Но, к великому огорчению скучающего в пути Робера, проезжающие мимо купцы так и не рискнули атаковать отряд, который в любое время дня и ночи представлял собой грозную силу, способную дать достойный отпор любому, кто захотел бы проверить, насколько франкские кони медлительны, а сами франки – неповоротливы и беспомощны.
      Тем временем мягкий климат Иордании с каждым днем менялся, становясь все жестче и злее. Ночи делались ощутимо холоднее, а дни – жарче, воздух все суше, а пыль, которую ветер швырял в лица путникам, – все крупнее. Еще через несколько дней среди песчаных дюн начали встречаться крупные каменные обломки. С каждым переходом их становилось все больше и больше, и в один прекрасный день Жак, несущий службу наблюдателя впереди отряда, поднявшись на невысокий холмик, обнаружил, что вся пустыня превратилась в огромное скопление камней.
      Климат, и без того не баловавший посланников, теперь стал вовсе невыносим для всех – и для людей, и для животных. Ночью на смену нестерпимой жаре приходил непривычный, почти что зимний холод, а к утру укрывавшие землю камни остывали настолько, что у волов и лошадей из ноздрей валил пар, а крыши фургонов покрывались тонким слоем инея. Жак и представить себе не мог, что где-то на земле существуют подобные места. «Наверное, настоящий ад выглядит именно так», – думал он, косясь по сторонам.
      Недели пути, проведенные среди то ледяных, то нестерпимо жарких камней, казались годами, и в голову путникам сами собой стали приходить мысли о тщете бытия и безнадежности любых начинаний. Каменная пустыня словно пыталась их раздавить, заставить смириться со своей судьбой и показать, сколь ничтожен человек, оказавшись один на один с безучастной и недружелюбной стихией. Многие рыцари и сержанты тоже начали понемногу падать духом, и даже неугомонный жонглер Рембо перестал на привалах играть на лютне и распевать свои шансоны.
      Жака отвлек от недобрых воспоминаний голос Николо Каранзано, который, выглядывая из фургона, что-то рассказывал Роберу. Судя по всему, де Мерлан, несмотря на жару, снова выпросил у мастера Грига немного огненной шотландской воды, слегка окосел и теперь находился в философском настроении.
      – Именно сюда уходили библейские пророки, чтобы разговаривать с Богом и архангелами, – вещал образованный флорентинец. – Они проводили здесь недели и месяцы, а потом возвращались к соплеменникам и диктовали свои пророчества, которые потом составили почти весь Ветхий Завет…
      – Представляю, – бурчал, косясь на не поощрявшего даже невинного богохульства приора, де Мерлан. – Мне в этих местах с мечом, в доспехе, в окружении лучших рыцарей Заморья, и то не по себе. А если забраться в эти места босиком, в рубище, да пробыть одному неделю-другую… Теперь я понимаю, отчего иудейский Бог всегда такой грозный и жестокий.
      Жак открыл было рот, чтобы попросить приятеля богохульствовать потише, как вдруг многомудрую беседу арденнского воина и ломбардского студента прервал дикий вопль брата Серпена, который скакал в передовом дозоре.
      – Будь я проклят! – ревел на всю пустыню широкоплечий нормандец, размахивая над головой мечом. – Но похоже, что эти треклятые камни наконец-то закончились, и впереди лежит обычная земля!
      Путники пришпорили коней, кнуты погонщиков захлопали по спинам ревущих волов, выбивая из них пыль, отряд ускорился. Вдали, у самого горизонта, появилась тонкая зеленая полоска, она стала шириться и утолщаться. Каменная безжизненная равнина мало-помалу превратилась в обитаемую местность с островками зеленеющих кустарников и частыми оазисами, а дорога, до этого прямая, как стрела, зазмеилась, огибая овраги и невысокие холмы. Еще через три дня пути оазисы слились в большие пальмовые рощи, а справа и слева засияли белые квадратные домики арабских деревень.
      – Кто бы мог подумать, – оглядываясь по сторонам, пробормотал Робер, – что при виде самой что ни на есть обычной травы у меня будут слезы наворачиваться на глаза.
      Настал вечер, и торжествующий проводник объявил:
      – Завтра будем поить коней в Евфрате!
      К полудню следующего дня перед взорами пораженных братьев уже расстилалась пойма великой месопотамской реки.

* * *

      – Если бы я не был уверен, что мы находимся в Ираке, – произнес успевший повоевать в Египте Сен-Жермен, – то я бы решил, что мы оказались где-то в долине Нила. Неудивительно, почему франкские путешественники постоянно путали Вавилон и Каир. Если отправиться в путь, не умея ориентироваться по звездам, то можно быть волне уверенным, что вскоре пред тобой покажется не Багдад, а стены Каира или Дамьетты…
      Долина, зеленая и богатая на урожай, оказалась заселенной плотнее, чем окрестности Акры. Пальмы – высокие и стройные, чьи верхушки находились на такой высоте, что для того, чтобы разглядеть свисающие грозди поспевающих фиников, братьям приходилось запрокидывать головы до ломоты в затылках, давно уже перестали грудиться небольшими рощами, превратившись в сплошной, тянущийся до самого окоема ровный и густой лес. И этот лес был для обитателей здешних мест источником настоящего благоденствия.
      Люди здесь были приветливы и не смотрели на франкских рыцарей с ужасом, как это было в Сирии. В каждом селении вдоль дороги стояли ряды торговцев с едой, поделками и безделушками. Рембо, которого де Мерлан, как хозяин, хорошо кормил и одевал, но на всякий случай не баловал звонкой монетой, был прижимист и обычно мог торговаться полдня за четверть дирхема. Однако и он, справившись о здешних ценах и подсчитав, что за свои два динара он может кормиться чуть не полгода, пришел в лихорадочное возбуждение.
      – Великая страна! – радостно восклицал он, набив рот сластями, которые, купи он их в Тире или Бейруте, проделали бы невосполнимую брешь в бюджете орденского оруженосца. – А какие тут люди! А уж девушки, наверное, столь же прекрасны и доступны, как этот восхитительный шербет!
      Перед самым въездом в селение Рамали их остановил арабский разъезд. Их старший, к удивлению рыцарей явно грамотный, долго и внимательно изучал фирман багдадского халифа и вернул его мастеру Григу с подчеркнутым уважением. Затем, не скупясь на образные слова и превосходные эпитеты, араб поинтересовался, не желают ли достойные путники добровольно пожертвовать для обустройства здешних дорог небольшую денежную сумму, которая для столь богатых людей должна показаться совершенно необременительной. После получасового, крайне вежливого торга «необременительная сумма» в конечном итоге вылилась в полдирхема за каждого коня или вола, четверть дирхема за слугу, десять дирхемов за повозку и по дирхему за каждого полноправного (с точки зрения арабов) путешественника. При этом бедуин и его верблюд оказались свободными от таможенной пошлины.
      Перед тем как переправиться на другую сторону реки, путники провели два дня в караван-сарае Рамали, изгоняя из себя дух пустыни и наслаждаясь восточным гостеприимством. Багдад – цель их путешествия – лежал в четырех или пяти днях пути.
      С каждым лье широкой наезженной дороги, где без труда могли разминуться три, если не четыре повозки, местность, окружающая путников, становилась все оживленнее, а виды расстилающихся вокруг плодородных долин – все живописнее. Казалось, что сам Господь выплеснул в долину двух великих месопотамских рек – Тигра и Евфрата – всю зеленую краску, которую он сберег, обойдя своей милостью Большую Сирийскую пустыню.
      Жак, отбросив вместе с остальными опостылевший за месяц пути лицевой платок, полной грудью вдыхал чистый речной воздух и наслаждался проплывающими перед взором картинами. После черно-красного ада пустыни предместья Багдада казалась ему тем самым библейским раем, который служит христианам наградой за праведную и безгрешную жизнь.
      Словно в подтверждение его мыслям, прямодушный Робер, глядя широко раскрытыми глазами на медленную желтую реку, которую чуть не через каждое лье пересекали частые наплывные мосты, на лес финиковых пальм, тянущихся до горизонта, на сеть каналов, обильно орошающих ячменные и пшеничные поля, то и дело ворчал: «Мы тут, значит, за Царство Небесное с сарацинами сотню лет воюем, а они в это время живут в настоящем раю…»
      И вот, наконец, знаменитая и в то же время загадочная столица мусульманского мира появилась перед глазами посланников.
      – Не зря во всех арабских книгах его называют «Круглый город», – произнес Николо Каранзано, привставая на передке повозки. За время пути сломанная нога у него зажила достаточно, чтобы опираться на нее во время ходьбы, но все же не так хорошо, чтобы путешествовать верхом. – Ты только погляди! Все здесь выглядит в точности так, как описано у кордовского хрониста ибн Джубайра. Лет двадцать назад он совершал хадж и на обратном пути позволил сделать список со своих пергаментов в библиотеке Палермо. Ученые мужи обычно не могут похвалиться красивым слогом, но сей кордовский богослов описал город так, что я, вспоминая о днях, проведенных в Палермо за чтением манускрипта, узнаю все, что вижу перед собой! Вот внешнее кольцо стен, за ним еще одно – внутреннее, за которым располагается огромная площадь. Там, на площади, стоят дворец халифа, главная мечеть, за ней диван (так они называют свой государственный совет), оружейные мастерские и казармы для войск. Для жителей города входа на площадь нет – четверо ворот, расположенных по четырем сторонам света охраняются сильной стражей и постоянно находятся на запоре. Вокруг города – множество роскошных дворцов, где живет местная знать.
      – Очень толково все обустроено, – одобрительно кивнул де Мерлан. – Любая вражеская армия при штурме вынуждена будет сначала тратить силы на осаду внешних цитаделей, затем – на первую стену, потом штурмовать городские кварталы, и, лишь добравшись до внутренних стен, враг может начать настоящую осаду. Но там у них внутри, если я правильно понял то, что рассказал Николо, есть все, что необходимо: вода, продовольствие, жилые помещения и кузница. Да здешний халиф может лет десять сидеть в обороне и со стен поплевывать. Только вот укреплений здесь уже не два – а целых три кольца.
      – Ты прав, сир рыцарь, – прикладывая ладонь ко лбу, отозвался мастер Григ. – Мои соотечественники – киликийцы рассказывали мне, что нынешний халиф, аль-Мустансир, в расточительности пытается перещеголять самого Гарун аль-Рашида, покровительствует наукам и усиливает армию. Но почему никто мне не донес, что он затеял постройку еще одной линии укреплений?! Я же еще пять лет назад сговорился с великим визирем дивана, чтобы этот подряд передали именно моей гильдии!
      – Стены города крепки, – внимательно оглядывая вырастающие перед ними по мере приближения постройки, добавил Серпен. – Но здесь ведь и помимо этого есть на что подивиться. Поглядите, сколько вздымается ввысь минаретов. И, кроме того, – рыцарь запрокинул голову, – я вижу среди мечетей мусульман и купола христианских храмов!
      – Сразу видно, братья, – улыбнулся Каранзано, – что вы, побывав на Сицилии, ничего там не видели, кроме мессинских борделей. А между тем там мусульмане искони живут с христианами бок о бок, и всем известно, что приверженцы христианства и иудаизма считаются в исламе заблуждающимися, но не еретиками. Если они платят особый налог, джизию, то обладают правами почти такими же, как и правоверные последователи пророка Магомета.
      – Так что, халиф – это глава всех мусульман? – поинтересовался Робер.
      – Не совсем, – ответил студиозус. – В исламе все запутано еще больше, чем в христианстве. Нет, то есть сначала так оно и было. Принявшие ислам правители арабов, тюрок, персов и курдов – мелики и султаны – признавали власть потомков племянника Магомета, считая их преемниками пророка – халифами. Но, кроме потомков племянника Али, право быть наместниками Магомета долго оспаривали потомки его дочери, Фатимы, – каирские халифы Фатимиды. Их род был прекращен курдом Саладином, который, подчинив себе Сирию и Египет, хоть и оказывал уважение халифу Багдада как главе ислама, но уже не признавал его своим светским сюзереном. Не так давно от халифов отложился Хорезм, но его завоевали монголы, так что теперь все владения халифата составляет только Месопотамия – земли Междуречья. Но места здесь, как видим, богатые и позволяют содержать большую и сильную армию.
      – Это все, конечно, хорошо, – оглядываясь по сторонам, заявил вдруг Робер, – но, судя по всему, свиные ребрышки, которые так великолепно готовят в «Черном тамплиере», мы не увидим еще месяца два-три. И посему, братья-крестоносцы, предлагаю, пользуясь случаем, прикупить небольшую отару. Если мне не изменяет мой опыт, то внутри этого красивого города любая снедь нам обойдется раза в три дороже… Тем более что в шашлыках, я смотрю, здесь нет недостатка…
      И в самом деле, Жак, рассматривая бесконечные придорожные базары и чайханы, был поражен огромным количеством выставленных на продажу овец и баранов. Чуть не каждый второй торговец, стоящий вдоль большого тракта, держал в руке веревку, на другом конце которой переступала с ноги на ногу овца. А у любой встретившейся по дороге лавки, на привязи или в небольшом загончике, ожидало своей участи не меньше трех обреченно блеющих животных.
      Хозяйственный Робер, призвав в помощники мирно дремавшего под крышей фургона Рембо, получил одобрение Сен-Жермена и отправился на закупки. Но каково же было его удивление, когда ни один из десятка торговцев не согласился уступить ему свой товар. При этом на вопрос говорящего по-арабски франка, сколько стоит овца или баран, и стар и млад вели себя совершенно одинаково. Вначале арабы выпучивали глаза, затем опускали их вниз и внимательнейшим образом разглядывали достославного рыцаря, сосредоточившись на области, расположенной пониже живота, – словно хотели через насквозь пропитанную рыжей пустынной пылью камизу разглядеть его рыцарское достоинство. Затем они поднимали глаза вверх, поминали шайтана и отмахивались от покупателя с таким непритворным возмущением, словно он захотел купить в наложницы их мать или родную сестру. При этом столь ярко проявляемая религиозная нетерпимость никоим образом не проявлялась в отношении фиников, ячменных лепешек, кур и свежеприготовленной бастурмы.
      – Слушай, уважаемый, – отчаявшись разжиться бараниной, обратился Робер к проводнику. – Они что, здесь все сговорились путникам овец не продавать? Или нужно слово особое знать? И вообще, ничего не понятно. Паломников, кроме нас, на дороге пруд пруди, и им продают, да еще и улыбаются при этом, как ретельский кюре после рождественского разговения.
      – Курбан-байрам, – коротко ответил проводник, не удостаивая де Мерлана даже поворотом головы.
      – Курбан-байрам? – удивленно переспросил рыцарь. – А это еще что такое?
      – Конечно, Курбан-байрам, как же я мог об этом позабыть! – воскликнул мастер Григ. – Это главный мусульманский праздник. Согласно Корану, Аллах явился во сне к пророку Аврааму и повелел ему принести в жертву своего первенца Измаила. Авраам отправился в долину Мина к тому месту, где ныне стоит Мекка, и начал приготовления. Однако Аллах, видя решимость пророка, смилостивился, и вместо Измаила в жертву был принесен ягненок. Праздник символизирует милосердие Бога и то, что вера – лучшая жертва. Накануне праздника правоверные мусульмане совершают полное омовение, завтракают нечетным количеством фиников (это у них называется мустахаб), затем закалывают овцу, едят баранину и раздают милостыню. При этом, прежде чем зарезать жертвенное животное, его обязательно кладут головой в сторону Мекки. В следующие после праздника дни обычно наносят визиты к родным и близким знакомым, так как посещение в дни праздника жертвоприношения считается благословенным и желательным.
      – Теперь понятно, почему они на меня так смотрели, – проворчал Робер. – Не могли понять, кто я такой. Если мусульманин, то почему во франкском наряде, если христианин, то зачем мне их жертвенные овцы. Похоже, в эти дни под ножами гибнет не меньше половины всех окрестных отар. Ну да ладно, доберемся до Багдада, а там уж разживемся мясом через местных христиан.
      – Но у этого праздника есть еще одна сторона, о которой мы до сих пор не думали, – задумчиво произнес киликиец. – Курбан-байрам знаменует начало муаззама, первого месяца мусульманского года. А в это время запрещены войны и, что намного важнее, все походы.
      – Это означает, – подъехав к друзьям, прибавил Сен-Жермен, – что мы пробудем в этом городе не меньше месяца. А, учитывая то, что сейчас происходит в Иерусалимском королевстве, это очень скверно. Теперь, после того как мы прибыли в Багдад, счет у нас идет на дни.
      – В любом случае, мессир, на то чтобы связаться с монголами, понадобится некоторое время, – отвечал мастер Григ. – К тому же вполне возможно, что нам придется скакать в столицу империи, Каракорум, чтобы передать послание вновь избранному хану.
      – Мы уже вблизи городских ворот, – вмешался в разговор брат Серпен. – Приготовьте фирман халифа, уважаемый мэтр.
      По мере приближения к внешним стенам, Багдад начинал понемногу терять в глазах путников так поразившее их издали великолепие.
      – Все предместье – сплошные руины, – покачивая головой, произнес Сен-Жермен. – Точно так же выглядит сейчас и Константинополь – остатки былого величия и процветания.
      – Это аш-Гарбия, – старая, западная часть города, – отозвался мастер Григ. – С тех пор как город разрушили сельджуки, люди предпочитают селиться на восточном берегу Тигра, в аш-Шаркии.
      Дорога вывела караван ко вторым, если считать от верхнего течения реки, городским воротам, которые назывались аз-Зафария, но приготовленный было мастером Григом фирман понадобился им не скоро. В канун Курбан-байрама желающих попасть в город купцов, а особенно паломников, оказалось столь много, что путникам пришлось ожидать своей очереди почти до самого вечера. Фирман халифа оказал свое обычное действие, пошлина оказалась не такой уж и большой, хотя втрое превышала ту, которую заплатил перед ними караванщик из Мосула, а стражники, убедившись, что имеют дело не с торговцами, а послами, не проявили к их грузам особого интереса.
      – Ну вот мы и в Багдаде, – оказавшись внутри городских стен, произнес Робер, при этом не скрывая облегчения. – И где же ваши монголы, уважаемый мэтр?
      – Не так быстро, сир рыцарь, – улыбнулся мастер Григ. – Сначала мы переправимся на восточный берег и остановимся в христианском квартале. Затем дождемся окончания празднеств и отправимся в караван-сарай, принадлежащий уйгурам, где нас должен ожидать тот, кто знает меня в лицо.
      Тепло попрощавшись с бедуином, к которому успели привязаться во время тяжелого и полного опасностей перехода, братья направились к большому мосту. Они перебрались на противоположный берег и вскоре оказались в квартале Каррада, который выдавал свою принадлежность к христианству разве что наличием церкви. Внешне же его обитатели не отличались от мусульман ни поведением, ни одеждой.
      – Теперь я понимаю, почему наш уважаемый мэтр выбрал именно этот квартал, – разглядывая надписи на вывесках бесконечных лавочек и духанов, ухмыльнулся Каранзано. – Не знаю, какие они христиане, но большая часть торговцев, сапожников, медников и скобянщиков на этой улице, если верить их именам, – киликийцы.
      – Мы, киликийцы, никогда не обманываем друг друга, – невесело усмехнулся мастер Григ. – Однако, после того как из-под носа моей гильдии уведен такой подряд, – он кивнул в направлении строящихся стен, – лучше пока держаться от них подальше.
      Постоялый двор, к которому их привел мастер Григ, принадлежал тюрку-мелькиту по имени Назар. Хозяин, едва завидев среди подъехавших к воротам путников Грига, просиял, тут же начал гонять многочисленных слуг и устроил вновь прибывшим воистину царский прием. Не успело солнце коснуться невысоких городских крыш, как кони были распряжены и почищены, волы вольготно расположились в стойлах, рыцари, сержанты и слуги, развалившись на непривычно мягких подушках, отдавали должное искусству ливанского повара, а прачки яростно терли об рифленые доски плащи и камизы, с которых стекала желто-коричневая от пустынной пыли вода.

* * *

      Отгремел мусульманский праздник Курбан-байрам, и жизнь в Багдаде понемногу стала возвращаться в привычную колею. Рыцари Святого Гроба быстро восстановили силы и, вознаграждая себя за долгое воздержание, предавались мелким радостям восточной жизни, при этом всеми силами стараясь не впадать в грех чревоугодия и праздности.
      Именно здесь, под крышей у гостеприимного Назара, который, казалось, был готов сам наизнанку вывернуться и вывернуть своих работников, только бы угодить единоверцам из далекой Палестины, достославный рыцарь Робер де Мерлан смог наконец-то по достоинству оценить все преимущества крестоносного братства перед орденом монашествующих рыцарей, которые, как известно, в отличие от последних, не дают обет целомудрия. После того как монголы завоевали Хорезм, невольничий рынок, расположенный в одном из живописных предместий Багдада, был переполнен рабынями из Ургенча, Хивы и Бухары, и у братьев, после двух месяцев, проведенных без женской ласки, не было недостатка в плотских утехах. Уже на третий день пребывания на постоялом дворе при виде одалисок, которых в изобилии предоставлял им хозяин, у братьев не разбегались глаза, а на танец живота, вызывавший поначалу скрежет зубов и сверкание глаз, они и вовсе перестали обращать внимание.
      Тем временем мастер Григ, не желая предаваться восточной праздности, каждый день, оседлав Лаврентиус-Павла и испросив у Сен-Жермена двух сержантов для охраны и сопровождения, отправлялся на поиски человека, который должен был привести посланников к монголам.
      Однажды под вечер киликиец возвратился к друзьям, сияя от радости.
      – Нашел! – объявил он Жаку и Роберу, которые, сидя в общем зале, доедали плов и спорили, заказывать еще и жареную рыбу или не объедаться, как вчера. – В Багдаде нужного человека найти не просто, но мне это удалось!
      – Что, нашел монголов? – морщась от звенящего над самым ухом бубна и отмахиваясь, как от надоедливой мухи, от пляшущей гурии, единственное одеяние которой составляла набедренная повязка из прозрачного газа, поинтересовался Робер.
      – Совершенно верно! Я все узнал, – Жак видел киликийца таким довольным только один раз в жизни, когда тот впервые объезжал улицы Тира на только что привезенном из германских земель жеребце. – Подряд на строительство городских укреплений еще не заключен. Слава богу, жив еще устадар Маджид ад-Дин, смотритель городских жилищ. Власть его, огромная при старом халифе, как выяснилось сегодня во время ужина в его новом дворце, при молодом халифе только усилилась. Проходимцам из разрушенного Ургенча, которые поснимали все драгоценности со своих жен и наложниц и сделали богатое подношение визирю дивана, он поручил на пробу возведение только одного-единственного пролета. Но теперь, после нашей встречи, они будут с позором изгнаны, а главную работу выполнят мастера моей гильдии…
      – Что-то я не понял, Жак, – ткнул приятеля в бок слегка осоловевший Робер, – мы сюда по делам христианского мира прибыли или в качестве эскорта главы киликийской гильдии каменщиков? Ты, уважаемый мэтр, лучше отвечай, нашел ли ты этих монгольских посланников?
      – А, вы об этом, – думая о своем и производя в уме какие-то весьма приятные расчеты, отозвался мастер Григ. – С этим делом тоже вроде все в порядке. Возвращаясь от устадара, я заглянул в торговый двор к уйгурам и показал монгольскую пайцзу, так что передайте Сен-Жермену, что нас там ждут завтра, сразу после полудня.
      С этими словами киликиец удалился в свою комнату, бормоча под нос: «Пять мастеров нужно забрать со строительства Монфорта, семерых – из Яффы, а еще человек пятнадцать – из Конии. Нужно завтра же отправить гонца в Мосул…»
      От первой встречи с монголами зависел успех всей миссии, и Сен-Жермен, как человек, имеющий немалый опыт в исполнении тайных и опасных поручений, начал готовиться к поездке с раннего утра. В сопровождение приор взял двух самых опытных рыцарей – Робера и Серпена, а также и четырех сержантов, в число которых, по просьбе де Мерлана, вошел и Жак. Оставшимся братьям было объявлено военное положение, и они, запершись в занятой отрядом части постоялого двора, ожидали возвращения приора, облачившись в доспехи и оседлав боевых коней, в полной готовности к любым неожиданностям.
      Квартал, который занимали уйгуры, располагался в противоположном конце города, на западном берегу, и, чтобы попасть туда, отряду пришлось снова пересекать Тигр.
      Под стук копыт по деревянному настилу наплывного моста, который поддерживали многочисленные плоты, Жак с завистью урожденного крестьянина всматривался в густую желто-зеленую воду месопотамской реки, берущей начало в горах. Каждым своим весенним разливом Тигр столь щедро удобрял земли, расположенные в его пойме, что местные земледельцы могли собирать урожай трижды в году. Негромко переговариваясь, посланники пересекли рыночные кварталы Сукур – целый город, размерами не уступающий Акре или Тиру, с улицами, полностью перекрытыми каменными сводами, где людской поток не оскудевал ни днем, ни ночью, а торговля приостанавливалась лишь на время намаза. За рынком располагался госпиталь – огромное строение, которое одним своим внешним видом могло посрамить орден Святого Иоанна Иерусалимского.
      – Думаю, – рассказывая об этом замечательном сооружении, с ехидцей отозвался мастер Григ, – что при виде отдельных комнат для больных, в которых имеются свои бани, водопроводы и отхожие места, при виде лучших лекарей Востока, которые на деньги, выделяемые из государственной казны, приходят сюда дважды в неделю, наблюдают за состоянием больных и предписывают им необходимое лечение, и их помощников, которые приготовляют лекарства и пищу, любой брат-госпитальер, будучи преисполнен стыда, немедленно, не сходя с места, сделал бы сам себе обрезание и обратился в ислам. В Багдаде, как рассказал мне за ужином мой старый друг устадар Маджид ад-Дин, одиннадцать больших городских мечетей, а малых, говорят, несколько сотен! Здесь в аш-Шаркии находятся около тридцати медресе, которые составляют особую силу города и являются особым предметом гордости халифата. Богословы, законоведы, астрономы, математики, лекари и поэты приезжают сюда учиться со всех концов мусульманского мира, а знания, которые хранят здешние библиотеки, во много раз превосходят то, чем обладает христианство! Я сам почерпнул из местных книг множество секретов строительного ремесла. Но особо устадар гордится багдадскими банями. Их здесь около двух тысяч.
      – И мы, крестоносцы, пришли на Восток, чтобы сокрушить этот мир? – произнес де Мерлан, обращаясь в первую очередь к Сен-Жермену. – Посмотрите, перед нами – главный город мусульман, а христиане здесь живут без притеснения. Можно ли представить себе мечеть где-нибудь в Париже, на острове Ситэ?
      – Я знаю мир ислама намного лучше, чем подавляющее большинство христиан, – ответил рыцарю приор. – Я отлично понимаю, что этот мир имеет множественные превосходства над нами, и искренне желаю этому миру здравствовать. Но если передо мной поставят выбор – кому из двоих жить, а кому уцелеть, то я без колебаний остановлю свой выбор на христианстве. По той простой причине, что все мои предки христиане, сам я родился в христианской стране, и мой народ, будучи покорен мусульманами, окажется в рабстве. А именно сейчас, сир Робер, перед нами такой выбор и стоит. Государство монголов не может оставаться под властью шаманов – империя должна иметь религию с единым богом. Если сыновья Чингисхана не приведут покоренные ими народы к христианству, то вскоре один из его внуков или правнуков примет ислам, и Восток больше никогда не будет христианским. Поэтому я сделаю все, чтобы в точности выполнить данное папой поручение.
      – Послушайте, мессир, – обратился к приору брат Серпен, – а не кажется ли вам, что монголы окажутся христианами не лучшими, чем куманы, крещенные в Болгарском царстве? Они точно так же, как и этот принц Толуй, истово отбивают поклоны, а потом, без колебаний, делают чаши из вражеских черепов. Не нам ли с вами на переговорах в Адрианополе царь Калоян хвалился кубками, изготовленными из отрубленных голов императора Балдуина Константинопольского и короля Фессалоник Бонифасио де Монферрата?
      – А что ты предлагаешь, брат-рыцарь? – задал встречный вопрос Сен-Жермен. – Отдать Святую Землю на откуп императору Фридриху и каирскому султану?
      – Мне кажется, мессир, – вмешался в беседу как всегда бесцеремонный Робер, – если монголы сокрушат аль-Камила, то лет через десять папа и император будут вспоминать о своих разногласиях, как о самом спокойном времени в жизни, а монголы, не остановившись на достигнутом, словно гунны Аттилы, вторгнутся в Европу… Не лучше ли, чтобы войну за освобождение Святого Града все-таки начал Фридрих, а не папа в союзе с этими кочевниками, которым что окреститься, что обрезаться – раз плюнуть?
      – Я тоже хочу сказать, – не удержался в стороне от разговора и мастер Григ, – что Фридрих показался мне достаточно просвещенным и рациональным человеком, по сравнению с которым папа и иерусалимский патриарх, да простит меня Господь, кажутся не дальновидными пастырями христианских народов, а просто полуграмотными фанатиками.
      – И именно папа с его фанатизмом одержит верх над просвещенным Фридрихом, – чуть помолчав, ответил сразу всем троим Сен-Жермен. – С тех пор как существует мир, мракобесы всегда побеждают людей мыслящих, потому знание взывает к разуму, а суеверие – к чувствам. Людям в большинстве своем не нужны сложные пояснения – им требуются ясные слова и символы, а просвещенный разум, осознавая сложность мироздания, никогда не дает простых ответов. «Есть ли жизнь после смерти?» – спрашивает человек. «Не знаю, – отвечает знание, – оттуда никто еще не возвращался». «Есть!» – отвечает вера. Пророки общаются с потусторонним миром и приносят оттуда писания, а Иисус Христос своим воскресением доказал бессмертие души. «Как достичь счастья?» – спрашивает человек. «Не знаю, – снова отвечает знание.