Всё потерять – и вновь начать с мечты

      Некоторое время спустя мне позвонил Юрий Владимирович Скоков, тогда секретарь Совета безопасности. В его кабинете в Белом доме мне приходилось бывать не раз. Он был хорошо информирован о нашем проекте, я сам ему рассказывал в деталях. Но из-за сложных, как я почувствовал, взаимоотношений с Гайдаром, своим конкурентом в гонке за место, самое близкое к Ельцину, чтобы оградить себя от возможных промахов, он воздерживался принимать серьезные решения. И все же однажды позвонил:
      – Вадим, пришли мне документы, которые вы с лениградскими проектировщиками
      готовили по Тиману. Побыстрее!
      «Ну наконец-то», – вздохнул я. Видимо, собираются объявлять тендер, и Юрий Скоков, помня наши беседы, решил основательно вникнуть в проект. Мой помощник Саша Демидов немедленно отвез папку в Белый дом. Мы ждали, готовились. Но шло время, а ни на какой тендер наш коллектив не приглашали.
      Позже знакомый чиновник из аппарата правительства объяснил:
      – Вадим, на закупку бокситов за рубежом Россия ежегодно затрачивает два миллиарда
      долларов. Ну кто тебе позволит разрушать сферу, где крутятся такие деньги?
      Случайно узнаем, что тендер на бокситы Тимана уже проведен. И выиграла его компания «Нипек», то есть Бендукидзе. Немногим позже месторождение, не начиная отработки, они продадут… Нетрудно представить мое состояние. Опять кто-то близкий к высшей власти пользуется нашими разработками, берется реализовать идеи, которые мы так мучительно вынашивали.
      Я возвращался самолетом в Москву из Магадана, где праздновали 60-летие города. Моим спутником оказался Григорий Полушкин из администрации президента Республики Саха. Мы разговорились и продолжили знакомство у меня в рабочем кабинете. Когда речь зашла о бокситах, я стал, не выбирая выражений, винить Скокова. Смотрю, мой собеседник насторожился.
      – Извините меня, – говорит, – но у меня со Скоковым хорошие отношения. Очень
      хорошие! И что самое интересное – я сегодня в восемнадцать часов буду у него.
      – В таком случае, передайте ему все, что я вам наговорил. Если, конечно, вы сможете.
      Был час ночи, когда в моей московской квартире раздался звонок. Я узнал голос моего
      случайного попутчика.
      – Вадим Иванович, я был сегодня у Скокова, он вас помнит и уверяет, что в истории с бокситами виноват не он, а Гайдар!
 
      Примерно года через два мне позвонил Ю. А. Спиридонов, глава Республики Коми, и попросил зайти в представительство республики на Новом Арбате. Вместе с геологом Александром Котовым мы поднялись в кабинет Н. Н. Кочурина – руководителя представительства. Там, кроме него, уже был А. М. Окатов, заместитель Спиридонова, и еще человек двенадцать – банкиры, предприниматели и представители власти из Сыктывкара.
      Минут через десять заходит Ю. А. Спиридонов, угрюмый, хмурый, со всеми сухо поздоровался, жестом пригласил нас сесть. Встал у торца стола и в наступившей тишине четко, внятно, выделяя каждое слово, сказал: «Вадим, посмотри на этих б…й», – и указал на присутствовавших. Наступила мертвая тишина, и мне даже стало неудобно. А он повторил: «Да, да, б…й! Все они были против того, чтобы ты начинал работу на Тимане. Правда, сами вошли в долю, только ничего не сделали. Зато их дети теперь на «Мерседесах» ездят! Но к этому я еще вернусь…»
      Он продолжал говорить, но дальше я цитировать не хочу. Приведу другое изречение Спиридонова. На портрете, который он мне подарил, надпись: «С уважением и пожеланием счастья и исполнения нереализованных задумок. С уважением и благодарностью судьбе, что свела нас в далеком 1961 г.» Несмотря на двойное уважение, задумки реализовать не удалось. Давнее знакомство дает нам право по-прежнему обращаться друг к другу по имени и на «ты». Так вот, Юра, я готов поверить, что губернатор не в силах был повлиять на чьи-то решения. Но ты мог мне сказать, по крайней мере, что они уже были приняты. И поставить меня в известность о роли в этой истории Окатова, который при каждой встрече пытался обнять меня.
      Я встречал разных людей, были среди них сидевшие за грабеж, за воровство. Но то были не мэры городов и крупные хозяйственные руководители, а другая публика. И в их среде самым бесчестным считалось обмануть того, кто тебе доверяет, с кем о чем-либо договорился.
      Тут в мою жизнь снова ворвалась Колыма, пусть хоть на одно мгновение. В восемь утра я успел переговорить по телефону, с испорченным настроением направляюсь к двери, как снова звонок. Возвращаюсь к столу, поднимаю трубку. «Вы Туманов?» – слышу. И на том конце провода начинают сбивчиво объяснять, что хотели бы меня видеть, а я довольно резко спрашиваю: «А что вы хотите? Вы меня знаете?» – «Я вас знаю. Мы с вами были на Широком. Если помните такого – Мордвин…» Я не даю ему договорить: «Саша, ты что ли?» – «Да», – уже оживленнее отвечает он. «Саша, – говорю я, – хорошо помню тебя и тоже очень хотел бы увидеться!» Мы договариваемся встретиться в час дня у входа в Министерство цветной металлургии. «Саша, я тебя могу не узнать, столько лет прошло!» Он говорит, как будет одет, в руки возьмет журнал «Огонек». «Да я тебя узнаю, – говорит, – мне недавно показывали твою фотографию!»
      В час дня, как договорились, я и Володя Шехтман встречаемся с Сашей. Бывают моменты, которые остаются в памяти на всю жизнь, это и произошло при нашей встрече с Сашей. После рукопожатия, мне показалось, он хотел обнять меня, а я – не знаю почему – как бы поставил между нами стенку: мы просто пожали друг другу руки. Два дня мы не расставались, у нас были сотни общих знакомых. Саша был из числа тех, кого знал весь преступный мир Союза. Отчаянный, со множеством побегов, он пользовался в том мире большим уважением. Только на Широком мы с ним отсидели полтора года. Я никогда не слышал, чтобы он матерился или говорил на жаргоне. Он был близким другом Ивана Львова, Васи Коржа, Жорки Фасхутдинова, Ираклия Ишхнели… У Ираклия, оказывается, он совсем недавно гостил в Тбилиси. Ираклий Ишхнели, брат двух знаменитых грузинских сестер- -певиц, тоже прошел лагерь беспредельщиков Ленковый. Мордвин успел побывать во многих лагерях Союза, дважды сидел во Владимирском централе. А однажды оказался в одной -камере с Пауэрсом, американским летчиком. Саша освободился незадолго до нашей встречи.
      Мы расставались, он улетал на Колыму, где у него была дочь. Когда обнялись, я сказал: «Саша, если тебе будет трудно, помни, что в любую минуту можешь прилететь ко мне».
      Месяца через два ночью раздался телефонный звонок, я снял трубку и услышал плачущий женский голос: «Вас беспокоит дочь Саши. Сегодня он умер от цирроза печени».
      Колыма не отпускает меня – картины, как во сне, сменяют одна другую, причем такие яркие и четкие, что временами мне нужно встряхнуться, чтобы понять, в каком мире нахожусь. Вокруг меня и сейчас много хороших людей, но даже все вместе они не в состоянии заставить забыть колымские лица и эпизоды.
      Валентина Березина, будущего руководителя «Главзолота», и Анатолия Орловского, выпускников Ленинградского университета, направили на Колыму инженерами. Березина определили в производственный отдел в Магадане, а Орловского направили в Теньку, на прииск имени Буденного.
      На прииске во время развода, когда бригада выходит на работу, лагерников выкрикивают по фамилиям. До слуха Орловского донеслась редкая фамилия, показавшаяся ему знакомой – Альтшулер… Он присмотрелся и не поверил глазам: в строю был ректор Ленинградского университета, который он и его друг закончили. Работая начальником участка, Орловский взял Альтшулера к себе в контору. Через некоторое время на прииск приехал Березин и удивился развешанным по стене графикам: «Кто это тебе так здорово разрисовал?» «Один наш общий знакомый», – ответил Орловский и пригласил в комнату Альтшулера. Увидев ректора своего университета, Березин был поражен. Оба инженера, в первую очередь Орловский, конечно, помогали всем, чем могли. Но однажды кто-то из лагерного начальства полюбопытствовал у Орловского: «Почему это враг народа работает у вас в таком теплом месте?!» Орловский понимал, чем это может кончиться, и попросил, чтобы Альтшулера определили в зоне на такую работу, которая помогла бы ему выжить. Из разговоров с Орловским и Березиным я узнал, что их ректор остался жив и вернулся в Ленинград.
      И еще история, каких случалось много на Колыме… Выпускницу Иркутского политехнического института Нелю Нигматуллину направили геологом на прииск «Горный». Приехала, красивая, модно одетая. Глядя на нее, я часто думал: «Ну зачем женщинам такой нелегкий труд?» Какой-то идиот не нашел ничего лучшего, как определить ее на участок Мякит. Можно представить это милое создание в кругу колымских горняков, опробщиков – рабочих, что берут пробы золота. Один из опробщиков, родом из Средней Азии, с черными от чифира зубами, слушает Нелю, пытающуюся растолковать ему, где нужно брать пробы. Он отказывается, она повторяет задание. Когда, не выдержав, она предупреждает, что напишет на него рапорт, опробщик смотрит на нее в упор и цедит сквозь зубы: «Маленький комсомольский билять, сукэ». Не знаю, чем бы их разговор закончился, если бы я не оказался рядом. Потом, успокаивая девушку, я говорил ей: «Какая тварь отправила тебя на этот участок? И вообще – зачем ты училась на геолога?!» Вскоре она покинула Мякит и, как я слышал, вышла замуж.
      Должен сказать, что лагерный жаргон не «прилип» ко мне, я никогда не употреблял его сам и не переносил, когда кто-нибудь говорил на нем. Одно лишь слово – «сука» – очень часто слетало с языка.
      Был уже 1957 год. Мне позвонили с прииска – у нас провалился в реку бульдозер. Римма лежала на диване, и, отложив в сторону книгу, слушала мой разговор. Когда я закончил говорить и стоял, думая, что мне нужно предпринимать, она вдруг сказала: «Вадим, сука бульдозер, да?» Мы рассмеялись.
      Скоро я перестал произносить это слово.
      Через много лет оно вернется. «Сука», «беспредел», «козел» – когда-то самые омерзительные лагерные слова – станут в России повседневными, их будут произносить с экрана телевизора политики, актрисы.
      У меня в жизни достаточно эпизодов, которые надо пережить и обдумать. Один из них связан с геологом Борисом Яцкевичем – когда-то мы вместе работали в Республике Коми. Многие наши ребята помогали ему, а с Сережей Зиминым они были друзьями. Мы знакомили Бориса с московскими коллегами, занимавшими важные посты, приезжавшими к нам в кооператив, и радовались тому, что они оценили нашего товарища, забрали в столицу, и там он быстро вырос до заместителя министра, а потом министра геологии России.
      Работая в министерстве, он никогда ни в чем не отказывал нашему коллективу, но не было случая, когда бы он что-то реально сделал. Все наши варианты освоения новых месторождений, нами проработанные и переданные непосредственно министерству, почему-то очень скоро оказывались в распоряжении других людей, о которых мы никогда не слышали и которые выдавали их за собственные проекты. Месторождения бокситов, золота, алмазов, марганца и многие другие были известны не нам одним, ни у кого не было монополии на проработку вариантов. А если мы это делали раньше других, часто лучше других, то это не повод уличать в чем-то нехорошем тех, кто позднее брался эти варианты осуществить как собственные.
      Тем не менее, когда у Бориса Яцкевича, в то время заместителя министра, было пятидесятилетие и он множество раз пытался дозвониться до меня, я попросил своего помощника нас не соединять – идти к нему мне не хотелось… Но он, понимая, что я в кабинете, просил Демидова:
      – Саша, я знаю, Вадим Иванович рядом, пусть он возьмет трубку!
      Я подошел к телефону:
      – Боря, я хочу тебя поблагодарить за приглашение. Хочу пожелать тебе всего самого хорошего. Но ты знаешь, что между нами пробежала кошка, я к тебе не приду. Он ответил:
      – Вадим, то, что ты думаешь, это все неправда. Я всегда к тебе относился хорошо и
      считаю тебя своим учителем. Я многому научился у тебя и твоих ребят. Ты знаешь, я только
      что выписался из больницы, и мне будет очень неприятно, если я не увижу тебя среди
      близких мне людей.
      Я пришел. Приветствовать именинника собрались больше сотни видных российских геологов, бывшие и нынешние министры, известные политики. Я увидел Гайдара, Лобова… Мне радостно было встретить своих старых друзей-северян, с которым знаком больше четверти века – Руслана Бестолова, Виктора Таракановского… Мы сидели за столом, тихо говорили между собой, и вдруг я слышу, как кто-то просит, чтобы я выступил. Я не готовился к этому и не имел такого желания, но деваться было некуда.
      – Боря, – сказал я, – наше двадцатилетнее знакомство дает мне право называть тебя просто по имени. О тебе сегодня много говорили, даже не знаю, что добавить. Ты действительно интересный человек, с которым можно говорить не только о геологии, но и о многом другом. Я хочу предложить тост за прекрасных геологов, которые сегодня здесь собрались и которых я тоже много лет знаю. Они нашли для нашей страны, разведали, подсчитали и передали государству богатства стоимостью тридцать триллионов долларов. И рядом с ними, за нашим столом, сидят другие люди: имея в кармане эти богатства, как ценные бумаги или как деньги, они все развалили, сделали страну нищей, а миллионы людей голодными…
      От грома аплодисментов на столах зазвенела посуда. Именинник подошел ко мне с бокалом.
      – Говорил же, не следовало меня приглашать, – сказал я. Он, протянул бокал:
      – Все нормально…
      Вскоре Борис Яцкевич стал министром геологии России. Именно в этой должности я увидел в нем другого человека. У меня в кабинете сидели Сергей Зимин, Сергей Панчехин и министр геологии Республики
      Коми, который рассказал, что происходило с нашими проектами. При них я набрал телефон Яцкевича.
      – Борис, это Туманов…
      – Рад тебя слышать!
      – Боюсь, что я тебя не обрадую. Сегодня я узнал, как ты поступил с нами, и поэтому хочу
      тебе сказать – ты меня хорошо слышишь, да? – хочу сказать, что я многое знал, о многом
      догадывался, но никогда не думал, что ты такая редкая…
      Я ему высказал столько всего, что у него в памяти останется, думаю, на всю жизнь.
      Смотрю на карту России. В какой-то степени это карта исхоженных мною дорог. И вновь испытываю чувство горечи. У нас до сих пор нет защищающей национальные интересы комплексной программы, которая охватывала бы всю проблему – от научного задела до эксплуатации и потребления в перспективе, увязывала бы ее с новыми технологиями поиска, добычи, переработки сырья.
      И когда я перечитываю действующий у нас Закон «О недрах», не могу отделаться от мысли, что его составителей волновали не проблемы безопасности государства и обеспечения благосостояния населения, которому повезло родиться в стране с такими неслыханными ресурсами. И не естественная их ограниченность (невоспроизводимость), требующая повышенной деликатности. Нет, наши власти первым делом волнует, как распределять недра, кому выдавать лицензии, как передавать залежи в различные виды пользования. Под видом тендеров бойко идет скрытая от общественности, хорошо спланированная, наглая торговля правами на принадлежащие всему народу месторождения, которые, не выдав ни грамма сырья, стали предметом многократных перепродаж. Даже геологи вынуждены заниматься не столько поиском и подготовкой минеральных ресурсов, надежно обеспечивающих страну сырьем, сколько участием в лицензировании недр…
      Идет распад государственной геологической службы России.
      Ну зачем дуракам – море?

Глава 3

       Спор о высшей мере.
       Колыма – 1999.
       Встреча с Алькой Михайловым.
       Призраки на трассе.
       Воспоминание о Ваське Корже.
       Гайдар предпочитает Лондонскую биржу.
       Великое переселение – за и против.
       Китай: надежда или тревога.
       Хочу, чтобы люди улыбались.
 
      Пишу, а мысли снова возвращаются к Колыме. Опыт той жизни постоянно напоминает о себе, как камертон, по которому я сверяю свое мировосприятие.
      Из восьми с лишним лет заключения мне «посчастливилось» пять лет провести во многих штрафных лагерях и тюрьмах Колымы. И после того, что я видел и испытал, просидев с людьми, которые осуждены на 25 лет по нескольку раз, меня никто не убедит, что человек, совершивший убийство, которое даже описывать жутко, должен оставаться живым.
      Есть люди, которые – по их поведению, поступкам – вообще не должны были родиться. Ну как может жить человек, взорвавший пассажирский самолет?!
      Мне вспоминается история, которая произошла в Сусумане. Из женской зоны конвоир вел бригаду на угольный склад. Не знаю, что произошло, но вдруг он начал расстреливать женскую бригаду. Убил 16 женщин. Мимо проходил главный инженер Сусуманского ремонтного завода с женой и ребенком. «Ты что делаешь?» – крикнул инженер. Конвоир застрелил и его. Это было в 1950 году. Суд приговорил убийцу к 25 годам. Этого негодяя сами заключенные убьют на Челбанье.
      Я с глубоким уважением отношусь к Папе Римскому и восхищаюсь им. Но никогда не соглашусь с его отрицанием смертной казни. Он ни дня не жил среди убийц…
      В лагерях часто заходил спор о высшей мере. Известно, что с 1947 по 1953 год в Союзе не было смертной казни, а давали срок 25 лет. Спорили о том, что же страшнее: пожизненное заключение или расстрел.
      Иногда от человека, приговоренного к двадцати пяти годам, слышишь: «Лучше бы расстреляли!» Гнусное притворство. Мало кто хочет умереть. Я видел, как люди, желающие покончить с собой, бросались с верхних нар на бетонный пол головой или, работая в бригаде, вдруг бежали из оцепления в гору. Даже конвою понятно, что на гору не бегут – значит, хотел, чтобы убили. Уверен: решивший покончить с собой всегда найдет способ это сделать. Приговоренный к двадцати пяти годам, как всякий человек, живет надеждой – вдруг произойдут какие-то изменения в стране, землетрясение, да мало ли что еще – и он когда-нибудь окажется на свободе. Человек же, знающий, что за совершенный поступок его расстреляют, обязательно думает об этом.
      Все дорожат собственной жизнью, и страх потерять ее – может быть, единственное, что способно остановить человека, который становится зверем. Меня переубедить невозможно. Нельзя убивать человека – совершенно согласен. Поверьте мне, Ваше Преосвященство, сказал бы я Папе Римскому, я даже кошку не убью никогда. Никого не хочу убивать. Но есть люди, в которых я выстрелил бы, не задумываясь.
      Резня в бараках, стычки между ворами и суками – это как на войне: ударь первым или погибнешь. Эти тысячи смертей на совести тех, кто стравливал людей. Нельзя сравнивать необходимость самозащиты с убийством ради наживы, готовностью погубить чью-то жизнь из корысти. Или вовсе без всяких причин, кроме одной: удовольствия убивать.
      Я встречал заключенных, у которых было по 10 – 15 судимостей, все за убийства, их каждый раз осуждали на 25 лет, потом даже переставали судить. Что толку, если у него уже 10 раз по 25?
      Но даже самый страшный убийца почти всегда остановится перед угрозой собственной жизни.
      Мне вспоминается Шулепа, отвратительный тип. У него было уже много судимостей за убийства. В тюрьме его многие ненавидели. Для него убить человека – все равно как в жаркий день выпить стакан холодной воды: просто приятно!
      Мы сидели с ним в одной камере. Однажды летом надзиратель открыл дверь, чтобы вынесли парашу – большую бочку, которую по очереди каждое утро вытаскивали на длинной перекладине четверо, иногда шестеро человек. Носили все, это не считалось чем-то недостойным. В числе других была очередь Шулепы. Когда они уходили, надзиратель посмотрел на меня – я стоял грустный – и кивнул: «Ну, иди – прогуляешься». Я обрадовался и тоже вышел. Шулепа меня попросил: «Помоги». Не думаю, что ему было тяжело нести, кому бы другому я и помог, а ему сказал: «Ни хрена! Донесешь, вон какой здоровый», – и пошел, улыбаясь, дальше. Естественно, ему, убийце с особой репутацией – он многих резал, – было от чего на меня разозлиться. Когда с пустой парашей все возвращались, мы остались с ним вдвоем. И он пробурчал: «Я тебе это вспомню». Я быстро повернулся, злой, подошел вплотную к нему со словами: «Хватит, как надоело все!»
      Он смотрел на мои сжатые кулаки. И этот убийца, испугавшись, молчал, на что я сказал: «Да ты трус, оказывается», – развернулся и пошел в тюрьму. Я ожидал всякого: он должен был рассказать всей камере о том, что произошло сейчас. Но, зная, с кем я в дружбе, сознавал: ему бы не поверили, а я постарался бы доказать, что ничего не было. Мы зашли в камеру, он промолчал. Я потом сам все рассказал Петру Дьяку. Тот покачал головой: «Ты совсем сдурел. Не надо было этого делать». Через много лет Саша Мордвин, сидевший со мной на Широком, расскажет мне, что позже воры зарезали Шулепу.
      – Нет, Вадим, – спорит со мной Леонид. – Что бы ни совершил человек, какой бы тяжкий грех ни принял на душу, его можно наказать как угодно жестоко, но не лишать права на жизнь…
      Мы разговариваем в машине, едущей по колымскому тракту. В июне 1999 года режиссер Дитмар Шуманн уговорил меня отправиться в новую двухнедельную поездку по Колыме со съемочной группой телевидения Германии: помочь документалистам увидеть как бы моими глазами ушедшую в прошлое лагерную державу. В тридцатиминутном фильме мне предстояло стать главным действующим лицом. Я не стал отказываться от возможности снова побывать в местах, где прошли 17 лет моей жизни, и пригласил в поездку Леонида Шинкарева, старого товарища, одного из тех, с кем мы уже проехали по Колыме 22 года назад.
      Мы говорим о смертной казни.
      В Англии, рассказывал Леонид, его как журналиста пустили в особую зону тюрьмы Бельмарш для отбывающих пожизненное заключение. Условия их содержания лучше, чем для остальных, осужденных на разные сроки. Наказание там – лишение свободы, а вовсе не создание невыносимых условий. У других заключенных есть надежда когда-то начать жить иначе, но бессрочники из тюрьмы не выйдут никогда. Они от общества изолированы, никому не опасны. Доживают век, не заставляя общество запоздало терзаться собственной жестокостью. «Общество не может, не должно быть сознательным коллективным убийцей – отнимать у человека жизнь», – настаивает мой товарищ.
      У человека – согласен. Но разве убийца – человек?! Он должен твердо знать, что за убийство обязательно поплатится жизнью. У него не должно быть альтернативы. Зло порождает зло. Но тот, кто совершает зло, должен знать, что с ним поступят еще хуже. Я повторяю, что в колымских лагерях в те годы, когда не было смертной казни, каждый день убивали, вешали, взрывали – аммонита было достаточно, работая на шахтах, его брали сотнями килограммов. На прииске «Большевик» взорвали БУР с суками, где сидело около 100 заключенных. Заряд был такой силы, что разбросало все, невозможно было собрать не то что останки людей, а и бревна от стен.
      В 1953 году ввели смертную казнь. Наступило затишье. Я точно знаю, что резня прекратилась процентов на девяносто.
      В лагерях, где находились воры в законе, или честные, как их тогда называли, было относительно спокойно. Подлостей и гадостей в этих лагерях не прощали никогда. Меня всегда поражало то, как они соблюдали свой «уголовный кодекс»: не обман, а даже попытка обмануть выбрасывала вора из своей среды навсегда, без срока давности. Он никогда уже не мог «отмыться» в своем обществе. И если кто-нибудь заслуживал слова «мразь», то оставался таковым до конца дней. Я это хорошо знаю, я был частью этой среды, просыпался по удару в рельс, выходил на развод, находился в одних бараках с ними, в БУРе или изоляторе, в тюрьме или больнице.
      Я застал на Колыме годы, повторяю, когда не было смертной казни. Видел разгул насилия, убийств, беспредела. В любом лагере каждый день были жертвы. Убить человека ничего не стоило. Когда колымские лагерные власти пддерживали беспредельщиков, воры написали как бы обращение к народу, я в то время сидел в сусуманской тюрьме и примерно помню, что там было написано. Воззвание это расклеивали в Свердловске, в других крупных городах. «В то время как СССР кричит о гуманности, в колымских лагерях творится такое, что и представить невозможно». И перечислялись лагеря Ленковый, Широкий, Случайный, Борискин, Спокойный в Ягодном, Прожарка на Теньке. Многие предлагали: «Раз эти суки с нами так поступают, давайте узнавать, где живут их родители на материке, их жены и дети, будем вырезать всех подряд». Страшная цепная реакция уже начиналась. Это прекратилось в 1953 году, когда вернули в уголовный кодекс смертную казнь.
      Сколько я встречал в колымских зонах разных мерзавцев! Когда они попадали в лагерь не к беспределыцикам, которые были такой же гадостью, как они сами, а к уголовникам, живущим по твердым законам тогдашней зоны, насильники, еще вчера претендовавшие на роль неких героев, превращались в жалкие ничтожества, презираемые всеми. Выжить им было практически невозможно.
      Не могу заявить: «Я за смертную казнь!» И вовсе не призываю применять ее массово и без сомнений. Только если вы против высшей меры – тогда смиренно ждите вместе с Чикатило и ему подобными, когда они выйдут на свободу (а они, поверьте, очень надеются на это).
      Еще раз: есть люди, которые не должны жить, и весь мир не сможет меня переубедить.
      …В Магадане в первый же день мы проехали по местам, известным Дитмару и его съемочной группе по изданной в Европе литературе. Для меня же это было жизнью в течение долгих колымских лет. В моей памяти пронеслось все, что я пережил здесь. Снова Охотское море, холодная Тауйская губа, бухта Нагаева… И мы, 6 тысяч заключенных, спускаемся по трапу на бетонный причал и по команде садимся на корточки.
      – Вадим, – просил Дитмар, – давайте пройдем в город по дороге, по которой шла ваша колонна в 1949 году. Вооруженную охрану, собак я буду стараться представить.
      «Милый Дитмар, разве это возможно представить?» – думал я.
      Мы шли по той же долгой пыльной дороге, сторонясь изредка проезжавших громыхающих грузовиков. Деревянные лестницы, хибары, развалюхи на склонах сопок по-над дорогой сохранились с 30-х – 40-х годов. Когда я увидел на веревках мокрое белье, на подоконниках горшки с геранью, копошащихся во дворах детишек, я понял, что это обычный жилой квартал. Что детишки, скорее всего, правнуки тех стариков с печальными глазами, которых я видел в этих же косых окнах 50 лет назад, когда шагал в колонне. Они сами прожили здесь у моря всю жизнь, их дети жили, теперь вот правнуки. Представляю, какая это была бы киноэпопея, если смонтировать эпизоды, оставшиеся в памяти четырех поколений, которые, меняясь, из тех же окон смотрят на участок пыльной дороги от бухты Нагаева в Магадан.
      А вокруг нас – Колыма… Нигде смерть одних от рук других не бывала такой массовой, обычной, будничной, как в 40-е – 50-е годы в лагерях уголовников, в приисковых поселках. Нравы на Колыме всегда были жестокими.
      В 1955 году на прииск «Мальдяк» завезли рабочих по оргнабору. Это были здоровые парни, «спортсмены», «бакланы» – как их называли на Колыме. Они начали хулиганить в поселке. Но прекратилось это моментально, когда кому-то из них отрубили руки. Это я к объяснению психологии убийц, образумить которых можно только адекватными действиями. Не знаю, как это выглядит в разрезе теории уголовного наказания, но – как сказал бы вождь пролетарской революции – с точки зрения эффективности, ручаюсь, это совершенно правильно.
      …Мы остановились на прииске «Стахановец» и вошли в сохранившийся дом. Толкнули дверь и оказались в настоящей конторе – старенькие столы с кипами бумаг и деревянными счетами. На стене висела витрина «Реликвии колымских лагерей» – под стеклом ржавые наручники, кувалды, клинья, пассатижи, алюминиевые ложки, самодельные ножи с деревянными ручками, фрагмент шахтерской каски, все это вперемешку с фотографиями Сталина, Хрущева, Андропова… За одним столом сидел незнакомый мне сутулый человек, а на второго я взглянул – и оторопел: Алька Михайлов.
      – Алька!
      – Вадим! Ты?!
      – Глаза пьяные, а узнал!
      – Ну что ты, Вадим, я поддатый, но пока живой! Так мы встретились с Алькой в поселке золотодобытчиков. То есть здесь когда-то был
      прииск, при нем лагерь и поселок для бесконвойных, ссыльных. Теперь дома полуразрушены, в зарослях иван-чая бродят собаки, население разбрелось кто куда. Мы знакомы с Михайловым больше сорока лет. Он, человек от природы молчаливый, знает много моментов в моей жизни, когда не все было гладко. Теперь, встретившись много лет спустя, я удивлялся его разговорчивости.
      – Вадим, ты же стал кумиром моей жизни, понимаешь?!
      – Почему стал кумиром? – перебивает Дитмар. – Потому что бандит такой был?
      – Не в этом дело, – отмахивается Михайлов.
      – А почему?
      – Потому, что у него всю жизнь был интеллект! – горячится Алька.
      У меня с ним связано много историй, но нам обоим вспомнилась смешная, когда в 60-е
      годы министр П.Ф. Ломако выделил для продажи лучшим организаторам золотодобычи машины «Волга». Тогда это был предел мечтаний многих людей. Трудно было вообще раздобыть в личное пользование автомобиль, а уж «Волга» была из области фантастики. И вдруг мне, председателю артели, дают возможность купить машину. Римма только всплеснула руками. «У нас, – говорит, – всего две простыни, а ты – автомобиль!» Михайлов сопровождал меня на протяжении всех хлопот по оформлению покупки. Мы вместе ходили по разным местам, подписывали бумаги, а в министерстве с ним случился конфуз. Я шел к заместителю министра Жарищину и попросил Алика меня подождать. Он прогуливался по министерскому коридору. Кто-то из высокого начальства, проходя по этажу, обратился к нему: «Вы, простите, к кому?» Алька не запомнил фамилию Жарищина, зато хорошо знал артельного бульдозериста Обжоркина и отчеканил: «Мы к заместителю министра товарищу Обжоркину!» – «К кому-кому?!» Не знаю, чем бы для Альки закончился разговор, не появись я вовремя.