Наш приятель Василий, тот, что здесь нас приютил, счастливый человек: он из нашего лагеря, да спокойный какой-то. Ему не к спеху. Другого я бы выбранил... а его не могу. И оказывается, что вся суть не в убеждениях - а в характере. У Василия характер такой, что иголки не подпустишь. Ну, вот он и прав. Он много с нами сидит, с Марианной. И вот что удивительно. Я ее люблю, и она меня любит (я вижу, как ты улыбаешься при этой фразе - но, ей-богу же, это так!); а говорить мне с нею почти не о чем. А с ним она и спорит, и толкует, и слушает его. Не ревную я ее к нему; он же собирается ее куда-то поместить - по крайней мере, она его об этом просит; только горько мне, глядя на них. И ведь представь: заикнись я словом о женитьбе - она бы сейчас согласилась, и поп Зосима выступил бы на сцену - "Исайя, ликуй!" - и все как следует. Только от этого мне бы не было легче - и ничего бы не изменилось... Куда ни кинь - все клин!
      Окургузила меня жизнь, мой Владимир, как, помнишь, говаривал наш знакомый пьянчужка-портной, жалуясь на свою жену.
      Впрочем, я чувствую, что это долго не продлится. Чувствую я, что готовится что-то... Не сам ли я требовал и доказывал, что надо "приступить"? Ну, вот мы и приступим.
      Я не помню: писал ли я тебе о другом моем знакомом, черномазом родственнике Сипягиных? Тот может, пожалуй, заварить такую кашу, что и не расхлебаешь. Совсем уже хотел кончить это письмо - да что! Ведь я все нет-нет - да настрочу стихи. Марианне я их не читаю - она их не очень жалует - а ты... иногда и похвалишь; а главное, никому не разболтаешь. Поражен я был одним всеобщим явлением на Руси... А врочем, вот они, эти стихи.
      СОН
      Давненько не бывал я в стороне родной...
      Но не нашел я в ней заметной перемены.
      Все тот же мертвенный, бессмысленный застой
      - Строения без крыш, разрушенные стены,
      И та же грязь, и вонь, и бедность и тоска!
      И тот же рабский взгляд, то дерзкий, то унылый...
      Народ наш вольным стал; и вольная рука
      Висит по-прежнему какой-то плеткой хилой.
      Все, все по-прежнему... И только лишь в одном
      Европу, Азию, весь свет мы перегнали...
      Нет! Никогда еще таким ужасным сном
      Мои любезные соотчичи не спали!
      Все спит кругом: везде, в деревнях, в городах,
      В телегах, на санях, днем, ночью, сидя, стоя...
      Купец, чиновник спит; спит сторож на часах,
      - Под снежным холодом и на припеке зноя!
      - И подсудимый спит, и дрыхнет судия;
      Мертво спят мужики: жнут, пашут - спят; молотят
      Спят тоже; спит отец, спит мать, спит вся семья..
      Все спят! Спит тот, кто бьет, и тот, кого колотят!
      Один царев кабак - тот не смыкает глаз;
      И, штоф с очищенной всей пятерней сжимая,
      Лбом в полюс упершись, а пятками в Кавказ,
      Спит непробудным сном отчизна, Русь святая!
      Пожалуйста, извини меня; я не хотел послать тебе такое грустное письмо, не насмешив тебя хоть под конец (ты, наверное, заметишь несколько натянутых рифм: "молотят - колотят...", да мало ли чего). Когда я напишу тебе следующее письмо? И напишу ли? Что бы со мной ни было, я уверен, ты не забудешь твоего верного друга А. И.
      P. S. Да, наш народ спит... Но, мне сдается, если что его разбудит - это будет не то, что мы думаем".
      Дописав последнюю строку, Нежданов бросил перо и, сказав самому себе: "Ну - теперь постарайся заснуть и забыть всю эту чушь, стихотвор!" - лег на постель... но сон долго бежал его глаз.
      На другое утро Марианна разбудила его, проходя через его комнату к Татьяне; но он только что успел одеться, как она уже вернулась снова. Ее лицо выражало радость и тревогу: она казалась взволнованной.
      - Знаешь что, Алеша: говорят, в Т...м уезде - близко отсюда - уже началось!
      - Как? Что началось? Кто это говорит?
      - Павел. Говорят, крестьяне поднимаются - не хотят платить податей, собираются толпами.
      - Ты сама это слышала?
      - Мне Татьяна сказывала. Да вот и сам Павел. Спроси у него.
      Павел вошел и подтвердил сказанное Марианной.
      - В Т...м уезде беспокойно, это верно! - промолвил он, потряхивая бородкой и прищуривая свои блестящие черные глаза. - Сергея Михайловича, должно полагать, работа. Вот уже пятый день, как их нету дома.
      Нежданов взялся за шапку.
      - Куда ты? - спросила Марианна.
      - Да... туда, - отвечал он, не поднимая глаз и сдвинув брови. - В Т..ий уезд.
      - Так и я с тобой. Ведь ты меня возьмешь? Дай мне только большой платок надеть.
      - Это не женское дело, - сумрачно промолвил Нежданов, по-прежнему глядя вниз, точно озлобленный.
      - Нет... нет! Ты хорошо делаешь, что идешь, а то Маркелов счел бы тебя за труса... И я иду с тобой.
      - Я не трус, - так же сумрачно промолвил Нежданов.
      - Я хотела сказать, что он нас обоих за трусов бы принял. Я иду с тобой.
      Марианна отправилась за платком в свою комнату, а Павел произнес исподтишка и как бы втягивая в себя воздух: "Эге-ге!" - и немедленно исчез. Он побежал предупредить Соломина.
      Марианна еще не появилась, как уже Соломин вошел в комнату Нежданова. Он стоял лицом к окну, опершись лбом о руку, а рукой о стекло. Соломин тронул его за плечо. Он быстро обернулся. Взъерошенный, немытый, Нежданов имел вид дикий и странный. Впрочем, и Соломин изменился в последнее время. Он пожелтел, лицо его вытянулось, верхние зубы обнажились слегка... Он тоже казался встревоженным, насколько могла тревожиться его "уравновешенная" душа.
      - Маркелов таки не выдержал, - начал он. - Это может кончиться худо; для него, во-первых... ну, и для других.
      - Я хочу пойти посмотреть, что там такое... - промолвил Нежданов.
      - И я, - прибавила Марианна, показавшись на пороге двери.
      Соломин медленно обратился к ней.
      - Я бы вам не советовал, Марианна. Вы можете выдать себя - и нас; невольно и безо всякой нужды. Пускай Нежданов идет да понюхает немножко воздух, коли он хочет... и то немножко! - а вы-то зачем?
      - Я не хочу отстать от него.
      - Вы его свяжете.
      Марианна глянула на Нежданова. Он стоял неподвижно, с неподвижным, угрюмым лицом.
      - Но если будет опасность? - спросила она.
      Соломин улыбнулся.
      - Не бойтесь... когда будет опасность - я вас пущу.
      Марианна молча сняла платок с головы - и села. Тогда Соломин обратился к Нежданову.
      - А ты, брат, в самом деле посмотри-ка немножко. Может быть, это все преувеличено. Только, пожалуйста, осторожнее. Впрочем, тебя подвезут. И вернись поскорее. Ты обещаешь? Нежданов, обещаешь?
      - Да.
      - Да - наверное?
      - Коли тебе здесь все покоряются, начиная с Марианны!
      Нежданов вышел в коридор не простившись. Павел вынырнул из темноты и побежал вперед по лестнице, стуча коваными подковами сапогов. Он должен был подвезти Нежданова.
      Соломин подсел к Марианне.
      - Вы слышали последние слова Нежданова?
      - Да; он досадует, что я слушаюсь вас больше, чем его. И ведь это правда. Я люблю его, а слушаюсь вас. Он мне дороже... а вы мне ближе.
      Соломин осторожно поласкал своей рукой ее руку.
      - Эта история... очень неприятная, - промолвил он наконец. - Если Маркелов в ней замешан - он погиб.
      Марианна вздрогнула.
      - Погиб?
      - Да. Он ничего не делает вполовину - и не прячется за других.
      - Погиб! - шепнула Марианна снова, и слезы побежали по ее лицу. - Ах, Василий Федотыч! мне очень жаль его. Но почему же он не может восторжествовать? Почему он должен непременно погибнуть?
      - Потому, Марианна, что в подобных предприятиях первые всегда погибают, даже если они удаются... А в этом деле, что он затеял, не только первые и вторые погибнут - но и десятые... и двадцатые...
      - Так мы и не дождемся?
      - Того, что вы думаете? - Никогда. Глазами мы этого не увидим; вот этими, живыми глазами. Ну - духовными ... это другое дело. Любуйся хоть теперь, сейчас. Тут контроля нет.
      - Так зачем же вы, Соломин...
      - Что?
      - Зачем вы идете по этой дороге?
      - Потому что нет другой. - То есть, собственно, цель у нас с Маркеловым одна; дорога другая.
      - Бедный Сергей Михайлович! - уныло промолвила Марианна. Соломин опять осторожно поласкал ее.
      - Ну, полноте; еще нет ничего верного. Посмотрим, какие известия привезет Павел. В нашем... звании надо быть твердым. Англичане говорят: "Never say die".
      Хорошая поговорка. Лучше русской: "Пришла беда, растворяй ворота!" Заранее горевать нечего. Соломин поднялся со стула.
      - А место, которое вы хотели мне достать? - спросила вдруг Марианна. Слезы блестели еще у ней на щеках, но в глазах уже не было печали...
      Соломин сел опять..
      - Разве вам так хочется поскорей уехать отсюда?
      - О нет! Но я желала бы быть полезной.
      - Марианна, вы очень полезны и здесь. Не покидайте нас, подождите. Чего вам? - спросил Соломин вошедшую Татьяну..(Он говорил "ты" одному Павлу - и то потому, что тот был бы слишком несчастлив, если б Соломин вздумал говорить ему "вы".)
      - Да тут какой-то женский пол спрашивает Алексея Дмитрича, - отвечала Татьяна, посмеиваясь и разводя руками, - я было сказала, что его нет у нас, совсем нету. Мы, мол, и не знаем, что за человек такой? Но тут он...
      - Да кто - он?
      Да самый этот женский пол. Взял да написал свое имя на этой вот бумаге и говорит, чтобы я показала и что его пустят; и что, если точно Алексея Дмитрича дома нет, так он и подождать может.
      На бумаге стояло крупными буквами: М а шу р и н а.
      - Впустите, - сказал Соломин. - Вас, Марианна, не стеснит, если она сюда войдет? Она тоже - из наших.
      - Нисколько, помилуйте.
      Через несколько мгновений на пороге показалась Машурина - в том же самом платье, в каком мы ее видели в начале первой главы.
      XXXI
      - Нежданова нет дома? - спросила она; потом, увидела Соломина, подошла к нему и подала ему руку. - Здравствуйте, Соломин! - На Марианну она только кинула косвенный взгляд.
      - Он скоро вернется, - отвечал Соломин. - Но позвольте спросить, от кого вы узнали...- От Маркелова. Впрочем, оно и в городе... двум-трем лицам уже известно.
      - В самом деле?
      - Да. Кто-нибудь проболтал. Да и Нежданова, говорят, самого узнали.
      - Вот-те и переодевания! - проворчал Соломин. - Позвольте вас познакомить, - прибавил он громко. - Госпожа Синецкая, госпожа Машурина! Присядьте.
      Машурина слегка кивнула головою и села.
      - У меня к Нежданову есть письмо; а к вам, Соломин, словесный запрос.
      - Какой? И от кого?
      - От известного вам лица.,. Что, у вас... все готово?
      - Ничего у меня не готово.
      Машурина раскрыла, насколько могла, свои крохотные глазки.
      - Ничего?
      - Ничего.
      - Так-таки решительно ничего?
      - Решительно ничего.
      - Так и сказать?
      - Так и скажите.
      Машурина подумала и вынула папироску из кармана.
      - Огня можно?
      - Вот вам спичка.
      Машурина закурила свою папироску.
      - "Они" другого ждали, - начала она. - Да и кругом - не так, как у вас. Впрочем, это ваше дело. А я к вам ненадолго. Только вот с Неждановым повидаться да письмо передать.
      - Куда же вы едете?
      - А далеко отсюда. (Она отправлялась, собственно, в Женеву, но не хотела сказать это Соломину. Она его находила не совсем надежным, да и "чужая" сидела тут. Машурину, которая едва знала по-немецки, посылали в Женеву для того, чтобы вручить там неизвестному ей лицу половину куска картона с нарисованной виноградной веткой и 279 рублей серебром.)
      - А Остродумов где? С вами?
      - Нет. Он тут близко... застрял. Да этот отзовется. Пимен - не пропадет. Беспокоиться нечего.
      - Вы как сюда приехали?
      - На телеге... А то как? Дайте-ка еще спичку...
      Соломин подал ей зажженную спичку...
      - Василий Федотыч! - прошептал вдруг чей-то голос из-за двери. Пожалуйте!
      - Кто там? Чего нужно?
      - Пожалуйте, - повторил голос внушительно и настойчиво. - Тут пришли чужие работники, чтой-то толкуют; а Павла Егорыча нету.
      Соломин извинился, встал и вышел.
      Машурина принялась глядеть на Марианну и глядела долго, так что той неловко стало.
      - Простите меня, - промолвила она вдруг своим грубым, отрывистым голосом, - я простая, не умею... этак. Не сердитесь; коли хотите - не отвечайте. Вы та девица, что ушла от Сипягиных?
      Марианна несколько изумилась, однако промолвила:
      - Я.
      - С Неждановым?
      - Ну да.
      - Позвольте... дайте мне руку. Простите меня, пожалуйста. Вы, стало быть, хорошая, коли он полюбил вас.
      Марианна пожала руку Машуриной.
      - А вы коротко знаете Нежданова?
      - Я его знаю. Я в Петербурге его видала. Оттого-то я и говорю. Сергей Михайлыч тоже мне сказывал...
      - Ах, Маркелов! Вы его недавно видели?
      - Недавно. Теперь он ушел.
      - Куда?
      - Куда приказано.
      Марианна вздохнула.
      - Ах, госпожа Машурина, я боюсь за него.
      - Во-первых, что я за госпожа? Эти манеры бросить надо. А во-вторых... вы говорите: "я боюсь". И это тоже не годится. За себя не будешь бояться - и за других перестанешь. Ни думать о себе, ни бояться за себя - не надо вовсе. Вот что разве... вот что мне приходит в голову: мне, Фекле Машуриной, легко этак говорить. Я дурна собою.
      А ведь вы... вы красавица. Стало быть, это вам все труднее. (Марианна потупилась и отвернулась.) Мне Сергей Михайлыч говорил... Он знал, что у меня есть письмо к Нежданову... "Не ходи ты на фабрику, - говорил он мне, - не носи письма; оно там все взбудоражит. Оставь! Они там оба счастливы... Так пусть их! Не мешай!" Я бы рада не мешать... да как быть с письмом?
      - Надо отдать его непременно, - подхватила Марианна. - Но только какой же он добрый, Сергей Михайлович! Неужели он погибнет, Машурина... или в Сибирь пойдет?
      - Что ж? Из Сибири-то разве не уходят? А жизнь потерять?! Кому она сладка, кому горька. Его-то жизнь - тоже не рафинад.
      Машурина снова взглянула на Марианну пристально и пытливо.
      - А точно, красавица вы, - воскликнула она наконец, - настоящая птичка! Я уж думаю: Алексей не идет... Не отдать ли вам письмо? Чего ждать?
      - Я ему передам, будьте уверены.
      Машурина подперла щеку одной рукой и долго, долго молчала.
      - Скажите, - начала она... - извините меня... вы очень его любите?
      - Да.
      Машурина встряхнула своей тяжелой головой.
      - Ну, а о том и спрашивать нечего - любит ли он вас! Я, однако, уеду, а то запоздаю, пожалуй. Вы ему скажите, что я была здесь... кланялась ему. Скажите: была Машурина. Вы моего имени не забудете? Нет? Машурина. А письмо... Постой, куда же это я его сунула?
      Машурина встала, отвернулась, делая вид, что шарит у себя в карманах, а между тем быстро поднесла ко рту маленькую свернутую бумажку и проглотила ее.
      - Ай, батюшки! Вот глупость-то! Неужто ж я его обронила? Обронила и есть. Ай, беда! Не нашел бы кто... Нету; нигде нету. Вот и вышло так, как желал Сергей Михайлыч!
      - Поищите еще, - шепнула Марианна.
      Машурина махнула рукой.
      - Нет! Что искать! Потеряла!
      Марианна пододвинулась к ней.
      - Ну, так поцелуйте меня!
      Машурина вдруг обняла Марианну и с неженской силой прижала ее к своей груди.
      - Ни для кого бы я этого не сделала, - проговорила она глухо, - против совести... в первый раз! Скажите ему, чтобы он был осторожнее... И вы тоже. Смотрите! Здесь скоро всем худо будет, очень худо. Уходите-ка оба, пока... Прощайте! - прибавила она громко и резко. - Да вот еще что... скажите ему... Нет, ничего не надо. Ничего.
      Машурина ушла, стукнув дверью, а Марианна осталась в раздумье посреди комнаты.
      - Что это такое? - промолвила она наконец, - ведь эта женщина больше его любит, чем я его люблю! И что значат ее намеки! И отчего Соломин вдруг ушел и не возвращается?
      Она начала ходить взад и вперед. Странное чувство - смесь испуга, и досады, и изумления - овладело ею. Зачем она не пошла с Неждановым? Соломин ее отговорил... но где же он сам? И что такое происходит кругом? Машурина, конечно, из участия к Нежданову не передала ей того опасного письма... Но как могла она решиться на такое непослушание? Хотела показать свое великодушие? С какого права? И почему она, Марианна, была так тронута этим поступком? Да и была ли она тронута?
      Некрасивая женщина интересуется молодым человеком... В сущности - что же в этом необыкновенного? И почему Машурина предполагает, что привязанность Марианны к Нежданову сильнее чувства долга? Может быть, Марианна вовсе не требовала этой жертвы? И что могло заключаться в том письме? Призыв к немедленной деятельности? Так что ж!!
      "А Маркелов? Он в опасности... а мы-то что делаем? Маркелов щадит нас обоих, дает нам возможность быть счастливыми, не разлучает нас... что это? Тоже великодушие ... или презрение?
      И разве мы для этого бежали из того ненавистного дома, чтобы оставаться вместе и ворковать голубками?" Так размышляла Марианна... и все сильнее и сильнее разыгрывалась в ней та взволнованная досада. К тому же ее самолюбие было задето. Почему все ее оставили - все? та "толстая" женщина назвала ее птичкой, красоткой... почему не прямо куколкой? И отчего это Нежданов отправился не один, а с Павлом? Точно ему нужен опекун! Да и какие, собственно, убеждения Соломина? Он вовсе не революционер! И неужели же кто-нибудь может думать, что она относится ко всему этому не серьезно?
      Вот какие мысли кружились, перегоняя одна другую и путаясь, в разгоряченной голове Марианны. Стиснув губы и скрестив по-мужски руки, села она наконец возле окна и осталась опять неподвижной, не прислоняясь к спинке стула, - вся настороженная, напряженная, готовая тотчас вскочить. К Татьяне идти, работать - она не хотела; она хотела одного: ждать! И она ждала, упорно, почти злобно.
      От времени до времени ей самой казалось странным и непонятным ее собственное настроение... Но все равно! Раз ей даже пришло в голову: уж не от ревности ли это все в ней? Но, вспомнив фигуру бедной Машуриной, она только пожала плечом и махнула рукою... не в действительности, а соответственным этому жесту внутренним движением.
      Мариаине долго пришлось ждать; наконец она услышала стук от двух людей, взбиравшихся по лестнице. Она устремила глаза на дверь... шаги приближались. Дверь отворилась - и Нежданов, поддерживаемый под руку Павлом, появился на пороге. Он был смертельно бледен, без картуза; растрепанные волосы падали мокрыми клочьями на лоб; глаза глядели прямо, ничего не видя. Павел перевел его через комнату (ноги Нежданова двигались неверно и слабо) и посадил его на диван. Марианна вскочила с места.
      - Что это значит? Что с ним? Он болен?
      Но усаживавший Нежданова Павел отвечал ей с улыбкой, в полуоборот через плечо:
      - Не извольте беспокоиться: это сейчас пройдет...Это только с непривычки.
      - Да что такое? - настойчиво переспросила Марианна.
      - Охмелели маленько. Выпили натощак, ну, оно и того!
      Марианна нагнулась к Нежданову. Он полулежал поперек дивана; голова его спустилась на грудь, глаза застилались ... От него пахло водкой: он был пьян.
      - Алексей! - сорвалось у ней с языка.
      Он с усилием приподнял отяжелевшие веки и попытался усмехнуться.
      - А! Марианна! - пролепетал он, - ты все говорила: о... опрос... опростелые; вот теперь я настоящий опростелый. Потому весь народ наш всегда пьян... значит... Он умолк; потом пробурчал что-то невнятное, закрыл глаза - и заснул. Павел заботливо уложил его на диван.
      - Вы не беспокойтесь, Марианна Викентьевна, - повторил он, - часика два соснет и встанет как встрепанный.
      Марианна намеревалась было спросить, как это случилось, но ее расспросы удержали бы Павла, а ей хотелось быть одной... то есть ей не хотелось, чтобы Павел дольше видел его в таком безобразии перед нею. Она отошла к окну, а Павел, который тотчас все постиг, бережно закрыл ноги Нежданова полами его кафтана, подложил ему под голову подушечку, еще раз промолвил: ничего! - и вышел на цыпочках.
      Марианна оглянулась. Голова Нежданова тяжело ушла в подушку; на бледном лице замечалось недвижимое напряжение, как у трудно больного.
      "Как же это случилось?" - думала она.
      XXXII
      А случилось это дело вот как.
      Садясь на телегу к Павлу, Нежданов вдруг пришел в весьма возбужденное состояние; а как только они выехали с фабричного двора и покатили по дороге в направлении к Т...у уезду, - он начал окликать, останавливать проходивших мужиков, держать им краткие, но несообразные речи. "Что, мол, вы спите? Поднимайтесь! Пора! Долой налоги! Долой землевладельцев!"
      Иные мужики глядели на него с изумлением; другие шли дальше, мимо, не обращая внимания на его возгласы: они принимали его за пьяного; один - так даже, придя домой, рассказывал, что ему навстречу француз попался, который кричал "непонятно таково, картаво". У Нежданова было довольно ума, чтобы понять, как несказанно глупо и даже бессмысленно было то, что он делал; но он постепенно до того "взвинтил" себя, что уже перестал понимать, что умно и что глупо. Павел старался успокоить его, говорил, что этак помилуйте, нельзя; что вот скоро будет большое село, первое на границе Т...го уезда - "Бабьи ключи"; что там можно будет поразведать... но Нежданов не унимался...
      И в то же время лицо у него было какое-то печальное, почти отчаянное. Лошадка у них была пребойкая, кругленькая, с остриженной гривой на зарезистой шее; она очень хлопотливо перебирала своими крепкими ножками и все просила поводьев, точно на дело спешила и нужных людей везла. Не доезжая "Бабьих ключей", Нежданов заметил - в стороне от дороги перед раскрытым хлебным амбаром - человек восемь мужиков; он тотчас соскочил с телеги, подбежал к ним и минут с пять говорил поспешно, с внезапными криками, наотмашь двигая руками. Слова: "За свободу! Вперед! Двинемся грудью!" - вырывались хрипло и звонко из множества других, менее понятных слов. Мужики, которые собрались перед амбаром, чтобы потолковать о том, как бы его опять насыпать - хоть для примера (он был мирской, следовательно пустой), - уставились на Нежданова и, казалось, с большим вниманием слушали его речь, но едва ли что-нибудь в толк взяли, потому что когда он, наконец, бросился от них прочь, крикнув последний раз: "Свобода!" - один из них, самый прозорливый, глубокомысленно покачав головою, промолвил: "Какой строгий!" - а другой заметил: "Знать, начальник какой!" - на что прозорливец возразил: "Известное дело - даром глотку драть не станет. Заплачут теперича наши денежки!"
      Сам Нежданов, взлезая на телегу и садясь возле Павла, подумал про себя: "Господи! какая чепуха! Но ведь никто из нас не знает, как именно следует бунтовать народ - может быть, оно и так? Разбирать тут некогда! Валяй! На душе скребет? Пускай!" Въехали они на улицу. По самой середине ее, перед кабаком, толпилось довольно много народу. Павел хотел было удержать Нежданова; но уж он кувырком слетел с телеги - да с воплем: "Братцы!" в толпу...
      Она расступилась немного, и Нежданов пустился опять проповедовать, не глядя ни на кого - и как бы сердясь и плача. Но результат тут вышел другой, чем перед амбаром. Какой-то громадный парень с безбородым, но свирепым лицом, в коротком засаленном полушубке, высоких сапогах и бараньей шапке, подошел к Нежданову - и, с размаху треснув его по плечу: "Ладно! Молодца! - гаркнул он зычным голосом, - только стой! аль не знаешь, сухая ложка рот дерет? Подь сюда! Тут разговаривать много ловчей". Он потащил Нежданова в кабак; остальная толпа повалила за ними гурьбой."Михеич! - крикнул парень, - ну-тка десятикопеечную!
      Мою любимую стопку! Приятеля угощаю! Кто он такой, чьего роду и племени бес его ведает, да бояр честит лихо. Пей! - обратился он к Нежданову, подавая ему тяжелый, полный, мокрый снаружи, словно потный, стакан, - пей, коли ты точно о нашем брате печалуешься!" - "Пей!" - зашумели голоса. Нежданов схватил стопку (он был как в чаду), закричал: "За вас, ребята !" - и выпил ее разом. Ух! Он выпил ее с той же отчаянной отвагой, с какой он бросился бы на штурм батареи или на строй штыков... Но что с ним сделалось! Что-то ударило вдоль спины да по ногам, обожгло ему горло, грудь, желудок, выдавило слезы на глаза... Судорога отвращения пробежала по всему его телу, и он едва сладил с нею... Он закричал во всю голову, чтобы только чем-нибудь утишить ее. В темной комнате кабака стало вдруг жарко; и липко, и душно; что народу набралось!
      Нежданов начал говорить, говорить долго, кричать с ожесточеньем, с яростью, хлопать по каким-то широким деревянным ладоням, целовать какие-то осклизлые бороды...
      Громадный парень в полушубке тоже целовался с ним - чуть ребра ему не продавил. Но этот оказался каким-то извергом. "Перерву глотку! - рычал он, перерву глотку всякому, кто нашего брата забижает! А не то - мякну его по макушке... Он у меня запищит! Ведь мне что: я мясником был; дела-то эти знаю хорошо!" И при том он показывал свой громадный, покрытый веснушками кулак... И вот - господи! опять кто-то заревел: "Пей!" - и Нежданов опять выпил этот гадкий яд. Но этот второй раз был ужасен! Его точно рвануло по внутренностям тупыми крючьями. Голова поплыла - пошли зеленые круги. Гам поднялся, звон... О ужас!.. Третья стопка... Неужто он и ее проглотил? Багровые носы полезли к нему, пыльные волосы, загорелые шеи, затылки, иссеченные сетками морщин.
      Жесткие руки хватали его. "Усердствуй! - орали неистовые голоса. Беседуй! Позавчера такой же чужак расписывал важно. Валяй, такой-сякой!.." Земля заколыхалась под ногами Нежданова. Собственный голос казался ему чужим, как бы извне приходящим...Смерть это, что ли? И вдруг впечатление свежего воздуха на лице - и нет уже ни толкотни, ни красных рож, ни смрада от вина, от овчин, от дегтя, от кожи... И он опять уже сидит на телеге с Павлом, сперва порывается и кричит: "Куда? Стой! Я еще ничего не успел сказать им, надо растолковать... - а потом прибавляет: - Да ты сам, черт, лукавый человек, какие твои мнения?" А Павел ему отвечает: "Хорошо бы, кабы не было господ и земли все были бы наши - чего бы лучше? - да приказа такого еще не вышло"; а сам тихонько заворачивает лошадь назад, да вдруг бьет ее вожжами по спипе, да прочь во всю прыть от того гвалта и гула... да на фабрику...
      Дремлет Нежданов - и покачивается он, а ветер ему приятно дует в лицо и не дает возникать дурным мыслям ...
      Только досадно ему, что как же это ему не дали высказаться ... И опять ветер ласкает его воспаленное лицо.
      А там мгновенное явление Марианны, мгновенное, жгучее чувство позора - и сон, глубокий, мертвый сон... Все это рассказал Павел потом Соломину. Не скрыл он также и того, что сам не помешал Нежданову выпить... а то так-таки не вывел бы его из кружала. Другие бы его не пустили.
      - Ну, а как заслабел-то он очень, я и попросил с поклонами: "Господа, мол, честные, отпустите паренька; видите, млад больно..." Ну и отпустили; только полтинник магарыча, говорят, подавай! Я так и дал.
      - И хорошо сделал, - похвалил его Соломин. Нежданов спал; а Марианна сидела под окном и глядела в палисадник. И странное дело! Нехорошие, почти злые чувства и мысли, волновавшие ее до прибытия Нежданова с Павлом, покинули ее разом; сам Нежданов нисколько не был ни противен ей, ни гадок: она жалела его. Она знала очень хорошо, что он не развратник и не пьяница - и уже думала о том, что сказать ему, когда он проснется, что-нибудь дружелюбное, чтобы он не слишком совестился и огорчался. "Надо так сделать; надо, чтобы он сам рассказал, как эта беда стряслась над ним".
      Она не волновалась; но ей было грустно... безотрадно грустно. На нее как будто повеяло настоящим запахом того мира, куда она стремилась... и содрогнулась она от этой грубости и темноты. Какому Молоху собиралась она принести себя в жертву?
      Однако - нет! Быть не может! Это - так; это случайно и сейчас пройдет. Мгновенное впечатление, которое потому только ее поразило, что было слишком неожиданно. Она встала, подошла к дивану, на котором лежал Нежданов, утерла платком его бледный, даже во сне мучительно стянутый лоб, откинула назад его волосы... Ей снова стало жалко его; так мать жалеет своего больного ребенка. Но глядеть на него ей было немного жутко - и она тихонько ушла в свою комнату, оставив дверь незапертою.
      Никакой работы не взяла она в руки; и села опять - и опять нашли на нее думы. Она чувствовала, как время таяло, как минута исчезала за минутой, и ей было даже приятно это чувствовать, и сердце у ней билось - и она опять принялась ждать чего-то. Куда это Соломин делся?
      Дверь тихонько скрипнула - и Татьяна вошла в комнату .
      - Что вам? - спросила Марианна почти с досадой.
      - Марианна Викентьевна, - начала Татьяна вполголоса. - Вот что. Вы не огорчайтесь; потому дело житейское; и еще, слава богу...
      - Я нисколько не огорчаюсь, Татьяна Осиповна, - перебила ее Марианна. Алексей Дмитрич не совсем здоров, важность невелика!..
      - Ну и чудесно! А то я думаю: не идет моя Марианна Викентьевна; думаю: что с ней? Но я все-таки не пошла бы к вам, потому в этом разе первое правило: не трожь, не ворошь! Только тут явился к нам на фабрику какой-то - кто его знает? Маленький такой да хроменький: вынь да положь ему Алексея Дмитрича! И что за чудеса: сегодня утром эта женка его спрашивала... а теперь вот этот хромой. А коли, говорит, Алексея Дмитрича нет, - подавай ему Василья Федотыча! Не пойду без того, говорит; потому, говорит, дело оченно важное. Мы его гнать, как ту женку. Василия-то Федотыча, точно, нет... отлучился; а тот-то, хромой: - Не пойду, говорит, буду ждать хотя до ночи... Так по двору и ходит. Вот подите сюда, в коридорчик; увидеть его из окошка можете... Не узнаете ли, что за кавалер такой.
      Марианна последовала за Татьяной - ей пришлось пройти мимо Нежданова, и она опять заметила болезненно нахмуренный лоб и опять провела по нем платком. Сквозь пыльное стекло окошка она увидела посетителя, о котором говорила Татьяна. Он был ей незнаком. Но в ту же минуту из-за угла дома показался Соломин. Маленький хромой человечек быстро подошел к нему, протянул ему руку. Соломин взял ее. Он, очевидно, знал этого человека. Оба скрылись...