Жак, Робер и мастер Григ, отправленные приором в тыловой дозор, отыскали в скалах удобное укрытие и, поставив в наблюдатели глазастого Рембо, готовились к походному обеду. Арденнский рыцарь уговорил незлобивого и отходчивого киликийца откупорить последний бочонок огненного припаса, который тот, как зеницу ока, берег на черный день. Убедить вольного каменщика в том, что именно такой день для них и настал, оказалось до смешного легко. Не успели они приложиться к извлеченным из походных вьюков по такому случаю кубков, как меж камней появился Недобитый Скальд.
      – Празднуете? Ну-ну! – буркнул гентец.
      С этими словам он бесцеремонно схватил с аккуратно расстеленной салфетки наполненный до краев кубок и, видимо решив, что там находится вино или пиво, сделал несколько добрых глотков. Жак, ожидая, что шотландский напиток обожжет достославному рыцарю глотку и кишки, зажмурился, даже не пытаясь себе представить, что после этого произойдет. Однако гигант лишь удовлетворенно крякнул и, несколько подозрительно поглядев на друзей, поставил опустошенный бокал на место.
      – Слушайте, братья, – заявил он, завершив свой мародерский акт, – с любезного соизволения мессира, я забираю у вас до рассвета слуг и оруженосцев. Есть для них работа.
      – Рембо не отдам! – категорично заявил Робер и, хмуро глянув на пустой бокал, кивнул мастеру Григу. Тот ответил не менее хмурым кивком, тяжко вздохнул и наполнил его из дорожной фляги.
      – Вот Рембо-то мне в первую очередь и нужен, – безапелляционно ответил гентский рыцарь. – Он будет всю ночь напролет на своей бандуре бренчать и развлекать мою бригаду.
      – Вижу в конце ущелья каких-то солдат! – прерывая спор, самым непосредственным образом касающийся его ближайшего будущего, заорал откуда-то сверху бывший трубадур.
      Жак, Робер и Недобитый Скальд, забыв о еде и питье, бросились на скалу. Вслед за ними, предусмотрительно прихватив лежащий рядом арбалет, поспешил и мастер Григ. Меж камней засверкали стальные шлемы.
      – Это, наверное, возвращается брат Серпен! – обрадовался Жак. – Вижу рыцарские шлемы.
      – С каких это пор Серпен и ушедшие с ним сержанты стали носить на шлемах генуэзские гребни? – ехидно поинтересовался Робер.
      – Генуэзцы?.. Отлично! – Недобитый Скальд потеребил висящую на поясе булаву.
      – Значит, брат Серпен погиб? – В голосе Жака звучало больше удивления, чем грусти. – Но я чувствую, что он еще здесь, по эту сторону Стены…
      – Может, ранили да взяли в плен, – высказал предположение Робер, – хотя, конечно, брат Серпен не из тех, кого можно взять живьем. В общем, – завершил он короткую эпитафию, одновременно разглядывая осторожно приближающихся к укрытию солдат, – так или иначе, а нам нужно готовиться к новой атаке.
      – Но почему они не идут колонной, выслав вперед дозор, а, оставив лошадей, пробираются меж камней? – спросил Жак.
      – Скорее всего, заслышали издалека звуки боя, – ответил де Мерлан. – Вот их командир и решил не рисковать и выслал вперед наблюдателей. А вот и он сам, собственной персоной!
      Примерно в четырех сотнях шагов от них, видимо считая, что он находится на безопасном расстоянии, появился богато одетый генуэзец. Еще один, потоньше и помоложе, но тоже одетый так, словно он находился не в трансиорданском ущелье, а на ежегодном праздничном приеме в генуэзской ратуше по случаю дня Святого Георгия, приблизился к первому и, вовсю размахивая руками, принялся его в чем-то убеждать.
      – Мастер Григ! – спокойно произнес Робер. – Этим Лигурийским торгашам, похоже, пока неведомо, на какую дистанцию стреляют наши арбалеты. Не угодно ли вам, сударь, занять позицию, соответствующую высокому званию старшины гильдии каменщиков, и продолжить свои стрелковые упражнения? К концу нашего великого сидения в Джераше, помнится, вы уже так наловчились, что могли сбить шлем за сотню-полторы шагов.
      Киликиец согласно кивнул. Прикрывшись куском запыленной мешковины, который делал его неотличимым от камней, он выбрался на самую верхушку скалы, осторожно взвел свое оружие и прильнул к прикладу.
      – Там их двое – сказал Робер. – Похоже, что именно они и командуют. Капитан, скорее всего, тот, что постарше. Цельтесь мэтр, в того, что стоит справа и не размахивает руками. Бог вам в помощь и да не ослабит вашу руку это мерзкое пойло, которое мы с вами уже успели пригубить.
      Мастер Григ, наводя прицел, подвигал арбалет вверх-вниз, затаил дыхание и плавно нажал на спусковую скобу…
      Капитан генуэзских наемников, Франческо, прибыл на службу к императору Фридриху вместе со своим отрядом из далекого киликийского Тарса. За этот рейд им было обещано воистину царское вознаграждение, поэтому даже упрямые как ослы пизанские конные арбалетчики, приданные им для усиления, не препирались по дороге, а в точности выполняли все его приказания. Слава богу, что один из старых приятелей из императорской свиты за небольшое вознаграждение прояснил ситуацию и рассказал, с кем ему придется иметь дело. Франческо было глубоко наплевать, кого им придется догнать и убить – крестоносцев, церковников, мусульман, язычников или евреев, – было бы за это заплачено. Однако рыцари орденского братства, имевшие славу самых лучших бойцов Заморья, требовали к себе профессионального уважения – он был наслышан о них достаточно, чтобы не ринуться в бой сломя голову. Заслышав еще на подходе к узкому, удобному для засады участку лязг железа и крики, а чаще всего, предсмертные возгласы «Алла!», капитан лишний раз убедился в своей правоте.
      Франческо остановил свой отряд в трех полетах стрелы, приказал всем спешиться, чтобы не маячить над камнями, а сам приблизился к предполагаемой вражеской позиции, чтобы лично провести рекогносцировку. В том, что преследуемые заперты в ущелье с двух сторон, не оставалось сомнений. Теперь торопиться было некуда. Он решил дать непродолжительный отдых своим людям, а на рассвете начать штурм. Неодобрительно поглядывая на черные грозовые тучи, медленно надвигающиеся со стороны побережья, думая что находится на безопасной дистанции, он вышел из-за камней, чтобы продемонстрировать врагу, с кем они будут иметь дело, а заодно и получше рассмотреть будущее поле боя.
      В это самое время к нему подбежал юный наглец, из богатеньких, буквально навязанный ему местным консулом перед самым выходом из Тарса, и стал, размахивая руками, словно ветряная мельница, чуть не загонять его, старого и опытного командира, в укрытие. Капитан начал было объяснять мальчишке, что любому члену отряда, пусть даже и выходцу из знатной семьи, нужно знать свое место и раскрывать рот лишь тогда, когда капитан задает ему вопрос, как вдруг ощутил резкую боль в боку. Арбалетная стрела была почти на излете, однако она смогла пробить кольчугу и почти целиком вошла в мускулистое тело. Капитан, и так уже побагровевший от возмущения, на глазах у нескольких десятков наемников стал пунцовым, словно сицилийский померанец, и, тяжело засипев, рухнул на землю, как подкошенный. Он умер через полчаса, не приходя в сознание.
      Своим точным выстрелом мастер Григ вызвал искреннее восхищение друзей, но оказал отряду медвежью услугу. После трагической гибели Франческо, после небольшого препирательства со старшиной пизанских конных арбалетчиков, командование отрядом наемников принял молодой Лоренцо – младший сын графа Лучиано, который был военачальником от Бога. Он быстро подчинил себе солдат и расставил их на позиции. Не дожидаясь завтрашнего утра, они открыли навесную стрельбу. Сен-Жермен был вынужден перебросить всех своих стрелков на новый участок, и они, не жалея стрел, устроили такой заградительный огонь, что генуэзцам пришлось отступить. Не успело солнце уйти к невидимому из ущелья горизонту, как приклад любимого арбалета мастера Грига украсили еще четыре зарубки, одна из которых, вдвое длиннее и глубже других, обозначала грешную душу капитана Франческо, уже ожидающую у врат, ключи от которых, как известно всем добрым христианам, доверены Спасителем святому Петру.
      С наступлением темноты боевые действия сами собой прекратились. Прицельную стрельбу вести стало нельзя, а генуэзцы не разводили огонь, который мог бы служить ориентиром. Сарацины, соблюдающие все предписания своего учения, отправились творить вечерний намаз и угомонились.
      Наступила тревожная ночь. Никто в лагере посланников, вплоть до последнего слуги, теперь не сомневался, что штурм, который решит их судьбу, начнется с рассветом. Густые слоистые облака, с вечера затянувшие небо, не пропускали в ущелье звездный свет. Луна еще не взошла, и в ущелье царил мрак, лишь кое-где отодвинутый светом разведенных костров. Если не брать в расчет усиленные караулы и наблюдателей, напряженно всматривавшихся в сторону вражеских позиций, то казалось что окруженный с двух сторон лагерь живет обычной походной жизнью. Единственным, что напоминало о постоянной готовности к отражению атак, были оседланные кони. Укрытые в самом конце глубокой скальной ниши, они недовольно всхрапывали, требуя вечернюю порцию зерна. Монголы и орденские слуги готовили ужин – от двух очагов, щекоча ноздри смертельно уставших за день рыцарей, шел головокружительный аромат жареного мяса.
      Недобитый Скальд, отгородившись коновязью от любопытных взоров, покрикивал на своих помощников и вдохновенно крушил ни в чем не повинные кибитки. Приор, согласившись с тем, что кибитки в любом случае больше не понадобятся, с согласия Чормагана разрешил гиганту делать с повозками все, что он пожелает.
      Стук, доносившийся из глубины скальной ниши, время от времени сливался с далекими раскатами грома. Где-то над морем неистовствовала гроза – по низким облакам гуляли едва различимые отблески молний. На дальнем краю площадки, отделенной от ниши скалой, оруженосцы, вооружившись заступами, долбили каменистую землю, пытаясь вырыть могилу для воинов, погибших в сегодняшнем бою. Свободные от службы франки и монголы в ожидании ужина устраивались на ночлег. Все, от предводителей отряда до самого молодого нукера, которому не исполнилось еще шестнадцати лет, знали, что завтрашний день будет для них последним, но, как и подобает настоящим солдатам, предпочитали встретить смерть сытыми и хорошо отдохнувшими.
      Получив от кашевара полкраюхи хлеба и большую плошку жареной баранины на двоих, Жак и Робер, которым выпало дежурить вторую половину ночи, отыскали глубокую удобную нишу с козырьком, который мог их защитить от дождя, и начали обстоятельно устраиваться на ночлег.
      – Ты только погляди! – отхлебывая из фляги выбитую чуть ли не с боем у мастера Грига шотландскую огненную воду и морщась, словно он разжевал ежа, говорил Робер. – Грозовая ночь, а стервятников в скалах – словно чаек вокруг рыбацкой фелуки. Вон, погляди, на карнизах сидят рядками. – Сжимающей флягу рукой он указал на стену ущелья. – Мерзкие твари. Чуют добычу еще тогда, когда та сама не подозревает о собственной судьбе…
      Жак, расправившись с сочными ребрышками, растянулся на походном плаще и, глядя на засыпающий лагерь, собирался отправится в объятия Морфея.
      – Сен-Жермен приказал всем рыцарям перед рассветом облачиться в чистое орденское платье, – почти сквозь сон сказал он Роберу. – Мессир желает, чтобы мы встретили свой последний бой с честью. Так же, как и наши предшественники, защищавшие Святой Крест в битве при Хаттине.
      – Последний бой, – Робер снова с видимым усилием приложился к фляге, – знали бы мы с тобой о том, что все закончится именно так, когда встретились первый раз в трюме марсельского нефа…
      – Даже если бы знали, сир Робер, это что-то изменило бы?
      – Пожалуй что, ничего, – ты прав, приятель. Положа руку на сердце, с тех самых пор, как нас с тобой перепутал этот смешной моряк… – как его звали? Кажется, Понше… – у меня такое ощущение, будто меня ведут на поводу, словно безропотного мула. Знать бы только, как именно выглядит этот неведомый поводырь. Может, у него крылья за спиной и золотой нимб, а может, – рожки копыта и хвост…
      – Знаешь, друг, мне и самому все чаще приходит в голову подобный вопрос, – Жак присел на своем ложе. Сон у него прошел. – После того как мы с тобой погрузились на этот злосчастный неф, все, что со мной происходило до этого, словно осталось в иной жизни. Я, сын повешенного виллана, лишенный всего – земли, дома, семьи, – теперь пилигрим, крестоносец, рыцарь, да к тому же не простой, а принадлежащий к одному из самых прославленных орденов. Правда, нет у меня ни титулов, ни владений. Да, наверное, никогда уже и не будет.
      – Честно скажу тебе, Жак, – Робер, в порыве дружеских чувств, протянул боевому товарищу наполовину опустошенную флягу, – да останься ты хоть трижды простым паломником-вилланом, ты бы все равно стал моим другом. И я вогнал бы в глотку свой меч любому, кто попробовал хотя бы поглядеть на тебя свысока… В то утро, когда храмовники ввалились ко мне в донжон, чтобы отобрать последние родовые владения, я понял, что все эти «де» и «дю» не делают сердце благороднее и не меняют цвет крови.
      – Не скажи, сир! Золотые шпоры, и пояс с мечом, и белый орденский плащ, как ни крути, а меняют любого человека. Это я чувствую по себе.
      – Все это чепуха, друг! – Коварный напиток мастера Грига сделал свое дело, и теперь глаза Робера горели хорошо знакомым Жаку лихорадочным огнем. – Я тебе сейчас кое-что расскажу. С того самого дня, когда этот Фридрих соизволил прибыть в Акру, у нас так и не было времени для разговора. То скакали в Багдад, то обратно, то твоя рана и болезнь. Я все откладывал и откладывал на потом. Но сегодня… Если бы не знал, что не доживу до завтрашнего вечера, ни за что бы не признался в том, что ты услышишь.
      – Ты доживешь до завтрашнего вечера, – ответил Жак. В его усталом голосе сквозила спокойная и какая-то ледяная уверенность, словно он повторял чужие, нашептанные в ухо слова. – И до послезавтрашнего. И вообще, доживешь до старости и умрешь своей смертью.
      – Чувствуешь? – Робер на время забыл о своих откровениях, вскинул голову и внимательно поглядел на боевого товарища.
      – Знаю, – все так же спокойно ответил Жак.
      – Не смеши, приятель, – де Мерлан пришел в себя и отхлебнул из фляги еще раз. Теперь, для того чтобы извлечь из нее напиток, ему приходилось запрокидывать голову. – Если мне удастся выжить в этой заварушке, клянусь Иисусом Христом и святыми угодниками, что я навсегда оставлю рыцарскую службу и уйду в отшельники.
      Нелепость подобного обета была столь очевидна, что достославный арденнский рыцарь не сдержался и рассмеялся во весь голос. Его смех заметался по ущелью, усилился, многократно отражаясь от скал, словно зажил собственной жизнью, и, после того как рыцарь замолчал, еще долго носился по горам.
      Кашевары сняли с перекладины котел, и пламя костра, поднявши сноп искр, взметнулась вверх, ярко освещая скальную нишу. По лицу Жака заплясали отблески языков огня. Робер вскочил, подошел к коням, порылся в седельной суме и вскоре возвратился к Жаку, сжимая в руках два пергаментных свитка, с которых свисали на кожаных шнурках большие патриаршие печати красного сургуча.
      – Это я еще давно обустроил, – пояснил он оторопевшему Жаку. – Ты у нас грамотей, так что читай.
      – Что это? – удивленно спросил Жак, разворачивая первый свиток.
      – Завещание, – нахмурив брови и встопорщив усы, ответил тот.
      – Но мы же вроде давали клятву уступить все держания Святому Гробу?
      – Шиш с оливковым маслом, как тамплиерам, так и святошам из акрского капитула, – рявкнул в ответ арденнец. – Читай и забирай бумаги себе. Если выживешь – пригодятся. Я сговорился с одним из писцов, он мне завещание накропал, я его в куче бумаг на подпись патриарху и подсунул. А патриарх, он ведь еще и папский легат. Так что считай, что эта хартия утверждена Святым престолом.
      – Сеньория де Мерлан, – читал тем временем вслух оторопевший Жак, – и два рыцарских фьефа вместе с селением Вази, что находятся в греческой земле Морее, в мегаскирстве Афинском, по смерти моей или пропаже без вести переходят в наследственное владение Жаку из Монтелье, брату-рыцарю ордена Святого Гроба…
      – Возьми их обратно, Робер, – Жак протянул Роберу вновь скрученные свитки. – Я же тебе сказал, что ты не погибнешь…
      – Тоже мне, великий предсказатель, – хмыкнул Робер. – Ну не верю я тебе на сей раз, хоть убей. К тому же, если так уверен в том, что я не погибну, тем более храни завещание у себя.
      Жак с неохотой засунул пергаменты в поясной кошель и туго затянул шнурок.
      – Об одном тебя прошу, – голос Робера дрогнул, – жив будешь – сделай так, чтобы Хафиза моя, та, что в Тире, не нуждалась ни в чем всю свою жизнь.
      – Да успокойся, брат-рыцарь, – Жак искренне не верил в гибель Робера и отговаривался только для того, чтобы не расстраивать его перед боем. – Все будет как ты сказал. Хотел бы и я тебе что-нибудь завещать, да только нечего, мои виноградники давно уже граф Колиньи-ле-Неф отобрал.
      Робер возмущенно взмахнул рукой:
      – Не болтай чепухи. Уж кто-кто, а ты-то ни за что не погибнешь. Не для того тебя с того света обратно вернули. Лучше расскажи мне, – в голосе рыцаря появились просительные нотки. – Есть там что-то или нет? Райские кущи, геенна огненная…
      – Да не знаю я ничего, – нахмурился Жак. – Может, мне все просто в бреду привиделось. Это простая каменная стена, вроде тех, которыми в Провансе пастбища огораживают. А за ней – полумрак, выжженная степь и туман… Давай-ка лучше отдыхать, брат-рыцарь. Рассвет не за горами, а завтра нам предстоит нелегкий день.
      Жак опустился на походное ложе, закрыл глаза и, чувствуя, как на него наваливается усталость, провалился в сон. Откуда-то издалека ему слышался громкий храп арденнца и стук молотков по дереву, но чудится это или происходит на самом деле, он разобрать не мог…
      Вынырнув из сна, словно из глубокого омута, Жак раскрыл глаза и увидел, что наглухо затянутое грозовыми облаками небо начало светлеть. На Трансиорданию опустилось призрачное, недоброе утро. На этот раз привычная розовая полоска рассвета так и не поднялась над дальними вершинами, и наглухо укутанное тучами черно-косматое небо с восходом невидимого солнца просто сменило свой ночной цвет на бледно-серый. По низинам, скрадывая звуки, стелился белый, молочный туман. Лагерь медленно пробуждался, и в ущелье стояла глухая зловещая тишина, которую изредка нарушали вскрики нетерпеливых стервятников. Птицы, число которых на скальных карнизах к рассвету чуть не удвоилось, словно побуждали осажденных и осаждающих к тому, чтобы те и другие скорее начинали сражение, да не щадили друг друга в бою и оставили знатное угощение, вкуснее которого нет ничего на свете.
      Жак встал, умылся, не чувствуя вкуса, проглотил оставшееся с вечера мясо и отправился к коновязи. Там он обнаружил и Робера. Двужильный арденнец, похоже, не нуждался в ночном отдыхе. Он уже успел устроить разгон слугам и оруженосцам за недостаточную, по его мнению, заботу о животных и теперь, уже полностью облаченный для предстоящего боя, стоял в снежно-белом сюрко и с ладоней кормил Ветра ячменным зерном. Рыцарь, то и дело привставая на носки, что-то нашептывал на ухо своему любимцу, тот хрустел зерном и тыкался носом ему в плечо. Неподалеку от них, ожидая хозяина, возмущенно всхрапывал Лаврентиус-Павел.
      Убедившись, что его конь накормлен, напоен, оседлан и готов к сражению, Жак, вместе с остальными рыцарями, воткнул в землю меч и, опустившись на колени, трижды прочитал «Отче наш…». Губы его шептали привычные слова, а мысли в это время были далеко. Едва они завершили молитву, со стороны мусульманского лагеря послышались многочисленные крики «Алла!». Сарацины, завершив утренний намаз, готовились к штурму.
      – Кажется, началось, – взвешивая на ладони меч и прилаживая к плечу щит, спокойно произнес Робер. – Ну вот, теперь, брат Жак, и поглядим, кто из нас двоих настоящий пророк.
      Рыцари в седлах, с копьями на седельных крюках выстроились на выходе из скальной ниши в готовности к контратаке. Монголы с изготовленными к стрельбе луками били пятками коней, удерживая их на месте. Орденские арбалетчики затаились на гребне осыпи, а пешие сержанты выстроились в проходе.
      По команде Сен-Жермена, защитники выехали из скальной ниши и построились перед проходом, образуя вторую линию обороны.
      – Дева Мария, двенадцать апостолов и святой Георгий! – только и успел произнести восхищенный Робер. – Так вот, значит, что удумал наш гентский малыш.
      Разобранные кибитки стараниями гиганта и его недобровольных помощников за ночь были превращены в двуколки, которые вместо короба для поклажи теперь имели вертикальный деревянный щит. Сзади у двуколок были закреплены оглобли, которые упирались в землю и не давали им откатываться назад. Впереди из щитов торчали острия мечей, наконечники копий. Ряд двуколок, установленных поперек прохода, полностью загораживал его, превращая в непреодолимую преграду.
      – Рибодекины! – в ответ на вопросительный кивок Жака хмыкнул Робер. – Фламандцы используют их для защиты от фланговых кавалерийских ударов. Лошадь с тяжелым рыцарем не перепрыгнет, напорется на острия. Перевозить их – легче легкого, и пехоте за укрытием воевать не в пример сподручнее…
      Пояснения арденнца утонули в ржании, грохоте и. звоне оружейной стали. Готовясь к штурму, сарацины учли все вчерашние ошибки и мчались вперед плотной толпой, прикрывая головы своими круглыми щитами. Заградительная стрельба не смогла нанести конной массе значительный урон – потеряв человек пять или шесть, нападавшие благополучно миновали половину пути и, подбадривая себя и своих коней боевыми кличами, ринулась вперед, грозя смести защитников прохода, пробить оборону и ворваться в глубину позиций. И вдруг, к ужасу атакующих, шеренга пехотинцев, защищавшая проход, раздалась, откатилась назад, и перед глазами оторопевших сарацин появилась ощетиненная железом стена, на которую с ходу налетели первые ряды.
      Первый, самый опасный массированный удар был отражен без потерь. Мусульманские всадники, поняв, что пред ними непреодолимое для лошадей препятствие, по сарацинской привычке собрались было отступить, но командир штурмового отряда оказался на высоте. Понимая, что каждый маневр через простреливаемое пространство будет приводить к невосполнимым потерям, он заставил всадников спешиться, вооружиться дротиками и повел их на штурм. Заграждение из рибодекинов представляло серьезное препятствие и для пехоты, но здесь сказалось численное преимущество. Сержанты, вооруженные лишь мечами, теперь не могли достать до нападавших. Те в свою очередь, пользуясь малейшей оплошностью, поражали их дротиками и пытались растащить заграждение. Вдобавок к этому, из укрытия вывалилась вторая половина отряда во главе с самим Салехом, который решил, во что бы то ни стало, покончить с упорными франками еще до третьего намаза и бросил на прорыв все свои силы. Конники, подлетев к заграждению, метали дротики поверх голов пехотинцев, поэтому сержантам, которые вынуждены были одновременно защищаться от копий и лезущих через щиты сарацин, пришлось несладко.
      – Освободить проход! – прогремела команда Сен-Жермена. – Сержанты – в укрытие! Рыцари – к бою! Монголы – в резерв!
      Сержанты, схватив рибодекины за оглобли, споро откатили их в стороны. В освободившийся проход, опуская на ходу копья и смыкая строй, понеслись конные рыцари. Завидев ощетиненную шеренгу, Салех не рискнул испытывать судьбу и дал команду к отступлению. Сарацины, не заставляя просить себя дважды, дружно вскочили на коней и ринулись наутек. Сен-Жермен, имея опыт полевых сражений с мусульманами, опасаясь засады, немедленно отозвал рыцарей назад в укрытие. Довершили дело монголы. Спешившись и поднявшись на скалы, они вместе с арбалетчиками начали обстреливать из луков незащищенные спины врагов. Рыцари вернулись обратно в укрытие, и сразу же после этого сержанты восстановили заграждение.
      А в воздухе уже явственно пахло сыростью. Сверху с большими промежутками начали, предвещая ливень, падать теплые тяжелые капли. Жак поймал одну из них на ладонь и очень внимательно поглядел на небо.
      – Хотелось бы мне знать, что происходит здесь во время зимних дождей? – спросил он, не обращаясь ни к кому конкретно.
      – И гадать не нужно, – отозвался только что спустившийся со стрелковой позиции мастер Григ, – погляди, какие промоины снизу на стенах. Клянусь своим первым мастерком, что здесь со дня сотворения Господом тверди земной уже тысячи раз проносились потоки воды.
      – Значит, если начнется дождь и будет идти день или два… – начал рассуждать вслух Жак…
      – …то нашим противникам придется несладко, – завершил его мысль внимательно прислушивавшийся к разговору Робер. – И тот и другой лагерь окажутся на пути у потока. А вот у нас будет шанс отсидеться в своем укрытии – скальная ниша поднимается вверх почти на высоту конской холки.
      – Значит, Господь, несмотря ни на что, все же предоставляет нам шанс, – вздохнул Жак.
      – Погоди, приятель, – невесело усмехнулся Робер. – Слышишь, зовут занимать оборону на тыловой позиции? Чует мое сердце, что теперь о наших шансах придется беседовать с генуэзцами.
      Сколоченных за ночь рибодекинов хватило и на то, чтобы перекрыть дорогу, по которой посланники прибыли в ущелье. Сюда, к склону, который венчало несколько черных, изборожденных трещинами скал, сменив не спавший ночью заградительный отряд, по приказу Сен-Жермена пришли пятнадцать рыцарей, половина наличествующих в отряде арбалетчиков и четыре десятка монголов. В последний момент к ним присоединился и мастер Григ.
      – Молите Бога, чтобы старый шакал Салех, заслышав шум боя, снова не пошел в атаку, – отдавая последние напутствия Роберу, назначенному командиром отряда, говорил приор. – Если и те и другие навалятся одновременно с двух сторон, мы вряд ли сдюжим.
      С тревогой прислушиваясь к звукам, доносящимся со стороны генуэзского лагеря, где шли последние приготовления к бою, Робер, организовал быстрый смотр подчиненного ему отряда и распределил все наличные силы.
      – Значит, так, – сказал он, уважительно глядя на арбалетчиков, рядом с которыми стоял, поглаживая приклад, киликиец. – Вас всего шестеро? Вон там, в скалах, отличное место для позиции. Распределитесь на дистанции не меньше трех-четырех локтей друг от друга, шапы свои пылью присыпьте, чтобы не блестели, и стреляйте прицельно, с умом. Не обращайте внимания на мечников и всадников, бейте только по стрелкам. Там, если верить де Барну, с ними отряд пизанцев, а эти стрел на ветер не бросают. Если мы не заставим их лежать, уткнувшись носами в землю, то они перещелкают нас, как утят в мерланском пруду. Жак! Возьми пару сержантов и десяток нукеров. Займете оборону у подножия скалы, на вершине скоса, да будьте начеку. Как только их командир догадается о том, что мы охотимся на стрелков, он обязательно направит на вашу позицию штурмовой отряд. Поддерживать мы вас не сможем, у самих работы будет невпроворот. Наемников из Генуи, хоть пеших, хоть конных, на голый рибодекин не возьмешь, тут придется поработать мечами на совесть. Так что постарайтесь справиться самостоятельно. Ну, слава богу, вот и гости пожаловали, а то я опасался, что придется долго ждать.
      Арденнский рыцарь завершил свою речь и опустил на лицо полумаску, из-под которой немедленно высунулись рыжие усы. Жак посмотрел в ту сторону, куда Робер указывал пальцем, и сердце его заледенело от ужаса. Ему показалось, что на них надвигаются ожившие надгробные статуи Лионского собора, которых он так боялся в детстве, когда они с отцом приходили на мессу. Наемники, числом не менее ста человек, в черных сюрко и вороненых шлемах с высокими железными гребнями, по колено в тумане, медленно приближались разомкнутым пешим строем. Вслед за ними ровняли ряды всадники, в руках которых просматривались контуры арбалетов. Самым ужасным было то, что двигались они совершенно неслышно.
      – Ну что же, пойдем мы со стрелками пизанцев спешивать, – мастер Григ забросил на плечо свое оружие и затрусил вверх по склону, туда, где, в точности выполняя распоряжение арденнского рыцаря, старательно замазывали глиной свои мокрые от росы шап-ле-феры арбалетчики.
      Заняв позицию под прикрытием острых, словно зубы дракона, камней, Жак продолжал наблюдать, как генуэзцы, все так же безмолвно, приближались к линии обороны. Монголы и франки, спрятавшись за своим укреплением, не желая раньше времени продемонстрировать врагу свою малочисленность, тоже не подавали признаков жизни.
      Вдруг откуда-то сверху раздалось ставшее уже привычным жужжание, и в сторону гарцующих всадников понеслись железные стрелы. Обстрел застал пизанцев врасплох, поэтому обещанное Григом спешивание прошло вполне успешно. Четверо, получив по смертельному удару, кто в голову, кто в грудь, сразу рухнули на землю, а остальные, не дожидаясь, пока засевшие наверху стрелки перезарядят арбалеты и повторят свое приглашение, посыпались вниз не многим медленнее, чем убитые.
      Сразу же после этого в рядах наступавших мечников прошло перестроение. Идущий в пешем строю генуэзский командир быстро оценил обстановку и, как и предполагал Робер, отдал распоряжение, содержание которого не оставляло ни малейших сомнений. Рубящими движениями ладони, «от сих до сих», он выделил часть строя, ткнул пальцем, назначая старшего, и указал рукой в сторону скалы, где укрылись орденские арбалетчики. Беспрекословно подчиняясь приказу, два десятка мечников отделились от строя и, ускоряя шаг, бросились вверх по склону.
      Краем глаза Жак отмечал, как генуэзцы, словно перестоявшееся тесто, что медленно и упорно лезет из горшка, наползли на линию обороны и начали, отбивая удары защитников, раздвигать рибодекины. Но вскоре ему стало не до того. Наблюдая за приближающейся шеренгой и впервые не ощущая рядом плеча Робера, он по-настоящему испугался. Однако взял себя в руки, отбросил страх и, заставив выстроиться сержантов и монголов, занял позицию в середине строя и бросился навстречу наемникам. Вблизи, насквозь промокшие, разгоряченные бегом, с паром, вырывающимся из-под полумасок – их изрядно вымотал подъем по длинному пологому склону, – генуэзцы уже не напоминали надгробия и не вызывали сверхъестественного ужаса. Теперь это были просто враги, состоящие из плоти, которая могла быть разрублена мечом, и крови, которая при этом непременно бы полилась из ран.
      Жак еще раз оглядел свой отряд, принял боевую стойку и, подняв меч в среднюю позицию, сделал два пружинящих шага навстречу первому врагу. Генуэзец – длинный как жердь, с полуторным мечом-бастардом, сверкая глазами в прорезях полумаски, грамотно оценил обстановку и, сделав хороший – не слишком широкий; но в то же время и не слишком маленький замах, попытался нанести прямой рубящий удар в не защищенный щитом бок.