Не зря умные люди сказали, что кто ищет — тот всегда находит. Однажды я увидел бумажку, приклеенную к телефонной будке. Это было то, что я так долго искал. «Городскому детскому театру требуются артисты, — говорилось в объявлении. — Принятые обеспечиваются жилплощадью. За справками обращаться в отдел кадров до 2 часов дня. Дирекция».
Значит, опять засияло моё солнышко. Артистом я стану в два счёта. Петь умею, плясать тоже. Не пройдёт и месяца, как моё имя загремит на всю республику, на весь Советский Союз. Зря жаловался на судьбу — я самый счастливый человек на свете!
Круглые электрические часы, висевшие на столбе, показывали без десяти минут два.
«А вдруг я опоздаю и моё место займёт кто-то другой? — подумал я со страхом. — Такого не должно случиться. В путь, Хашимджан, в путь!» Мне, наверное, позавидовал бы любой олимпийский чемпион по бегу — так быстро мчался. Без пяти минут два я стучался в дверь, обитую чёрным дерматином. Я решил, что лучше поговорить с самим директором, чем идти в отдел кадров. Так будет вернее.
В кресле за столом сидел маленький человечек, примерно на одну-две пяди ниже меня, наверно, одного роста с Хасаном, сыном дяди Саида. Сидит директор в кресле, а от ног его до пола около полуметра расстояния. Пышная чёрная борода закрывает всю грудь и исчезает где-то под столом. «Неужели этот Карабас тут директором?» — подумал я с удивлением.
— Чем могу служить? — оглушительно громко произнёс маленький человечек.
— Простите, мне директора…
— Я и есть директор театра.
— Знаете… это… я пришёл наниматься на работу.
— На какую работу?
— На обыкновенную работу. Артистом. По объявлению. Директор помахал ножками, помахал и кое-как опустился на пол. Обойдя стол, подошёл ко мне.
— Театр наш служит самому юному зрителю, брат мой, — начал он не спеша. — Это правда. Но хотя зрители наши — детишки, брат мой, в театре работают вполне взрослые, серьёзные люди. Артисты по образованию и призванию. Как видите, мы не сможем принять вас на работу. Вы для этого слишком молоды, брат мой. И театрального образования у вас, конечно, нет.
Директор перевёл дух, погладил бороду и продолжал, глядя куда-то в окно:
— Люди вашего возраста, брат мой, наше дело представляют как одно сплошное удовольствие. Им подавай славу, цветы и аплодисменты. А в сущности, жизнь актёра — это адский труд. Талант плюс труд. Кропотливый, изнурительный труд. Прежде чем мечтать об искусстве, брат мой, надо уяснить себе, есть ли у тебя способности. Ведь не всякий человек сможет войти в образ собаки, коровы или козы…
— Это я-то не смогу войти? Да я лучше любого вашего артиста умею лаять, блеять и мычать!
Директор подошёл к своему столу, вскарабкался в кресло и некоторое время сидел, склонив голову набок.
— Тогда давайте попробуем, брат мой, — сказал он потом. — Пролайте-ка собакой.
— Какой собакой?
— Например… например, вы старый, паршивый пёс…
— Кто, я пёс?!
— Да, да. Вы старый, паршивый пёс. Целыми днями лежите на улице у ворот, греясь на солнышке, ни на что не обращаете внимания. Вам всё надоело, всё приелось. Но дети, бегающие на улице, беспрестанно докучают вам. То привяжут к вашему хвосту пустую консервную банку, то дёрнут за вашу вонючую шерсть. Всё это вы терпеливо сносите, потому что привыкли к шалостям детворы. Но вот какой-то прохожий зазевался и наступил на ваш грязный хвост. Скажите, что вы тут сделаете?
— Я подниму морду, прорычу «ыр-р-р-р!» и останусь спокойненько лежать на месте, — ответил я не задумываясь.
— Браво! Видно, есть в вас божья искра, брат мой! Немного подзаняться, и будет у театра неплохая собака.
Потом меня прослушал Акыл Тургунов, главный режиссёр театра. Он собирался поставить пьесу, где собака играет одну из главных ролей.
— Старик, пролайте собакой, у которой недавно родились щенята, — попросил Акыл Тургунов.
Я пролаял.
— Нет, не так, — покачал головой режиссёр. — Вы не передаёте материнскую ласку и нежность, старик. Повторите, пожалуйста. Я повторил.
— Не годится, — махнул рукой Тургунов. — Вы не вживаетесь в образ, старик.
— Я вживусь, вот увидите! И ласку передам, и нежность — всё, что хотите! Только не отказывайтесь от меня!
Акыл Тургунов близко поднёс свой острый нос к моему уху.
— Выслушайте меня внимательно, старик, — зашептал он горячо. — И всё, что услышите, зарубите себе на носу. Наш театр переведён на хозрасчёт. Если касса пуста — пусто и в наших карманах, понимаете?
Я кивнул.
— Если мы выдадим слабый спектакль, если наши актёры будут играть кое-как, то зритель к нам больше не пойдёт. Кто останется в накладе? Мы с вами. Спектакль должен быть живым, интересным и реалистичным. Услышав лай собаки, зритель не должен думать, что это лает Хашимджан Кузыев. Он должен думать, что это лает настоящая собака. С четырьмя ногами, с хвостом и пастью. Вы меня понимаете, старик?
— Понимаю.
— В таком случае, старик, идите и репетируйте. Встретимся через неделю.
Итак, меня приняли на работу. С месячным испытательным сроком. Зарплату обещали выплачивать сдельно. Место в общежитии дадут через месяц, если зачислят в штат.
А пока посоветовали снять комнату. Мне это было на руку, потому что в общежитии я не смог бы репетировать.
Теперь всё зависело от меня самого.
С помощью волшебной шапочки я разыскал не комнатку, а небольшой дом с двориком, на окраине города. Прибив к калитке дощечку с надписью «Осторожно, во дворе злая собака!», приступил к репетициям.
В день я вживался в образы нескольких собак. В первой половине скулил, как голодный, осиротевший щенок. Потом лаял собакой, которая защищает своих детей. Во второй половине дня, и особенно по ночам, выл страшным голосом волкодава.
Спал я не на кровати, а у дверей, постелив под себя ветхий тюфячок. Научился просыпаться от малейшего шороха, как настоящая собака, и выть на луну.
Мои старания не прошли даром. Режиссёр слушал, как я лаю и вою, и с удовольствием жмурил глаза. Потом хлопнул меня по плечу и радостно воскликнул:
— Да вы гениальный артист, старик!
Наконец выпустили на сцену. Как договаривались, мне заплатили сдельно: сказал один раз «Гав!» — две копейки, два раза гавкнул — четыре копейки. На первом же спектакле я нагавкал на три рубля семьдесят четыре копейки. «Если и дальше буду так хорошо зарабатывать, — думал я с радостью, — то в конце месяца пошлю домой посылку с гостинцами».
Но не знал я, что на земле ещё существует чёрная зависть и что некоторые люди могут позавидовать даже собаке.
Работал у нас человек по имени Карим. Его причёска походила на гнездо цапли. И ноги были длинные и тощие, как у цапли. Так вот, этот Цапля почему-то с первого взгляда возненавидел меня. Когда зрители аплодировали мне, он с отвращением затыкал уши. Когда Акыл Тургунов хлопал мне по плечу и говорил: «Молодец, старик!» — он отплёвывался и убегал со сцены. «Я ему ничего плохого не сделал, — думал я. — Если не любит, пусть не любит?!» Не знал я, что он пойдёт на подлость.
— Вас вызывает директор, — прибежала однажды секретарша Мирагзамова.
— У меня репетиция, — отмахнулся я. — Потом зайду.
— Нет, он требует сию минуту.
Войдя в кабинет директора, я поздоровался. Мирагзамов не ответил. Его нахмуренные брови, колючий взгляд не обещали ничего хорошего. Но я не волновался, потому что ни в чём не был виноват.
— Кузыев, почему вы компрометируете доброе имя своего учреждения?
— Компро… компром… — Я не смог выговорить этого мудрёного слова и простодушно спросил: — А что это значит товарищ Мирагзамов?
— Человеку, позорящему свой коллектив, следовало бы знать, что оно значит,
— проворчал директор. — А мы-то думали, вырастим из вас настоящего артиста.
— Что я такого сделал? — прошептал я со страхом. Мирагзамов молча нажал на кнопку и вызвал секретаршу.
— Пригласите Карим-аку…
Через минуту Цапля стоял у директорского стола, подобострастно положив руку на сердце.
— Каримджан ака, расскажите-ка нам то, что вам известно о недостойном поведении Хашимджана Кузыева.
— Расскажу, с удовольствием расскажу…
Я слушал круглые, скользкие слова и будто медленно-медленно погружался в кипяток. Нагло улыбаясь, Цапля говорил, что я вожусь с компанией тёмных личностей. Будто после работы мы с ними собираемся в чайхане, в складчину готовим плов и пьянствуем. Будто, напившись, я говорю, что во всём нашем театре нет ни одной живой собаки, ни одной птицы, и советую лучше ходить в зоопарк, где все звери настоящие, чем зря тратить деньги на спектакли нашего паршивого театра!
Я был до того ошарашен, что не знал даже, как оправдаться. Ну чем я могу доказать, что ни в какую чайхану никогда не ходил, ни с какой компанией не водился? Кто поверит мне?!
Директор пригрозил, что выгонит в три шеи, если не одумаюсь, не исправлю своё поведение, и отпустил меня.
Злорадно ухмыляясь, следом за мной вышел Цапля.
— Что вас заставило так поступить? — спросил я, дрожа от негодования. — Ведь всё это чистая ложь!
— Что заставило, говоришь? — засмеялся Цапля. — Ложь, говоришь? Конечно, ложь! А сделал я это просто так. Гляжу, чересчур уж ты выдвигаться стал. Дай, думаю, остановлю парня, пока не поздно.
— Позавидовали, значит? Хотите, чтобы только вам было хорошо?
— А как же, кхе-кхе! Хорошо ли, плохо ли другим — мне наплевать. Важно, чтобы самому было хорошо. А что, если тебя вдруг назначат на моё место?! Вот я и постарался тебе навредить.
— Вы негодяй! — сказал я, сжимая кулаки. — И вы ещё поплатитесь за свой поступок!
Вечером должна была состояться премьера пьесы, в которой я играл главную роль — собаку, конечно. Этот спектакль мы готовили давно и тщательно, потому что Акыл Тургунов почему-то считал его своей лебединой песней.
Действие происходит на широком зелёном пастбище. Мирно пасутся овцы. Я неотступно следую за молодым чабаном, трусь о его ноги, иногда гоняюсь за разноцветными бабочками. В полдень овцы укрываются в тени. Молодой пастух, оставив меня стеречь отару, уходит в аул. Он учится в вечерней школе, решил сходить за учебниками, чтобы приготовить уроки во время работы. Это ведь полезнее, чем играть на свирели.
Беззаботно светит весеннее солнце. Высоко в небе заливается жаворонок. Всё кругом мирно и спокойно. И вдруг появляется волк — Карим-ака, то есть Цапля. Стуча зубами, он подползает к маленькому ягнёночку и раскрывает страшную пасть:
— Я тебя съем!
— Капла-ан, помоги-и! — кричит ягнёнок.
Я бросаюсь на помощь. Между мной и волком начинается борьба. Я бьюсь, не жалея сил, но волк постепенно одолевает меня.
— Каплан, держись, друг! — раздаётся тогда голос ягнёнка. — В твоих руках моя жизнь!
Эти слова возвращают мне потерянные силы, и я перегрызаю врагу горло.
…Зрительный зал набит битком. Играет тревожная музыка. Все чувствуют, что сейчас случится нечто страшное. Не чувствует этого только молодой пастух. Беззаботно потрепав меня по шее, он вприпрыжку убегает в аул, и на сцену выползает голодный волк.
Не дожидаясь, пока ягнёнок крикнет о помощи, я надел шапку и кинулся на врага. Цапля не видел, кто кусал ему руки и ноги, кто угощал здоровенными пинками и тумаками.
— Помогите! — завопил он, прикрывая лицо руками. На сцену выбежали несколько артистов. Но я вскочил на плечи Цапли и продолжал тузить его сверху и кричал:
— Будешь ещё клеветать на честных людей?
— Клянусь честью, никогда не буду! Помогите, помогите!
Зрители вначале с интересом смотрели, как воет и мечется серый волк, а потом, почуяв неладное, стали пробираться к выходу. Опасались, наверно, что волк сошёл с ума. А тут ещё я соскочил с плеч Цапли, и он с дикими воплями кинулся прочь со сцены. Через секунду зрительный зал опустел…
Пустым он был и на первый, и на второй, и на третий день. Автор пьесы, который присутствовал на премьере и теперь видел пустующий зал, вычеркнул из произведения образы Каплана и серого волка. Я остался без роли.
— Ничего не могу поделать, брат мой, — разводил руками Мирагзамов. — Драматург сам сократил вашу роль.
— Тогда дайте мне другую роль, не собачью…
— А справитесь ли? — усомнился директор, но попытаться разрешил.
Три дня бились мы с главным режиссёром, перепробовали роли коров, птиц, лошадей, бегемотов, крокодилов, мартышек — ничего не вышло. На четвёртый день Мирагзамов пригласил меня к себе.
— Вы юны, друг мой, — начал он издалека. — Не лишены способностей. Много ещё ролей сыграете. И баранов, и коров, и соловьёв — будьте уверены. Но пока вам придётся оставить сцену. Мы пошлём вас учиться.
— Учиться? — вскричал я в ужасе.
— Да, получите образование, тогда приходите… Откуда чего взялось, я разом простонал шакалом, завыл псом, зарычал львом и кинулся в дверь…
ГДЕ ТЫ, РОДНОЙ МОЙ ДОМ?
Вот так бесславно и позорно пришлось бежать из театра. Пусть бы Мирагзамов назначил меня контролёром, рабочим сцены — я бы и не пикнул. Но он, видите ли, придумал: «Пошлём вас учиться!» Чего придумал! Почему это я должен учиться, если твой театр не имеет пьесы с обыкновенной собачьей ролью? И вообще, если ты директор, люби своих подчинённых, сам воспитывай их, закажи для них пьесу с необходимой ролью, а не гони людей учиться. Господи, есть ли на свете человек, который бы любил меня и жалел?!
Правда, мама меня любила. И сестрёнки тоже. Я это знаю. Наверное, именно потому очень скучаю по ним. Да и с рыжим Артыком, и с соней Шакиром, и с Головастиком Арифом повидался бы с удовольствием. Я ушёл от них, чтобы стать знаменитым человеком. Бился и боролся, всячески страдал желая доказать своё. И у меня ничего не вышло. Хоть ты скажи, моя дорогая шапочка, почему мне ни разу не повезло за всё время моих скитаний?
— Знаний тебе не хватает, Хашимджан, во всём, за что бы ты ни брался…
— Что ты сказала, дорогая?
— Да, да, Хашимджан, лучше бы тебе послушаться мудрых наставлений Кабулова и уважаемого директора Атаджана Азизовича.
— И ты это всегда знала, шапочка-волшебница? Выходит, дорогая, ты, попросту говоря, водила меня за нос?
— Нет, Хашимджан, я не водила тебя за нос. Я верой и правдой служила тебе. Скажи, разве я не помогала тебе в трудные минуты? Разве не спасала от опасностей? А что я ещё могла сделать? Волшебства моего хватало только на это. Я и сама, наивная душа, верила, что ты кое-чего добьёшься с моей помощью. Во времена, когда я помогла бедному пастуху, у которого падишах отобрал невесту, это было ещё возможно. А нынче, оказывается, не обойтись одним волшебством, нельзя и шагу сделать без знаний, Хашимджан. Это я теперь очень хорошо поняла. Думаю, и тебе пора усвоить эту истину, дорогой мой мальчик.
Ошибся, значит, ошибся. Понять это можно. Но с каким лицом пойдёшь к Кабулову или Атаджану Азизовичу и признаешься в своей ошибке? Легче в трескучие морозы в прорубь нырять, в июльский зной целую неделю жить без воды или пешком до самой Москвы дойти. Но этого никто не требует. И признания своих ошибок никто не требует. Живи как хочешь, броди по белому свету, но тогда и не жалуйся, что нет тебе удачи, что на твою бедную голову сыплются одни несчастья.
Я решительно поднялся, тщательно вымыл уши и шею, надел чёрный костюм, подаренный дядей Саидом, и поехал в Центральный универмаг. Голова моя работала, как хорошо смазанная машина.
Домой с пустыми руками не приедешь. А денежки у меня есть, поднакопил за время работы в детском театре.
Первым долгом купил подарок маме: шёлковый платок. Потолкался в очереди и достал папе неплохую вещицу — мотоциклетные рукавицы на меху. Кудрявой Донохон раздобыл белую капроновую ленту, а Айшахон — синтетическую папку для тетрадок.
Не забыл я и уважаемых учителей. Атаджану Азизовичу купил на память шариковую ручку, а Кабулову, как математику, — счётные палочки.
Потом я вспомнил, что скоро сентябрь и нужны учебники за седьмой класс. Кроме книг, я купил штук тридцать общих тетрадей. Пригодятся. Может, когда-нибудь напишу книгу о своих странствиях. А пока прощай, родной город. И вы прощайте, поэты в фетровых шляпах, и вы, остроумные, беззаботные артисты, прощайте! Счастливо оставаться, дорогой Саид-ака! Я перед вами виноват. Очень виноват. Но когда-нибудь оправдаю ваше доверие, Саид-ака. Вот увидите…
Поезд будто чувствует, как я спешу домой, летит вперёд, словно птица. Мимо проносятся хлопковые поля, яблоневые сады, селения… Телеграфные столбы не отстают от поезда, бегут рядом, словно решили провести меня до самого дома.
«Я бегу-у! — кричит радостно тепловоз. — До-мо-ой!» Вот и станция. Отсюда до нашего кишлака рукой подать. Но я не бегу домой, потому что надо решить, как быть с волшебной шапочкой. Если я возьму её с собой, могу не удержаться и опять натворю что-нибудь. А выбросить — жалко. Лучше всего, конечно, отнести туда, где я её нашёл.
— А как ты сама думаешь, дорогая?
— Правильно, Хашимджан. Выбрасывать меня не надо. Кто знает, может, я ещё и пригожусь тебе. Или кому-нибудь другому…
С чемоданом в руке я подошёл к заброшенной лачуге на окраине нашего кишлака.
— Прощай, моя дорогая шапочка! — Я прижал её к груди и поцеловал.
Она тоже чмокнула меня в щёку:
— Прощай, мой весёлый друг Хашимджан! Уже темнело, когда я добрался до дома. Открыв калитку, увидел сестрёнку Донохон. Она шла из сарая, несла охапку дров. Я ласково окликнул её. Вместо того чтобы кинуться мне на шею, она с грохотом бросила поленья и испуганно завопила:
— Ой, мамочка! Привидение явилось, привидение! С половником в руке выскочила из кухни Айшахон.
— Где, где? — крикнула она, а потом тоже завопила: — Привидение, привидение!
— Чего вы разорались? — удивился я. — Какое я вам привидение? Я ваш родной брат Хашимджан!
— Не может быть! Откуда ты явился?
— С того света! — крикнул я, совсем выходя из себя.
— С того света! Он явился с того света! — запищали сестры и сломя голову бросились на улицу.
Под навесом стоял запылённый мотоцикл. Значит, папа дома. Во дворе ничего не изменилось. Только цыплята, которых я морил голодом, стали большими курами. Они высовывали головы из загородки птичника и тихо кудахтали. Опять, мол, явился, вражина…
— Покажите мне его! — раздался вдруг родной голос мамы. — Обниму хоть привидение моего ненаглядного мальчика! Где ты, Хашимджан мой?
— Мама!
— Хашимджан! Ты ли это, сынок, не во сне ли я тебя вижу?
— Мама, вы тоже думаете, что я — привидение? Я это! Я, ваш сын Хашимджан Кузыев!
— Как же мне не узнать тебя, свет очей моих! Радость моя!
Вскоре прибежал папа, собрались соседи. Все обнимали меня, целовали, а папа зарезав барана в честь моего возвращения. Я с удовольствием ел шашлык из свежей баранины и рассказывал о своих похождениях. Я чувствовал, что всё это в прошлом, что теперь начинается новая жизнь, но какая она будет, я ещё не знал. О ней — другой рассказ.
Часть вторая. ВЕРХОМ НА ЖЁЛТОМ ДИВЕ.
РАСПЛАТА, ИЛИ АМЕРИКАНСКИЙ ФОКУС
До чего же я рассеянный: столько порассказал о себе, а описать свой родной кишлак не догадался. А вдруг вы захотите приехать ко мне или решите письмецо отправить, тогда что? Ни адреса, ни даже названия нашего кишлака не знаете.
А называется он Ходжакишлаком. Говорят, ходжей здесь раньше очень много было. Со всех концов долины сюда стекались. Провинятся у себя на работе в мечети — и бегут к нам. Дела плохо пошли — опять к нам. Вот и прозвали наше селение Ходжакишлаком. Ходжа — это паломник. Так раньше называли людей, совершивших паломничество в Мекку на поклонение праху пророка Мухаммеда. Считалось, что поклонишься один разочек этому праху и сам станешь вроде святого.
Наш кишлак не Мекка, но к нам тоже приходили. Сказать правду, у нас есть место, которому можно поклоняться. Это могила Узункулака. Дед в ней один похоронен, верующие святым его считают. Находится она в двух-трёх километрах от Ходжакишлака. Недалеко от гор, там и базар районный близко.
Узункулак — это значит «длинные уши»; но почему святого так прозвали, я не знаю, а спросил у бабушки, так она вместо того, чтобы объяснить про уши святого, вцепилась в мои уши.
— Не твоё это дело, безбожник! Лучше бы стал со мной рядом и помолился святому из святых.
— А зачем? — спросил я. — Зачем мне молиться?
— Кто от души поклоняется святому Узункулаку, тот достигает исполнения всех своих желаний.
— И отличником станет?
— Конечно, станет. И давай не болтай много! Мешаешь мне…
Она добрая, моя бабушка, но очень строгая. Специально переехала к нам, чтобы, как она сказала, собственноручно заняться моим воспитанием. К тому же маму на всё лето послали в Ташкент, на какие-то курсы повышения квалификации. Она и Айшахон забрала с собой.
Папа, как вы сами знаете, работает в Мирзачуле, дома бывает от случая к случаю. И ещё, оказывается, нрав у меня бедовый, боятся, что, не ровён час, опять убегу из дома. «За мальчиком нужен глаз да глаз!» — твердит бабушка всему кишлаку. Но зря она боится. Убегать я пока больше не собираюсь, хотя живётся мне нынче не сладко. Посудите сами: на улицу нельзя, громко засмеяться нельзя, поспать подольше нельзя… Даже телевизор включить нельзя! Бабушка говорит, что телевизор от нечистого и что нам худо будет на том свете перед судом аллаха. Я понимаю: дело тут не столько в аллахе, сколько во мне. И потому спрашиваю с наивным видом:
— Бабушка, а за что аллах будет нас судить? Ты-то ведь не смотришь телевизор?..
— Помолчи, пустоголовый! Иди лучше уроки учи, второгодник.
«Уроки учи»! Легко сказать! На дворе лето, каникулы, все отдыхают, гуляют, купаются, рыбачат, а ты сиди зубри уроки. Да ещё за шестой класс. В седьмой-то меня не перевели. Сказали, полгода гулял, касот… катост-рофически отстал. Так и не пригодились учебники, которые привёз из своих странствий по белому свету.
Я, конечно, особо не убиваюсь, по сидеть понемногу за книжками приходится. Для виду. А то какое же это будет «перевоспитание»?! Человек специально ради тебя приехал, распорядок составил, а ты его не уважишь… Всё бы это не так страшно, если…
Я вам ещё не говорил, что у меня этим летом появилась одна странная и совсем мне ненужная «обязанность»? Вот слушайте, что это такое.
Не успею я покричать (для бабушки) всякие там «а-прим, б-прим» и захлопнуть книгу, она тут как тут:
— Садись, теперь будешь учить «Кулху обллоху ахад». От шайтановых наваждений очистишься.
«Кулху обллоху ахад» — это такое стихотворение. Из Корана. Бабушка говорит, что его сочинил тот самый Мухаммед, который будто бы жил некогда в городе Мекке и к которому потом, после его смерти, люди стали ездить на поклонение. Правда это или нет, что он был ещё и поэтом, — я не знаю, но слова его стихотворения не легче запомнить, чем алгебраические формулы. Сколько ни зубри — тут же вылетают из головы.
— Бабушка, а может быть, Мухаммед не сам написал эти стихи? Списал у кого-нибудь, а?
Этого достаточно, чтобы бабушка кинулась драть мне уши. А я только того и жду: тотчас вылетаю в сад, крича на ходу:
Абдурайи-и-и-им,
Мадрайи-и-и-и-им,
Хвост телячи-и-и-ий,
Нос бычачи-и-и-и-ий!
Абдурайим и Мадрайим — мои одноклассники. Вернее, бывшие одноклассники. А когда их имена громко тянешь, получается точь-в-точь стихи Мухаммеда. Вы б видели, как при этом бабушка выходит из себя!
— Подожди ты у меня, пустоголовый! Вот приедет папа, всё ему выложу — он тебя за ноги повесит!..
— Пусть вешает. Мне всё равно. Даже лучше будет Не буду тут мучиться и с Мухаммедом поговорю лучше о том, что такое верлибр. — Это я ещё от встречи с поэтами помню о верлибре.
Я перелезаю через забор, а бабушка кричит вдогонку:
— Ну погоди, я выбью из тебя всю дурь, станешь ты у меня человеком!
Хорошо, что бабушка любит ходить по соседям. Тогда я вволю отвожу душу. Прыгаю, кричу, пою, танцую. А иногда, как вот сейчас, хожу на руках. Сестрёнке Донохон это очень нравится, и мне тоже развлечение и разминка.
И сегодня этим занимался. Только дошёл до калитки, вижу: Закир идёт по улице. Вернее, плетётся. Плетётся и спит. Он вообще такой, Закир, вечно спит. Сам. мой ровесник, а с виду — будто в десятом классе учится. Здоровенный малый, но храбрости — ни капельки. Он даже девчонок боится. Они знают это и нарочно задирают его. Закиру бы только поспать. Вы даже не поверите, если я расскажу, как однажды он уснул на бревне, по которому мы ходили на уроке физкультуры. Шёл, шёл, остановился вдруг и уснул. А когда учитель растормошил его, похлопал глазами и говорит:
— Я не спал… просто отдохнул немного.
Увидев меня, Закир несказанно обрадовался.
— Дружище, а я-то тебя и не заметил! — воскликнул он. Подумал немного, потом спросил: — А почему ты так… вверх ногами стоишь?
Не дожидаясь моего ответа, Закир вытащил из кармана большой зелёный огурец и протянул Донохон.
— А ты не хочешь? — вытащил он ещё один.
— Давай! — Я сделал сальто и встал на ноги. — Куда ты идёшь, Закирджан?
— Уроки готовить, — кивнул он на книжки, которые держал под мышкой.
— Какие уроки? — удивился я. — Сейчас же каникулы…
— А ты разве не слыхал, дружище?..
— Про что?
— Переэкзаменовка у меня на осень, — вздохнул Закир. — Буду пересдавать родной язык, алгебру… и ещё русский язык. Завуч сказала, что мальчик я не бестолковый, но будто бы надо немного позаниматься летом, и тогда стану успевающим.
— Да ты знаешь, сколько ещё до осени?! — воскликнул я. — Целых три месяца! Сейчас всё выучишь, а к осени позабудешь.
— Я тоже так думал, Хашимджан. Но мама сказала, что не даст мне спать, если я уже теперь не начну готовиться к экзаменам. Холодной водой пригрозила обливать. Но ты же знаешь, дружище Хашимджан, не могу я не спать! Хочешь ещё огурец? Бери, у меня много. Полные карманы набил. Ну я пошёл, Ариф меня ждёт. Я ведь его буксир…
— Буксир? Какой ещё буксир?
— Ну, Ариф должен меня вперёд тащить. К экзаменам готовить.
Опять разговорились. Закир забыл, что ему надо идти. Мы сели на деревянную скамеечку возле калитки, и он, позёвывая, долго рассказывал о своём житье-бытье. Потом опять вспомнили об осенних экзаменах. Обсудив этот вопрос, мы решили, что это гиблое дело — осенние экзамены. Если человек получил плохие отметки по трём предметам, значит, фундамент его знаний непрочный, и не учти ты этого сейчас, в седьмом классе опять провалишься. В восьмом будет и того хуже, а к десятому совсем профаном станешь. Лучше лишний годик посидеть в шестом, укрепить фундамент. Тогда всё пойдёт как по маслу: с лёгкостью отличником станешь, может, и старостой изберут, все уважать будут…
Закир глубоко задумался. Так глубоко, что я заглянул ему в лицо: не спит ли мой дружочек.
— Путешествуя по родной стране, — сказал я, — встретил я парня. Он был таким умным, таким умным, что я не могу даже описать, каким он был умным. Почему, спрашиваешь? Да потому, что он, оказывается, в каждом классе сидел по два года. А в шестом классе — целых три года.
— Правда? — удивился Закир.
— Ей-богу! — поклялся я. — Если хочешь, мы тоже ещё по годику поучимся в шестом. Вместе. Займём парту на «камчатке», уроки на пару будем делать. Спать захочешь в классе, положи голову мне на колени и храпи на здоровье…
— Дай руку, дружище! — вскричал Закир, вскакивая с места. — Железное слово?
— Железное.
Мы крепко обнялись и поклялись в вечной дружбе.
— Теперь мы с тобой как родные братья! — воскликнул я радостно и вдруг вспомнил, что бабушка велела нам с Донохон нарвать в саду персиков, вынуть из них косточки и выставить на крышу сушиться. — Пойдём, Закирджан, докажем всем, что мы не лодыри и не лентяи.
И Закир доказал, что он не лодырь и не лентяй — работал за троих. За какой-то час мы оборвали все персики и подняли на крышу.
— А теперь будем разламывать их и вынимать косточки? — спросил Закирджан.
Солнце висело над самой головой, я весь взмок. Поэтому предложил:
— Если хочешь, можем отдохнуть, Закирджан?
— Я не устал, дружище. Воды, правда, выпил бы с удовольствием…
— О-о, это я мигом устрою. Айран тебе сделаю… Айран приготовить проще простого: взял кислого молока или простокваши, взболтал хорошенько и разбавил холодной водой. Напиток получается — куда до него всяким лимонадам!
Сделать-то айран просто, да не удалось мне угостить своего друга. Меня самого угостили. И не айраном. Вот послушайте, что вдруг приключилось.
Только было я спустился с крыши, слышу, на улице голосочек звенит. Знакомый голосочек моего уважаемого соседа Арифа. Я его уже сто лет не видел. Почти со дня возвращения из странствий.
Ариф шёл, заложив за спину руки, с гордым и умным видом. «Смотри, как нос задрал, — подумалось мне, — будто только он один-единственный на всём свете будет учиться в седьмом классе!» Но я всё же окликнул его:
— Здорово, Головастик!
Ариф кинул на меня невидящий взгляд, словно никого рядом и не было, но остановился.
— Куда топаешь, Головастик?
— Не твоё дело! — ответил он, подбоченившись. — Сам знаю, куда иду.
— Пожалуйста, иди куда хочешь, мне-то какое дело! Я спросил просто так.
— Знаешь, а я в лагерь ездил! — вдруг оживился Ариф и шагнул ко мне. — Ты не представляешь, как там было здорово. Купались, загорали, в горы ходили, в волейбол играли…
— Подумаешь, важность какая!..
— Скажи лучше, что тебе завидно! В лагерь ведь посылают только успевающих, а таких, как ты, и к воротам не подпустят.
Эх, любит же хвастаться этот Ариф! О чём бы ни говорил — «я» да «я»! Даже если кто отлупит его, гордо бьёт себя в грудь и хвалится, что это он поколотил.
