел голосом Гертруды Иоганновны.
      – Неловко как-то…
      – Ты с нашей мамой лучше не спорь! - предупредил Петр. - Киндер, скажи Толику, чтобы он пил чай.
      Киндер тявкнул.
      Толик засмеялся.
      – Гертруда Иоганновна, - обратился он к возвратившейся хозяйке, не чувствуя никакого смущения: атмосфера дружелюбия в доме успокоила его. - Я ведь к вам шел. Из-за самогона. Дед больше не может гнать.
      – Как это?
      – Не из чего. Мы все погреба вычистили в округе. Нет больше яблок.
      – Как же быть? - встревоженно спросила Гертруда Иоганновна.
      – Буряк доставать.
      – Бурак?… Что есть - бурак?
      – Свекла.
      – Свекла. Борш, - уточнила Гертруда Иоганновна.
      – Во-во… Борщ из нее делают.
      – И надо много этот бурак?
      – Чем больше, тем лучше. Ведь вам самогон нужен?
      – Ошень.
      – И деду заработок нужен.
      – А где можно доставать этот бурак?
      – В деревне. Где ж еще!…
      – Понимаю. Мне надо подумать. - Тонкие брови ее сдвинулись, она устало потерла переносицу.
      – У нас Роза есть, - сказал Петр.
      – Будет лутше, если ты будешь помолшать.
      Что-то решив, она вышла в кабинет и позвонила доктору Доппелю. Объяснила ему ситуацию.
      – Ах, как не вовремя, Гертруда, - голос Доппеля звучал глухо. - Прибыли войска СС. Назревают крупные события. И потом, просто небезопасно ехать в деревню за какой-то свеклой.
      – А я и не собираюсь ехать, Эрих. Мы дадим этому старику лошадь и пропуск. Пусть едет за своей свеклой сам. Пусть стреляют друг в друга.
      – Гм… - Доппель посопел в трубку. - Вы неутомимы, Гертруда. Пусть стреляют друг в друга? Неплохая идея. Хорошо. Пропуск выдаст рейхскомиссариат "Остланд". В конце концов мы с вами стараемся для рейха, - он засмеялся.
      – К вам послать кого-нибудь за пропуском?
      – Это так срочно?
      – Вы же сами говорите, что назревают события. Значит, понадобится много шнапса.
      – До событий еще три дня.
      – Тем более, пусть старик едет не откладывая. Я пришлю к вам Пауля. Петер лежит с ангиной.
      – Бедный мальчик! Может быть, нужны какие-нибудь лекарства?
      – Спасибо, Эрих, вы очень добры. Кудесник Шанце делает ему какой-то особый отвар. Так Пауль будет у вас через полчаса.
      – Ну и напор! - хохотнул Доппель. - Сдаюсь. Пусть приходит.
      Через полчаса Павел подымался по лестнице в отделение рейхскомиссариата. А навстречу спускался полковник Фриц фон Альтенграбов и с ним несколько офицеров СС. Павел встал к стене, вытянулся, поднял вверх руку ладонью наружу в фашистском приветствии и отчетливо выкрикнул:
      – Хайль Гитлер!
      Полковник остановился, ткнул пальцем в грудь Павла.
      – Петер.
      – Пауль, господин полковник.
      Комендант улыбнулся.
      – Наше будущее, господа. Станут настоящими солдатами фюрера! - он кивнул и засеменил дальше. Эсэсовцы, тоже кивнув мальчику, последовали за полковником.
      – Хайль Гитлер! - крикнул Павел вдогонку.
      Полковник в хорошем настроении, видимо, рад появлению эсэсовцев. Что-нибудь затевают. Надо сказать маме.
      Пройдя коридором, он постучал в дверь приемной. Никто не ответил. Он вошел. Отто на месте не было. На столе лежало несколько бумаг. Павлу хотелось взглянуть на них: а вдруг что-нибудь важное? Но он сдержался. Нельзя. Мама будет очень недовольна. Он поцарапался в дверь Доппеля.
      – Войдите. А-а, Пауль. Заходи, заходи. Присаживайся.
      – Хайль Гитлер, - поздоровался Павел.
      – Придется подождать. Отто оформляет пропуск.
      В кабинете как всегда было жарко и влажно. Зеленели кактусы. У одного между колючек пламенел цветок.
      – Зацвел, - сказал удовлетворенно Доппель. - Нравится?
      – Очень, господин доктор.
      – Давно хочу поговорить с тобой, мой мальчик, - сказал ласково Доппель. - Тебе и брату пора получать настоящее немецкое образование. Закончить школу и - в университет. Или в военное училище?
      – Я не думал, господин доктор.
      – Напрасно. Германии очень понадобятся толковые люди. Скоро жизненное пространство раскинется до Урала. С твоим знанием русского языка ты можешь далеко пойти!
      – А что будет за Уралом? - наивно спросил Павел.
      – Полагаю, Россия. Только не большевистская, а нормальная. После этой войны ей уже не подняться.
      – Но сначала надо взять Москву, - так же наивно возразил Павел.
      – А зачем ее брать? Она падет сама, как только фюрер на втором этапе войны перережет артерии, питающие ее кровью - хлебом, углем, бакинской нефтью. Ты ведь учил в русской школе географию?
      – Конечно, господин доктор. Кроме Донбасса есть еще Кузбасс, Сибирь, Дальний Восток, Средняя Азия.
      Доктор Доппель не понял или не хотел понять Павла.
      – Вот видишь, сколько еще нам предстоит работы, - сказал он. - Надо будет подумать о вашем будущем. У вас прекрасная мама!
      – Есть еще папа! - Павел понимал, что говорит дерзость. Доктор Доппель знает, что Иван Лужин воюет с фашистами. Наверно, не надо было этого говорить. Мама будет недовольна. Дернуло же его!
      – Да… Папа… - доктор Доппель испытующе посмотрел на Павла. - Ты мужчина. Я не хотел говорить фрау Гертруде. Ваш папа погиб.
      – Неправда! - вырвалось у Павла.
      – Как это ни печально, но он погиб. Он не понимал ни свою жену, ни своих сыновей. Если бы он был с вами, он бы остался жив. Он воевал против великой Германии и пал как храбрец. Даже я, его противник, отдаю ему дань уважения. - Доппель выдвинул ящик стола и достал оттуда серый продолговатый конверт. - Вот вырезка из газеты. Это Указ о присвоении младшему лейтенанту Лужину звания Героя Советского Союза. Посмертно.
      Он протянул конверт Павлу. Тот достал из него газетную вырезку.
      "Указ Президиума Верховного Совета СССР. О присвоении звания Героя Советского Союза. За проявленные в боях против немецко-фашистских захватчиков мужество и героизм присвоить звание Героя Советского Союза…"
      Буквы становились рябыми, расползались…
      "Капитану Степанову Ивану Петровичу… Майору Герасимовичу… Младшему лейтенанту Лужину Ивану Александровичу… посмертно". Откуда-то издалека донесся голос Доппеля:
      – Ну-ну, мой мальчик. Конечно, это большое горе. Но надо быть мужчиной. Мы, немцы, настоящие мужчины…
      – Вы… немцы… - с трудом произнес Павел, и кто-то в нем, кто не имел права плакать, а должен был выдержать, выстоять, заставил его замолчать.
      Павел сдержал рыдания. Зеленые пятна кактусов расплывались, размазывались по стене.
      Доппель смотрел на него с любопытством. Пусть поплачет. Они думали об отце. И Гертруда думала о муже. Боль освободит их от этих мыслей. Великая Германия заменит им отца.
 

2

 
      Гертруда Иоганновна сидела в кресле, обхватив голову руками. Плечи ее вздрагивали, внезапно постаревшее, осунувшееся лицо было мокрым от слез. Она их не утирала, слезы стекали по щекам и подбородку и капали на конверт, лежавший на коленях. Из этого длинного серого конверта извлекла она страшную газетную вырезку.
      Мальчики молча стояли рядом, хмурые, насупившиеся. Флич присел на корточки напротив Гертруды Иоганновны, старался заглянуть ей в глаза. Сердце его разрывалось от жалости, он сам готов был заплакать.
      – Гертруда, - сказал он тихо. - Это может, быть ошибкой. Ивана могут считать убитым, а на самом деле он жив.
      – По… посмертно… - выдохнула Гертруда Иоганновна сквозь рыдания.
      – Мало ли, а вы не верьте. Это ж война. Такая кругом путаница! Вот меня в Москве, в Управлении цирками очень даже свободно могут считать убитым. И приказ такой напишут, мол Жака Флича считать погибшим. А я вот он, живой пока! - воскликнул Флич. - И Иван, может быть, живой. Только пропал без вести. Вот как мы. Ведь мы для них пропавшие без вести. Но мы же есть!
      Он понимал, утешить Гертруду в горе ее невозможно. В газете написано: посмертно. Газету не опровергнешь! Но ведь есть же надежда на ошибку. А вдруг?… И надо беречь в себе эту искорку надежды, не давать угаснуть.
      – Возьмите себя в руки, Гертруда. Не доставляйте им удовольствия, вашему Доппелю и этому лупоглазому штурмбанфюреру.
      При чем тут Доппель?… Иван погиб. Иван - Герой Советского Союза. Погиб… Ну да, эту вырезку из газеты дал Доппель. Зачем? Доппель ничего не делает просто так. Вырезка лежала, наверно, в конверте до подходящего момента. Какая это газета? От какого числа?
      Она пощупала конверт, словно на нем могло быть оттиснуто число.
      Доппель отдал вырезку неспроста. Именно сейчас он пытается разорвать ее связь с прошлым… Лишить надежды. Сломать. Зачем?
      – Гертруда, вы же сильный человек! - воскликнул Флич и, вскинув кустики бровей, беспомощно посмотрел на близнецов.
      – Мама, не надо так, мамочка, - тихо вымолвил Павел.
      – Наш папа - Герой. Мы должны быть, как он, - сказал Петр.
      – Да, дети, да… Трудно сразу… Надо привыкать к мысли, что папа… - Гертруда Иоганновна задохнулась, прижала руки к груди, обратила мокрое от слез лицо к Фличу. - Спасибо, Флиш… Я постараюсь… идите… Я приводить себя в порядок.
      – Пойдемте, поможете мне зарядить аппаратуру, - сказал Флич близнецам, и все трое тихонько вышли из комнаты.
      Гертруда Иоганновна некоторое время сидела в кресле неподвижно, глядя прямо перед собой и прислушиваясь к своему сердцу. Последнее время оно странно ведет себя: то сжимается, замирает, то начинает биться, словно норовит выскочить из груди. Это, наверно, от нервного перенапряжения. Столько всего сразу навалилось! И вот Иван… Надо бы попить какие-нибудь капли. Только какие? Она никогда не принимала сердечных. Зеленка, йод, риваноль. Ссадины да ушибы. А чем лечить ссадины и ушибы души?…
      Надо будет спросить у Доппеля, из какой газеты эта вырезка.
      Иван - Герой Советского Союза. Что ж удивительного? Он смел и самоотвержен. Он и на манеже такой. И в жизни. Он видит цель и идет к ней прямой дорогой. Он не станет перекладывать свой труд на чужие плечи. Он коммунист. Если воюет с фашистами, то уж без оглядки, без страха, как работает на манеже. Она и полюбила его за эту прямоту, открытость, мужество.
      Гертруда Иоганновна думала об Иване, как о живом. Представить себе его мертвым она не хотела и не могла. Наверно, она всегда, до конца дней своих будет думать о муже, как о живом.
      Зря старались, господин доктор. Вы умны и хитры, но строй мыслей у вас примитивен. Вы мерите людей своей меркой. А мы здесь, в России, другие. Вам этого не дано понять, доктор. В нас живучи понятия добра и зла, чести. Для нас человек - ценность. И даже память о нем движет сердцем и укрепляет душу.
      Что-то еще связано с Доппелем?… Что-то важное… Мысли путаются… Да… В городе появились эсэсовцы… В брезентовом цирке собаки… Три дня… При чем здесь три дня?… Почему три дня?… Голова болит… Это от слез… Как же это, Ваня?… Три дня… Доппель сказал: три дня. В перегруженном мозгу медленно стали складываться эсэсовцы, разговор с Доппелем насчет пропусков. Он сказал: есть еще три дня до событий. До каких событий? Что они затевают? Облавы в городе? Тогда почему опасно ехать в деревню за свеклой? Значит, вне города. В лесу? Скорее всего в лесу… Войска СС. Куча овчарок, которых натаскали на людей. Гертруда Иоганновна прошла в ванную комнату, умылась холодной водой. Чуть подкрасила губы. Ловко завернула волосы в валик надо лбом. Руки все делали сами. Голова была занята перебором мелочей, которые как бы прошли мимо сознания, не тревожили, не мешали. Но отложились в мозгу до поры. Пришла пора, и мелочи эти всплывают со дна памяти. Ищут каждая свое место. Так дети строятся в детском садике перед прогулкой.
      Эсэсовцы. С минометами. Офицеры держатся особняком, словно приехали сюда ненадолго. Стало быть, для определенного дела. Ужинают за комендантским столом.
      Доппель как-то обмолвился, что новый комендант наконец-то примется за партизан. Поклялся извести это племя бандитов.
      Собачья команда. Растащили из вагончиков все, что оставалось. Всю площадку загадили. Гоняют своих овчарок с утра до вечера. А в город ни разу не выходили. Ни в караульную службу, ни в патрульную. Почему? Значит, собак привезли для чего-то другого.