Сойти на тихой станции Зима. Еще в вагоне
      всматриваться издали, открыв окно,
      в знакомые мне исстари с наличниками древними дома… Когда послышался гудок, и мы снова вскочили в вагон, и уже поплыл привокзальный скверик с клумбами, за ним деревянные дома с поленницами, Володя сказал:
      – Городок, конечно, не очень приметный, обычный сибирский. Ничем не лучше других. Но
      вот ведь какое дело – поэт в нем родился!
      Мы стояли у окна.
      Мимо летели телеграфные столбы, выложенные из кирпича пятиконечные звезды у переездов, плыла вечерняя тайга, грохотали под колесами мосты. Далеко в высокой траве по тропе крутила педали велосипеда длинноногая девочка с васильковым венком на голове. В пролетающих городках женщины с коромыслами через плечо шли по шатким деревянным тротуарам.
      Володя улыбался какой-то своей мысли и поворачивался, как бы ища поддержки, к нам, стоящим рядом, тоже захваченным мелькающими картинами. И сказал, счастливый:
      – Хорошо, что мы здесь побывали… Женьке будет приятно!
      Семь лет с Владимиром Высоцким – это калейдоскоп встреч, разговоров, споров, размолвок, объятий… Когда провел с интересным человеком один вечер, можно много чего вспомнить. Чаще всего и делятся воспоминаниями люди, не обремененные долгим и глубоким общением. Но когда вместе прошла часть жизни, и не было темы, которой бы не касались, и не было, кажется, грехов, в которых бы не открылись друг другу, связный рассказ не получается. Я нарушу последовательность повествования и попытаюсь из плотной ткани нашего общения вытянуть несколько ниточек, пусть коротких, но дающих, надеюсь, некоторое представление о том, каким я знал Володю.
      В Иркутске мы случайно оказались за многолюдным, обильно накрытым, шумным столом. Участники застолья, не зная чувства меры, славословили в адрес дорогого гостя, бесцеремонно намекая, что уже пора бы взять в руки гитару. Володя молча и хмуро слушал слащавые тосты в свою честь. И в первую же паузу покинул стол, сославшись на усталость. По дороге сказал: «Боялся взорваться. Там было несколько абсолютно чуждых мне по духу людей, не мог я для них петь и даже говорить с ними».
      Он был очень чуток к нюансам, не переносил фальши, неискренности, высокомерной снисходительности – часто почти неуловимых, но отмеченных его интуицией. Как-то мы вернулись поездом из Ленинграда, страшно голодные, размышляли, куда бы зайти поесть. Встречаем на перроне Юлиана Семенова. Он бросился уговаривать Володю ехать к нему на дачу в Пахру, отметить с его, Юлиана, друзьями, день рождения. Что-то в напористости именинника Володе показалось навязчивым и некорректным. Улыбаясь, он под благовидным предлогом отклонил приглашение.
      Но помню и другой эпизод.
      Опаздывая в театр, Володя отказал в автографе двум солдатам, подбежавшим к его машине. Мне это не понравилось, я высказал все, что по этому поводу думаю. Мы поссорились, выпалив друг другу много неприятных слов. Володя резко тормозит, выскакивает из машины, бежит догонять солдат. Возвращается расстроенный:
      – Как сквозь землю провалились! Расстались мы молча, а среди ночи – звонок в дверь. Открываю: Володя!
      – Ну, чего дуешься? – улыбается. – Я сегодня уже сорок автографов дал! В Пятигорске я познакомил Володю со старой армянкой тетей Надей. Всю жизнь она
      работала, редко отдыхала. Однажды говорит: «Смотрела кино «Индюшкина голова». Оказалось, речь шла об «Иудушке Головлеве».
 
      Старушка сидела возле дома на лавочке. Мы с Володей присели рядом.
      – Вот и тетя Надя, которая смотрела фильм «Индюшкина голова». А это Высоцкий, -
      представил я, – знаешь его песни? Нравятся?
      – Знаешь. Нравятся. Наверное, он хороший. Только хрипит очень!
      Володя рассмеялся, тепло поговорил с тетей Надей. А на следующий день, уже под
      Нальчиком, вдруг спрашивает:
      – Заметил, какие у нее руки?
      – У кого? – не понял я.
      – У тети Нади! Прекрасные добрые глаза и такие натруженные руки. Поездка с Володей на Северный Кавказ случится в сентябре 1979-го. Римма, диктор
      Пятигорского телевидения, желая сделать подарок землякам, уговорила Володю дать интервью перед телекамерами. Он поставил одно условие: чтобы собеседник был не очень глупым. Римма позвонила тележурналисту Валерию Перевозчикову, ошарашив его такой счастливой возможностью, но напугав предупреждением певца.
      – Римма Васильевна, вы ему скажите, похвалите меня…
      – Нет, вот тебе телефон, звони сам. Перевозчиков набрал номер.
      – Я тот человек, который обязан оказаться не дураком… Володя рассмеялся:
      – Я приеду. Вся молодежная редакция телевидения сочиняла вопросы гостю. Споры продолжались и в
      те минуты, когда мы втроем – Володя, Римма и я – шли по коридору в студию. Ребята устанавливали микрофоны, налаживали свет, в студии было жарко. Наконец начали запись, посыпались вопросы… Володе они не были заранее известны. Он размышлял вслух.
      Помню, его спросили о счастье.
      Он ответил:
      – Счастье – это путешествие. Не обязательно с переменой мест, Путешествие может быть
      в душу другого человека – в мир писателя, поэта. Но путешествовать лучше не одному, а с
      человеком, которого ты любишь, мнением которого дорожишь.
      Запомнился мне и ответ на вопрос, о чем бы Володя хотел спросить самого себя. Он задумался.
      – Пожалуй, вот о чем: сколько мне еще осталось лет, месяцев, недель, дней, часов творчества?
      Он что-то предчувствовал. Ему оставалось жить еще неполных два года. После записи телевизионщики позвонили к нам домой, попросили к телефону Володю. Как я понял, они спрашивали, на какой адрес высылать гонорар. Володя ответил: «Ничего этого не надо. Буду счастлив, если вам удастся передачу показать». Молодые журналисты делали все, что могли. Месяц спустя передачу показали по второму каналу Пятигорского телевидения. И тогда же но начальственному распоряжению чьими-то руками видеозапись стерли. На студии было обычным делом использовать записанную пленку под следующую передачу. Жаль, что Перевозчиков за этим не проследил или не придал тогда этому значения.
      Но закончу о Перевозчикове. Со временем он соберет свидетельства людей, близко знавших Высоцкого, доверивших журналисту сохраненные в памяти эпизоды, среди них и те, которые никак не предназначались для огласки. Желая помочь пишущему человеку полнее представить сложный образ поэта, они упоминали и обстоятельства жизни, которые сам Володя не афишировал, полагали, что это в книгу не попадет. К сожалению, в нее вошли страницы, читать которые людям, любящим Владимира Семеновича, было неприятно.
      С Мариной Влади я познакомился на Малой Грузинской, в новой квартире Володи. Она придирчиво меня разглядывала, но у нас сразу возникли теплые отношения. Володя очень трогательно относился к жене и заливался смехом, когда она, вернувшись из московских гастрономов, принималась рассказывать очередную приключившуюся с ней историю. Однажды она пришла из «Елисеевского» – в норковой шубе и с двумя авоськами. «Ты что такая злая?» – спрашивает Володя. Марина рассказывает, чуть не плача. Стоит в очереди. В магазин заходят двое и обращаются к ней: «Кто крайний?» Для нее, француженки русского происхождения, было не совсем ясно, почему этих господ интересует не последний, а крайний. Ведь у очереди два края. И пока она прокручивала в голове лингвистическую проблему, один из подошедших мсье говорит другому мсье: «Видать, сука, не русская!»
      Мы посмеялись.
      Мы с Мариной не всегда понимали друг друга. Однажды она попросила меня поехать с ней в Подмосковье и посмотреть место, которое она выбрала для строительства дачи. Марина села за руль своего «Мерседеса». Она что-то интересное рассказывает, а я плохо вникаю: слышу, как машина то и дело цепляется днищем о дорогу. Мне это как ножом по сердцу. Жалко машину. Не выдержав, я перебил ее: «Слышишь, как цепляется?!» У Марины округлились глаза, и она посмотрела на меня как на идиота: «Но ведь это железо! Что ему будет?»
      Два мира – два отношения к вещам.
      Марина сыграла большую роль в жизни Володи. Если бы не она, не ее участие в руководящих органах Французской коммунистической партии, власти обязательно нашли бы вариант, как всерьез прикопаться к Володе. В этом смысле Марина была, к счастью, его ангелом-хранителем.
      Со свойственной ей интуицией она очень быстро поняла масштаб личности Высоцкого. Как-то они вместе прилетели в Лос-Анджелес. В Голливуде в честь знаменитой актрисы был устроен большой прием. Под конец вечера Володю попросили спеть. Он был очень смущен. Ему казалось, что эта пресыщенная впечатлениями публика, самовлюбленные кинозвезды вряд ли поймут его песни, тем паче на непонятном им языке. Он спел одну песню, его попросили еще, потом еще… Пел около часа. Все были потрясены. Натали Вуд бросилась ему на шею и поцеловала. Как заметил один из участников приема, приехала Марина Влади со своим мужем, а уезжал Владимир Высоцкий со своей женой.
      Чтобы не сложилось неправильного впечатления о моем отношении к Марине, расскажу такую историю. Часа в два или три ночи меня разбудил сын: «Звонит какая-то женщина». Я взял трубку и услышал голос Влади: «Вадим, Тарковский очень тяжело болен. Я договорилась с послом, его сына и мать его жены выпустят во Францию, только им надо помочь деньгами. Если у тебя есть возможность, нужно четыре тысячи».
      Деньги были переданы Тарковским, и они улетели во Францию. Представляете, в те годы – скольких трудов ей стоило добиться разрешения на выезд. Марина всегда была человеком, который старается помочь.
      В двух случаях я не могу с Мариной согласиться.
      Она часто и подолгу жила в Париже, Володя оставался в Москве один, с ним рядом почти всегда находились люди, в том числе женщины. На второй или третий день после Володиных похорон Марина звонит мне и просит срочно приехать. Дома за столом сидели Эдуард Володарский с женой, Макаров, Янклович, Сева Абдулов, кто-то еще. Человек девять-десять. И вдруг Марина обращается ко мне: «Вадим, я считала тебя своим другом, а ты молчал, что у Володи здесь была женщина… Правда это или нет?» Об этом ей сказала жена одного из Володиных приятелей. Я ответил: «Марина, во-первых, даже если бы это была правда, я все равно бы ничего тебе не сказал. Во-вторых, это чистая чушь, и тот, кто тебе это сказал – он среди нас, – это настоящая сволочь. И мне очень неприятно, что все это происходит, когда не время и не место об этом говорить, даже если бы что и было».
      Все молчали. Я повернулся и уехал.
      В другой раз я позволил себе не согласиться с Мариной, когда прочитал русский перевод ее книги «Владимир, или Прерванный полет». Там много верных и тонких наблюдений, но Марина, по-моему, обнаружила совершенное непонимание взаимоотношений Володи с отцом и матерью. Ей представлялось, будто между родителями и сыном было полное отчуждение. Это не имеет ничего общего с тем, что наблюдал я. Как в любой семье, среди родных людей всякое бывает. Но я видел, что делалось с Володей, когда отец лежал в больнице. Как он носился по городу, доставая лекарства, как заботлив был с отцом в больнице. Бесконечное число раз я слышал, как он говорил по телефону с мамой. Даже когда страшно торопился куда-нибудь, всегда находил время позвонить и всегда «Мама… Мамочка…»
      Потом сама Марина признавалась: «Хотя я и старалась писать только правду, в чем-то я могла ошибаться».
      Будучи по природе легкоранимым, Володя страдал, встречая неприязнь и даже неприкрытую враждебность. Однажды вернулся из театра поздно ночью после кинопросмотра. «Представляешь картину? Актеры видят себя на экране, радостно узнают друг друга. Появляюсь в кадре я – гробовое молчание. Ну скажи: что я им сделал? Луну у них украл? Или «Мерседес» отнял?»
      Да, был у него пресловутый «Мерседес», символ престижа для снобов. Но – только не для Высоцкого. Он вообще не ценил материальные выражения успеха. И это не противоречило его стремлению быть опубликованным, изданным: дух его жаждал вещественного закрепления в пластинках и книгах. Блестящая поверхность «Мерседеса» личность его никак не отражала.
      В ту пору много сил у него отнимала работа над ролью капитана милиции Жеглова в фильме Станислава Говорухина «Место встречи изменить нельзя». Каждый раз, когда я возвращался из Кожима или Березовского в Москву, он просил меня рассказывать еще и еще о криминальной среде 40-50-х годов, об особенностях поведения уголовников и милиционеров, их лексике, манере двигаться, разговаривать, сердиться. Он старался в деталях представить обстоятельства, которые формировали преданного делу, вспыльчивого, ни перед чем не останавливающегося героя. Ему мало было одной краски, какой обычно рисовали на экране положительный персонаж. Хотелось найти полутона, причем столь важные и противоречивые, что способны представить героя с неожиданной стороны.
      Он хотел многим героям фильма дать подлинные имена моих колымских солагерников, о которых мы много говорили. Так, имя Фокс он предлагал считать кличкой, а настоящее имя ему дать Ивана Львова, который на самом деле слыл одним из самых крупных воровских авторитетов в те времена. Очень смеялся моему рассказу о Тле-карманнике, как тот шепелявил, и посоветовал одному из актеров перенять эту особенность речи. Говорухин и Высоцкий предложили сыграть эпизодическую роль в одной из ключевых сцен моему сыну Вадиму.
      Я позвонил от Высоцкого Римме, рассказал, что наш Вадька снялся в фильме «Место встречи изменить нельзя». Она спросила! «А Высоцкого там видно?» Володя взял трубку и стал объяснять) что они в кадре вместе, сидят за одним столиком – это сцена в ресторане, когда выслеживают Фокса… И тут Римма перебивает серьезным голосом: «Я спрашиваю не в этом смысле – тебя из-за моего сына видно вообще в этом фильме?»
      Жалею, что не оказался на съемках эпизода, когда Шарапов попадает в банду Горбатого и уверяет собравшихся за столом, будто Фокс ему сказал, что, если его не выручат, он всех потащит по делу. Полная чушь! Настоящий блатной, а Фокс был именно таков – ни при каких обстоятельствах не мог так сказать. Сама банда в такую угрозу никогда бы не поверила. Милиционер Шарапов был бы разоблачен в ту же минуту.
      Непростым было отношение Высоцкого к Юрию Петровичу Любимову, человеку требовательному и в спорах особо не выбирающему слов. Он переживал, когда в его присутствии кто-либо позволял себе в адрес мастера нелестные замечания, пусть даже в чем-то справедливые. Даже своих товарищей он мог оборвать, если улавливал в их разгоряченных словах чрезмерную резкость в адрес Юрия Петровича. «Вань, ты пришел к нему работать, – говори, Володя Ивану Бортнику. – Не нравится – уйди!»
      Во время какого-то застолья, горячась в очередной раз, Иван Бортник сказал об известном режиссере, будто его «поокружили евреи». От этой нелепости Володя так растерялся, что смотрел на Ивана удивленно, не находя слов. Чтобы разрядить напряжение, я вспомнил колымского солагерника, Жорку Фасхутдинова. Начальник лагеря, отчитывая Жорку, не упускал случая с издевкой задеть его татарское происхождение. Жорка не выдержал и при всех ответил: «Послушай, начальник, видно тебя кто-то из татар сильно…» Володя расплылся в улыбке: «Ну, Вань, а может евреи всем скопом тебя тоже?» Бортник смеялся вместе со всеми.
      Глубокое уважение Володя питал к Эфросу. Когда между Любимовым и Эфросом произошла размолвка, он решительно посчитал правым Эфроса. Большую симпатию у Володи вызывала жена Эфроса – известный театральный критик Наталья Крымова. Мы с Володей бывали у них дома. Наташа – замечательная рассказчица. Мне запомнился один эпизод из ее детства. Дочь крупного чина из госбезопасности, она жила с родителями в престижном «Доме на набережной», училась в элитарной школе. Однажды завуч привела них класс худенького мальчика с вихрастой головой на тонкой шее и оттопыренными ушами. «Как тебя зовут?» – спросила завуч. «Юзя», – пробормотал мальчик. Завуч рассмеялась, а вслед за ней и класс. «Так как тебя зовут?» – повторяла она, и мальчик снова отвечал под общий хохот. Наконец она разрешила новичку сесть на свободное место. Он пошел к задним партам. Когда проходил мимо Наташи, которая сидела одна, она взяла мальчика за руку и демонстративно посадила рядом с собой. Наташа была отличницей, и ей никто ничего не мог сказать. Мальчик сел, испуганный. Она наклонилась и сказала ему на ухо: «А завуч – сволочь».
      Много лет спустя Эфрос и Крымова ужинали в ресторане Дома писателей. Вдруг к их столику подходит высокий мужчина с букетом цветов и бутылкой шампанского. Анатолий и Наташа смотрели на него с недоумением. И тогда он сказал: «А завуч – сволочь…»)то был приехавший из США уже знаменитый Юз Алешковский.
      Однажды мы с Володей и Мариной поехали к Олегу Целкову. Я снова увидел его яркие, словно подсвеченные изнутри полотна. Особенно потрясла меня стоявшая на полу огромная по размерам «Тайная вечеря»: двенадцать апостолов с оскаленными зубами и с ними их Христос, у которого на венчике рюмка водки. Это не было богохульством. Я увидел на его картине заседание Политбюро ЦК КПСС или Совета министров, любое другое собрание бандитов, которые правят нами, на которых мы должны были молиться. Когда мы вышли, Володя с горечью сказал о Целкове: «Таких людей выталкивают из России!»
      Целков скоро уехал во Францию.
      После спектаклей Володя часто приезжал ко мне домой. Я старался не оставлять на виду вино и водку, которые всегда были в доме. Однажды он заметил эту суету и грустно сказал: «Вадим, если захочу, все равно напьюсь».
      У нас произошел крупный разговор. Он обещал космонавтам специально спеть для экипажа космического корабля. Но у него дома оказались гости, вместе выпили, поездка к космонавтам не состоялась. Тогда мы в первый раз сильно поругались.
      Я заговорил с ним о Джуне, не обратиться ли к ней? Все-таки она президент Всемирной академии по нетрадиционной и альтернативной медицине. Володя устало отмахнулся: «А пошли они все…» И рассказал, как в Париже Марина уговорила его поехать к знаменитому экстрасенсу – старому индусу. «Он два часа что-то говорил, говорил, – рассказывал Володя, – а я в тот же вечер напился!»
      Стоял июнь 1977 года, я был погружен в артельные дела, когда зазвонил телефон, и я услышал голос иркутского товарища: – Вадим, махнешь с нами на Колыму?
      Звонок все перевернул во мне, как будто на другом конце провода точно знали, что подспудно, невысказанно, постоянно живет со мной, не отпуская, чем можно взбудоражить дремлющие во мне воспоминания. Где бы меня ни носило, с какими замечательными людьми ни сводила бы работа в Якутии, в Хабаровском крае, в Иркутской области, какой бы стороной ни поворачивалась ко мне жизнь, меня, повторяю, не отпускает странная тоска по Колыме. Казалось бы, много ли я там видел хорошего, но глубоко спрятанная и непонятная сила требует вернуться, хоть ненадолго: увидеть страшные и все же родные места. Узнать, как все сложилось у людей, с которыми шли этапом, вместе бежали, в одно время освобождались, создавали первую артель…
 
      Высоцкий очень хотел побывать со мной на Колыме, увидеть пройденные мною лагеря. Мы договорились, но Володя не смог поехать: в это время он был во Франции.
      «Вадим, махнешь с нами на Колыму?»
      Их было шестеро друзей, которые уже 15 лет раз в два года сплавляются на лодках и карбасах по рекам Восточной Сибири. Они прошли Лену, Вилюй, Витим, Алдан, озеро Байкал. Этим летом на очереди Колыма. Перед тем как пойти по реке, они намерены проехать по колымскому тракту, по бывшим лагерям.
      – А кто в команде? Знаю ли я еще кого-нибудь? – спрашиваю я, но мысли уже о том, как
      оторваться на недельку от дел и на какую дату планировать вылет.
      – Одного, – слышу, – знаешь наверняка. Евгений Евтушенко…
      Утром 19 июля я прилетел в Магадан. В составе экспедиции были знакомые мне Леонид
      Шинкарев – это он звонил – и Евгений Евтушенко, а также геологи Георгий Балакшин, Владимир Щукин, Валерий Черных, кандидат медицинских наук Наум Шинкарев. Мы отправились по колымскому тракту на уазике. Повсюду вдоль трассы – развалины, среди них одинокие люди и бродячие собаки. Как будто перед нами шли кадры кинохроники военных лет.
      Я вдруг поймал себя вот на какой мысли. В лагерях мы грезили о временах, когда вышки, бараки, вахты, ненавистную ограду из колючей проволоки снесут ко всем чертям, сами зоны разутюжат бульдозерами, чтобы не осталось от них и следа. Это казалось совершенно невозможным на нашем веку. Игрой больного воображения. Но представлять эту картину было мстительно и приятно…
      Отчего же спустя 20 лет, когда сейчас по обе стороны тракта видишь, что осталось от лагерей, снесенных бульдозерами, и лагерные сны стали реальностью, не чувствуешь ни злорадства, ни торжества – только жалость и боль. Бульдозеры шли по нашей молодости.
      Не доезжая до Берелеха, сворачиваем вправо – в сторону «Мальдяка», «Стахановца», «Ударника»… Картины, выплывая из памяти, сменяя одна другую, встают перед глазами. Вижу лицо парня. К сожалению, не помню ни фамилии, ни имени, запомнилась только кличка – Комсомолка. Однажды, когда он на разводе попытался поднять окурок, помощник командира дивизиона ударил его сапогом в лицо. А некоторое время спустя к тому месту, где бригада занималась шурфовкой, пришла машина с аммонитом. Было холодно. У радиатора грелись конвоиры и помощник командира дивизиона. Комсомолка с подожженным детонатором вскочил в кузов, взорвал машину и всех, кто находился вблизи. В машине была приблизительно тонна аммонита.
      Помню теплый весенний день, снег еще не сошел. Бригаде привезли обед. Часть ела в лебедочной, другая – тут же, около ствола шахты. Вдруг я слышу за спиной дикий крик, повернулся – и увидел лежащего с размозженной головой человека. Рядом стоял Толик и спокойно смотрел на то, что сделал. У него в руках было кайло. На мой вопрос: «Ты что, сдурел?» – он спокойно ответил: «А зачем такие живут?» Бригада продолжали молча есть, никто не жалел убитого. Во время войны тот служил в карательном отряде у немцев и, вспоминая теперь об этом, повторял: «Гдэ мы гарцевалы, там трава нэ ростэ!»
      Память возвращает из небытия ненавистные лица начальника лагеря Симонова и командира дивизиона Георгенова, всегда работавших вместе. Для них было удовольствием сделать людям что-нибудь гадкое. Со мной в сусуманской тюрьме сидел добрый, симпатичный парень. Уходя на Ленковый, он оставил мне свой шарф. Через несколько дней я узнал: за то, что он не хотел идти в штрафную зону, Георгенов выстрелил ему в голову. Парень лишился глаза, но, к счастью, остался жив. С тех пор у него была кличка Билли Боне.
      В лагерной администрации было много негодяев. Но эти двое, кого я упоминаю чаще других, действительно выделялись среди всех. Им нужно было, чтобы заключенные не просто отбывали срок, а мучались – этим мерзавцы жили.
      В Симонове сочетались три редких качества – он был, мягко-мягко говоря, неумный, ленивый, и с утра уже пьяный. Поэтому в лагерях, где были Симонов и Георгенов, все переходило в беспредел. Через много лет, рассказывая об этом Высоцкому, я употребил это слово. Он переспросил: «Беспредел?!» – «Ты что, никогда это слово не слышал?» – «Нет, – ответил он. – Слово интересное!» Через четверть века это слово станет у нас обыденным, без него Россия уже не сможет обходиться.
      Когда было такое руководство лагеря, власть, естественно, фактически переходила в руки лагерников: коменданта, нарядчиков, бригадиров. И здесь уже происходило то, что через много лет будет с Россией: преступная группа творила все, что вздумается, бригады работали, но даже копейки, которые должны были получать, они не получали, у них забирали буквально всё. Небольшая кучка людей с неограниченной властью проделывала с зоной все, что хотела. Отбирала зарплату, посылки, некоторым бригадам не давали и хлеб. Кстати, когда говорят об армейской дедовщине, это тоже не что иное, как беспредел.
      Сами беспредельщики, как правило, ходили с охраной – в окружении таких же заключенных, вооруженных ножами. В бараках у этих людей, особенно на Ленковом, в бочках с водой находились деревянные палки. Почему с водой? Сухие, они довольно скоро ломались об головы и туловища людей. С 1948 по 1954 годы это было самое страшное – лагерь беспредельщиков.
      В 1952 году к беспредельщикам кинули группу воров со Случайного. Почти все они были изувечены и только небольшая часть, которая еще сидела там же, на Ленковом, в БУРе, во время бани устроила резню, выхватила у парикмахеров бритвы и убила четырех главарей беспредельщиков: Упорова, Межана, Станасевича, фамилию четвертого не помню. Сами воры тоже были все порезаны. Я помню нескольких из этих ребят – Виктора Живова, Костю Грозина, одного парня, по кличке Ленка, и Кольку Золотого – это гоже кличка.
      Мы останавливаем машину у лагеря Новый. Это сюда в мокрый летний день 1949 года я пришел этапом. Мой первый лагерь! Вот сейчас мы увидим два барака для «честных воров» и территорию ссученных… И опять поплыли перед моими глазами живые лица – Модест Иванов по кличке Мотька, Гриша Курганов по кличке Грек, Колька Лошкарь, Васька Корж, Васька Челидзе… Я очнулся от голосов:
      – Но где же лагерь, Вадим? Ты не ошибся?
      Ничего не понимаю. В стороне заросшие травой домики, где когда-то жило начальство
      лагеря и прииска, а бараков нет.
      Оставив машину у обочины, мы пошли в сторону поселка. На дороге подростки пытаются завести мотоцикл. На наш вопрос, есть ли в поселке кто-нибудь, кто давно здесь живет, они показали на проходившего мимо парнишку лет четырнадцати: он знает!
      – Как увидеть твоих родителей?
      – Вон наш дом, сейчас позову. Вышли мужчина и женщина – оба поседевшие, очень спокойные, с металлическими
      коронками зубов. «Наверное, в детстве много сладкого ели», – грустно улыбнулся я своим догадкам.
      – Давно здесь? – спрашиваю.
      – Если с сорок седьмого года – давно, то давно!
      – Вы помните капитана Струнина?
      – Ну как же, начальник лагеря.
      – А Пашенина?
      – Начальник прииска!… Я тут был в сорок девятом, потом еще раз.
      – А где еще бывал?
      – На Перспективном.
      – И Киричука знаете?
      – «Кажу…» – улыбнулся он, – кто ж его не знал!
      – Скажите, – спросил я, – а фамилия Туманов вам ничего не говорит?
      – Ну как же, он кассу ограбил!
      И вдруг заметил мою улыбку, всмотрелся в лицо, растерялся. А тут еще и жена дернула за
      рукав.
      – А может, и не ограбил… – залепетал он. – Может, так говорили. Мало чего люди
      болтают!
      Евтушенко рассмеялся:
      – Да вы не бойтесь! На этот раз он ниоткуда не сбежал!…
      Тот еще долго не мог понять, как я здесь оказался, что бы это значило, и, только выпытав
      у ребят, кто мы на самом деле, пригласил в дом, хозяйка засуетилась. Мы посидели, поговорили. Перед тем как проститься, они показали нам свой двор с курятником, теплицу, угостили крупными сочными помидорами. Никогда не думал, что такие помидоры могут расти на Колыме. По дороге Евтушенко сказал:
      – Какими бульдозерами выгрести страх возвращения прошлого?
      Мы подъехали к Ленковому. К тому страшному штрафному лагерю беспредельщиков, с
      которым у меня связаны очень тяжелые воспоминания.
      Мы вышли из машины, но снова я ничего не понимал. И этого лагеря не было, только развалины. Невозможно поверить, что над этим запустением когда-то звучали живые, вернее, полуживые голоса.
      Вот здесь в полутемной бане во время стихийно возникшей резни между ворами и беспредельщиками моему другу Витьке Живову полоснули бритвой по животу. Витька был начитан и на суде в последнем слове цитировал Горького, а в конце бросил в лицо судьям: «Расстреляйте меня, если бы вы знали, как я вас ненавижу!»
      Мне вспомнилась и история Ивана Хаткевича, парня из Белоруссии. Мы знакомы были всего трое суток. Это случилось в 1951 году. Вместе оказались в побеге на Берелехе. За это короткое время у нас было столько приключений, сколько у многих не бывает за всю жизнь. В трассовской столовой возникла драка между нами и суками. Их было человек пять. Я видел, как в руках одного из налетевших на меня сверкнул нож, он уже был занесен надо мной и обязательно пришелся бы мне в грудь или в голову, если бы Иван, знавший меня к тому времени не больше двенадцати часов, не кинулся под нож и не отбил его. Нас обоих задержали. Меня оставили в сусуманской тюрьме, а Ивана отправили на Ленковый.
      Через некоторое время от человека, который пришел с Ленкового, я узнал, что Ивана Хаткевича застрелили при попытке к бегству. Это был даже не побег, а намеренное самоубийство. Побежал он в сторону горы Дайковой. Охранники выпустили из автомата предупредительные очереди. Иван лишь обернулся, выругался и снова побежал в гору. В моей памяти навсегда остался этот белорусский парень, которого я знал всего три дня.
      – Может быть, Иван где-то здесь похоронен? – спросил Евтушенко.
      – Кто знает, – отвечал я. – Может быть. Мы шли по кладбищу. На много километров во все стороны торчали вбитые в землю колышки. На них дощечки с
      буквой и цифрами, обозначавшими барак и личный номер умершего. Колышки усеяли поле до горизонта.
      Евтушенко поднял с земли кусок колючей проволоки и сбитый ветром, валявшийся в траве колышек с дощечкой:
      – Я возьму с собой в Переделкино? Пусть будет на рабочем столе.
      Мы побывали на местах других лагерей, везде наблюдая одно и то же: земля захламлена
      кусками проволоки, арестантской рухлядью, ржавыми гильзами, обломками предметов, назначение которых теперь не угадать. А кое-где ничего не осталось, и даже трудно представить, что здесь была зона.
      От Широкинских лагпунктов тоже почти ничего не сохранилось. Ленковый, Двойной, Звездочка – это были страшные лагеря… Остался только центральный поселок, где и сейчас управление прииска «Широкий». Лагерь Ленковый весь перемыт – он находился на золотых месторождениях. Штрафной лагпункт Широкий на берегу реки Берелех также переработан драгой. Я вдруг подумал: куда же делась листовая сталь, из которой были сварены камеры. Вспоминая, как кожа пальцев прилипала к изморози, изнутри покрывавшей стены камеры, я чувствую, как у меня до сих пор коченеют внутренности.