Медленно, со скрипом колесо провернулось, приводя в движение застывший с осени механизм, – вначале вал, вслед за ним большие деревянные шестерни и, в конце концов, тяжелые мельничные жернова. Время, до сих пор неизмеримое и неощутимое, начало понемногу оживать. Подобно падающей воде, шум, до этого слитый в неразборчивый шелест, стал разрастаться, тесня темноту и заполняя все окружающее пространство, пока не рассыпался на отдельные звуки, которые он понемногу начал различать и узнавать. Оказалось, что в далеком шелесте все это время жили свист ветра, хлопанье незакрепленного навеса, блеяние коз, стуки, возгласы, треск горящих в костре поленьев, а главное – топот, фырканье и храп множества коней, среди которых он вдруг распознал до боли знакомый голос своего Бургиньона.
      Вслед за способностью различать и узнавать знакомые звуки к нему возвратились и ощущения. Ноющая боль в плече. Ветерок, ласкающий лицо. Бегущий по руке муравей, нытье затекшей от долгого лежания спины. Очнувшаяся память, откликаясь на жалобы тела, которое все настойчивее давало знать о себе и своих нуждах, незаметно начала услужливо подносить ему одно воспоминание за другим.
      Жак снова ощутил себя Жаком из Монтелье, сержантом крестоносного братства рыцарей Святого Гроба, посланником, везущим в Иерусалим тело усопшего императора монголов. Он припомнил, что первопричиной всего, что происходит с ним теперь, стала поющая стрела, предназначенная хану Толую. Но вскоре и воспоминания пришлось отложить, потому что в его сознание, не церемонясь с более тонкими материями, вторглись многочисленные запахи, главным из которых был принесенный ветром дым костра, напитывающийся сочным, щекочущим ноздри запахом жареного мяса.
      Жак сглотнул накопившуюся во рту слюну и попытался открыть глаза. Он разлепил чуть не склеенные веки и сощурился, привыкая к нестерпимо яркому свету. Вскоре расплывчатые пятна начали принимать четкие очертания и превращаться в привычные предметы. Перед ним серела холщовая стена походной палатки, валяющийся на утрамбованном полу глиняный кувшин и гора разномастной степной травы, скорее всего приготовленная на замену его нынешней лежанке. Предметы становились все резче, проявлялись невидимые до сих пор подробности – прямо перед собой, на расстоянии вытянутой руки он разглядел темно-коричневый кокон, прилепленный к отломанной ветке. По спинке кокона медленно двигалась трещина.
      Что ощущает куколка, ожидая метаморфозы? Помнит ли она, кем была раньше? Знает ли, кем станет после того, как в назначенное Господом время разорвет сковывающие нити и покинет свой кокон?
      Трещина добралась до острого конца. Кокон распался на две половинки, и из него, смешно шевеля влажными усиками, появилась большая бабочка. Бабочка немного посидела, перевела дух и, неуклюже перебирая лапками, двинулась вверх по стеблю. Добравшись до самого верха, она зависла, расправляя и высушивая крылья, до сих пор лежавшие у нее на спинке мокрым сморщенным плащом. Жаку вдруг захотелось дотронуться до бархатного тельца, но едва он попробовал протянуть руку вперед, как левое плечо дернула боль, и он невольно застонал.
      Тихий, ему самому едва слышный стон произвел неожиданное действие. Словно мановением волшебной палочки или заклинанием волшебника то, что он сначала принял за сваленную в углу палатки бесформенную кучу сена, вдруг зашевелилось и начало подниматься на ноги, приобретая очертания человеческой фигуры. Фигура устремилась к Жаку, спугнув по дороге бабочку, которая, расправив красивые яркие крылья, запорхала под потолком. Проснувшийся человек склонился над постелью. Растрепанные волосы с запутавшимися веточками, помятое после сна лицо кого-то разительно напоминали. Жак задумался, несколько раз моргнул и глубоко, полной грудью вздохнул. Склонившееся над ним лицо озарила улыбка. Сиделец выпрямился и понесся в сторону выхода, крича голосом жонглера Рембо:
      – Господа! Господа! Наш Жак открыл глаза!
      Не успел Жак опомниться, как в палатку, вздымая пыль и спугивая многочисленных мух, ворвался Робер де Мерлан.
      – Что… Со мной? – прошептал Жак пересохшими губами. Он так долго не слышал свой голос, что тот показался ему чужим.
      – Ну и перепугал же ты нас всех той проклятой ночью, – зачастил достославный рыцарь, не давая ему вставить и слова. – Наконечник был зазубренный, сел так плотно, что не вынуть. Пришлось вырезать. А вырезать стрелу – сам понимаешь, какое опасное дело. Мне-то не впервой, прокалил кинжал – и вперед. Однако лук у этого нехристя был тугой. Стрела прошла почти навылет. Крови ты потерял столько, что вся земля вокруг почернела. Я уже, честно говоря, пошел искать подходящее место для могилы, пока тебя мастер Григ и брат Серпен перевязывали. Однако вернулся, гляжу – дышишь. Под самое утро, правда, лихорадка началась, трясет тебя всего, решили, что отходишь. Серпен приложил ухо к груди, послушал. Сердце, говорит, остановилось! Толуй, Чормаган, Серпен, Сен-Жермен, да и я сам уж было собрались молиться за упокой твоей крестоносной души, а тут мастер Григ как закричит вдруг на всех нас: «Хватит языческих поверий! Господь, конечно, сам определяет смертный час каждого из живущих, но где говорится в Писании, что Всевышний радуется при виде смерти своих слуг?» – сел рядом да начал ни с того ни с сего кулаком колотить тебе в грудь. Колотит, ребра твои давит так, что они чуть не трещат, из сил уже совсем выбился. «Зеркало, – кричит, – зеркало мне дайте!» Да где же мы ему в походе зеркало возьмем? Чормаган вытащил из ножен кинжал – отшлифованный так, что девицам впору в него глядеться, дал нашему каменщику. Тот его к твоим губам поднес. Гляжу – замутилось. Стало быть, дышишь. Утром снова двинулись в путь. А ты все это время в сознание не приходил и в лихорадке метался.
      – Скоро… скоро продолжим путь? – едва шевеля губами, спросил Жак у Робера.
      – Опомнился, друг, – рассмеялся в ответ рыцарь, – пока ты в кибитке в бреду метался, мы уже пустыню пересекли и стали лагерем в Джераше. Тут и Рождество справляли.
      – Джераш? – снова спросил Жак.
      – Он самый, – кивнул Робер, – покинутый греческий город на границе пустыни. Отсюда до перевалов несколько дней пути. Мы пока схоронились в развалинах, а брат Серпен в Акру поскакал, чтобы, значит, выяснить, как там обстоят дела, да предупредить патриарха о нашем возвращении.
      – Пить, – из последних сил простонал Жак.
      Робер, опомнившись, прекратил болтовню и суетливо заметался по палатке.
      Узнав, что доблестный сержант пришел в сознание, его поспешили навестить все участники похода. Первым, по старшинству, был хан Толуй в сопровождении верного Чормаган-нойона. Он присел на корточки, взял руку Жака в свою, долго глядел ему в глаза, затем благодарно кивнул. Тот слабо улыбнулся в ответ. После ухода монголов в палатку вошли Сен-Жермен и мастер Григ.
      – Мы молились о твоем выздоровлении, брат-сержант, – произнес, подойдя поближе, приор. – Твой поступок растопил остатки недоверия между нами и монголами. По их законам, пожертвовать жизнью ради спасения своего хана – это обязанность. Но то, что своим телом заслонил его ты, воин чужой страны, они восприняли как настоящий подвиг.
      – А почему мы так долго находимся здесь, мессир? – спросил Жак, пытаясь приподняться на локтях. При попытке опереться на левую руку в плече отдалась острая боль. Жак скрипнул зубами. Мастер Григ нахмурился и по-лекарски погрозил ему пальцем.
      – Пока не вернется брат Серпен, – ответил приор, – мы не будем двигаться дальше. Отсутствовали мы достаточно долго, и в Святой Земле могло произойти что угодно. Может быть, Фридрих уже отвоевал Иерусалим, а может, его армия разбита – кто знает? Серпен послан как самый опытный из братьев-рыцарей. Он, как было уже не раз, сможет выполнить возложенное на него поручение и вернуться целым и невредимым.
      Они поговорили еще немного, Сен-Жермен ушел, и в палатке остался один лишь мастер Григ, Через некоторое время к ним присоединился и Робер. В руках у рыцаря была неведомо как уцелевшая тыквенная фляга с вином.
      – Давайте выпьем за чудесное выздоровление, – де Мерлан сделал несколько больших глотков и передал флягу Григу.
      – Присоединяюсь, – произнес тот и осторожно, боясь облиться, пригубил предложенное питье. – Хотя по такому случаю можно было бы испить не этот кислый виноградный сок, а добрую «аква виту» скоттов, которую я считаю единственным достойным напитком. Ведь твое чудесное спасение ничем, кроме вмешательства высших сил, нельзя объяснить. Ты, по сути, уже был на том свете, а потом тебя словно вытолкнули обратно в Божий мир.
      – Я знаю, – кивнул в ответ Жак и, удивляя друзей, в один заход опорожнил увесистую флягу. Он вспомнил старика, который в видениях пытался перебраться через каменную стену. Теперь он знал точно, кто это такой и почему он не дал ему умереть.
      – Как скоро я смогу ходить? – спросил он у мастера Грига.
      – Дня три, от силы неделя, – ответил тот. – Кризис миновал, и ты уже почти здоров. Правда, рука будет ныть еще долго и вряд ли будет такой же подвижной как раньше.
      – Этого достаточно, чтобы держать щит, – коротко ответил сержант, снова удивив старых друзей, которые раньше не видели в нем нынешней жесткости. – Расскажите мне о том, как прошел поход.
      – Да ничего особенного, – отозвался Робер, довольный тем, что может сменить тему. – От Тигра до Евфрата шли тихо, как мыши, держа дозоры в полудне пути впереди и сзади. Более погони за нами не было. Тот отряд, что на нас напал, перебили полностью, а другие, видать, отправились по ложному следу. Чормаган сказал, что Угедей и Елюй, не дождавшись сотника, посланного вниз по реке, будут искать нас в Басре. Потом переправились на западный берег Евфрата, и снова началась эта жуткая пустыня. До сих пор песок на зубах скрипит. Правда, Чормаган сказал, что по сравнению с их Гоби это просто легкая прогулка. Вот так и «прогуливались» каждую ночь, чуть не загоняя лошадей. Кто бы мог подумать, что эти их коротконогие твари могут тащить кибитки со скоростью скакуна, а уж выносливы и неприхотливы, слов нет. Шли без шума. Если натыкались на бедуинов или заплутавших караванщиков – монголы убивали всех до единого, чтобы себя не выдать. Грех, конечно, кровь невинных проливать, да Чормаган прав, когда говорит, что пустыня только на вид большая да безлюдная. На самом деле вести тут передаются от Багдада до Медины порой быстрее, чем от Ретеля до Труа.
      – А Он здесь? – вдруг, перебивая увлекшегося рассказом приятеля, спросил Жак.
      – Это ты про… – вскинул рыжие брови Робер, шестым чувством поняв, о чем спрашивает странно изменившийся после болезни приятель.
      – Не называй имени, нельзя! Ответь просто, он здесь или нет?
      – Да здесь, конечно здесь. Толуй и Чормаган разве его бросят? Да если бы нашим владетелям сыновья хоть вполовину того были преданы, мы, франки, давно бы уже полоскали свои брэ в водах Эритрейского моря, которое арабы называют Бахр-эль-Хинд…
      – И у них далеко не все такие, как Толуй, – вмешался в разговор мастер Григ. – Это особенный человек. Пожертвовать ради обещания, данного отцу на смертном одре, такой властью, которой может позавидовать и Александр Великий, не каждый сможет.
      – Это точно, – вздохнул де Мерлан. – К примеру, не успел наследничек поминки справить по дядюшке моему, графу Гуго де Ретель, как я тут же в немилость к нему попал. Хотя при жизни граф Гуго сто раз говорил этому недомерку: «Сынок! Никогда не обижай Робера, все-таки родная кровь…»
      – А что это за место, Джераш? – спросил Жак у мастера Грига.
      – Так называют этот древний город арабы, – ответил тот, – хотя истинное его название Герасия. Это город империи Великого Александра. Здесь был римский гарнизон, потом византийский форпост. Сотни лет назад город был разрушен землетрясением, с гор сошел селевый поток – смесь воды, грязи и камней. Теперь этот мертвый город считается местом, где живут духи. Многие думают, что именно это и есть тот самый суфийский «запретный город в пустыне», Многоколонный Ирам, или Город Ста Столбов. Бедуины обходят его десятой дорогой, ну а нам и монголам, – усмехнулся вольный каменщик, – с тем, что мы везем в одной из кибиток, лучшего места для укрытия и не придумать. Впрочем, вскоре ты все увидишь сам.
      Через несколько дней Жак оправился настолько, что смог, наконец, покинуть палатку. В сопровождении Робера и Рембо он вышел наружу и остановился, пораженный картиной, которая предстала у него перед глазами.
      – Теперь я наконец-то понимаю, почему мастер Григ вспоминал про Многоколонный Ирам, – еле выдохнул он, глядя на расстилающуюся перед ним равнину.
      Джераш находился в предгорье, и его нынешний вид не мог не поразить того, кому довелось увидеть подобное зрелище впервые в жизни. Прямо перед ними стоял настоящий каменный лес – словно бесчисленные пальмовые рощи Междуречья вдруг окаменели, потеряли свои пышные зеленые кроны, да так и остались здесь на столетия, поражая воображение редких в этих местах путников.
      Из палатки вылетела большая яркая бабочка. Она покружила над головами друзей и полетела в сторону мертвого города. Жак долго провожал ее глазами, пока ее трепещущие крылышки не скрылись среди колонн. Оттуда, словно дождавшись ее появления, выехала небольшая кавалькада. Жак с удивлением узнал Сен-Жермена в полном рыцарском облачении, которого сопровождали сержанты и оруженосцы в ярко-белых плащах с желтыми крестами братства Святого Гроба, которых Жак не видел с тех самых пор, когда они давно, еще в прошлой жизни, покинули Акру.
      Приор подскакал к друзьям:
      – Сегодня Сретение Господне, добрый день для задуманного. Сможешь ли ты удержаться на коне, брат-сержант?
      – Смогу, мессир, – уверенно ответил Жак.
      Из-за палатки появился слуга, ведущий на поводу оседланного Бургиньона. Тот, узнав хозяина, тихо заржал и потерся мордой ему о плечо. Жак с помощью Рембо забрался в седло. Вслед за ним взлетел на Ветра Робер, и они двинулись вперед.
      «Странно, – подумал Жак и тревожно огляделся по сторонам, – почему всегда осторожный мессир вдруг решил раскрыться? Любой кочующий в пустыне бедуин, издалека завидев наши ярко-желтые кресты, немедленно помчится к своему шейху».
      – Не беспокойся, – словно читая его мысли, ответил тот, – я попросил Толуя, чтобы его воины оцепили город, дабы никто не смог нас увидеть.
      Теперь Жак заметил, что на расстоянии нескольких полетов стрелы, куда ни кинь взгляд, гарцуют всадники на невысоких лошадях.
      – В последней схватке погиб брат Арман, а число рыцарей Святого Гроба должно оставаться неизменным. В особенности если речь идет о столь важной и значительной миссии. Мы приняли решение, что новым рыцарем ордена Святого Гроба станешь именно ты, Жак из Монтелье.
      – Но я же не благородного происхождения! – воскликнул Жак. Он никак не ожидал подобного и был поражен до глубины души.
      – Сорок лет назад Балиан Ибелин, дед нынешнего бейрутского барона, посвятил в рыцари всех простолюдинов, что согласились защищать Святой Град от Саладина, – ответил приор. – Тридцать лет назад германский император Фридрих Барбаросса за храбрость на поле битвы посвящал в рыцари простых воинов и даже крестьян. Ты будешь вначале «рыцарем из милости» – les chevaliers d'Accolis ou de Grace, – а впоследствии ничто не может воспрепятствовать тебе принести вассальную присягу одному из владетелей и получить наследственный рыцарский фьеф. Мы ведь не монахи, а светские рыцари. Ты достаточно провел на больничной постели, поэтому для посвящения тебе нет необходимости проводить ночь в покаянной молитве, выдерживать пост и причащаться.
      Они подъехали к колоннаде, где их ожидали слуги с предназначенной Жаку одеждой. Жаку помогли спешиться, приняли у него старое платье и омыли холодной колодезной водой. Вскоре он снова сидел в седле в полном орденском облачении, только без плаща.
      Следующим местом остановки на пути к месту проведения церемонии оказалась приютившаяся между колонн небольшая византийская базилика. Сен-Жермен со свитой, Жак и Робер оставили коней оруженосцам и вошли внутрь. Заброшенная часовня была чисто убрана и приготовлена к богослужению – на стене висели иконы, перед которыми подрагивали огоньки лампад. Приор, а за ним и все братья опустились на колени.
      – Повторяйте вслед за мной, – тихо произнес Сен-Жермен и начал читать молитву, которая предваряла церемонию посвящения в рыцари.
      – Господи, Боже мой! Спаси раба Твоего, ибо от Тебя исходит сила, без Твоей опоры исполин падает под пращей пастуха, а бессильный, воодушевляемый Тобой, делается непоколебимым, как чугунная твердыня против немощной ярости смертных.
      Всемогущий Боже! В руце Твоей победные стрелы и громы гнева Небесного; воззри с высоты Твоей славы на того, кого долг призывает в храм Твой, благослови и освяти меч его не на служение неправде и тиранству, не на опустошение и разорение, а на защиту престола и законов, на освобождение страждущих и угнетенных; подаждь ему, Господи, во имя этого священного дела, мудрость Соломона и крепость Маккавеев.
      Помолившись, братья продолжили свой путь, двигаясь среди леса колонн, пока не оказались на краю большого греческого амфитеатра. Внизу, на центральной площадке их ожидали братья-рыцари.
      – Любое слово, произнесенное там, внизу, даже шепотом, слышно так, будто говорящий находится около самого уха, – тихо рассказывал Робер, пока они шли по проходу мимо высеченных в камне скамей. – Мастер Григ долго изучал это строение и, в конце концов, сказал, что он, как каменщик, готов душу дьяволу продать, лишь бы узнать древний секрет.
      – А почему его с нами нет?
      – Видишь ли, согласно традиции ордена, никто, кроме братьев и собратьев, не может присутствовать на посвящении. Сен-Жермен предложил мастеру стать собратом, но тот отказался, ссылаясь на то, что это запрещают правила его гильдии.
      К тому времени, как они спустились вниз, ожидающие рыцари образовали круг. Жак, подчиняясь приору, зашел внутрь круга и опустился на одно колено. Сен-Жермен встал напротив и вытащил из ножен меч. Вслед за ним обнажили клинки и остальные братья. Теперь они стояли, вытянув руки вперед и вниз и касаясь наконечниками мечей выщербленных от времени каменных плит. Приор начал посвящение:
      – Рыцари обязаны бояться, почитать, служить, любить Бога искренно, сражаться всеми силами за веру, умирать, но не отрекаться от христианства. Они обязаны служить своему законному государю и защищать его и свое отечество. Щит их да будет прибежищем слабого и угнетенного, мужество их да поддерживает везде и во всем правое дело того, кто к ним обратится. Да не обидят они никогда никого и да убоятся более всего оскорблять злословием дружбу, непорочность, отсутствующих, скорбящих и бедных.
      Жажда прибыли или благодарности, любовь к почестям, гордость и мщение да не руководят их поступками; но да будут они везде и во всем вдохновляемы честью и правдой. Да повинуются они начальникам и полководцам, над ними поставленным, да живут они братски с равными, и гордость и сила их да не возобладают ими в ущерб прав ближнего. Да не вступают они в неравный бой: несколько против одного, и да избегают они всякого обмана и лжи. На турнирах и на других увеселительных боях да не употребят никогда острия меча в дело. Честные блюстители данного слова, да не посрамят они никогда своего девственного и чистого доверия малейшею ложью, да сохранят они непоколебимо это доверие ко всем и особенно к своим сотоварищам, оберегая их честь и имущество в их отсутствие. Да не положат оружия, пока не кончат предпринятого по обету дела, каково бы оно ни было; да следуют они ему и денно и нощно в течение года и одного дня. Если во время следования начатого подвига кто-нибудь предупредит их, что они едут по пути, занятому разбойниками, или что необычайный зверь распространяет там ужас, или что дорога ведет в какое-нибудь губительное место, откуда путнику нет возврата, да не обращаются они вспять, но да продолжают путь свой даже и в таком случае, когда убедятся в неотвратимой опасности и неминуемой смерти, лишь бы была видна польза такого предприятия для их сограждан. Да не принимают они титулов и наград от чужеземных государей, ибо это оскорбление отечеству. Да сохраняют они под своим знаменем порядок и дисциплину между войсками, начальству их вверенными; да не допускают они разорения жатв и виноградников, да наказуется ими строго воин, который убьет курицу вдовы или собаку пастуха, который нанесет малейший вред кому бы то ни было на земле союзников. Да блюдут они честно свое слово и обещание, данное победителю; взятые в плен в честном бою, да выплачивают они верно условленный выкуп или да возвращаются по обещанию, в означенные день и час, в тюрьму, иначе они будут объявлены бесчестными и вероломными. По возвращении ко двору государей, да отдадут они верный отчет о своих похождениях, даже и тогда, когда этот отчет не послужит им в пользу, королю и начальникам под опасением исключения из рыцарства.
      – Клянешься ли ты, приняв рыцарское звание, соблюдать этот устав?
      – Клянусь, именем Господа нашего Иисуса Христа! – ответил Жак, низко склонив голову.
      – Во славу и во имя Бога Всемогущего, Отца, Сына и Духа Святого, жалую тебя рыцарем. Будь верен Богу, государю и подруге; будь медлителен в мести и наказании и быстр в пощаде и помощи вдовам и сирым, посещай обедню и подавай милостыню, чти женщин и не терпи злословия на них, потому что мужская честь, после Бога, нисходит от женщин.
      С этими словами Сен-Жермен ударил мечом Жака по плечу, поднял его с колен и наградил братским поцелуем. Затем по его команде в круг вошел Робер и, топорща от радости еще более порыжевшие под аравийским солнцем усы, вручил Жаку золотые шпоры. «Держи покрепче, пейзанин. Ты их достоин больше, чем многие высокородные петухи!» – произнес он на ухо приятелю, после чего громко провозгласил церемониальные слова:
      – Шпоры эти означают, что, поощряемый честью, ты обязан быть неутомимым в предприятиях!
      Следующий рыцарь вручил Жаку щит.
      – Сир рыцарь, даю тебе этот щит, чтобы защищаться тебе от ударов вражеских, чтобы нападать тебе на них отважно, чтоб ты понял, что большая услуга сюзерену в сохранении дорогой для них твоей особы, чем в побиении многих врагов, – произнес он, навешивая его на шею Жака. – На этом щите наш орденский герб, награда доблестей наших предшественников. Сделайся его достойным, умножь славу крестоносного братства!
      Подошел еще один рыцарь и надел ему на голову шлем, говоря при этом:
      – Сир рыцарь, как голова есть главнейшая часть человеческого тела, так шлем – ее изображение – есть главнейшая часть рыцарских доспехов. Не употребляй этого доблестного украшения головы на низкие, ничтожные деяния, а старайся увенчать его не только рыцарским венцом, но и короной славы, которая да дастся тебе в награду за доблести.
      Братья-рыцари подносили ему по очереди оружие и доспехи:
      – Это длинное и прямое копье есть символ правды. Железо на нем означает преимущество правды над ложью, а развевающийся на конце его вымпел показывает, что правда должна не скрываться, а всем показываться.
      – Кольчуга означает силу и мужество, ибо, как она выдерживает всякие удары, так сила воли защищает рыцаря от всех пороков.
      – Перчатки, защищающие твои руки, указывают ту заботливость, с какой рыцарь должен беречься всякого нечестивого прикосновения и отвращаться от кражи, клятвопреступления и всякой скверны.
      В завершение церемонии Сен-Жермен преподнес Жаку великолепный норманнский меч:
      – Твой меч имеет вид креста и дается тебе в поучение: как Иисус Христос побеждал грех и смерть на древе Креста, так ты должен побеждать врагов твоих этим мечом. Помни также, что меч есть оружие правосудия, а потому, получая его, ты обязуешься быть всегда правосудным.
      Рыцари разомкнули круг и встали в две шеренги, образуя проход, в конце которого стоял Бургиньон, на котором теперь сиял белизной снежно-белый чепрак с иерусалимскими крестами. В завершение посвящения Сен-Жермен вложил Жаку в руки повод боевого коня – это была упряжь дестриера брата Армана.
      – Эта узда, укрощающая пылкость скакуна, эти поводья, посредством которых ты можешь править конем по своему произволу, означают, что благородное сердце обуздывает уста и избегает злословия и лжи; что оно обуздывает все свои страсти и руководствуется рассудком и справедливостью.
      Братья поскакали обратно в лагерь. Робер все время находился рядом. Ветер, скачущий стремя в стремя с Бургиньоном, как обычно недовольно храпел и косился в сторону боевого товарища. Однако, после того как на ногах у седока засверкали золотые шпоры, в его храпении стали явственно слышаться и уважительные нотки.
      После поздравлений и праздничного обеда, состоящего из каши и опостылевшей франкам баранины, Жак, немного отдохнув, вместе с Робером и мастером Григом отправился бродить по развалинам Джераша. Достославный рыцарь Робер де Мерлан, осатаневший от скудости и однообразия походного рациона, продолжал возмущенную речь, которую начал еще за обедом:
      – Хуже арабских земель разве что берег Северного моря, где мне пришлось просидеть два месяца после сражения. Ели там одну селедку, и даже тамошние женщины, в остальном, впрочем, весьма недурные и легко поддающиеся на уговоры, насквозь пропахли этой жуткой рыбой. Так же и здесь: от китайской границы до самой Трансиордании нельзя найти ни одной свиньи. Да что там свиньи! У мусульман во всех их владениях не отыскать и шелудивого поросенка! И чем им это животное, которому за его божественно вкусное мясо впору молитвы возносить, не угодило?
      – Есть множество объяснений, почему мусульмане считают свинью нечистым животным, – улыбаясь, отвечал мастер Григ. – Но ни одно из них не является истиной. Однако этот религиозный запрет столь силен…
      – Силен, – усмехнулся в ответ Робер, – это ты верно подметил, уважаемый. Все акрские лавочники и хозяева постоялых дворов, которые днем чинно сотворяют намаз, стоит лишь солнцу скрыться в море, дуют вино и трескают отбивные так, что при виде этого самого багдадского халифа хватил бы удар. Они при этом говорят, что если Аллах не видит, мол, то можно. Евреи, те, конечно, как ни крути, более стойкие в своем веровании, однако есть у меня подозрение, что они соблюдают свой закон не столько из внутренней убежденности, сколько из боязни, что сосед или родственник непременно обо всем донесет раввину…
      – Смотрите, – Жак прервал истосковавшегося по доброму жаркому арденнца и показал друзьям на колонну, в которой зияла глубокая и широкая – в два пальца – трещина. – Она качается на ветру!
      Верхушка колонны и вправду под порывами пустынного ветра то и дело отклонялась в сторону, при этом трещина становилась то шире, то уже. И было в этом медленном и неуклонном движении что-то зловещее.
      – В сторону! – крикнул Робер. – Еще немного, и она обрушится вниз.
      – Боюсь, что она собирается упасть уже сотен пять лет, – улыбнулся киликиец, – и вряд ли с ней что-нибудь случится в последующие века. Не зря говорят, что каменщики Древней Эллады разговаривали с богами. Прочнее и долговечнее их построек разве что развалины языческих храмов Египта…
      Они еще долго бродили по улицам и площадям, укрытым толстым слоем высохшего горного селя, который от времени зацементировался и стал прочнее, чем песчаник, из которого были вытесаны колонны и блоки домов Джераша. Если бы не следы оползня, залившего город подобно тому, как залит был раскаленной лавой римский город Помпея у подножия Везувия, то могло бы показаться, что жители покинули большую овальную площадь с форумом и расходящиеся от нее широкие прямые проспекты всего лишь несколько часов назад.
      Жак прислонился к одной из колонн, прикрыл глаза и долго стоял, вслушиваясь в шепот пустыни и тихий шелест песка, который ветер нес по развалинам. Перед его глазами словно живые вставали яркие картины заполненных толпой улиц, крики торговцев водой, скрипение повозок и металлический стук ударяющихся о круглые греческие щиты коротких бронзовых мечей…
      Из забытья вновь посвященного рыцаря вывела незнакомая рука, осторожно опустившаяся ему на плечо. Жак открыл глаза и обернулся. Мастер Григ и Робер куда-то исчезли, и перед ним стоял Чормаган-нойон.
      – Пойдем, – тихо сказал он, словно боясь нарушить покой запретного города, – скоро солнце скроется за горной грядой, и великий хан желает видеть тебя в своей юрте.

* * *

      Монгольский лагерь был раскинут в нескольких полетах стрелы от лагеря франков. Среди войлочных юрт, укрытых от посторонних взглядов остатками городских укреплений, царило оживление – монголы готовились выходить в ночной дозор. В центре лагеря, отделенные от остальных круглой стеной, составленной из кибиток, стояли три юрты белого цвета, соединенные между собой. Там, в окружении четырех воинов, их ждал Толуй.
      «Как я с ним буду говорить, если нет никого, кто знал бы язык?» – подумал Жак.
      Однако монгольский хан был к этому готов. Толуй медленно заговорил, подбирая латинские слова:
      – Теперь ты всадник. Нойон, не простой солдат. Я хочу, чтобы ты стал мой брат.
      Жак не понял, о чем идет речь. Вначале он решил, что хан таким образом, на свой манер, благодарит его за спасение. Однако, когда, после его неуверенного кивка, все охранники, повинуясь резкому окрику своего господина, покинули юрту, он понял, что речь идет о каком-то древнем ритуале.
      Толуй махнул рукой, предлагая Жаку занять место рядом с собой, а Чормаган стал на пороге и, откинув прикрывающую вход занавесь, долго наблюдал за огненно-красным закатом. Едва последний луч солнца скрылся за горной вершиной, нойон плотно закрыл вход, прошел к середине юрты, где находился очаг, и бросил в костер приготовленные заранее дрова. Толуй медленно поднялся с места и подошел к разгорающемуся костру. Жак встал вслед за ханом и по его знаку занял место напротив него.
      – Мы в походе, – сказал царевич, – и по нашим законам Чормаган, как военачальник, может заменить шамана.
      В руках у Толуя сверкнул короткий изогнутый нож. Он кивнул Жаку головой, предлагая в точности повторять все его действия. Жак, завороженно глядя на монгола, вытащил из ножен свой кинжал, прокалил его на огне и сделал надрез на левой руке. Стоящий сбоку Чормаган наклонился, взял с пола золотую чашу, поднял ее над костром и, держа обеими руками, протянул сначала Толую, затем Жаку, собирая кровь, бегущую из порезов.