— Видно, Головастик, видно, что не многому тебя научили в твоём хвалёном лагере! — сказал я спокойно, хотя руки у меня здорово чесались. — Всё такой же хвастун!
— Кое-чему научили! — гордо вскинулся Ариф. — Я теперь запросто американский фокус показать могу!
— Американский фокус? Может, мне покажешь? Ариф покачал головой:
— Нет, тебе не покажу. Нельзя.
— Почему нельзя?
— Плакать будешь.
— Это я-то плакать?!
— Да, ты.
Я смеялся минут пять, пока не заболело в животе. Ариф терпеливо ждал, когда я успокоюсь.
— Хорошо, — сказал он потом, — если дашь слово, что не заплачешь, так и быть, покажу тебе американский фокус. Принеси-ка из дома платок и верёвку. Да смотри, чтобы крепкая была верёвка!
Я мигом слетал за платком и верёвкой.
— Теперь повяжи себе платком глаза, — приказал Ариф. — Чтобы ничего не было видно.
Я повязал. После чего Ариф стянул мне руки назад и тоже крепко связал их.
— А это зачем? — поинтересовался я.
— Не торопись, увидишь. Становись на колени.
Я стал на колени.
— Ты меня бил в прошлом году? — спросил Ариф ни с того ни с сего.
— Я же потом просил прощения…
— Нет, ты скажи, бил или нет?
— Бил. Чего сейчас об этом говорить! Ты давай показывай свой фокус, Головастик!
— Вот тебе «фокус»! Вот тебе «Головастик»!
От первого же удара я упал на землю и беспомощно барахтался, пока Ариф не спеша колотил меня. Я даже кричать не мог, потому что в рот набилась целая пригоршня песка. Всё бы это ничего, но вот меня вдруг шибануло что-то большое, твёрдое. Раздался испуганный вскрик:
— Ах ты, хулиган!..
Кто-то развязал мне сначала руки, потом глаза. Надо мной стоял Адылов, учитель из нашей школы. Его велосипед, с вздыбленными спицами и согнутым ободом, валялся рядом.
Адылов молча смотрел на меня.
Я сплюнул песок, попытался встать. Болели те самые рёбра, которые мне поломали футболисты, на них, видно, и наехал Адылов на своём велосипеде.
Вокруг нас собрались люди. И все начали говорить, что я, мол, расту хулиганом, что мама и папа очень избаловали меня, что если и дальше так пойдёт, то страшно даже представить, кем я стану. Я попытался объяснить, что не виноват, что ничего плохого не делал, что это Ариф показывал фокус. Но только масла в огонь подлил. Даже бабушка, которая прибежала от соседок, накинулась на меня. А Ариф стоял в сторонке и исподтишка показывал язык.
— Это твой платок? Это твоя верёвка? — спросил кто-то. — Почему ты сваливаешь свою вину на других?
— Это у него американским фокусом называется, — вставил невинным голосом Ариф.
— Вы, товарищ Адылов, поднимите о нём вопрос, — предложил кто-то. — Стоит ли этого Хашима держать в школе?..
Я еле сдерживал слёзы. Меня обманули, меня избили, наехали велосипедом на мои больные рёбра — и я же во всём виноват. И надо ведь, чтобы наехал на меня именно Адылов, учитель из нашей школы! Опять всё станет известно Атаджану Азизовичу. «Как?! Снова Кузыев! — с горечью скажет он. — Горбатого, видно, могила исправит, гнать придётся его из школы, гнать!» Бабушка до вечера ни словом не обмолвилась. А вечером, как нарочно, папа приехал.
— Ты или приструни своего Хашима, или я обольюсь керосином и подожгу себя!
— вдруг заявила бабушка.
Папа ответил не сразу. Отхлебнул из пиалы глоток чаю, потом ещё глоток. А я весь съёжился, лежу, смотрю на мерцающие на небе звёзды, потираю ушибленные бока и мысленно заклинаю папу: «Неужели ты тоже против меня, папочка? Неужели ты тоже захочешь, чтобы меня выгнали? Защити же меня, защити, папочка!» Ведь я так хотел доказать, что тоже могу учиться хорошо, что и я способен на хорошие дела…
— Если хочешь поджечь себя, лучше облиться бензином, а не керосином, — сказал наконец папа.
Вот так. Он не испугался, не стал отговаривать бабушку, а взял да ещё и посоветовал, как лучше исполнить свою угрозу. Потому что бабушка уже больше ста раз обещала поджечь себя. Услышав папины слова, она так и взорвалась:
— Что за шуточки?! Я тебе дело говорю, а ты смеёшься…
— Какой тут смех? — удивился папа. — Судьба ребёнка — не шуточки! Чего вы все пристали к мальчику? «Это хорошо, это плохо»! Да вы с ума его сведёте! Нельзя всё время крутить баранку машины в одну сторону — авария будет. А Хашим парень вполне нормальный. Вот, например, помогает вам даже по хозяйству. Персики сегодня собрал. Правда, немного озорной, но ведь на то он и мальчишка!
— «Помогает по хозяйству»! Лучше бы уж вовсе не помогал! Ты поднимись на крышу, посмотри: все до одного персики пообрывал. И спелые, и зелёные. Помогает он!
— Ничего. Человек не сразу учёным рождается. Придёт время — узнает, как надо работать. Ты вспомни, мать, разве я был пай-мальчиком? А теперь? Правда, я не профессор и не академик какой-нибудь. Простой тракторист, но меня все уважают. И я имею всё, что нужно человеку: семью, дом и Друзей хватает… Да, чуть не забыл, у меня сегодня радость!..
— Что за радость? — взволнованно перебила его бабушка.
— За хорошую работу на целине решили премировать. Меня и Касымова. Машинами «Москвич».
— Машиной? — недоверчиво развела руками бабушка. Я готов был закричать «ура», расцеловать папу, а заодно и бабушку, но в этот момент раздался голос:
— Извините, пожалуйста, наш Закир не заходил к вам? Я крепко закрыл глаза: это был голос матери моего друга, Закирджана. Занятый своими бедами я совсем забыл о нём. Опять мне влетит, если он уснул на нашей крыше…
— Я здесь, мамочка, здесь… — раздался вдруг сонный голос Закира. — Я не спал, просто полежал в саду. Учил, учил уроки, голова разболелась, вот и полежал немного…
— Пойдём, пойдём, дома расскажешь, как ты учил уроки. Я внимательно выслушаю тебя! — пообещала мама Закира.
— Видишь, у каждого — своё! — сказал папа, обращаясь к бабушке, и засмеялся.
АППАРАТ ОТ СГЛАЗА
Попробуй усиди дома, если тебе запрещено выходить на улицу. Будто тысячи голосов зовут, манят, какие-то невидимые руки подталкивают сзади. «Иди, иди, — говорят они, — поиграешь, побегаешь с ребятами, к Закиру заглянешь. Может, и ему твоя помощь нужна. Ведь вчера, пока ты занимался „фокусами“, он работал!»
— Чего ты носишься, как курица с яйцом?! — прикрикнула бабушка.
— Ничего и не ношусь… Просто мне стыдно, бабушка. Вчера пообещал Закиру помочь прополоть морковь, а помочь, наверное, не смогу. Надо дома сидеть…
Бабушка внимательно посмотрела на меня, потом отвернулась и сказала, вздохнув:
— Обещал — так иди, чего торчишь тут!
Ах, моя любимая бабушка! Никогда не знаешь, что она сделает. Может и уши надрать, и конфетами угостить, и молитву учить приказать, и погулять отпустить, когда это тебе запрещено.
Я чмокнул бабушку в морщинистую щёку, вылетел на улицу и чуть не сбил с ног сестрёнку Донохон. Лицо её было мокрое от слёз.
— Кто тебя побил?
— Болит у меня, — сказала Донохон, обеими руками держась за живот. Волосы её были растрёпаны, личико стало маленьким-маленьким и очень бледным. У меня сердце защемило от жалости.
Я осторожно взял сестрёнку под руку и повёл домой.
— Живот… Ой, живот!.. — стонала Донохон. Уложив её на кровать, бабушка спросила, что она ела.
— Ничего… суп… а утром сметану… — ответила сестрёнка слабым голосом.
— Тебя сглазили, внучка, — решила бабушка, приложив ладонь к её лбу. — Беги, Хашим, позови старуху Саро. Я сделал вид, что не слышал приказа.
— Кому говорят?! Беги скорее! — прикрикнула бабушка. Возражать ей теперь бесполезно. Только разозлишь. А эту тётушку Саро я терпеть не могу. Говорят, будто она общается с самим аллахом и он помогает ей излечивать разные болезни. Правда, Кабулов сказал, что она обыкновенная мошенница, дурачит простачков, выманивает у них деньги. Но ведь говорить — одно, а доказать — другое. Ещё никто не доказал, что Сарохон — мошенница. А слава у неё, как у какой-нибудь киноактрисы. Все её знают. Чуть что — бегут к ней, как я вот сейчас. Я-то не сам бегу, меня бабушка заставила. И других, наверно, кто-нибудь заставляет, может, бабушка или дедушка, или старая мать. Добровольно я бы ни за что не пошёл к этой знахарке. Не нравится она мне, и всё тут. И сына её Мирабиддинходжу, не люблю. Он очень жадный. Имеет два велосипеда и никому даже потрогать их не разрешает. В прошлом году я три часа уговаривал его дать разок прокатиться. Не на новом, чешском, а на старом велосипеде. Всего-навсего один круг сделать. Мирабиддинходжа согласился только тогда, когда я отдал ему свой складной перочинный ножик. Взял ножик да ещё заставил поклясться, что сделаю я только один круг и что не сломаю седло, не погну раму, не испорчу окраску, не проколю камеры… Я и не подозревал, что он подвох подготовил. Оказывается, у велосипеда была поломана одна спица. Мирабиддинходжа сказал, что это я её сломал. Позвал на помощь старшего брата, и они вдвоём здорово нобили меня.
— Подождите, мы ещё с вами поговорим! — пообещал я тогда. Но разговора как-то не получилось. Не люблю мстить…
Сарохон лежала на шёлковых подушках, лениво отгоняя пучком травы назойливых мух.
— Здравствуйте, тётушка…
— Сто лет жизни тебе, молодец! — ответила знахарка, приподнявшись на локтях. — Коли поиграть пришёл, Мирабиддинходжи дома нет.
— У меня сестрёнка заболела. Бабушка велела вас позвать.
— Слава тебе господи! — обрадовалась Сарохон. — Сейчас прибегу, касатик, сейчас!
— Не забудьте захватить свой аппарат от сглаза, — сказал я на всякий случай.
Знахарка громко засмеялась, оторвала от пучка веточку мяты.
— Это райская трава, — сказала она, закатив глаза. — От всех забот и волнений ограждает человека. А врачую я без аппаратов, касатик, без аппаратов, с божьей помощью.
По дороге домой я нигде не останавливался, ни с кем не разговаривал, минуты за две дошёл. Пришёл, а Сарохон уже у нас сидит. Будто на крыльях прилетела. «Кто знает, может, в самом деле ей аллах помогает?» — невольно подумал я.
Сарохон подошла к кровати Донохон и вдруг широко зевнула. Глядя на неё, почему-то зевнули и мы. Потом она опять зевнула. И мы зевнули. И пошло — минут пять зевали все, никто не мог остановиться.
— Принесите свежей золы и гармалы
, — приказала Сарохон.
Почитала молитву, свежую золу всыпала в пиалу, прикрыла тряпкой и начала ладонями растирать живот Донохон.
— Изыди, дьявол, убирайся в старую мельницу, сгинь с глаз долой, — бормотала Сарохон, шумно зевая. — Не оставлю тебя в покое, дьявол, пока не изыдешь…
Донохон притихла в своей постели, лицо её слегка разрумянилось. Бабушка побежала в дом и, радостно причитая, принесла денег и две банки сметаны. Сарохон пересчитала деньги, спрятала их за пазуху и ушла.
Ночью Донохон стало хуже. Я проснулся от её стонов, а бабушка ломала руки и всё приговаривала:
— Кто тебе разрешил играть у омута, внученька? Ведь там, в зарослях, жёлтые дьяволы водятся. Вот они и вселились в тебя… Ничего, милая, потерпи немного, дедушка мулла Янгок вмиг изгонит нечистых!
— Всё же, может, доктора позвать? — предложил кто-то. По голосу я узнал нашу соседку, Рахиму-апа.
— Ни к чему тут доктор, Рахима. Они не разбираются во внутренних болезнях, им бы только операции делать. А девочку резать я не дам!
Я осторожно выбрался из постели и выглянул в окно. Двор был ярко освещён, в очаге пылал огонь, на кривом тутовом дереве висела баранья туша, которую не спеша свежевал наш деревенский мясник. Мулла Янгок, маленький, толстенький человек, следил за его работой, иногда приговаривая:
— Осторожнее, сынок, осторожнее, гляди, не попорть мне шкуру ягнёнка, она для исцеления девочки необходима… — Потом он поворачивался к женщине, хлопотавшей у котла: — А ты, дочь моя, лучку ещё подбрось в котёл и картошечки. Люблю шурпу с бараниной, да чтобы поострее была.
Съев почти полкотла шурпы, мулла Янгок направился в комнату, где лежала Донохон. Он не шёл, а катился, как орешек. Поэтому и назвали, наверное, его Янгоком — Орешком.
Когда бабушка входила в комнату, мулла Янгок бормотал свои молитвы, раскачиваясь из стороны в сторону, а оставшись один, вынимал из кармана какую-то бутылку и отхлёбывал из горлышка.
— Бай-бай-бай! — приговаривал он при этом. — Так и обжигает дёсны, проклятущая, ниспошли вам всем аллах доброго здоровья!
Орешек укатил утром. Захватил с собой половину бараньей туши, шкуру и ещё деньги потребовал у бабушки.
— К утру девочка будет бегать, как козлёнок, — сказал он, уходя.
Но бедной Донохон не стало лучше. Она каталась в постели, стонала охрипшим голосом. Подушка была мокрая от слёз и пота. Рахима-апа поспешно оделась и, ничего не говоря, побежала на почту. «Будет звонить папе», — догадался я.
В полдень к нашему дому подлетела серая «Волга». Из неё выскочили человек в белом халате и папа в своём промасленном комбинезоне. Ничего не говоря, они побежали в дом.
Доктор бегло осмотрел Донохон и отрывисто бросил:
— Приступ аппендицита. Быстро в машину! Бабушка заревела в голос, заметалась. Я выбежал на улицу, чтобы не слышать её крика, а тут сам папа сказал:
— Садись, Хашимджан. Вместе отвезём сестрёнку.
Врач, который делает операции аппендицита, сидел, оказывается, в буфете. Увидев машину, он выбежал на улицу, крикнул:
— Я сейчас! — и побежал обратно. Донохон положили на носилки и унесли. По коридору забегали мужчины и женщины в белых халатах.
— Ждите здесь, — бросил доктор, который приезжал к нам, и тоже убежал. Папа устало опустился на скамейку, обхватил голову руками.
— Ничего, Хашимджан, ничего… — сказал он тихо. — Я думаю, операция пройдёт удачно, не плачь, сынок… Мужчинам нельзя плакать.
Я отвернулся, чтобы папа не видел моих слез. Очень может быть, что мужчинам не положено плакать. А если ты не в силах сдержать слёзы? Вон ведь у папы у самого глаза блестят, и он украдкой вытирает их рукавом…
Мне страшно было думать о Донохон, которая сейчас лежала на операционном столе. Поэтому я старался думать о старухе Саро, о мулле Янгоке. Погодите, милые, я ещё поговорю с вами. Я ещё покажу вам баночки со сметаной, остренько заправленную шурпу! Вы ещё у меня попляшете!
В дверях показался доктор. И лицо его, и волосы, и халат были мокрые от пота. Папа бросился к нему:
— Ну как, доктор?
Тот слабо улыбнулся, закурил, вложил спичку обратно в коробку и сказал:
— Ничего, ничего… успокойтесь. Всё в порядке. Но если бы опоздали на полчаса — никто бы в мире её не спас.
Папа резко отвернулся и быстро зашагал прочь. Плечи его тряслись. Когда я догнал, папа спрятал в карман платок.
— Садись, Хашимджан, поедем домой, успокоим бабушку, хотя она со своими муллами чуть не угробила девчонку…
Только теперь я заметил, что у ворот стоит папин мотоцикл. Он весь был покрыт пылью в два пальца. Не знаю, по каким дорогам мчался папа, чтобы вовремя поспеть на помощь Донохон…
ЗДРАВСТВУЙТЕ, АЛЛАХ!
— Шапочка моя!
— Хашимджан! Ты ли это, друг!
— Я, моя дорогая, не узнаёшь разве? Очень соскучился по тебе!
— Я тоже, Хашимджан. Я знала, что ты придёшь за мной.
— Ты мне очень нужна, дорогая. Я хочу увидеть, как эта Сарохон разговаривает с господом богом. Я теперь точно знаю, что она мошенница, но не знаю, как это доказать.
— Там видно будет, Хашимджан. Ты же умный парень, что-нибудь да придумаешь.
— Тогда в путь, мой верный друг, в путь!
Ещё не было девяти часов утра, а у Сарохон во дворе сидели семь старух, пятеро стариков и трое ребятишек. Лица у всех жёлтые-прежёлтые, как переспевшие дыни. Глаза печальные и покорные, точно у собаки мельника Шергазы Хромого. Это они от болезни стали такими. И Сарохон на пару с аллахом должна их вылечить.
Я прошмыгнул в комнату. Знахарка сидела в тёмном углу, одетая во всё чёрное. На сухом, морщинистом, как сушёная груша, лице сверкали огромные глазищи. На плечи и грудь свисали грязно-белые космы волос. Совсем как колдунья. Мне даже чуточку страшно стало. В прошлый раз не так было.
Тогда я думал о сестрёнке и страха не чувствовал, да и знахарка не выглядела такой зловещей.
Сарохон бормотала что-то скрипучим голосом и протягивала руки с растопыренными пальцами вперёд.
— Куф, су-уф-ф-ф! — шипела она при этом и плевалась по сторонам.
Когда глаза привыкли к темноте, я увидел женщину с ребёнком на руках. Она стояла на коленях и испуганно жалась к стенке.
— Сына твоего опутали жёлтые дьяволы, дитя моё! — громко крикнула вдруг Сарохон, воздев руки вверх. И тут загремела музыка этих самых дьяволов. Она состояла из звона и грохота, тоненького подвывания и противного визга. Откуда неслась она: из-за стены ли, сверху или из-под земли — я не смог понять. Да и не старался — испугался очень. Хотел даже лыжи навострить, да вовремя вспомнил, что я невидим и никакие дьяволы мне не страшны.
Музыка оборвалась так же неожиданно, как и возникла. В глухой тишине пролетел тоненький, визгливый, как у сурная, голос:
— Ами-и-инь!
— Аллах услышал твои молитвы, дитя моё, — проскрипела Сарохон. — Чтобы изгнать жёлтых дьяволов, ребёнка надобно завернуть в шкуру жёлтой козы. На то воля аллаха!
Тётушка Сарохон воздела руки к небу, помолчала, потом нагнулась вперёд, выпучила горящие глаза и просвистела:
— Всемилостивый обещает излечение занемогшему. Ты сама слышала его голос, дитя моё. А эти пилюли будешь давать мальчику по три раза в день: утром, в полдень и вечером. Они от самого бога… А мясо жёлтой козы принесёшь сюда.
Разговор, который старуха повела дальше, мне стал неинтересен. Важнее всего узнать, какая это музыка откликается на слова Сарохон и кто кричит замогильным голосом «Аминь!». А вдруг тут в самом деле есть что-то от аллаха?
Поправив на голове шапку, я осмотрел ниши, прорубленные на стенах, проверил соседнюю комнату. Ни тут, ни там, кроме разной посуды и всякой мелочи, ничего не обнаружил.
Полез на плоскую крышу. Она разделялась пополам двумя стенами. Между ними свисала верёвочная лестница. Значит, стена, которая делит комнаты в доме Сарохон, изнутри полая.
Осторожно спустившись вниз, я увидел небольшую дыру, от которой начиналась кирпичная лестница.
В подвале было темно и сыро. С низкого потолка свисало много овечьих и козьих шкур. В углу штабелями возвышались банки со всякими соленьями и вареньями. В самой середине подвала стоял глиняный кувшин, вёдер эдак на сто воды.
Голоса из комнаты Сарохон слышались здесь очень хорошо. Вот к ней вошёл какой-то новый посетитель, откашлялся.
— Да, отец, вас опутал чёрный дьявол, — проскрипела Сарохон. — Это самый нечистый из всех нечистей, да хранит нас господь, куф-суф-суу-ф-ф-ф!
Не успела она умолкнуть, как вдруг кувшин, подле которого я стоял, ожил, начал греметь, ухать и дребезжать. Я от страха подскочил, волосы у меня зашевелились на голове. Кое-как унял дрожь в коленках. Нечего бояться, дьяволы-то меня не видят и думать не думают, что я стою рядышком.
Я тихонько подкрался к кувшину и заглянул в него. И что вы думаете? В кувшине сидел… наш миленький Мирабиддинходжа! На руки его по локоть были нанизаны большие металлические кольца, в одной руке он держал несколько детских погремушек, в другой — старую дойру
. Вот это всё и издавало тот ужасный грохот, усиливаемый эхом в глиняном кувшине…
«Уж не ты ли, Мирабиддинходжа, являешься его величеством аллахом?! — подумал я, еле сдерживая смех. Страха, который ещё минуту назад опутывал мне руки и ноги, как не бывало. — Что ж, здравствуй, аллах. Будем знакомы!» И тут меня такое зло взяло, такое зло, что я выхватил иголку, которую всегда ношу приколотой к тюбетейке, и вонзил её в плечо шайтана Мирабиддинходжи.
— Вой до-од! Караул! — завопил он во всё горло. Сарохон — старуха хитрая, сразу по-своему повернула вопль сына.
— Вот видите, отец, — донёсся её гнусавый голос, — очень уж тяжёлая у вас хворь — даже ангелы кричат «караул»!
«Сейчас они ещё не так закричат!» — подумал я и опять кольнул Мирабиддинходжу.
— Мама, мамочка! — дико завизжал «ангел». И полез из кувшина.
— Прикуси язык! — шлёпнул я его по макушке и загнал обратно.
«Дьявол» тонко скулил. Глаза у него чуть не вылезали из орбит.
— К-кто т-ты? О б-боже!.. — простонал он в ужасе.
— Я — Азраиль.
— Аз… Аз-раиль? — Мирабиддинходжа громко икнул.
— Да, Азраиль, — сказал я сурово. — Ангел смерти. Прилетел за твоей душой. Готовься, сейчас ты умрёшь.
— Умру? Ой, мамочка, ма-а-мочка!..
— Перестань икать! — Я слегка заехал ему по уху.
— Хорошо, дедушка Азраиль, не буду икать…
— Так. Ты знаешь мальчика по имени Хашимджан?
— Знаю… То есть я его…
— Знаешь, значит. А почему тогда ты не даёшь ему покататься на своём велосипеде?
— Как — не даю? Однажды он целый круг сделал на моём велосипеде. Клянусь аллахом.
— Не трогай бога, балбес! — Я дёрнул Мирабиддинходжу за ухо. — А за что вы вместе с братцем избили этого Хашимджана?
— Ей-богу, я не виноват, дедушка Азраиль. Это нас чёрт попутал!
— Говорят тебе: не трогай ни чёрта, ни аллаха! — Я отпустил ухо Мирабиддинходжи и схватил его за горло. Потом сказал: — Нет тебе прощения, мальчик. Ты всегда врёшь, и поэтому я сейчас же должен вынуть из тебя душу!
— Умоляю вас, дедушка Азраиль, не вынимайте мою душу. Простите меня!
— Не прощу. Ты обманываешь людей.
— Я больше не буду. Меня мать заставляет!
— Мать заставляет?
— Ну да! Это же она приказывает мне кричать «Аминь!». И в этот кувшин лезть заставляет. И этими погремушками греметь…
— Я же говорю, что ты всегда врёшь! Не ты ли рассказывал в школе, что дома у вас слышится голос аллаха?
— Я же сказал: мне мать велела так говорить.
— Выходит, сознательно обманывал ребят?
— Я не только ребят обманывал, дедушка Азраиль. Я всех обманывал. Потому что мать заставляла.
— Всё понятно. — Я на минуту отпустил горло Мирабиддинходжи, дал ему передохнуть, потом опять схватил и сказал: — Теперь выслушай меня внимательно, мошенник. — Я говорил очень сердито, хотя еле-еле сдерживал смех. — Завтра же ты выйдешь на улицу и объявишь всем ребятам, что россказни о гласе аллаха — чистейшая ложь. Не то я обязательно выну из тебя твою грязную душонку!
— Всем расскажу, дедушка Азраиль, всем! Сегодня же, сейчас же побегу в школу и расскажу!
— Опять врёшь? — щёлкнул я Мирабиддинходжу по носу. — Кому ты сейчас расскажешь в школе, если там каникулы?
— Я забыл об этом, дедушка Азраиль! И вообще в школу-то я хожу раз в неделю. — Мирабиддинходжа даже хихикнул довольным голосом.
— У-у, тунеядец! — сказал я и вытер руки о штанину. — Вот кого надо было оставить на осень, а не беднягу Закира.
— Мне тоже не сладко живётся, — вздохнул Мирабиддинходжа. — У меня дела, может, и похуже… Потому что я тупоголовый. Мама так говорит…
— Ладно, теперь со всем этим покончено, и ты должен учиться отлично, — сказал я твёрдо. — Как только схватишь двойку — тотчас заберу тебя на тот свет.
— Хоп
, дедушка, буду стараться. Я собрался уходить, но тут мне в голову пришла одна мысль. Я погладил хрупкую шею Мирабиддинходжи и спросил:
— Ты сказал, что знаешь мальчика по имени Хашимджан. Это правда?
— Знаю, дедушка, знаю, как не знать такого…
— Ладно, не болтай много, — оборвал я его. — Это хорошо, что ты знаком с такими ребятами, как Хашимджан. Молодец! Там, на небе, его все очень уважают. И поэтому, если этот Хашимджан попросит тебя дать ему покататься на велосипеде, я надеюсь, ты не откажешь ему?
— Конечно, дедушка Азраиль. Пусть катается сколько захочет. Даже на целых полчаса дам…
— Ну, всё! Сиди теперь здесь и не шевелись. Я поднялся по лестнице на крышу, спустился во двор. Мне вспомнилось, как Сарохон вынула из мешочка какие-то пилюли и подала женщине с ребёнком. Надо посмотреть, что это за пилюли. Сарохон такая бестия, может заставить человека золу простую глотать…
Мешочков, сшитых из разноцветных тряпок, оказалось у знахарки пять штук. В них были разные таблетки и порошки в аптечной упаковке. Пенициллин, биомицин, капли разные… Вот тебе и лекарства, ниспосланные всевышним! Погоди же, бабка, с Хашимджаном шутки плохи!
Я засунул руку в глубокий карман безрукавки Сарохон, вытащил ком замусоленных, мятых денег. Отсчитал десять рублей и побежал в аптеку. Мирабиддинходже, конечно, можно верить, но сколько бы он ни говорил, а доказать ничего не сможет. Поэтому ему надо помочь. И вот чем я решил этого достичь: купил слабительные и заменил ими все порошки, что лежали в разноцветных мешочках.
Вы б видели, что происходило на другой день в доме старой плутовки! Сбежались все больные, которых Сарохон «лечила» одними слабительными, и здорово отколотили её. Да ещё унесли с собой все овечьи и козьи шкуры…
МУЛЛА ЯНГОК ПРОСИТ ПЕНСИЮ
Я целый день слонялся по кишлаку, надеясь поймать Мирабиддинходжу. Дома его не было. Я хотел взять у него велосипед и съездить на разведку к могиле Узункулака. А Мирабиддинходжи всё нет и нет. Решил отправиться пешком. Подумаешь, каких-то два километра. За полчаса дойду.
За околицей меня догнал на мотоцикле папа.
— Ия! — удивился он. — Куда это ты направился, Хашимджан?
— Да так, проветриться хочу.
— Хочешь, поедем со мной? Председатель сельсовета попросил задержаться на денёк, в одном деле помочь.
— Едем, папа!
Я мигом забрался на багажник.
Чудесный у меня папа, скажу я вам. Он и на бульдозере работает, и на тракторе, и машину умеет водить. А мотоцикл свой гонит — больше ста километров выжимает.
Вдали показались высокие тополя, что растут возле базара. Папа свернул налево, ещё немного проехал, и мы остановились. К нам не спеша подошёл высокий худой человек в гимнастёрке. Это был председатель сельсовета Абдушукуров. За ним следовал ещё один человек. Второго я в лицо не знал.
— Не опоздал? — спросил папа, здороваясь с ними за руку.
— Опоздать-то не опоздал, — почесал затылок Абдушукуров, — да понимаешь, какая тут петрушка получается… — Он кинул на меня косой взгляд и спросил: — А это что за фруктик с тобой?
— Не фруктик, а Хашимджан Кузыев, — буркнул я обиженно.
Абдушукуров рассмеялся, подмигнул мне, словно хотел сказать: не сердись, мол, не признал сразу. Но я отошёл в сторону и всё равно слышал весь разговор.
Говорил в основном председатель сельсовета. Папа и незнакомый человек слушали молча, изредка поглядывали на тополя близ гробницы.
— И знаете, что он мне заявил? — рассказывал Абдушукуров. — «Без согласия духовенства, говорит, не имеете права разрушать святое место!» — «Здесь будет строительство пионерского лагеря, — отвечаю ему. — А на месте гробницы Узункулака по плану должен быть построен кинотеатр». — «Нет, — упрямится он, — вы не имеете права обижать верующих, советский закон не допускает разрушения памятников старины!» — «Какой же, говорю, это памятник старины — могила Узункулака? Это же типичный рассадник религиозного дурмана!» — «Хорошо, — согласился вдруг мулла Янгок, — разрушайте гробницу, если только примете моё условие».
Папа и гость из района оживились, придвинулись поближе к Абдушукурову. Тот продолжал:
— И знаете, что он потребовал? У этого мошенника хватило наглости просить о пенсии. «Вы уступаете мне, я — вам, — нагло заявил он, — шестьдесят рублей пенсии меня устроят. На том и покончим полюбовно».
— М-да, сложное положение, — раздумчиво произнёс человек из района.
— А чего тут сложного! — горячо воскликнул папа. — Вы только прикажите, сяду сейчас на бульдозер и вмиг разворошу это осиное гнездо! У меня с ними счёт особый, с этими прохвостами…
— Нельзя, — сказал Абдушукуров, — и дело вовсе не в наглом мулле Янгоке. Мы вынуждены уважать чувства верующих. Правда, их немного, но они искренне верят, что гробница Узункулака и в самом деле святое место.
— Вы правы, — сказал незнакомец, — в этом деле нельзя действовать напролом. Надо изыскать безболезненные пути чтобы и строительство объекта не сорвать, и чувства верующих не оскорбить…
Он надвинул шляпу и направился к штабелям досок, сложенным у дороги. Там стоял крытый брезентом «газик». Папа и Абдушукуров последовали за ним.
«Наверно, не скоро ещё они освободятся», — подумал я бочком-бочком отходя к кустам, в сторону гробницы Узункулака.
Кажется, я уже говорил, что сюда на базар по воскресеньям приезжает много народа. Дехкане
окрестных кишлаков торгуют здесь дынями, яблоками, персиками и всякими другими фруктами и овощами. Иные ловкие старухи приносят даже шурпу в кастрюлях и бойко сбывают её.
Я медленно пробирался промеж людей, когда вдруг увидел Арифа. Он сидел, прислонившись к дереву. Перед ним на земле лежал мешочек с куртом
.
— Кому курт, кому курт! Очень вкусный курт! — выкрикивал он своим писклявым голосом.
Я присел на корточки против Арифа, взял один шарик и положил в рот.
— Очень пересоленный, — сказал я и поморщился, — зачем людей обманываешь?..
— Бить будешь, да? — задрожал Арифчик. — Отомстить хочешь?
— А как же?! — серьёзно ответил я. — Теперь моя очередь показывать фокус.
— Я… я же… — съёжился Ариф. Я засмеялся:
— Ладно уж, на этот раз прощаю. А впредь смотри…
— Правда? — засиял Ариф и обрадованно залопотал: — Знаешь, я решил помочь тебе в этом году. Пусть сам буду получать тройки, но тебя выведу в отличники. Да ты ешь, ешь курт. Я сам его приготовил. Правда, чуток пересолил, но ничего. Штук пятнадцать уже продал.
— С чего это ты вдруг торговлей занялся?
— Кабулов говорит, всякий труд заслуживает уважения, — изрёк Ариф. — А я знаешь как трудился, пока изготовил этот мешочек курта? Деньги мне нужны: надо купить книжный шкаф. Хочу библиотеку создать. Домашнюю.
— Ну-ну, — сказал я и пошёл дальше.
— Кому курт, кому курт! — зазвенел опять голосочек Арифа.
