Далия Трускиновская
      Деревянная грамота
      Часть первая
      Масленица была уж не за горами!
      Стенька неторопливо шел по торгу, по некрутому горбу Красной площади, от родного Земского приказа к Василию Блаженному, но не прямо, а углами, норовя пройти все торговые ряды. Вот уж где он чувствовал себя как дома! Ему нравился лихой, разухабистый шум, сплавленный из выкриков и прибауток торгового люда, из громкой, но беззлобной ругани покупателей, из всяких стуков и скрипов, и этот шум был такой пестроты, что в ушах рябило.
      А лица! Из-под надвинутых на брови меховых шапок и шапочек, со сверкающими глазами, с пылающими щеками, с веселыми громогласными ртами! Вот где восторгу-то - идти сквозь такую толпу, ловя взгляды молодых баб, приветствуя знакомых мужиков, наслаждаясь этим суматошным миром, без вина пьянящим, и за такое блаженство еще и денежки получать! ..
      Земский ярыжка Аксентьев шел по торгу хозяином. Все видели его толстую дубинку. Огреет вора - долго вор помнить будет. Все слышали его звонкий голос. Особенно женкам и девкам сладко было оглянуться на статного молодца...
      Опытным ухом Стенька уловил шум драки и поспешил, распихивая толпу, прекращать безобразие.
      - А ну, наддай! А ну, еще! - подзуживали зрители, которых для такого случая всегда набиралось довольно. - Ого, дядя! Здоров! Ты к Масленице подкормись-то! На Москве-реке биться будешь!
      Стенька несильно двинул крикуна положенной по чину дубинкой, сшиб в сторону и занял его место.
      На пятачке меж рундуками два мужика как могли отчаянно тузили друг друга, но толстые тулупы сковывали движения, гасили удары - и драка, начатая вполне достойно, обратилась в тупую возню. Это радовало зрителей почище представления скоморохов, и даже торговцы, прикрывавшие товар руками, искренне веселились.
      - Стоять! - гаркнул Стенька, замахиваясь сразу на обоих дубинкой. Р-р-разойдись, сволочи! Кто велел на торгу буянить? Сейчас вон в приказ сведу!
      - А сведи! - выкрикнул один из драчливых мужиков. - Только чтобы обоих! Пусть там разбираются - кто прав, кто виноват! Я батогов не боюсь!
      - И я не боюсь! - встрял второй. - Веди нас в приказ! Уж я-то на него, на сучьего сына, челобитную подам!
      - Это я на тебя подам! Государю в ноги брошусь!
      И они опять полезли друг на дружку, оба здоровенные, в заиндевевших бородах одной длины, в похожих шапках - как есть близнецы!
      - Тихо вы, тихо! Не то стрелецкий караул позову - он вам бока-то обломает! Пошли в приказ!
      С немалым трудом Стенька довел их - все порывались вступить в новый бой, ругаясь хотя и матерно, однако уныло. Стенька знавал мастеров-матерщинников, которые не просто загибали, а складно и ладно, не хуже скоморохов, считавшихся знатоками этого дела. А ругань пойманных им мужиков была так же тупа и несуразна, как их драка.
      В Земском приказе обоих поставили перед свободным на ту минуту подьячим Колесниковым.
      - Кто таковы, сказывайте! - велел он, выложив перед собой чистый лист.
      - Служилый человек Ивашка Шепоткин, - представился один.
      - Торговый человек из Суздали Никишка Ревякин.
      - Ну и какого же черта на торгу сцепились?
      Сказал он это так, что драчуны ощутили себя малыми детишками, что досаждают взрослым нелепой возней и визгом.
      - Мы по-честному, - буркнул Ивашка. - В бороду не вцеплялись, по срамному месту не били. Мы - на кулаках!
      - Ах, вы, стало быть, кулачные бойцы? - с издевкой спросил Колесников. Торг с Москвой-рекой спутали? Или в календаре заблудились? Масленица еще не настала!
      - Да нет же! - прямо-таки застонал служилый человек Ивашка Шепоткин. Меня, сироту, обидели!
      И рухнул здоровенный сирота на колени, задрав при этом бороду и с нечеловеческой надеждой заглядывая в глаза Колесникову.
      - Сказывай! - велел подьячий.
      - Да этот сирота сам кого хошь обидит! - возмутился торговый человек из Суздали Никишка Ревякин и тут же схлопотал от Стеньки по шее.
      - Не галдите вы там! - подал голос от своего края стола Деревнин. Сказку отбирать мешаете!
      Он вполголоса совещался с низко к нему нагнувшимся попом и время от времени что-то записывал.
      - Вот этот стервец жену мою продал! - Ивашка снизу ткнул перстом в Никишку.
      - Ну, сказывай, - Колесников изготовился писать.
      - Поехал я по государеву делу в Касимов и чаял там пробыть с полгода, не вдаваясь в подробности, доложил Ивашка. - А денег на дорогу не было, прожился, и там мне бы деньги понадобились. А он, страдник, вор, из Суздали своей приехал, а своего двора на Москве у него нет! И мы сговорились - я ему женишку свою, Марфицу, за пятнадцать рублей заложил!
      - За пятнадцать рублей, - повторил подьячий, записывая. - Не продешевил?
      Ивашка, которому было не до шуток, уставился на подьячего с глубоким непониманием.
      - Ты сказывай, сказывай! - напомнил ему Стенька. - Мы тут с тобой до ночи возиться не станем.
      - Женишку свою Марфицу заложил, и пятнадцать рублей с него получил, и в Касимов поехал, а он с Марфицей жить остался...
      - Ты откуда такой вылез? - напустился на него Колесников. - Ты что, в церковь Божию не ходишь, проповедей не слушаешь? Сам патриарх учить изволил - нельзя, грешно жен закладывать, чтобы чужой человек с ними сожительство имел! Жену в блуд вводишь, дурак!
      - Всегда так делалось! Я-то со двора поеду, а она-то одна останется, так хоть присмотрена да сыта будет! - возразил Ивашка. - И вот женишку свою Марфицу этому аспиду заложил, и пятнадцать рублей получил...
      - Знаю, знаю. Когда приехал - что обнаружилось?
      - А то и обнаружилось, что он ее другому человеку передал, как зовут не ведаю, а прозвание ему - Пасынок! И она с тем Пасынком ныне живет!
      - Ты кого, Степа, привел? - устало спросил Колесников. - Этих подлецов не к нам! Их к патриарху на суд надобно! Пусть бы их в Соловки к святым отцам всех на покаяние отправил! На хлеб и воду! Вас, сучьих детей, для того венчают, чтобы вы женами торговали?
      - Выслушай, батюшка! - тут и торговый человек из Суздали, сучий сын Никишка Ревякин бухнулся на колени. - Он точно мне женишку свою на полгода заложил, до ведь вовремя не выкупил! И я еще лишний месяц ее кормил-поил! А я для чего ее в заклад взял-то? На Москве я, сирота, человек чужой, своего двора не имею, покормить-обстирать меня некому...
      - Гляди ты, сирота на сироте едет и сиротой погоняет, - заметил Колесников. - Стало быть, ту Марфицу вовремя не выкупили, и ты счел себя вправе ее переуступить?
      - Хорошему человеку, богобоязненному! .. А тут этот аспид, скорпий бешеный, и вернись!
      - Я - домой, а домишко-то мой заколочен стоит! Я - на торг, узнавать, тут мне на него и указали!
      - А что же - двери нараспашку оставлять? Я своим двором разжился, Марфицу туда увел, а твой-то и запер!
      - Благодетель! - отметил Колесников. - Степа, позови приставов. Пусть сходят к тому Пасынку, заберут от него бабу и вернут мужу. Со всех троих по полтине в казну! Так и записываю - видели, блядины дети? И - все! А коли кто из них из всех о тех пятнадцати рублях заикнется - я ему покажу пятнадцать рублей! Живого места на нем не оставлю!
      - Пошли! - Стенька разом потянул обоих сирот за ворота шуб. - Ваше дело решено. Кто таков тот Пасынок? Где проживает?
      Оставлять вдвоем Ивашку с Никишкой нельзя было. Ивашку Стенька отправил вместе с двумя приставами - вызволять жену, а Никишку отпустил, лишь убедившись, что посланные уже довольно далеко отошли.
      Никишка плакался - ведь Ивашка обещал по-честному у него жену выкупить, вот деньги и пропали! Да и Пасынок за возмещением убытка к нему, к Никишке, явится.
      - Да сам же ты и взял с Пасынка деньги, когда бабу ему отдавал! - не выдержал вранья Стенька. - Ступай Христа ради, пока я тебя, вора, дубинкой не пришиб!
      Потом Стенька, как ему полагалось по должности, вернулся обратно на торг. Время близилось к обеденному, но морозец раньше времени заронил в душу мечту о дымящемся горшке со щами. Стенька невольно облизнулся.
      Хотелось пусть бы не щей, а горячего пирога, да не хотелось за него переплачивать. Стенька гордо прошел мимо деда с богатой торговлей - его пироги ехали перед ним на санях в большом укутанном коробе, и на крышке короба он производил расчет с покупателем. Стенька деда знал - тот сам пек, сам и продавал, причем за полушку готов был удавиться.
      Дед на Стеньку и не взглянул - а толкнул свои санки прямо под ноги прибивающейся через торг сочной бабе, ведущей за руку паренька.
      - А вот пирогов, пирогов! - крикнул он прямо в лицо мальчишке.
      Баба шарахнулась от него и потащила дитя прочь.
      - Го-ордая! - послал дед в спину несговорчивой бабе острое словцо. Как поклонится - так три фунта грязи отломится!
      - Эй, стой! - Стенька ухватил за плечо парнишку с большим лукошком, подвешенным спереди. Лукошко было укрыто холстиной, из-под которой выходил пар.
      - Пирогов с пшеном? С зайчатиной? - еще не по-привычному бойко, а с натужной бодростью спросил парнишка. - А то - с вязигой? Или кислых пряженых с маком?
      - Ну тебя с пряжеными! - возмутился Стенька. - Весь в масле извозишься, пока съешь! Ищи потом - где руки вытереть! Ты мне лучше с рыбой, коли есть.
      - А как не быть!
      Стенька мог бы и не заплатить, да пожалел парнишку. Тот, видать, был еще новенький, даже кричать не выучился, и за отданный безденежно пирог ему бы досталось от батьки, или от хозяина, или кто уж там послал его на торг.
      - Ты втихомолку не распродашь, - сказал ему Стенька, отдавая деньгу. Ты зазывай. Слышишь, как все глотку дерут? "Эй, шевелись, подходи, не скупись! " Вот и ты тоже.
      Парнишка улыбнулся благодарно.
      Обзаведясь пирогом, Стенька пошел туда, где мог бы запить его сбитнем. И вскоре услышал разлюбезное, призывное:
      - Вот сбитень горячий! Мед казанский, сбитенщик астраханский! Сам хохлится, сам шевелится, сам потрогивается!
      Стенька пробился сквозь народ и оказался у лавки, на которую хозяин выставил кувшины и кружки.
      - Эй, молодец, не пей пива кружку, выпей сбитня на полушку! приветствовал его знакомый сбитенщик. - С нашего сбитню голова не болит, ума-разума не вредит!
      - А налей! - позволил Стенька.
      - А полушка?
      - А кто тебе два кувшина спас?
      Дело было давнее - не допустил земский ярыжка, чтобы у знакомца мошенник пустые кувшины уволок. И с того Стенька пробавлялся дармовым сбитнем почитай что третий годок. Правда, не злоупотреблял - не каждый день хаживал.
      Он принял кружку с ароматным горячим напитком, отхлебнул - дыханье перехватило, столько сбитенщик грохнул туда перцу. Но и меду не пожалел, и корицы, и всего того, что давало сладость и приятный вкус.
      - Дай Бог дальше не хуже, - с тем Стенька вернул пустую кружку и зашагал дальше, а вслед неслось разудалое:
      - Кто наш сбитенек берет, тот здрав живет! Под горку идет, не спотыкается, на горку ползет, не поперхается!
      Стенька и впрямь шел уже в гору...
      - Что не заглядываешь, Степан Иваныч? - раздалось из шалаша. Стенька повернулся на голос.
      Из непривычно низкого окошка посреди небольшого бревенчатого сруба установленного образца - две с половиной сажени в длину да две сажени в ширину - смотрела веселая бородатая рожа сидельца.
      - Милости прошу к нашему шалашу! - продолжал он.
      - А чем угостишь? - Стенька подошел.
      - А вот к постному дню! - предложил радушный сиделец. - Есть белорыбица, есть семга провесная, есть и спинки стерляжьи! Осталось десять белуг самых добрых, непотрошеных, три десятка осетров, самых добрых! Стерляди мерзлые по аршину с четвертью! Три пуда семги соленой, икра зернистая пресная - опять же - самая добрая! Есть и залом!
      Стенька едва не облизнулся. Если белорыбицу и стерлядь случалось едать, то про залом он только байки слышал. сказывали - рыбина в аршин длиной, солоноватая, но на самом деле - холодного копчения, добывается в Астраханском море, и вкусу изумительного...
      - Так угостишь, что ли?
      - Хочешь - снетков в кулечек положу? Сухих, псковских, самых добрых?
      Снетки - не семга провесная и не залом, грошовая рыбешка, но Наталья уж найдет, на что употребить, подумал Стенька и протянул руку. Приятель-сиделец выдал совсем маленький кулек, на который пошел лист исписанной вкривь и вкось бумаги.
      - Да похвали же хоть что-нибудь! - прошипел он.
      - Ах, стерлядка! Ну, что за стерлядка! - на весь торг завопил Стенька. Такую и к боярскому столу подать не стыдно!
      - Семгу похвали... - подсказал сиделец.
      - А вот, гляжу, семга у тебя! Был я недавно на крестинах у подьячего, богато подавали, а такой семги там не видывал! - громогласно продолжал Стенька, и тут на него вдруг накатило озорство. - Такая семга подьячему-то, поди, не по карману! А разве одному боярину Милославскому!
      И отскочил от шалаша.
      В толпе засмеялись. Государев тесть Милославский был на Москве одним из богатейших бояр.
      Довольный, что и людей порадовал, и сам повеселился, Стенька направился было в дальнейший обход, но тут повалил снег. Да еще какой! Ни с того, ни с сего словно ангелы преогромную перину ножичком распластали да и вывернули на Красную площадь.
      В тех рядах, где бабы торговали рукодельем, послышался радостный визг весело ругаясь и перекликаясь, торговки прибирали с лавок и с рундуков свое шитье. И если бы Стенька мог улыбнуться еще шире, он бы непременно постарался. Однако шире просто уж было невозможно.
      И тут стряслось-таки неладное.
      Стенька не мог бы объяснить внятно, что такое он услышал, что разобрал в общем галдеже. Однако вошла в душу тревога - не так звучали невнятные голоса, ох, не так! Он развернулся и поспешил к краю площади - туда, где стояли распряженные сани, укрытые рогожами, туда, где тяжеловесно суетились, склонившись над передком одних саней, люди.
      - Расступись! - гаркнул Стенька. - Что за шум? О чем лай?! .
      Как раз перед ним было необъятной ширины гузно. Мужик в синей, колом стоящей шубе нагнулся, вытаскивая что-то из саней, и больше всего был похож на широкий стол в приказе - тот, правда, не синим, а зеленым суконцем обычно покрывали.
      Наконец он распрямился и повернулся к Стеньке.
      На руках у мужика был ребенок, парнишка лет десяти, с таким белым личиком, какого у живых не бывает...
      Парнишечка сжался каменным комком. Замерз он, видать, ночью отогревать бесполезно, на ресницах - иней, вокруг ноздрей и рта - маленькие сосульки. Смотреть на него было невозможно - жалость прошибала.
      - Где ты его взял? - сходу напустился на мужика Стенька.
      - Да рогожу откинул, войлок приподнял...
      - А он-то и там! - добавила баба в рогатой кике и закивала мелко-мелко видать, от страха.
      - Господи, спаси и сохрани! - воскликнула другая, крестясь. - Вот страсти-то! Дитя в санях замерзло!
      - Товаришко припрятать от снега хотел, а он-то и там...
      - Чей парнишка - не знаешь? - спросил для порядка Стенька.
      - Отродясь не видывал!
      Случившийся тут же инок неведомой обители пробился ближе и протянул к парнишке руки.
      - Может, и не помер еще? - с отчаянной надеждой в светлых глазах спросил инок. - Может, с Божьей помощью, и ототрем? Раздеть его надо, ощупать! Вы куда, бабы? Помогите же, Христа ради!
      Но обе женки откачнулись от мертвого тела.
      - Вот дуры! - прикрикнул на них Стенька. - Креста на вас нет!
      Но, вдруг поверив иноку, сам проникся надеждой и стал как мог быстро расстегивать шубенку.
      Из-за пазухи выпали и ударили его по ноге какие-то дощечки.
      Инок нагнулся, поднял - и толкнул Стеньку в бок.
      - Слышь-ка... Это в приказ снести надобно...
      Стенька прижимал ухо к груди ребенка, все больше и больше убеждаясь, что помощи не требуется никакой. Он кинул взгляд на дощечки, вовсе не желая их разглядывать, а чтобы с полным основанием послать навязчивого инока туда, куда в таких случаях всякому русскому человеку посылать навычно.
      И увидел буквы...
      Дощечек было несколько, широких и плоских, тоньшины такой, что даже непонятно делалось, как их только вырезали. Сшитые ремешком, они представляли собой что-то вроде книжки.
      - Что за притча! - изумился он. Инок же раскрыл деревянную книжицу, свел негустые бровки, пытаясь прочитать первую строку - да и поднял на Стеньку светло-голубые удивленные глаза:
      - Не по-нашему писано-то...
      - Со мной пойдешь, донесешь до приказа, - велел Стенька мужику, что обнаружил в санях замерзшего парнишку. - Сказку от тебя отберем - кто таков, как к тебе в розвальни мертвое дитя попало...
      - Да я откуда знаю! - воскликнул в отчаянии мужик. - Вчера еще ничего там не было! Он не иначе как ночью туда забрался!
      - С чего бы ночью тула забираться? - спросил Стенька и наконец-то соблаговолил приглядеться к буквам.
      - Как это не по-нашему? Вот же тебе...
      И замолчал.
      Он хотел назвать знакомую, хотя и странно выписанную, словно коротким лезвийцем вырубленную черную букву положенным ей именем, но вдруг понял, что и "глаголь" не туда нацелен клювиком, и "живете" - странного вида, а прочие знаки вообще ни в одной прописи не встретишь... И более того строки лежали не поперек деревянных страниц, а вдоль их, так что и держать диковинную книжицу следовало необычным образом.
      - Говорят тебе, тащи в приказ! - велел инок.
      - Да ты кто таков! .. - начал было Стенька, но инок, видать, человек опытный, сунул ему в руки находку и, ни говоря ни слова, нырнул в толпу. Оно и верно - кому охота с Земским приказом связываться?..
      - Пошли, что ли? - и Стенька, раздвигая скопившуюся толпу, пошел к приказу, а мужик с парнишкой - за ним.
      Земский приказ имел особую избу со двором, где выставлялись для опознания поднятые на на улицах мертвые тела. Туда-то и хотел доставить Стенька мертвого парнишку. Наверняка ведь родные ищут! Парнишка с виду не сирота - шубенка крепкая, сапоги хоть и великоваты на вид, но справные, не лапти с онучами! Что же тот парнишка ночью на торгу в санях-то искал? В пустых распряженных санях?..
      Или кто его туда уже мертвого сунул?..
      При мысли, что нашелся на Москве аспид, убил ребенка и спрятал труп, Cтеньку передернуло. И тут же он сам себе возразил - в сани-то зачем? Ночью снег шел - подкопай сугроб, как все делают, да и сунь, да и завали снежными комьями, да еще сверху присыплет, оно и незаметно выйдет! После Пасхи лишь и обнаружится... Так нет же - в сани! ..
      Деревнин встретил их на крыльце. Он явно собрался уходить - коли бы в Кремль побежал, так выскочил бы без шубы, в одном подбитом заячьим мехом длинном кафтане.
      - Чем разжился, Степа? - благодушно обратился он.
      - Вот, мертвое тело в санях нашлось, сказку отобрать надобно.
      - У тебя, что ли? - спросил подьячий мужика. - Ну-ка, покажи...
      Он поглядел в неживое лицо парнишки и громко, горестно вздохнул.
      - Царствие небесное! Какая же это дурища-бабища дитя на ночь глядя в дом не загнала?..
      - Вот и я толкую - не сирота! - добавил Стенька, хотя ни слова еще сказать не успел.
      Мужика препроводили в избу, что жалась к самой кремлевской стене, и там лишь избавили от тела. Парнишка был помещен на соломе, между молодой еще женкой с разбитой в кровь головой и старым, раздетым до исподнего человеком. Судя по тому, что уши у несчастной женки были разорваны, а на руках недоставало пальцев, погибла она из-за украшений - кто-то, видя, как впотьмах возвращается домой, позарился на сережки с перстеньками. Старый же человек мог попросту пропиться в кружечном дворе до нательного креста и замерзнуть по дороге домой исключительно через свою глупость.
      Велев смотрителю раздеть тело и убедиться, что парнишка доподлинно замерз, а не погублен рукой человеческой, Стенька с Деревниным поволокли очумевшего от неприятности мужика в приказ - отбирать сказку.
      С шумным вздохом Деревнин скинул Стеньке на руки шубу, сел, достал из перницы упрятанное было перо и снял со стопки чистый бумажный лист.
      - Ну, сказывай!
      Мужик клялся и божился, что среди его знакомых и родни таких парнишек не видано, и для чего бы горемыке забираться в сани - ему неведомо, а сам он - Васька Похлебкин из Ростокина.
      - Знаю я вас, ростокинских воров... - проворчал Деревнин, и тут Стенька выложил на стол деревянную книжицу.
      - Ты, Гаврила Михайлович, про это расспроси, - посоветовал негромко.
      - А это что за диковина?
      - А на мертвом теле найдена, за пазухой.
      Деревнин повертел книжицу, попытался одолеть хоть строку - и не смог. Странная грамота пошла по рукам, приказные вертели ее так и сяк, толку же не было никакого.
      - Может, письмо затейного склада? - предположил самый юный из подьячих Земского приказа, Аникей Давыдов.
      О том, что государь Алексей Михайлович в последнее время сильно увлекался такими делами, подьячие слыхивали, а те, что постарше, могли бы рассказать, что закрытым письмом писались донесения еще покойному государю Михаилу Федоровичу. Сама мысль, что кто-то на Москве такими вещами балуется, была малоприятна...
      Деревнин забрал деревянную грамоту, в последний раз попытался одолеть хоть слово - да и махнул рукой.
      - Коли закрытое письмо - то какого же черта на дереве писано? спросил сам себя. - Ничего попроще не нашлось? Бумага, что ли, вздорожала?
      - А книжица-то старая, - заметил Колесников. - Совсем ветхая.
      - Что же с ней парнишка-то делал? Кому нес? - разумно спросил самый старый и дородный из подьячих Земского приказа, осанистее и бородатее иного боярина, Семен Алексеевич Протасьев.
      Ответом было всеобщее хмыканье и пожимание плеч.
      - А может - у кого унес? - иначе повернул дело Колесников. - У кого на Москве такие книжицы водиться могут?
      - А ведь придется разбираться... - продолжал Протасьев. - Ты, Степа, чай, когда книжицу отыскал, ее не припрятал сразу же, а народишку дал разглядеть. То-то теперь на торгу галдят про замерзшего парнишечку и деревянную грамоту! Вперед, пожалуй, будь поумнее...
      - Этого учить - что в ступе воду толочь, - памятуя о прошлых подвигах своего подначального, буркнул Деревнин. - Ладно, братцы, видно, такова моя горькая долюшка. Коли подумать, то книжица это опасная. Кому на ум придет по дереву закрытым письмом писать? Богоотступникам разве...
      - Полагаешь в Чудов монастырь снести, пусть святые отцы разберутся? спросил Колесников. - Ну и пропадет там деревянная грамота! Не вернут святые отцы - и не глядя скажут, что книжица еретическая! И шуму раздуют мы, мол, самому черту соли на хвост насыпать горазды! Им же перед патриархом выслужиться охота. А для него твоя, Гаврила Михайлович, грамота - подарок! Тут-то он и возопит, что совсем народишко обезумел, по дощечкам Богу молится, последнее время богослужебные книги исправлять да новые заводить!
      Стенька слушал рассуждения затаившись и вытянув шею, чтобы ни единого словечка не пропало. Васька же Похлебкин даже не слушал, а мрачно смотрел в пол, потому что - как ни рассуждай подьячие, а тело-то у него, у Васьки, в санях найдено, ему и отвечать...
      Деревнин хмыкнул, насупился, поглядел на разложенные дощечки, а когда поднял глаза, так уж вышло, поймал Стенькин взгляд. Взгляд молил: ну, сделай же, батюшка Гаврила Михайлович, хоть что-нибудь! ..
      - Собирайся, пойдем! - вдруг решил Деревнин. - Есть на Москве один человечек, который в этой деревянной грамоте, может, и разберется. Я даже не удивлюсь, коли у него ее и стянули...
      - А кто таков? - спросил Емельян Колесников.
      - А справщик Арсений Грек, что в печатне на Никольской обретается.
      - Еретик! - грозно возгласил подьячий Протасьев. - За что его на Соловки сослали, а? То-то - за ересь!
      - И верно, Гаврила Михайлович, - поддержал товарища Колесников. Человек он подозрительный, у латинских попов учился и в латинской вере был, потом к туркам подался и турецкую веру принял, это на Москве всем ведомо! Мало ли греческой шелупони за патриархом иерусалимским в Москву притащилось! Хорошо хоть, не все осели, иные и прочь убрались!
      - А потом что было-то? - спросил Деревнин. - Арсений сюда уж лет десять как перебрался. Ну, побывал он в Соловках - да сам же владыка Никон его оттуда и изъял! Справщиком не каких-либо, а богослужебных книг поставил! Он, Арсений, много повидал, уж ежели он не растолкует, что это за грамота, - то и никто на Москве не растолкует.
      Стенька уже был в тулупе и держал наготове деревнинскую шубу с преогромным бобровым воротником. Подьячий, не вдаваясь в дальнейшие рассуждения, сунул руки в рукава и, провожаемый неодобрительными вздохами, покашливаниями и покрякиваниями, пошел к дверям, Стенька, сунув за пазуху деревянную грамоту, поспешил следом.
      - А я как же? - спросил Похлебкин.
      - Сиди в углу да жди.
      - Постой, Гаврила Михайлович! - вспомнил вдруг Колесников. - Третьего дня ты писцам сказки перебелять давал?
      - Давал, а что такое?
      - Вот, взгляни...
      Чтобы не париться, Стенька вышел на крыльцо. У Земского приказа, как всегда, толпился народ. Очередь бурлила, переругивалась, мужики пихались и кто-то, шлепнувшись на гузно, поехал сидя по накатанной ледяной дорожке. Стенька спустился, обошел дорожку и встал в сторонке, ожидая Деревнина.
      Рядом оказался высокий, статный мужик средних лет, в остроконечном меховом колпаке, надвинутом чуть ли не ниже бровей.
      - Надо бы песку принести, посыпать, - сказал он. - Еще, чего доброго, кто шею сломает.
      - Вот бы и принес, - буркнул Стенька, сгорая от нетерпения. Деревнин, разбирая огрехи писцов, мог застрять надолго.
      - А и принес бы, я знаю, где песка взять, - добродушно отвечал мужик. Тяжко вам, приказным, приходится. И так за день набегаешься, а тут еще под самым крыльцом такой подарок!
      Мужик оказался понимающий!
      - Уж точно, - довольный, что собеседник поможет скоротать время, отвечал Стенька.
      - И намерзнешься, - добавил мужик.
      Где-то Стенька его видел...
      Человек, целыми днями расхаживающий по Красной площади, видит столько всяких рож, что куда их всех упомнить! Стенька, судя по благорасположенности мужика, решил, что когда-то оказал тому незначительную услугу - может, воришку отогнал, может, разнял закипевшую было ни с того, ни с сего, как это часто случается на торгу, свару.
      - Всяко бывает, - копаясь в памяти, отвечал земский ярыжка. - Вот, подьячего своего жду, так одно спасенье - тулуп.
      - Да, тулуп у тебя знатный, - похвалил мужик. - А что, не ты ли сегодня на торгу диковину нашел?
      - Какую диковину?
      - Сказывали, парнишка мертвый, а при нем - деревянная книжица.
      - Был такой парнишка. Царствие ему небесное...
      - Грешен, люблю диковинки, - признался мужик. - Я-то грамоте учен, коли какая книга полюбится - сам себе и перепишу. А что в той книжице-то было?
      - А шут ее знает! - честно отвечал Стенька. - Ни буковки не разобрать.
      - Я-то разобрал бы, - похвалился мужик. - А коли что путное - я бы и алтын заплатил, чтобы мне переписать дали.
      - Так говорю же - не по-нашему писана!
      - Так то и дорого! Может, лексикон какой?
      - Что?! .
      - Лексикон, сиречь словник. Когда справа - по-нашему, а слева скажем, по-гречески или по-латински писано. Против нашего слова иноземное, так и учишь. Или, может, космография? Там вообще такие знаки, что не всякий поймет.
      - А может, и еретическое писание, - отрубил Стенька. - Еретиков-то много развелось! Вот они закрытым письмом свою ересь писать и наловчились!
      - Где ж тот парнишка деревянной книжицей разжился, как полагаешь? спросил мужик. - Ведь коли она еретическая - стало быть, ему какой-то нехристь подсунул, а?
      - Да уж не книжица ли его и погубила? - вдруг сам себя, да еще вслух, спросил Стенька.
      - И такое бывало! - подтвердил незнакомый знакомец. - Слушай, Христом-Богом молю, - вынеси мне книжицу! Раз один только глянуть!
      - Алтын, говоришь? - уточнил Стенька.
      - Алтын! Это коли переписать дашь. А поглядеть - деньга.
      Стенька вздохнул - алтын проплывал мимо носа.
      - Отойдем-ка... - и он уже, сдернув меховую рукавицу, полез за пазуху.
      Но, видать, и дармовой деньги Стеньке в тот день не полагалось.
      - Ты куда, Степа? - окликнул с крыльца Деревнин.
      Народ расступился, когда он принялся спускаться. И то - шел плавно, чинно, с достоинством, не хуже иного боярина. Бояр, впрочем, Стенька видывал всяких: как к Кремлю подъезжать - так орлы, как возле Постельного крыльца суетиться в надежде на государеву милость - куры, да и только! И завизжит иной не хуже бабы на торгу...
      Стенька развел руками: прости, мол, не судьба! И поспешил к Деревнину, и помог ему перейти скользкое место, и, поскольку толпа скопилась густая, пошел за ним следом, носом в спину. Иначе, рука об руку, они бы по торгу и не прошли.
      Печатня была совсем неподалеку, на Никольской.
      - А что, Гаврила Михайлович, не найдется ли там другого грамотея, кроме еретика? - спросил Стенька, поравнявшись с начальником и чувствуя, что вольные разговоры не возбраняются.
      - Поищем, - кратко отвечал Деревнин. - Грамотеи-то есть, да к ним далеко добираться. На Воробьевы Горы, в Андреевскую обитель.
      - И точно!
      Добрых десять лет назад государев любимец, книжник и умница, боярин Федор Ртищев надумал завести ученое братство для перевода богослужебных книг. С этой целью он выписал из Киево-Печерской лавры ученых монахов во главе с Епифанием Славинецким. Их поселили в заново отстроенном монастыре и вменили в обязанность обучать желающих греческой, латинской и славянской грамматикам, риторике, философии и другим словесным наукам. Ртищев затевал со временем устроить там духовное училище.
      - Ты, Степа, деревянную грамоту-то не забыл?
      - За пазухой.
      Стенька поскользнулся и чуть не приложился коленом.
      Накануне Масленицы дни уж не с птичий нос, как под Рождество, однако темнеет рановато. Хорошо бы Деревнин сразу после посещения печатни и отпустил домой, подумал Стенька, все равно на торгу в такой снегопад уж будет пусто и никаких дел в приказе тоже не предвидится. А мороз понемногу крепчает, зима выдалась посердитее минувшей, и возвращаться домой, в Замоскворечье, когда ночь окончательно накроет город, его улицы с переулочками, - радость сомнительная...