Кляйнфингер, вобрав голову в поднятый воротник шинели, пытался мысленно воскресить во рту вкус баварского пива.
      Нищая страна! И Польша тоже нищая страна. Правда, батальон двигался во втором эшелоне, а все, что можно прибрать, прибрали идущие впереди. Разве это добыча, достойная солдата рейха: пара обручальных колец, часы да еще пуховый платок… Платок чертова баба не отдавала, вцепилась в него, как в бог весь какую драгоценность. Пришлось припугнуть автоматом.
      Но говорят, скоро будет акция. Повезут из гетто евреев. Можно будет кое-чем разжиться. Да и на совести спокойней: тем евреям на том свете ничего не понадобится.
      Подошли два мальчишки с собачонкой. Кляйнфингер собрался пнуть собачонку, но она оскалила зубы и зарычала. Экая дрянь. Все тут дрянь: и люди, и собаки, и погода.
      – Здравствуйте, господин офицер, - обратился к нему один из мальчишек. - Скажите, пожалуйста, какой это город?
      Смотри-ка, по-немецки говорит!
      – А тебе какой надо?
      – Гронск.
      – Стало быть, он и есть.
      – Правда, господин офицер? - обрадовался мальчишка и повернулся к другому: - Петер, мы пришли!
      – Наконец-то, - воскликнул тот, которого назвали Петером. - А то ходим и ходим…
      Кляйнфингер посмотрел на мальчишек внимательнее. До чего грязны! Дрянь мальчишки. То ли дело баварские дети!
      – Вы откуда немецкий знаете?
      – А мы немцы…
      – Ганс, ты когда-нибудь видел таких задрипанных немцев?
      – Если тебя не мыть, и ты таким будешь, - философски заметил Ганс.
      – Мы очень долго идем, господин офицер. Мы ищем свою маму.
      – Что она, иголка, что ее надо искать?
      – Ее русские посадили в тюрьму.
      – За какие-нибудь делишки? - поинтересовался Ганс.
      – Что вы! Просто за то, что она немка.
      – Умойтесь, детки, а то родная мама вас не узнает, - Кляйнфингер тоненько засмеялся собственной шутке. Уж такие они, баварцы, за словом в карман не лезут! - Ну, идите, ищите. Найдете свою маму, передайте ей привет от ефрейтора Кляйнфингера из Баварии.
      – Обязательно, господин ефрейтор. Спасибо. До свидания.
      Павел и Петр позвали отбежавшего в сторону Киндера и пошли в город. А Кляйнфингер посмотрел им вслед и изрек:
      – А в Индии все ходят голыми. Там тепло.
      Мальчики добрались до центра и остановились возле школы, пораженные. Сада не было. Только низенькие пеньки со следами ровного аккуратного распила. Ограда поднята колючей проволокой, натянутой в несколько рядов. По ту сторону ее, среди пней, сиротливо стоит "пушкинская" скамейка.
      Обнажившееся здание школы обходили серые часовые мерным шагом. Возле дверей стояли легковые машины. Видимо, в школе помещался какой-то штаб.
      – Идем, - потянул Павел брата за рукав.
      – Куда?
      – В цирк. К маме нельзя. Нас кто-то должен к ней привести.
      Они прошмыгнули мимо гостиницы, стараясь не пялиться на вход, чтобы чем-нибудь себя не выдать. Ведь здесь, в гостинице, была мама! Они ее так давно не видели, целую вечность! Сердчишки их сжались от тоски.
      На знакомой калитке висел замок. Сторожа не было. Быстро темнело. Надо было где-то устраиваться на ночь. Не оставаться же на улице в комендантский час. Холодно, да и фашисты стреляют без предупреждения.
      К Пантелею Романовичу нельзя. Это ясно.
      Пойти к Ржавому? Или к Злате? Они наверняка знают, что мама работает у немцев. Великие Вожди просто не могут этого не знать. Еще не известно, как они к ним отнесутся, к сыновьям предательницы.
      В немецкую комендатуру пойти?… Здравствуйте, ищем маму. А вдруг и слушать не захотят?
      Улицы пусты и темны: ни фонаря, ни светящегося окошка.
      – Давай через ограду, - предложил Петр. - В цирке до утра переждем.
      Они перекинули Киндера через ограду и перелезли сами.
      Братья пробрались под брезентовый шатер со стороны форганга. Где-то наверху мерно хлопало сорванное полотнище. Сквозь запах осенней сырости пробивался неистребимый запах цирка.
      Киндер юркнул в конюшню, вспомнил своих приятелей-лошадей, тявкнул тихонько и тоскливо.
      Братья поделили остатки дорожной еды на три равные части, поели и улеглись на деревянной скамейке. Лежать было жестко и неудобно. Киндер лежал на полу и вздыхал.
      В конце концов всех троих сморила усталость.
      Проснулись они от мозглой сырости, которая проникла к телу сквозь ватники.
      В щели купола пробивался бледный свет и таял, ничего не освещая. Братья размяли затекшие от лежания на жесткой скамейке ноги. Тело ломило.
      – Так и заболеть недолго, - вымолвил Павел, ежась от озноба.
      – Погреемся? - предложил Петр и, скинув ватник, перепрыгнул через барьер на влажные опилки манежа.
      Киндер бросился за ним.
      Павел проследил за братом взглядом, тоже сбросил ватник и вышел на манеж.
      Не сговариваясь, они побежали по кругу. На мгновение им показалось, что следом бегут лошади, сейчас поравняются с ними и они прыгнут в седла.
      Опилки чуть пружинили под ногами, глушили шаги, и ребята летели над манежем бесплотными тенями.
      Павел догнал брата и хлопнул его по спине.
      Петр остановился.
      – Ты что?
      – А ты что?
      И они начали свою знаменитую драку, которая так прославила их среди мальчишек во всех школах, где они учились.
      Киндер, не понимая, что происходит, залаял.
      Павел поймал его, сжал руками пасть.
      Они надели сырые ватники на разгоряченные тела.
      – Пойдем поглядим, - предложил Павел. - Может, сторож пришел?
      Они вышли через главный вход наружу, увидели у калитки старика с клюкой и побежали к нему.
      Старик обернулся на стук шагов, нахмурился сердито.
      – Вот я вас, хулиганы!
      Он не признал в грязных мальчишках всегда таких вежливых и чистеньких артистов.
      – Дяденька, это ж мы! - воскликнул радостно Павел.
      – Лужины, - уточнил Петр.
      – Помните, мы на лошадях скакали?
      Филимоныч смотрел на них во все глаза. Точно. Они. Господи!
      – Да где ж это вы так… исчумазались?
      – В дороге. Все пешком да пешком. По лесу. По грязи, - захлебываясь, объяснил Павел.
      – А Флич-то вас ждет вон сколько времени. Уж не чаял в живых увидеть.
      – Флич!… - воскликнул Петр. - Где он?
      – У меня на квартире живет. Вот уж обрадуется! Сей минут к нему и пойдем. Вот только калитку запру.
      Он завозился с замком, никак не мог просунуть дужку в кольца. Руки не слушались. И только повторял:
      – Сей минут… Сей минут…
      Это надо же! Пришли мальчишки в цирк. Словно лошади в родную конюшню.
      Наконец замок щелкнул.
      Филимоныч схватил мальчишек за руки, чтобы опять куда не исчезли, и повел домой. Дома он бесцеремонно втолкнул их в комнату.
      Увидев братьев, Флич остолбенел, глазам своим не верил. Потом схватил сразу обоих в охапку, прижал к себе, забормотал что-то бессвязное.
      Как он терзался, что упустил их, не догнал, не нашел. Не было ему покоя все эти длинные дни и ночи. Он не боялся за себя. Если надо - он готов умереть. Но мальчики во что бы то ни стало должны выжить в этой ужасной войне! И вот они снова здесь. С ним.
      – Совсем придушил мальцов, - сердито пробормотал Филимоныч, а глаза его блестели, и он то и дело проводил по ним ладонью и шмыгал носом. - Их же отмыть надо. Накормить.
      – Совсем голову потерял, - Флич отпустил братьев, отстранился. - Что за вид?… Откуда эти ужасные ватники? А ну, быстренько… Стойте! - он вдруг схватился обеими руками за голову. - Гертруда!… Она ж не знает… Она ж…
      – Да не мельтешись ты, Яков. Куда ты таких поведешь?
      – А мама… Мама здесь? - спросил Павел.
      Ах, как трудно притворяться. А надо, надо. Как велел Алексей Павлович. Только маме можно сказать правду.
      – Здесь. Все хорошо. Она… - Флич замялся. - У нее такие обстоятельства.
      – Что-нибудь случилось? - испуганно спросил Петр.
      Если бы Флич сейчас был поспокойнее, он бы заметил, что испугался Петр понарошке. Но Флич был взволнован, потрясен, обрадован и огорчен разом.
      – Мама вроде директора в гостинице. Но вы про нее худо не думайте. Ей деваться было некуда. Пришлось согласиться.
      – Вроде директора? - повторил Павел недоуменно.
      – Она сама вам все расскажет… Да скиньте вы эти ужасные ватники!
 

10

 
      Гертруда Иоганновна, несмотря на раннее утро, уже успела спуститься вниз, на кухню. Осмотрела свиные туши, что привезли вчера. Строго выговорила поварихе за просыпанный на пол сахарный песок.
      Потом прошла в ресторан, где несколько офицеров, живущих в гостинице, жевали холодное мясо, запивая пивом.
      Поговорила с буфетчиком, забрала выручку и поднялась к себе. Деньги заперла в маленький железный ящик, появившийся недавно возле стола в углу. Собралась было заварить себе крепкого чаю, но в дверь постучали.
      – Войдите.
      Колыхнулась портьера, и в комнате появился обер-лейтенант Фридрих фон Ленц, тщательно выбритый, с алыми гвоздиками в руке. Запахло дорогим одеколоном.
      – Доброе утро, фрау Гертруда. Извините за ранний визит. Боялся вас не застать.
      – Здравствуйте, господин обер-лейтенант. Чем могу быть полезна?
      – Нет, нет, я не по делу. Это я хотел бы быть полезным вам. - Он протянул ей цветы. - Мой друг штурмбанфюрер Гравес сказал, что вы предпочитаете красные.
      – Благодарю вас. Но не стоило тревожиться.
      – Помилуйте! Никакой тревоги. Цветы украшают и возвышают женщину. Разрешите присесть?
      – Прошу, - Гертруда Иоганновна небрежно сунула цветы в вазу, всем своим видом показывая, что у нее нет большого желания беседовать с господином обер-лейтенантом.
      Но Фридрих фон Ленц не обратил на это никакого внимания. Он чопорно уселся в глубокое кресло и, чуть склонив голову набок, молча смотрел на Гертруду Иоганновну.
      Молчание начинало раздражать ее, и она предложила:
      – Чаю?
      – Спасибо, не откажусь. - Обер-лейтенант обвел взглядом комнату. - У вас здесь очень мило! Когда вы последний раз были в Берлине, фрау Гертруда? - спросил фон Ленц.
      – В двадцать шестом году.
      – О-о… Вы не узнаете свой родной город. Правда, сейчас он несколько потускнел. Война.
      – Да. Война не красит города.
      – Зато красит настоящих мужчин!
      Гертруда Иоганновна покосилась на крест на его мундире.
      – За что у вас крест?
      – За Францию.
      Чайник закипел. Гертруда Иоганновна разлила чай в чашки. Ей очень хотелось поскорее избавиться от надоедливого собеседника, а обер-лейтенант бесшумно помешивал чай ложечкой и рассказывал о лошадях в своем имении, поскольку узнал, что Гертруда Иоганновна была наездницей, а стало быть, знает толк в лошадях.
      Наконец чай был выпит. Обер-лейтенант встал.
      – Разрешите откланяться, фрау Гертруда.
      – Всего доброго, господин фон Ленц.
      Она не протянула ему руки.
      Он поклонился, пошел к двери, открыл ее, но, словно что-то вспомнив, вернулся:
      – Кстати, фрау Гертруда, не подскажете ли, где можно починить замок чемодана?
      – Что? - оторопело спросила Гертруда Иоганновна.
      – Я спрашиваю, не подскажете ли, где можно починить замок чемодана?
      Не может быть… Чопорный обер-лейтенант Фридрих фон Ленц!… Совпадение?
      Обер-лейтенант ждал.
      Она заставила себя улыбнуться:
      – В этом городе проще купить новый чемодан.
      Фон Ленц кивнул и тихо сказал по-русски:
      – Вот и хорошо. - Перешел на немецкий: - Вам, наверно, очень трудно?
      Гертруда Иоганновна смотрела на обер-лейтенанта растерянно. Все так неожиданно, даже невероятно! Он улыбнулся.
      – Вы думаете, мне просто принять вас за то, что вы есть на самом деле?
      – Трудно, - тихо ответила Гертруда Иоганновна.
      Он понял, что она ответила на первый вопрос.
      – А я даже не немец по происхождению. Кончил немецкое отделение университета. Как мое произношение?
      – Безукоризненно.
      – Но чего это стоит!… Вы ведете себя очень правильно. Товарищи вами довольны.
      – Но я ничего еще не сделала!
      – Вы сумели сделать главное. Стать тем, чем вы стали. Эта война долгая. Ваша задача - оставаться фрау Копф. Товарищи вас найдут сами. В крайнем случае обратитесь к владельцу слесарной мастерской Захаренку. Конечно, под удобным предлогом. Вы эту мастерскую должны знать.
      Гертруда Иоганновна кивнула.
      – Пароль: "Не найдется ли у вас трех спиц для дамского велосипеда?" Ответ: "Смотря какой марки велосипед". Ответ: "Пензенского завода". Запомнили?
      Гертруда Иоганновна снова молча кивнула.
      – Остерегайтесь Гравеса. Он большой подлец. И берегите себя. Впереди тяжелая борьба. Позиция, которую вы заняли, ключевая, говоря языком военных. А мы все теперь военные. Штатских нет. - Он улыбнулся. - Ну, прощайте, фрау Гертруда. Мне было очень приятно познакомиться с вами, - обер-лейтенант взял ее руку, склонился к ней и поцеловал. - Прощайте.
      – Прощайте, господин обер-лейтенант. И спасибо.
      Он обернулся в дверях:
      – Советую: не забудьте пожаловаться на мое нахальство штурмбанфюреру Гравесу. При случае.
 

11

 
      Полк стоял на Красной площади.
      Утро было холодным. В хмурое серое небо из-за белых крыш выскакивали юркие патрульные "ястребки", проплывали с гулом под самыми тучами и исчезали за другими мокрыми крышами. А гул оставался, далекий, невнятный.
      И если бы огромный, полуопустевший, ощетинившийся противотанковыми ежами и надолбами настороженный город вдруг остановил свое напряженное движение и замер на минуту, он понял бы, что глухой гул - артиллерийская канонада, отзвук недальнего отчаянного боя за Москву.
      Иван Александрович Лужин стоял во второй шеренге. Лицо его, как и лица его товарищей, было суровым и сосредоточенным.
      Длинные разверстые пасти репродукторов разносили по площади негромкий голос Верховного Главнокомандующего.
      Выстроившиеся на площади красноармейцы напряженно вслушивались.
      "…Несмотря на временные неуспехи, наша армия и наш флот геройски отбивают атаки врага на протяжении всего фронта…"
      Ивану Александровичу привиделся Смоленск… Обожженные развалины. Смрад и дым. Черный, коричневый, сизый дым, от которого никогда, кажется, не откашляешься.
      Резкий короткий вой мин. Тоскливый, протяжно нарастающий стон авиабомб, несущихся к земле. Захлебывающиеся от ярости пулеметы. Треск. Пальба. Голос человеческий, как стрекот кузнечика на фоне грома мчащегося поезда.
      Товарищи падают и снова подымаются. А иные остаются лежать на взрытой, израненной земле, и опаленные солнцем и боем лица их заливает восковая желтизна.
      А серые волны фашистов накатываются и накатываются. Скрежещут гусеницы танков. Пушки выплевывают огонь. Вот окутался вонючим дымом один танк. Другой. Третий… Серые фигуры автоматчиков ломаются, падают. И тоже остаются лежать.
      Здесь дерется полк Зайцева. Здесь фашистам не пройти. Они споткнулись и шлепнулись мордой о горящий Смоленск. И может быть, впервые поняли, что блицкриг не получился. Нет. Не получился.
      "…Три четверти нашей страны находились тогда в руках иностранных интервентов…" - звучало из репродукторов…
      "О чем это?" - подумал Иван Александрович, ошеломленный видением боя, таким ясным, словно это было не три месяца назад, а только что. Сообразил: "О восемнадцатом…".
      "…В огне войны организовали тогда мы Красную Армию и превратили нашу страну в военный лагерь. Дух великого Ленина вдохновлял нас тогда на войну против интервентов…"
      С десяток фашистских танков замерли перед окопами черными коптящими факелами. Между ними земля сера от мундиров мертвецов. Старшина Линь снял каску, утер рукавом пот и копоть со лба. Сказал:
      – Маленькая передышка. Как у вас в цирке объявляют?
      – Антракт! - произнес Иван Александрович шпрехшталмейстерским голосом.
      Рядом раздался странный шлепок.
      Старшина дернулся, посмотрел недоуменно на Лужина, будто намеревался спросить о чем-то, да забыл о чем, и медленно стал валиться набок.
      Иван Александрович подхватил его обмякшее тело. Со лба по щеке старшины на гимнастерку стекала густая розовая струйка крови.
      "…Дух великого Ленина и его победоносное знамя вдохновляют нас теперь на Отечественную войну так же, как двадцать три года назад. Разве можно сомневаться в том, что мы можем и должны победить немецких захватчиков?"
      Старшина Линь так и не узнал, кто у него родился: сын или дочь? Но кто бы ни родился, этот маленький человек должен жить свободным на свободной земле. Ради этого пал его отец под городом Смоленском.
      "Товарищи красноармейцы и краснофлотцы, командиры и политработники, партизаны и партизанки! На вас смотрит весь мир, как на силу, способную уничтожить грабительские полчища немецких захватчиков. На вас смотрят порабощенные народы Европы… как на своих освободителей. Великая освободительная миссия выпала на нашу долю. Будьте же достойными этой миссии! Война, которую вы ведете, есть война освободительная, война справедливая. Пусть вдохновляет вас в этой войне мужественный образ наших великих предков Александра Невского, Дмитрия Донского, Кузьмы Минина, Дмитрия Пожарского, Александра Суворова, Михаила Кутузова! Пусть осенит вас победоносное знамя великого Ленина!"
      Что-то распирало грудь, рвалось наружу. Какая-то сила сделала тело легким. Казалось, вот-вот оторвешься от земли и полетишь над площадью гордой птицей.
      Иван Александрович покосился на соседа, молодого, еще не обстрелянного красноармейца с розовыми от холода и возбуждения щеками. Глаза его сверкали решимостью, пальцы крепко вцепились в автомат.
      Прозвучала команда. Грянул оркестр. Батальоны пошли мимо Мавзолея.
      Иван Александрович старательно и вдохновенно печатал шаг. Ему казалось, что та самая сила, которая сделала легким тело, двигает им сейчас. И соседями по шеренге, и впереди идущими, и идущими позади. Без нее, без этой силы, не было бы строя, не было бы полка.
      Она, эта сила, сцепляла тела, как магнит железную стружку, заставляла сердца биться в унисон, сматывала души в один живой упругий клубок. И душа старшины Линя была здесь.
      И души всех, кто полег в сражениях от границы почти до самой Москвы.
      "Это, наверно, и есть бессмертное великое братство. Его не сломать, не разрушить, не уничтожить, пока жив хоть один брат", - подумал Иван Александрович.
      Полк прошел Красной площадью и повернул на набережную Москвы-реки.
 

Часть четвертая. КРЫСЫ.