Но явившаяся из азиатских далей Маргарита словно активизировала заложенную в моих генах программу, о которой я и не подозревал. Вдруг оказалось, что такое мое существование ущербно и неполно, что главная часть меня, словно незаконно репрессированная, уже годы томится в глухой камере без права голоса и переписки, и сам я – лишь половина человека – убогий раб обстоятельств, сам того не осознающий.

Словно неземной свет для обитателя серой мглы, даже внешне она была другой. Ее серые глаза в зависимости от времени дня и настроения могли вдруг стать голубыми, зелеными и даже светло-карими! Завораживающая магия живого калейдоскопа! А когда я узнал, что Маргарита гречанка, всерьез повеяло мистикой. И я понял, как зыбок и непрочен мир вообще и мой собственный в частности, если в него вдруг божественной походкой входит девушка с горящим факелом в руке.

По судьбе потянуло запахом гари. Когда мы расстались, многое изменилось. Рука потянулась к перу, перо – к бумаге… Болезнь приняла необратимую форму.

И вот Наташа!

Те же нездешней красоты и пластики движения, тот же пылающий факел в руке. Видит ли его бедный Алик? Она сожжет его и не заметит! Скорее всего, именно из-за нее они отправились в свое рискованное путешествие на байдарке. Повезло – вернулись живыми. А дальше?

Юра пошел провожать гостей, а я, как тупой робот, тяжело поперся за ними, гадая, как история, литература и жизнь смыкаются в реальном пространстве. Нет, это не совпадение, это что-то другое – Таис, девушка Александра Македонского, ставшая после его смерти женой фараона Египта, Маргарита, гречанка из Джамбула… Наташа. Это не совпадение. Это единая сущность. И что теперь? Они все от нее без ума. А для нее одним умалишенным больше, одним меньше – без разницы.

– До свидания! – полуобернулась Наташа и скрылась во тьме.

Туда же под обе рученьки Алик и Вася поволокли Стасика. Еще одна жертва неземного обаяния!

А костер полыхал, искры летели вверх, гремела музыка, и пьяные голоса неслись над ночной Москвой. «Кто ночь раздвигал плечом туды и сюды, тот знает, они почем, такие костры!» – орали под музыку богатые пожарники.

Мы вернулись в подвал. Сели к столу. Двое и квадратная бутылка.

– Да-а-а… – сказал я ошарашено.

– То-то и оно, – буркнул Юра.

Больше рассуждать на эту тему не стали. Приняли по чуть-чуть, только чтобы сбить стресс. Помолчали, думая об одном, но каждый по-своему.

– Ладно, – сказал я. – Веди!

Такие игры!

По ночам в пьяном виде он играет в тюремного надзирателя. Пожарники научили. Они же арестовывают и приводят всех, кто им под руку подвернется. Не дай Бог к ним попасть! Но мне все равно деваться некуда – сдаюсь добровольно. Я странный бомж – без определенного места жительства, но с определенным местом работы и даже общественными нагрузками и подшефными. Заводские знают: где бы я ни был, в положенный час исправно появлюсь на своем рабочем месте. Буду цеплять, отцеплять, ровнять деревянные прокладки, наставничать и еще много чего. Закончится смена – пропаду неизвестно где, и вновь появлюсь и надену спецовку, и снова куда-то исчезну. Никто не знает, где я живу. Некоторые думают, что это – тайна. Вовсе нет, просто я и сам не знаю заранее, куда меня занесет. Сегодня точно у Льва Николаевича остановлюсь, потому что искать другой ночлег уже поздно, а завтра – неизвестно.

Мой адрес – не дом и не улица, а столица необъятного и непонятного государства Москва – огромный странноприимный дом!

И нищий, и бездомный – мы все сюда идем.

Приходим и…

– Встать! Руки за спину! Смотреть перед собой! Вперед марш!

Делаю, как велят.

– Шаг влево, шаг вправо – попытка побега. Прыжок на месте – попытка улета. Присел – пендаля за попытку провалиться сквозь землю!

Это понятно. Идем по узкому ярко освещенному коридору. Обоих слегка покачивает. Но мы уже не друзья, а заключенный и надзиратель.

– Стой! Налево! Лицом к стене!

Подчиняюсь без пререканий. Как знать, глядишь, и такой опыт сгодится когда-нибудь.

Гремя связкой ключей, Юра отпирает окованную металлом дверь, и, получив жесткий толчок в спину, я влетаю в кромешную тьму камеры прямо к высвеченному лучом коридорного света матрасу на полу. Железная дверь, глухо лязгнув, захлопывается. Снаружи звякают ключи, слышится сопение и ругань – ключ выпал из скважины, а пьяный надзиратель никак не может вставить его обратно. Наконец легкий щелчок замка и глухое ворчание за дверью: «Десять лет за антисоветский образ мыслей и за 101-й километр гусей пасти!»

Сегодня приговор построже, отмечаю, – не понравилось, как я на Наташу уставился.

Шаги удаляются и замолкают. Но тут же звонок и глухие удары в наружную дверь.

– Юр, открой! – орут явно нетрезвые люди.

Громкий стук резко открывшейся двери, возня, пыхтение.

– Сюда его! Давай-давай!

Какое-то напряженное топтание и вдруг сдавленный крик:

– Куда вы меня тащите?! Не имеете права! Я что, преступник?

– Разберемся!

– Право у прокурора!

– Ну, мужики, кончайте! Поймите по-человечески! Сил больше не было! Штраф возьмите! Зачем сажать!? У меня червонец с копейками. Отпустите, а!

– Разберемся!

– Комендант, составьте опись изъятого! Так, десять рублей, пятьдесят четыре копейки и ручные часы «Слава». А ты, парень, давай! Не будешь нарушать! Здесь тебе не деревня Зюзино!

– Ну, мужики!

Рядом со скрежетом металлической обшивки по бетонному полу раскрывается дверь соседней камеры, снова возня и пыхтение. Дверь захлопывается, замок щелкает два раза, и вот уже кто-то изнутри колотит в нее кулаками.

– Отпустите! Мне завтра на работу с утра.

– Заткнись и сиди тихо! Будешь хорошо себя вести – завтра утром выпустят, а нет – срок дадут.

– Что он натворил? – спрашивает «комендант» Юра.

– Антисоветчик! Ссал на памятник Фридриху Энгельсу! – и заржали в три глотки. – Разбирайся, а мы пойдем еще кого-нибудь посмотрим, – и затопали к выходу.

Юра закрыл за ними дверь и вернулся к камере с новым заключенным.

– Так, новенький, фамилия, имя, отчество, год и место рождения! Быстро!

– Сразу фамилия! Что я такого сделал?! Другие вон чего – и то ничего!

– Будешь кочевряжиться – тебе же хуже!

– Смолин моя фамилия. Евгений Сергеевич. 1953-го года рождения.

– Вы хоть догадываетесь, куда попали, Евгений Сергеевич? – официальный голос из коридора не предвещает ничего хорошего, и в соседней камере становится тихо. – Нам неоднократно сообщали, что вы систематически и целенаправленно ведете антисоветскую пропаганду. Критикуете наш строй, негативно отзываетесь о руководстве Партии и государства. Вам сделали скидку на молодость, но вы и не думали исправляться. Из сопливого критикана вы превратились в махрового антисоветчика!

– Я ничего не превращался! – испуганно донеслось из соседней камеры. – Никого не критиковал! Че, у нас все нормально. Я доволен.

– А кто говорил, что из-за этих старых пердунов мы скоро все с голоду подохнем?! Все, мол, дорожает, с мясом перебои, продукты пропадают! Это чьи слова?!

– Это… это не я! – испуганно залепетал Евгений Сергеевич. – Я так не говорил!

– А кто так говорил?

– Откуда я знаю?! Мало ли кто! Любой мог сказать. А я при чем?

– Тебе, щенок, советская власть не нравится?! Демократии захотел? Многопартийной системы? Родину готов продать за импортную тряпку! Ты хоть понимаешь, гаденыш, на кого свою письку поднял?! – с гневным пафосом проревела охрана.

– Да я на него почти не попал! – отчаянно закричал «антисоветчик». – В основном на клумбу.

– Ты оскорбил все мировое коммунистическое движение! Страну опозорил!

– Но никто же не видел!

– Родина все видит, слышит и знает! И никто не уйдет от наказания! Дай волю, вы и самого Владимира Ильича Ленина обоссыте!

– Начальник, что вы!? Разве можно?! Ленин – это святое! Что же я, не понимаю? Просто невмоготу стало! Я исправлюсь, честное слово! Я ж не виноват, что в туалет захотел!

– Невиноватых у нас нет.

– Но я же ничего особо вредного не сделал! Я даже сразу и не понял, что это Фридрих Энгельс. Стоит себе мужик – ну, думаю, и хрен с ним! А так я, наоборот, за нашу советскую власть!

– Родина тебя кормила, поила, воспитала, образование дала! Ты перед ней в вечном долгу! Как вы не понимаете?! Мы и так со всех сторон во вражеском окружении, а тут еще свои вредители гадят на каждом шагу! Каленым железом будем выжигать!

Как пугающе быстро мы перевоплощаемся! Как легко нас заставить играть даже в сомнительные игры, только бы роль получше, только бы с привилегиями! Иллюзорное бытие. Утратившие истинный облик и подобие мы ищем себя там, где нас нет, перебирая всевозможные скоморошьи маски своего времени. И, заигравшись, перешагиваем невидимую черту. Кошка играет – мышка плачет. В общем, Смолина надо поддержать.

Я поднимаюсь с матраса и устремляюсь к узкой полоске света под дверью, по пути зацепив что-то левой рукой. Изо всей силы стукнув кулаком по железу, вступаю в это странное действо.

– Всех не пересажаете! – ору во всю глотку. – Россия вспрянет ото сна! Темницы рухнут, и мы вас самих на хер перевешаем!

Увы, проявленная мной солидарность повергает Смолина в ужас.

– Ой, бля, куда я попал!? – скулит он в отчаянии. – Ну, ни за что! Ни за что!

– Ма-а-алчать! – орет охрана. – Ты этого врага народа не слушай! Ему терять нечего! Завтра на Колыму отправляется. А ты еще можешь выйти, если будешь хорошо себя вести!

– Начальник! Я готов искупить свою вину! Клянусь! Я для Родины все сделаю! Я все подпишу! Может, что и ляпнул, когда спьяну! Клянусь, больше этого никогда не повторится! Я и сам ненавижу этих диссидентов проклятых! Они же все на подачки Запада живут и вредят. А мне скрывать нечего. Это Леха говорил про пердунов! Я вспомнил. И что с мясом перебои. А я нарочно поддакивал. Интересно, думаю, диссидент он или нет!

– Ну и как?

– Вроде, нет, но недовольный сильно. И то ему не так, и это. Строит из себя! И мастеру про меня настучал, будто я пьяный на работу пришел в понедельник. А я ни в одном глазу был. Есть в нем что-то такое – не наше.

– А почему сразу не сообщил?

– А я не знал, куда.

– Ладно, молодец, давай рассказывай, что, где, когда! Все подробно.

– Мне скрывать нечего. Честно! Я все расскажу! – клянется Смолин и начинает свое хитровато-бестолковое повествование о трудовых буднях сборочного цеха ЗИЛа и об Алексее Ивановиче Смирнове, который «умный больно – в начальники лезет, а сам еще вчера в своей деревне щи лаптем хлебал».

«Нет, Смолин мне не друг, не товарищ и не брат, хоть мы и сидим в соседних камерах, – тупо разговариваю сам с собой, опершись обеими руками о железную дверь. – Не пойду с ним в разведку».

Длинное и нудное признание Евгения Сергеевича утомляет Юру. Он даже принес из своей комнаты стул и поставил его рядом с дверью, за которой томится Смолин. Но тот, наконец, заканчивает.

– Начальник, меня выпустят? – спрашивает жалобно.

– Выпустят-выпустят, – успокаивает подобревший надзиратель и от души зевает на весь коридор. – А вообще, пиздишь много! Обоих на Колыму! Надоели, козлы! – забирает стул и уходит к себе, бросив на прощание: – Шутю!

Моя рука, скользнув по стене с правой стороны двери, неожиданно натыкается на выключатель. Щелчок. Поворачиваюсь. Прямо на меня, побелевший от негодования, смотрит великий русский писатель Лев Николаевич Толстой! За ним еще один, дальше и по сторонам еще, еще, еще… Господи! Я же столько не пил! Левее и тоже в мою сторону хмурится черный, как эфиоп, Александр Сергеевич Пушкин. За ним другой, но совсем белый!..

В черепной коробке что-то щелкнуло и заскрипело. Финиш. Определив направление, я ринулся к матрасу, рухнул на него и сразу же провалился в гулкое черное пространство.

Весь остаток ночи мне снился поход Александра Македонского, пожар в Персеполе и девушка с горящим факелом на развалинах. Богатые пожарники ходили вокруг и пели странные песни. А потом из-за угла высунулся Смолин с копьем в руке и заорал: «Подъем!»

Хмурое утро встретило запахом гари, то ли от сгоревшей столицы персов, то ли от потухшего костра пожарных особого назначения.

– А этот хрен где? – кивнул я на соседнюю камеру.

– Еще до шести выпустили, – усмехнулся Юра. – Бежал, как заяц по метели. Так и не понял, по-моему…

Повезет не каждому

Советская Армия, вместо того чтобы призвать меня в Крым, дважды обманув, послала куда подальше. Приземлился я на холодном Севере и таком дальнем Востоке, что еще шаг – и на Западе очутишься! Но тогда, конечно, это и в голову никому не могло прийти – Родину сильно любили, а боялись еще сильней.

Место гиблое. Ничего живого вокруг. Лед, снег, скалы и ветер. Горная тундра. Ни деревца, ни кустика! И мы в котловине, чтобы никто не увидел. Рассказали, что раньше, когда собирались воевать с Америкой, здесь стояла армия Рокоссовского, набранная в основном из бывших заключенных. Увидеть их в этой котловине никто не мог, да и страшно было показывать. Сидели и ждали, чтобы потом по сигналу – ура-а-а! даешь Америку! – вернуть Аляску, Алеуты, Калифорнию, захватить Голливуд и начать пропагандировать преимущества социалистической системы. Тогда, после Великой Победы, боевой дух силен был. Но появилась атомная бомба, и самим стало страшно. Тем не менее, с той поры остались у нас постройки и порядки зэковские. Постройки пообветшали, а порядки ужесточились, так, по крайней мере, считают люди, которым есть что с чем сравнивать.

Мишке, моему новому знакомому, в жизни здорово «повезло» – мало того, что он срок отсидел за хулиганку, так его еще и в армию загребли после этого. Угрюмый, но прямой и уважающий правила, подходит Мишка к старику-сержанту и говорит:

– У меня сегодня день рождения. Вроде бы как свободный день положен?

– Молодец! – похвалил сержант. – Хорошо, вовремя напомнил. Значит так: лопату в руки и на уголек! Сутки свободен. И чтоб батареи в казарме – не дотронься!

Здоровенной совковой лопатой кидает Мишка уголек в топку и бурчит про Советскую Армию нехорошие слова. Никто ему не возражает и не мешает – полная свобода.

– Что это тебя не меняет никто?! – удивился я вечером.

Оперся Мишка на большую, черную от угля лопату, вздохнул.

– Не знаем мы своего счастья! – говорит. – Сидел – думал, на зоне плохо, а в армии хорошо будет. Молодой был, дурак! – плюнул в уголь и снова за работу. – Там хоть порядок был, а здесь бардак!

Так что, если Мишка прав, то, можно считать, я тоже свой срок отмотал, причем авансом, и теперь, если что, прошу меня не беспокоить!

Одна беда – не пригоден я для службы в таких холодных условиях. В Уреликах – это на берегу бухты Провидения, где мои земляки остались, – там хоть лето большое, до трех недель иной раз, если с погодой повезет, а здесь его я вообще не вижу! Снова рапорт писать? Но очень уж странная и нехорошая тенденция выявилась – чего я у этой армии ни попрошу, она все наоборот делает!

Вот если бы мы не поспешили продавать Калифорнию, тогда другое дело. Потому как, с учетом отношения ко мне Советской Армии – в смысле, послать куда подальше, – служил бы я сейчас не на холодной Чукотке, а на берегу теплого океана под Сан-Франциско. Вино, фрукты и кино! Да и шпионить оттуда удобней.

Лежу после отбоя, думаю, как быть. И вдруг сон.

Летим мы на вертолете в каком-то ледяном сумраке. Все военные. Офицеры. Человек семь. И я почти рядовой. Как сказал старик-сержант нашей роты, задумчиво глядя на мои новенькие, но одинокие лычки: «Лучше сестра проститутка, чем брат ефрейтор!» Думаю, он не прав. Летим очень низко. Командует нашей группой полковник. Очень серьезный и озабоченный, все что-то по карте сверяет, приборы у него какие-то, никому не доверяет. Наконец вертолет садится на небольшую площадку среди торосов и снежных наметов. Нас там уже ждут. Тоже наши военные. Человек пятнадцать. Какая-то странная техника.

Подбегает майор.

– Лунку пробурили, товарищ полковник, – докладывает. – Точно в соответствии с указанными координатами. Диаметр, как и приказывали, восемьдесят пять сантиметров. Греем, чтоб не замерзла.

– Раскройте! – приказал полковник.

Подошел, посмотрел. Аккуратная лунка в непроглядной толще ледяных масс.

– Минут через пятнадцать должны подойти, – определил полковник.

– А попадут? – осторожно спросил майор. – Диаметр не маловат?

Полковник строго и мудро оглядел окружающих.

– Попадут – будут жить. Не попадут – станут героями!

– Да-а, – вздохнули все с пониманием.

Постепенно из обрывистых реплик я начинаю понимать, что происходит, где мы и зачем.

Оказывается, мы находимся в двух километрах от Северного полюса и ждем нашу подводную лодку. Она вышла из Мурманска и под прикрытием ледяного щита направляется к Америке. Но что-то случилось. Поступила тревожная радиограмма, что у них воздух кончается. Для того эту лунку и выдолбили, чтобы они подзаправились. А моя задача в нее маячок опустить, по сигналам которого они на нее и выйдут.

Опускаю-опускаю, а до отметки на тонком троcике с проводом еще черт знает сколько.

– Какая же здесь толщина льда?! – удивляюсь.

– Здесь-то как раз небольшая, – говорят. – Специально место выбирали. Один километр девятьсот семьдесят четыре метра.

– Ничего себе «небольшая»!

Опустил, наконец, на нужное расстояние. Ждем. Полковник в наушниках и с каким-то прибором. Что-то слушает внимательно, следит за показаниями. И вдруг командует:

– Быстро вытаскивай!

– Есть! – кричу и скорее тащу маячок обратно.

Вытащил, а минут через пять из далеких глубин труба поднимается. Сантиметров тридцать в диаметре. Как в фантастическом фильме. Даже как-то жутковато стало. Полковник вздохнул облегченно и посмотрел на часы.

– Молодцы! – говорит. – Попали. И точно по графику.

И все радостно захлопали. А полковник вертолетчику:

– Неси ключ!

Тот пошел к вертолету. Вернулся с ключом. Отвинтили крышку, и полковник постучал по трубе условным стуком.

– Как вы там, ребята? – кричит.

Оттуда тоже – тук-тук – нормально, мол, живые пока. Служим Советскому Союзу!

– Вы там поэкономней с воздухом! – полковник кричит. – А то мы задолбались уже с этими спецлунками!

А те оттуда:

– Да мы и так одной ноздрей дышим!

И так мне холодно в этом сне стало, так жутко, что проснулся.

Три часа ночи. Казарма спит, лишь двое молодых пол драят. Сап, храп, родные запахи. И так мне хорошо стало! Господи, думаю, повезло-то как! Лежу себе в тепле под двумя матрасами… Нет, один с меня свалился – от того и сон такой холодный. Затащил его снова на себя. Красота! Валенки новые, бушлатик на все пуговички застегнут, шапка – одно ухо вдвое больше другого и тесемочки завязаны. Ну чего еще дергаться?! От добра добра не ищут! Ну, подумаешь, снег сквозь щели в полу наметает – ничего страшного! Больше месяца я здесь, и никто за это время не замерз. Ни один человек! Правда, один застрелился, а двоих комиссовали. Но это же совсем другое дело. Застрелиться и в Крыму можно, а уж заболеть тем более. Абрикосов объелся немытых – дизентерия! Тридцать процентов кислорода не хватает – да и хрен с ними! Семьдесят-то наши – дыши себе! Правильно Мишка сказал – не знаем мы своего счастья! Напишу еще рапорт – а вдруг пошлют на Северный полюс лунки бурить или, того хуже, в подводную лодку законопатят! Как вспомнил, что там воздуха только на одну ноздрю хватает, аж слезы выступили. Господи, думаю, спасибо, что ты меня сюда определил – в мой родной батальон осназ! И жить здесь можно, и служба приличная. Сержант так и сказал:

– Здесь тебе не пехота! У нас войска серьезные. Головой надо думать, а не бегать с красной мордой по пересеченной местности! И погоны смени! Ходишь, как пожарник! Ты теперь войсковая элита – батальон особого назначения! Гордиться должен!

Так я и сделал. Стариков надо слушать. Сменил погоны красные на черные, завязал с беготней, начал гордиться и служить Родине головой.

Не каждому еще так повезет!

Шпионское дело

Боевую задачу мне поставили сложную, но почетную – за американцами присматривать, потому что их тоже заносит. Умудрились у нас под носом на нашей бывшей территории свой ядерный полигон устроить! Совсем оборзели! Мы свои бомбы у себя дома испытываем и никому не мешаем. А если там какая овца или чабан, колхоз или район под облако попали, или их волной сдуло, или школьники больно умные появились – с двумя головами, – так это наша страна и наши внутренние дела, вмешиваться в которые мы никому не позволим! А народ наш сознательный и понимает – если надо, значит надо! Янки же со своими бомбами в Мировой океан лезут, и из-за их испытаний всем неприятности. То японских рыбаков радиоактивным облаком накрыло, то по океану след широкой полосой. Запросто можно вляпаться. Нельзя так с природой! Земляки мои из пехотного батальона бежали здесь на лыжах по пересеченной местности, и Коля рассказал, что прапорщик в Уреликах – вообще! – от моржа не отличишь. Совсем толстый стал, глаза красные, ходит вперевалку и хрюкает – ну точный морж, только в военной форме! И у нас Леша старлей все больше на тюленя смахивает. Наверняка из-за их радиации! Мы все тоже опасаемся – три месяца не мылись, уже чукчами стали, и как бы дальше в кого не превратиться. Рыбу-то из океана едим. Так что мы все как один категорически против ядерных испытаний Соединенными Штатами Америки и другими государствами блока НАТО в Мировом океане. И чуть что – сразу всем докладываем. Всему миру! Чтобы люди знали, кто виноват.

Ну а они, естественно, на нас валят – испытываем, мол, потому, что русских сильно боимся. Чушь какая! Мы совсем не страшные. Старики иной раз свирепствуют, а так мы нормальные.

Освоил я аппаратуру военную, слежу за полигоном и вообще за всем островом. Скоро мне эта Амчитка как родная стала. Людей много знакомых появилось среди персонала полигона – заочных, разумеется. И только я разобрался с их делами, освоился, привыкать стал понемногу – объявляют, что решили этот полигон ликвидировать. «Как же так? – всполошились офицеры-разведчики. – А с нами что теперь будет?!» Мне это тоже не понравилось – нельзя так сразу. Доложил начальнику – он не удивился.

– Слух был, – сказал задумчиво, – но откуда мы знаем, что это не дезинформация? Может, они эту утку нам специально подбрасывают. Следи внимательно! – приказал строго. – Мы должны выяснить, правда это или нет.

Слежу, выясняю. Что-то и в самом деле не так. Непонятно. Из далекого Вашингтона к нам на Амчитку приехал полковник с инспекцией, и через некоторое время заговорили по-другому – вопрос, мол, окончательно не решен и в настоящее время находится в стадии рассмотрения.

А на материке тем временем у скаутов учения начались. Мне работы сразу прибавилось. В национальной гвардии на Аляске – районе, который я курирую, служат местные жители, эскимосы, и время от времени им учения устраивают. Как у нас военные сборы, но похуже. Выдают им снаряжение, сажают на вертолет и выбрасывают в голой тундре. Задача – выйти к определенному пункту в точно указанный срок. Так и называется – испытание на выживание. Капиталистическое общество – волчьи законы плюс расовая дискриминация – эскимосов не жалко. Но с другой стороны – ни стариков, ни начальников. Красота! Иди себе да иди!

Майору доложил: так, мол, и так, идут по тундре из пункта «А» в пункт «Б» и при этом стараются выжить.

– Следи дальше, – приказал. – Потом доложишь, выжили или нет!

И другим интересно, выживут эти скауты или как. А я им, признаться, даже сочувствую, особенно когда себя на их месте представлю. С одной стороны – хорошо: воздух свежий, никто не мешает, а с другой – в ватном бушлате и ватных штанах, к тому же у меня валенки сели, да так сильно, что пальцы жмут (брал – велики были, а сейчас сидеть в них еще можно, а ходить – уже никак). Спят они как – тоже непонятно. Мы ночью только под двумя матрасами и спасаемся! Но ведь еще и под себя надо! Представить только – с четырьмя матрасами по горной тундре двести километров – даже самому смешно стало.

Но скоро выяснил, что никаких матрасов они с собой не несут, а спальные мешки у них из пуха и почти невесомые. Одежда меховая. И вообще, снаряжение у них такое, чтобы удобно было действовать, а не просто выживать. Но самое интересное – климат. К своему огромному удивлению узнал я, что их Аляска по сравнению с нашей Чукоткой – курорт! Оказывается, там гораздо теплее. Почему? Одна широта, находятся рядом, омываются одним морем, а климат разный! При их температурах даже я мог бы там спокойно служить. Почему такая несправедливость?! Крепко я задумался над этим вопросом, и странная мысль пришла в голову – а не играет ли здесь определенную роль некий этно-социальный фактор? Неспроста ведь бытует пословица – «хорошо там, где нас нет». Интересно только, кто ее придумал – мы сами про себя или кто-нибудь про нас. В англо-русских словарях пословицы «хорошо там, где русских нет» я не нашел. Но, может, ее немцы придумали или французы. Может, чехи в 1968-м году или поляки уже после. Да мало ли кого мы могли обидеть за тысячу лет своей истории! Некоторые страны очень злопамятные. Но дело даже и не в этом. Кто бы ее ни придумал, ведь точно сказано. Действительно, хорошо там, где нас нет! Даже в отношении климата. Я уже не говорю о продуктах, одежде, бытовой технике и так далее.

Если бы мы Аляску не продали, было бы там сейчас так же дико и холодно, как на Чукотке? Или, допустим, мы бы им продали не Аляску, а Чукотку – стало бы на Чукотке лучше, или как?

Ну почему, действительно, хорошо там, где нас нет?! Мы же самая великая страна в мире. По размерам и по страху, который на всех нагоняем. У нас была самая великая революция. Мы спасли мир, одержав Победу над фашистской Германией! Мы первыми запустили человека в космос, и он вернулся! И улыбается открытой русской улыбкой. Мы почти сами изобрели атомную и водородную бомбы и много чего еще. Мы перекрываем реки, у нас вместо безработицы уверенность в завтрашнем дне, у нас лучший балет и, говорят, много икры… Но климат холодный, с продуктами перебои, вместо меховой одежды ватная и валенки жмут. Почему?

Почему хорошо там, где русских нет?!

Пока я бился над этой проблемой, сообщили, что какой-то ученый по фамилии Мур собирается плыть к нам на лодке с теплой Аляски на холодную Чукотку с письмами дружбы. Я сначала подумал, что у них первое апреля в июле. Нет. В самом деле. Собирается. Ничего себе, думаю, а разве так можно?! Сам решил, сам собирается, ни у кого не спрашивал, ни с кем не согласовывал. Может, здесь так принято?!

– Ребята, – обращаюсь в растерянности к офицерам-разведчикам, – какой-то американец собирается к нам в гости! Вы его приглашали?

– Как это?! – все удивились.

Я рассказал.

– Чушь! – заявили в один голос. – Этого не может быть. Ты что-то напутал.

– Да ничего не напутал! Какой-то их ученый по фамилии Мур собирается плыть к нам с письмами дружбы. А здесь и плыть-то всего ничего.

– Дело не в расстоянии. Государственная граница! – четко объяснил Толик. – И никто не позволит ее нарушать. Ишь, кот ученый!

– Его погранцы на полпути завернут, – подтвердил Витя. – Кто это ему позволит плыть сюда со своими письмами?! А вдруг там антисоветчина!

Саша Матвиец подошел, послушал.

– Ничего не понимаю! – говорит. – Разве так можно – запросто собраться и поплыть?! Только он не ученый, – поправил. – Это его имя так звучит: «ленид» – Леонард.

– Правильно, – согласился Володя. – Ученый бы до этого не додумался.

– Я такого мудака, как этот ваш Мур, еще не видел, – всласть потянулся Толик на своем стуле. – Так что мне даже интересно.

– Какой он наш?! – дистанцировались мы с Сашей. – Он американский.

– Не шумите! Никто его сюда не пустит, – спокойно сказал Большой Леша, продолжая увлеченно оформлять схему.

У него ответственный момент – заканчивает работу над справкой по системе связи «Белая Алиса». К этой работе Леша относится добросовестно и с увлечением, а к самой «Белой Алисе» даже с любовью, за что товарищи над ним слегка посмеиваются. Достал цветные фломастеры, ватман. Старается. В левом верхнем углу изобразил симпатичную девушку, похожую на Красную Шапочку с конфетного фантика, – Белая Алиса. Посмотреть приятно, хотя и не положено. Леше не до Мура. С Толиком обсуждать эту тему бесполезно – «торпеду ему в борт, коту ученому, и никаких проблем!». Мы с Сашей даже возмутились – нельзя же так сразу торпеду! Надо человека спокойно встретить, арестовать за нарушение государственной границы, отвести, куда надо, хорошенько допросить – выяснить, шпион он или просто дурачок, а потом уже думать, куда отправить – в тюрьму или психушку. Как обычно это делается!

Посудачили мы о «коте ученом», как Толик его окрестил, и забыли. А после обеда, только я из столовой вернулся, влетает начальник разведки, товарищ майор Бубновский по кличке Буба, и сразу ко мне.

– Информация есть? Пограничники сообщили, нам янки какого-то диверсанта засылают! Лодка специально без мотора, чтобы по-тихому пробраться. Маскируется под какого-то ученого. Наверно, потомок белогвардейский.

– Да нет, товарищ майор, – я его успокаивать. – Это не диверсант! Просто, извините, мудак американский! Нашей жизни не знает. Да он и не ученый даже. Зовут его так – Леонард Мур. Собрал тысячу писем дружбы от жителей Аляски и везет нам. Говорит, визит дружбы. И человек, вроде, не молодой – около пятидесяти ему, а не понимает!

– Почему сразу не доложил?! – рассердился Буба.

– Так он же не военный, я думал, и не надо!

Товарищ майор выдал мне по первое число и по второе. Во-первых, докладывать надо сразу! Во-вторых, не надо думать – это не мое дело, а надо, опять же, сразу докладывать!

– Наши бойцы пограничники на ушах стоят – не знают, что с этим Муром делать: топить, арестовывать или встречать хлебом-солью! А ты тут сидишь думаешь! Каждый час информацию мне на стол!

– Есть! – сказал я. – Так точно! – и шмякнул валенком об валенок.

– Следи за ним в оба!

– А за Амчиткой?

– А за Амчиткой – в три! – хлопнул дверью и вышел.

Я циклоп или кто? А делать нечего – служба! Тем более, про Амчитку ничего не слышно, а про Мура новость за новостью. Слежу я за ним и наудивляться не могу – ну ладно, один сумасшедший, а остальные-то куда смотрят?! Приветствуют его инициативу, помогают снарядить лодку, проверяют надежность. Провожать вышли! И не только простые зеваки, а даже кое-кто из официальных властей маленького городка на побережье. А среди них, между прочим, мой знакомый – командир местного подразделения скаутов! Ага! Может, он и правда шпион, этот Мур?!