– Ты правильно поступил, брат-рыцарь, – произнес приор. – Удалось ли выяснить на обратном пути что-нибудь еще?
      – Мы возвращались снова через Яффу, – ответил Серпен, – и там – сущий Содом с Гоморрой. Небольшой городок набит крестоносцами и мирными паломниками так, что по сравнению с его кварталами багдадский базар в праздничный день показался бы безлюдной пустыней. Преданные Фридриху крестоносцы, а вместе с ними и мирные паломники ликуют, готовясь к выступлению на Святой Град. Остановившись в городе под видом представителя капитула Святого Гроба, присланного в качестве наблюдателя, я снова встретился с де Барном. Оказалось, что в Яффу возвратился и его новый приятель, Недобитый Скальд.
      Гентец и тевтонский собрат сидели в таверне чернее тучи. После заключения договора, яффский фьеф де Барна оказался пограничным владением, и, по его выражению, если даже собрать там всех евреев, что желают трудиться на земле обетованной, и сотворить с их помощью крестьянские общины, то и тогда он не получит со своих земель ни полушки. Весь урожай будет скармливаться франкским и сарацинским коням во время бесконечных набегов друг на друга. В ответ на просьбу доблестного рыцаря предоставить взамен иное, более безопасное держание, которое позволит ему спокойно исполнять рыцарскую службу, Фридрих только развел руками. Теперь де Барн в обществе гентского малютки пьет вино кувшинами с утра до ночи и думает, как отплатить императору за его доброту… Что касается самого Скальда, то он, как известно, еще в прошлом году сватался к титульной сеньоре Трансиордании, в надежде, что после возвращения христианам их земель станет одним из самых богатых людей Заморья. Ведь ни один торговый караван, идущий в Египет, не обходит замок Керак.
      – И что? – спросил Робер.
      – Вы же слышали текст договора. Разве там упоминалось, что Трансиордания будет возвращена христианам? Мало того, там прямо говорится, что Керак остается у сарацин, и попытка вторжения в него равнозначна объявлению войны. Свою будущую супругу – трижды вдову, известную на все королевство своими пышными формами, громовым голосом, невероятной ревнивостью и невыносимым характером, он, мягко говоря, не очень-то и любил. Когда выяснилось, что обещанное ему приданое так и останется лишь на бумаге и в ближайшие десять лет ни о каком походе в Трансиорданию не может быть и речи, а, стало быть, он не сможет отвоевать Керак даже собственными силами, Скальд немедленно отправился к своей невесте. Остановившись напротив ее окон, доблестный рыцарь, не слезая с коня, долго и, главное, очень громко объяснял, кто она такая и что он о ней думает, после чего, не скрываясь, отправился на ближайший постоялый двор, который славился особо умудренными в непростом искусстве ублажения мужчин сарацинскими рабынями… Так что несостоявшийся князь, сидя в лучшей городской таверне, чуть не на всю Палестину костерил с утра до ночи всех подряд – и папу, и патриарха, и тамплиеров, и даже своего нынешнего сюзерена, императора Фридриха, которые, по его словам, вместо доброй войны, которая позволит немного подняться на ноги добрым рыцарям, затеяли какую-то «игру в пятнашки». За неделю-другую до нашего возвращения один из рыцарей императорской свиты, ужинавший за соседним столом, заслышав такие слова, оскорбился за своего сюзерена и вызвал Скальда на поединок. Надо ли говорить, с какой радостью брат Скальд принял вызов и как тщательно он и де Барн, призванный в секунданты, выбирали оружие, а также согласовывали время, место и условия. В качестве оружия была выбрана булава, а поединок было договорено вести до первой крови… После того как на кладбище новой яффской церкви появились свежие могилы оскорбленного рыцаря, а затем, с промежутком в два-три дня, и четырех его боевых друзей, в дело вмешался сам Фридрих. Он сказал, чтобы Скальд придержал язык, но если ему это не удается, то хотя бы не отвечал на вызовы дураков. Он, император, не может себе позволить, чтобы за то время, пока он готовится к выступлению на Иерусалим, половина его отборных рыцарей перекочевало на кладбище с расколотыми, словно старые горшки, черепами. В общем, теперь де Барн и Недобитый Скальд почти что наши союзники, – завершил свой рассказ Серпен. – А мы, сделав крюк в сторону Акры, проследовали маршем по той же самой дороге, как шли из Джераша, и вернулись назад. Путь был легким, потому что сарацины принимали нас за передовой отряд императора и, лишь завидев наших коней, прятались кто куда.
      – Значит, Фридрих еще не в Иерусалиме? – уточнил приор.
      – Нет, мессир, и вряд ли там будет. Как только весть о вторжении де Бриенна в Апулию достигнет Яффы, он бросит все и немедленно возвратится домой.
      – Что же, – приор поднялся на ноги и поглядел на Толуя. – Хан! У нас, похоже, остался единственный шанс, чтобы исполнить задуманное. Если мы первыми вступим в Святой Град, то сможем занять иерусалимскую цитадель – башню Давида, и продержаться там столько, сколько будет нужно мастеру Григу для того, чтобы построить в городе мавзолей Чингисхана. Клянусь Иисусом Христом и двенадцатью апостолами, что наше крестоносное братство, возвратив в церковь Святого Гроба письма Святого Гроба и Иерусалимскую корону, само будет решать, на чью голову ее возложить, и кто, положа руку на старинную книгу, будет первым присягать на ней новому иерусалимскому королю.
      – Ты правильно говоришь, – кивнул Толуй. – Упокоив прах отца и оставив мавзолей под надежной защитой, мы помчимся, не щадя лошадей, в Каракорум. И поверь мне, нойон, что не пройдет и года, как из монгольских степей к усыпальнице отца придет войско, от копыт которого земля этой опостылевшей мне пустыни растрескается до самой преисподней. Выступаем сегодня же!
      – Только учтите, братья, – добавил Сен-Жермен, – что этот марш будет настоящим военным рейдом. Теперь перед нами не безлюдная пустыня. Мы пойдем через густозаселенную страну, где живут мусульмане, а франки и монголы, идущие с востока, будут смотреться как стая белых ворон. Весть о нашем продвижении будет нестись вслед за солнцем со скоростью ветра на крыльях почтовых голубей. Поэтому двигаться нужно так быстро, насколько это вообще возможно, а действовать жестко и решительно!
      Сразу же по завершении совета, в лагере, приютившемся среди древних строений, начались несуетливые сборы.

* * *

      Солнце поднималось над горизонтом, прямо на глазах укорачивая бесконечно длинные тени, которые отбрасывали, перечерчивая пустыню, колонны запретного города.
      Еще до рассвета франки и монголы сняли шатры и юрты, запрягли лошадей и увязали походное имущество. Подобно римским легионерам, снимаясь с места, они навели за собой такой идеальный порядок, словно среди древних развалин никогда не было никакого военного лагеря.
      Жак и Робер были назначены в боевое охранение. Стоя на выезде, они наблюдали за тем, как на дорогу выползает длинная колонна. Провожая глазом повозки, под стук деревянных колес, бьющих по камням, Жак неосознанно оценивал мощь отряда. Робер, словно читая мысли приятеля, подытожил:
      – Почти две сотни всадников, из которых – двадцать пять тяжеловооруженных рыцарей и столько же конных сержантов. Три десятка слуг и оруженосцев, обученных обращаться с арбалетом. Чуть больше сотни конных монголов. Эти слуг да оруженосцев с собой не таскают, у каждого две равноценных лошади, каждый сам себе и копейщик, и лучник, и мечник. С учетом того, что и франки, и монголы – это не зеленые новички, а самые опытные воины своих народов, встреча с двумя, а то и с тремя тысячами сарацин – конийцев, сирийцев или хорезмийцев – им не страшна. Остановить их может разве что вся армия Дамаска, сильный, многократно превосходящий по численности франкский отряд или же полки икты каирского султана.
      – Да, но после заключения мира между императором и султаном армия Дамаска вряд ли рискнет напасть на франков, – добавил, подъехав сзади, брат Серпен. – С другой стороны, каирская икта в такой обстановке дальше Газы не пойдет. Султан аль-Камил умен и ни за что не станет открывать дорогу в глубь Египта.
      Одна из кибиток, внешне ничем не отличимая от остальных, поравнялась с Жаком, и его вдруг пробрал озноб. С уверенностью, которую придавало ему новое, еще плохо изученное свойство ощущать и понимать то, что не видно глазу, появившееся с возвращением от Серой Стены, он понял, что мимо него сейчас проезжает тело великого хана.
      Колонна, теперь напоминавшая плотно сбитую, стремительную гусеницу, выбралась из города и, наращивая скорость, устремилась в сторону Амманского нагорья. Убедившись, что в покинутом лагере не осталось ни души, Жак в последний раз бросил взгляд на стайку бабочек, что весело порхали среди колонн, отдал команду своим сержантам и пришпорил Бургиньона, чтобы поскорее занять место в арьергарде.
      Не успело солнце подняться в зенит, как отряд скрылся из виду, и теперь о нем напоминало лишь облачко пыли, медленно ползущее к линии горизонта. Убедившись, что развалины свободны от постояльцев, в мертвый город осторожно возвращались его постоянные обитатели – семья пустынных рысей и большая стая шакалов. Древний Джераш, ненадолго приютив вечно куда-то спешащих людей, с их уходом снова впал в бесконечную многовековую дрему.

* * *

      Двигаясь почти без остановки, делая лишь короткие привалы для того, чтобы сменить лошадей, поесть и справить нужду, уже на четвертый день никем не остановленный отряд вошел в предгорье и вскоре достиг дальних предместий Аммана. Однако и Сен-Жермен, и Толуй отлично понимали, что через Амман им путь закрыт. Они устроили в одной из ложбин временный лагерь, а Чормаган, в поисках обходных дорог, направил вперед своих разведчиков. Монгольские кони среди скал чувствовали себя так же уверенно, как вездесущие горные козы, поэтому всадники могли забираться в самые труднодоступные места, не рискуя переломать лошадям ноги, а себе – шеи.
      После того как из разведки возвратился последний разъезд, выяснилось, что не только их отряд пытается незаметно обойти Амман. Один из всадников вез, перекинув через спину коня, мертвое тело. Нукер остановился и сбросил его, словно мешок, прямо под ноги предводителям. Это был человек в дорогом халате и зеленой чалме ходжи – мусульманина, совершившего паломничество в Мекку. В его боку торчала обломанная стрела.
      – Мчался нам навстречу как угорелый, на верблюде, с охраной из четырех бедуинов, – коротко пояснил хмурый монгол. – Мы хотели взять его живым, да не получилось. Воинов мы обыскали и сбросили в трещину, а этого привезли сюда. У него в бурдюке были спрятаны бумаги, обернутые в просмоленный холст.
      – Не иначе как султанский гонец, из-за Иордана, – высказал предположение Робер.
      – Не думаю, – покачал головой Сен-Жермен. – Эмир Аммана подчиняется аль-Камилу, так что, будь этот гонец посланником каирского султана, он не стал бы пробираться по ущельям. Мастер Григ, пока мы готовимся к выступлению, ознакомьтесь, пожалуйста, с этим посланием.
      – Так или иначе, но теперь нам известен обходной путь, – подытожил де Мерлан. – Не вижу причин, чтобы не продолжить марш. Еще два-три дня, и мы будем у стен Иерусалима.
      – Не нужно загадывать на дорогу! – резко отозвался вдруг Жак. – Прямые пути очень редко бывают самыми короткими, а сейчас словно что-то говорит мне о том, что дорога на Иерусалим для нас закрыта.
      Робер, за последние дни привыкший к странностям друга, которые он великодушно списывал на последствия тяжелого ранения, махнул рукой – мол, не бери в голову, приятель, – и взлетел в седло. Ветер поднялся на дыбы и довольно заржал – ему нравилась быстрая скачка. Повинуясь командам своих начальников, франки и монголы начали садиться в седла и занимать свои места в походном ордере. Слуги засыпали землей бездымные костры и проверяли упряжь у тягловых лошадей.
      Чормаган-нойон, назначенный командиром на марше, выслушал доклады о готовности к движению и уже скосил глаза на Толуя, чтобы, получив от хана молчаливое одобрение, дать команду к выступлению. Вдруг над колонной, перекрывая скрип кожи, стук доспехов и ржание лошадей, разнесся громкий и взволнованный голос мастера Грига:
      – Стойте! Мы не можем ехать туда!
      Все, не сговариваясь, обернулись в сторону только что покинутого лагеря. На небольшой прогалине, рядом с оставленным телом убитого гонца стоял, сжимая в руке несколько пергаментных свитков, мрачный как туча киликиец. Рядом с ним, капризно храпя, черной глыбой возвышался Лаврентиус-Павел. Он был чрезвычайно недоволен тем, что все остальные кони уже заняли свое место в строю и теперь он, по прихоти хозяина, вынужден будет, словно водовозная кляча, тащиться в хвосте.
      – Клянусь озером Севан, где водится лучшая в мире форель, письмо написано по-гречески, и вы, хан и мессир, должны немедленно ознакомиться с его содержанием!
      Чормаган-нойон махнул рукой, призывая всех оставаться на своих местах, и двинул коня вдоль строя. Вслед за ним в сторону мастера Грига направили коней Толуй, Сен-Жермен и рыцари «ближнего круга», в число которых входили Жак, Робер и Серпен.
      – Что же такого ты нашел в этом письме? – спросил Сен-Жермен, соскакивая на землю.
      Вместо ответа, мастер Григ, убедившись, что рядом с ним находятся только посвященные, развернул пергамент и начал негромким голосом читать:
 
       «Во имя Аллаха, милостивого и милосердного!
       Это послание, как и предыдущее, я пишу языком, не понятным никому, кроме меня и тебя, достопочтенный визирь багдадского дивана, главный оплот нашего светлейшего халифа, да прославится его имя по всей земле и продлятся его годы во веки веков!
       Вслед за первым своим посланием, где в подробностях описываются все события, связанные с подготовкой и заключением между франкским императором и каирским султаном договора столь странного и противоестественного, что я не побоюсь назвать его положения прямым оскорблением Аллаха, я сразу же отправляю и второе, ибо события в палестинских землях рванулись вперед так быстро и неожиданно, словно укушенный слепнем осел.
       Шестнадцатого дня месяца раби-ус-саании 626 года хиджры достопочтенный кади Наблуса, Шам ад-Дин, в свите которого я, как вам известно, и состою, по приказу каирского султана аль-Камила был послан навстречу христианскому императору Фридриху, дабы передать в его владение город Аль-Кудс, называемый неверными Иерусалимом…»
 
      – Кто такой кади? – спросил Робер, бесцеремонно прервав киликийца.
      – Это представитель султана, который имеет судебные полномочия, – сдерживая недовольство, ответил Сен-Жермен. – Вроде нашего бальи, только суд у них не светский, а церковный, по Корану. Сир рыцарь, воздержись от вопросов, пока мы не доберемся до сути этого послания. Продолжайте, мастер Григ!
 
       «…Кади получил строгий приказ провести сдачу города и проследить, чтобы никто и ничто не повредило заключенному миру, в котором султан, как известно, нуждался, словно страдающий жаждой путник, бредущий по выжженной солнцем пустыне, в прозрачной воде далекого оазиса. Помимо этих распоряжений, достопочтенный Шам ад-Дин получил устное распоряжение предотвращать любые проявления недружелюбия, которые могут вызвать недовольство франков.
       Исполняя возложенную на нас унизительную и неугодную Аллаху миссию, мы немедленно тронулись в путь и по прошествии нескольких дней, в полутора днях от Аль-Кудса, на караванной тропе, ведущей к морскому селению Яфо, встретили большую процессию, которая состояла из маленького – не больше трех сотен всадников – франкского войска и бессчетной толпы богомольцев. Узнав, кто мы такие, воины, скакавшие на расстоянии двух полетов стрелы впереди главного отряда, немедленно провели нас к императору Фридриху.
       Этот назарейский правитель, прославившийся своим добрым отношением к исламу, был рыж и плешив. Глаза у него были мутны и безвольны, так что, по удачному замечанию, которое сделал достопочтенный кади, пользуясь полным невежеством франков и незнанием ими нашего языка: „Если бы он продавался как раб, за него не дали бы и двухсот драхм”».
 
      – И это он пишет о Фридрихе? – забыв о запрете приора, снова перебил киликийца де Мерлан. – Однако, раз уж сарацинам, которым все франки, словно черные нубийцы, на одно лицо, германский император показался таким, что краше в гроб кладут, руку даю на отсечение, что ему уже известно о вторжении де Бриенна в Апулию…
      Под недовольное сопение Сен-Жермена Робер осекся, и Григ продолжил читать:
 
       «Фридрих принял нас тепло, разрешил поставить походные палатки неподалеку от своего шатра и пригласил на трапезу, от которой кади, сославшись на усталость после долгого пути, благоразумно отказался.
       Тут случилось первое событие, о котором стоит упомянуть. Еще две недели назад гонцы, отправленные ко всем имамам палестинских земель, передали распоряжение из Каира, дабы муллы не проводили молебны на пути следования франков и не позволяли муэдзинам ничего провозглашать с минаретов. Однако, то ли по извечной нерадивости мелких духовных служителей, то ли из фанатичного религиозного пыла, многие муэдзины, не обращая внимания на многолюдный лагерь неверных, громогласно призывали правоверных к вечернему намазу. Мало того, один из муэдзинов проявил полное неповиновение, провозглашая на все окрестности отрывки из Корана, которые направлены против основ христианской ложной веры. Помимо прочего он провозгласил: „Возможно ли, чтобы сын Аллаха, Иса, был сыном простой женщины, Мариам?”»
       Шатер Фридриха располагался невдалеке от этого минарета, поэтому он слышал, как кади укоряет муэдзина и запрещает ему продолжать свои выкрики. Наутро император спросил: „Что случилось с человеком, который кричал на минарете?” Кади, не желая показывать императору навозную яму, куда был посажен ослушник, ответил, что он испугался того, что его христианский гость будет разгневан, и скрылся. „Ты неправ, – ответил Фридрих, – почему ты считаешь, что можно ради того, чтобы мне угодить, оставить свой долг, свой закон и свою религию?”
       После этой речи кади в беседе со мной высказал мысль, что правитель франков – не настоящий христианин.
       На следующее утро мы продолжили путь и к вечеру уже находились у стен Аль-Кудса. В присутствии франкской знати и представителей города кади передал императору символические ключи. После чего Фридрих, под вопли обрадованных богомольцев, торжественно въехал в распахнутые ворота.
       На этом наша миссия была выполнена, но император, живо интересующийся миром ислама, попросил кади на следующий день познакомить его с городом.
       Не обращая внимания ни на христианские святыни, ни на древние языческие и иудейские развалины, Фридрих более всего хотел услышать, как мусульман призывают к молитве. Кади сопроводил его к мечети Омара, и тот был глубоко очарован ее видом. Он пожелал собственными глазами увидеть, как имам проводит службу, и кади, по своему обыкновению порывшись в памяти, изыскал в Коране несколько строк, которые оправдывали присутствие неверного на богослужении.
       Когда император находился внутри, случилось еще одно знаменательное событие, о котором тебе непременно нужно знать, о визирь! В мечети к нему попытался подойти христианский священник с их священной книгой – Евангелием в руках. Фридрих вспомнил о договоре, который запрещал наносить любые оскорбления мусульманам в мечетях или ущемлять их религиозные права. Он разозлился на священника, прогнал его и пригрозил, что накажет любого христианина, который попробует войти в мечеть без особого дозволения. «Мы все слуги и рабы султана, – сказал он, – султан по доброй воле возвратил нам наши церкви, и мы не должны оскорбить его доброту!»
       Весь день до вечера его приближенные репетировали церемонию коронации и ожидали, когда в Аль-Кудс прибудет главный священник из Акко, который, по назарейским поверьям, сможет освятить церемонию возложения короны на императорское чело, сделав ее законной в глазах их римского первосвященника.
       Однако патриарх из Акры, все не появлялся. Тогда Фридрих приказал разбить замки в храме, который они называют усыпальницей пророка Исы, дождался, когда один из его военачальников положит на алтарь золотую корону, забежал внутрь, сам возложил ее себе на голову и выскочил оттуда так быстро, словно это был не храм, а перетопленная баня.
       Когда мы с кади уже собрались покидать Аль-Кудс, ибо наша печальная обязанность была исполнена, и прощались с Фридрихом, из Трансиордании прискакал назарейский лазутчик, который немедленно был проведен к императору. Выслушав его, Фридрих призвал к себе нескольких военачальников, среди которых, однако, не было госпитальеров и тамплиеров, и начал им отдавать какие-то срочные распоряжения. Вскоре в сторону Газы, где сосредоточились всадники аль-Камила, помчался гонец. К счастью, толмач, которому Фридрих диктовал письмо, оказался столь жаден до золота, что пренебрег своим долгом и сообщил, что император во исполнение заключенного договора просит у султана помощи, дабы перехватить двигающийся из Багдада на Иерусалим рыцарский отряд. Ибо если посланники сии достигнут Святого Града, то и Фридриху, и султану более не видать Святой Земли, а воцарятся здесь дикие монголы ».
 
      Мастер Григ остановился, и над прогалиной повисло долгое гнетущее молчание.
      – Фридрих в Иерусалиме, – первым заговорил Сен-Жермен, – и нам навстречу движется отряд.
      – Как они узнали о нас? – задал вопрос Робер.
      – Предатели, кругом одни предатели, готовые сдать нас кому угодно за полденье со всеми потрохами, – ответил приор. – Я не имею ни малейших сомнений в том, что половина служек патриаршего квартала наперегонки доносят о каждом произнесенном там слове доверенным лицам императора.
      – Слушай, уважаемый мастер Григ, – поинтересовался Робер, которого больше беспокоила практическая сторона вопроса, – а там дальше в письме этот предатель и соглядатай ничего не говорит о численности и боевом составе войска Фридриха?
      – Не более того, что я уже огласил, – пробежав глазами пергамент, ответил мастер Григ.
      – Сотни полторы или две отборных германцев, остальные – сержанты и прислуга, коих бессчетная толпа, – стал, нахмурив рыжие брови, прикидывать достославный рыцарь. – Ну, это для штафирки-неверного она бессчетная, для него и сотен пять пизанцев, чьи пики виднеются из-за ближайшего холма, уже показались бы стотысячным войском. На самом деле, если не брать безоружных богомольцев, там две, от силы три тысячи пехоты. Больше у Фридриха просто нет. Все свои силы он против нас не бросит, не больше трети. В быстром рейде рыцарям копейщики – только обуза. Значит, где-то за Амманом мы встретим пару сотен германцев, в худшем случае тевтонцев. Так о чем вообще разговор?
      – Мы не можем рисковать, ввязываясь в кровопролитный бой так далеко от Иерусалима, – перебил его приор. – К тому же Фридрих послал за подкреплением к султану.
      – Но ведь это означает, мессир, что путь вперед для нас закрыт! – не сдержавшись, воскликнул Жак.
      – Не будь с нами Толуя с его обозом, – кивнул в ответ Сен-Жермен, – я бы, ни на миг не задумываясь, вышел навстречу врагу. Но ставки в этой игре выше не только наших жизней, но и нашей рыцарской чести. Переводи, – обратился он к киликийцу. – Хан Толуй должен знать обо всем, чтобы принять взвешенное решение.
      – Давай-ка лучше я, – предложил Робер, который за время совместного путешествия уже успел неплохо освоить нелегкую для франка монгольскую речь. – По военным делам я с ханом и нойоном побыстрее объяснюсь, пожалуй…
      – Я думаю, – продолжил приор, – что мы должны развернуться и двинуться по Пути царей. Не доходя до развалин крепости Керак, мы свернем в одно из ущелий, что спускаются к Мертвому морю. Пока отряд императора будет ждать нас в Аммане, мы пройдем вдоль побережья, пересечем Иордан и неожиданным ударом захватим Иерусалим. Если император еще останется к тому времени в городе, сделать это будет намного тяжелее, чем мы предполагали. Однако выбора у нас нет.
      Толуй слушал, не перебивая, перевод Робера. Когда же приор завершил свою речь, он после долгой паузы развернул коня в сторону Сен-Жермена, произнес недлинную фразу.
      – Ты полководец, франкский нойон! – слово в слово повторил за ним де Мерлан. – Веди нас в бой, и да пребудет наша жизнь в руках Божьих, и принесет дух моего великого отца победу, которая потрясет подлунный мир.
      Приор согласно кивнул и, вставив ногу в стремя, поднялся в седло.
      – Брат Жак, – обратился он к рыцарю, – скачи в начало колонны, передай мой приказ: разворачиваться на юг и двигаться в направлении вон той вершины…
      Рука, держащая плеть, протянулась в направлении синеющей на границе видимости высокой остроконечной горы.

* * *

      Приземистые монгольские лошадки, запряженные по двое, упрямо наклонив головы почти к самой земле, волокли грохочущие колесами по камням павозки так резво, что франкские боевые кони, даже двигаясь широкой маршевой рысью, едва могли за ними поспеть, все время норовя перейти на галоп. Вокруг расстилались тучные плодородные земли древней Хаммонеи – в полях колосилась озимая пшеница, а зеленые луга благодатного предгорья были полны пасущихся отар.
      Сен-Жермен, единственный кто хорошо знал эти места, лично ушел в головной дозор, включив в разъезд Жака и Робера. К разведчикам присоединился и мастер Григ, которому за первые же часы сумасшедшей скачки успела опостылеть дорожная пыль.
      – А почему эта дорога называется Путь царей? – спросил Жак, который двигался стремя в стремя с Сен-Жерменом.
      – Это древняя военная дорога, – ответил приор, не забывая оглядывать цепким, подозрительным взглядом приближающиеся холмы. – Путь, которым искони пользовались египтяне, чтобы незаметно проникнуть в Хаммонею, Сирию и Вавилон. Сам Моисей отлично знал о ее существовании. Когда он вывел евреев из Египта и пересек Синай, то остановился у границ Едомского царства и попросил у тамошнего правителя разрешения пройти по этой дороге. «Мы не пойдем по полям и по виноградникам и не будем пить воды из колодезей твоих, но пойдем дорогою царскою, не своротим ни направо, ни налево, доколе не перейдем пределов твоих» – продекламировал он по памяти.
      – А что сделал правитель?
      – Не пустил, – улыбнулся приор. – Мало того, он вышел навстречу евреям со всем своим войском, так что Моисею пришлось, несолоно хлебавши, обходить эти земли стороной.
      – Это мне напоминает историю, когда паломники во главе с Петром Пустынником проходили венгерские земли, – вмешался, незаметно подъехав к ним, Робер. Он, как любой рыцарь, обожал всяческие военные истории. – Петр тогда, как и Моисей, пообещал королю Венгрии, что он проскользнет между его деревнями словно мышь, однако его крестоносная армия была составлена из оголодавших крестьян и всякого сброда, а мне, например, неизвестно ни одно мирное средство, которое может удержать голодную толпу от грабежей. Вот король Венгрии, подобно царю едомскому, вывел конницу в поле и задал крестоносным бандитам и мародерам изрядную трепку…
      – Прав был тот понтифик, – вздохнул в ответ Сен-Жермен, – который запретил переводить Святое Писание с латыни и самостоятельно читать Библию мирянам. Если таким, как ты, сир Робер, дать книги Ветхого Завета, не снабдив их толкованиями святых отцов, то число еретиков в христианском мире превысит все мыслимые пределы…
      – Не слушайте его, мессир! – взмолился Жак. – Рассказывайте дальше! Я только сейчас понял, что мы находимся в тех самых местах, где каждый холм связан с Писанием…
      – В опровержение твоих слов, брат Робер, – продолжил приор, – расскажу тебе, что было дальше. Следующему царству, которое оказалось на пути у сынов Израиля, повезло гораздо меньше.
       И послал Израиль послов к Сигону, царю аморрейскому, чтобы сказать: позволь мне пройти землею твоею; не будем заходить в поля и виноградники, не будем пить воды из колодезей твоих, а пойдем путем царским, доколе не перейдем пределов твоих. Но Сигон не позволил Израилю идти через свои пределы; и собрал Сигон весь народ свой, и выступил против Израиля в пустыню, и дошел до Иаацы, и сразился с Израилем. И поразил его Израиль мечом, и взял во владение землю его от Арнона до Иавока, до пределов аммонитских, ибо крепок был предел аммонитян, и взял Израиль все города сии, и жил Израиль во всех городах аморрейских, в Есевоне и во всех зависящих от него.
      – Однако и тут закавыка, – хмыкнул Робер. – Похоже, не таких уж и мирных рабов вывел из Египта еврейский пророк, если они, после длительного марша, смогли одолеть регулярное войско пусть и небольшой, но страны. «И поразил его Израиль мечом» – говорите, мессир?
      – Не богохульствуй, друг! – искренне возмутился Жак, который обучался в монастыре. – В самом деле, нельзя так бесцеремонно обсуждать слова Писания.
      – Что касается самого Пути царей. Эта дорога ведет от Аммана через буйные пшеничные поля библейского царства Хаммонейского, – Сен-Жермен, словно предлагая прекратить бессмысленный и довольно скользкий философский диспут, продолжил рассказ. – Затем она идет мимо горы Небо, где похоронен сам Моисей, и спускается в долины, по которым петляет мимо Керака к древней Ак-Кабе, что лежит на берегу далекого Красного моря. Но мы не пойдем к Кераку, а свернем намного раньше, чтобы через одно из ущелий выйти к побережью. И если нам это удастся, то у нас снова появится шанс исполнить свою миссию…
      К концу дня отряд добрался до конца Хаммонейской равнины, до холмов Трансиордании и начал углубляться в чередующиеся долины. С началом ночи Сен-Жермен, опасаясь заблудиться в предгорьях, объявил привал.
      – Откуда мессир так хорошо знает эти места? – спросил Жак у Серпена, греясь у костра.
      – Он много раз бывал здесь, выполняя поручения папы и патриарха, – ответил тот. – В здешних горах живет много странных племен, которые исповедуют христианство, каждое на свой манер. Мусульмане стараются обходить эти горы десятой дорогой. Если в один прекрасный день удастся склонить туземцев перейти в лоно святой равноапостольной Римской экуменической церкви, то Трансиордания станет надежным оплотом латинского королевства.
      Утро принесло новую неожиданность. Жак, готовясь выйти в дозор, не участвовал в утренней перекличке. В то время, когда он, надев гамбезон, с помощью оруженосца натягивал поверх него туго идущую кольчугу, из-за большого камня, отделявшего их бивак от места стоянки, словно пробка из бутылки игристого монферратского сидра, вылетел всклокоченный Робер: