Глава восьмая

На мели

Вечером полил дождь, да такой, будто кто-то опрокинул гигантское ведро. Он с шумом хлестал по лужам, и капли отскакивали от дороги; бушующие потоки его стремительно мчались вниз и клокотали в водосточных канавах. Леса заволокла сырая белесая мгла.

– Сегодня под открытым небом не заночуешь, – сказал Дик. – В такую погодку ни за что не поставить палатку.

Вторую ночь подряд пришлось искать убежища под крышей. А найти его было не так-то легко. Шервудский лес отнюдь не отличался гостеприимством: вывески «Постель и горячие завтраки» совсем не попадались. А все более или менее обнадеживающие места уже до отказа были заполнены автомобилистами, выехавшими за город на воскресенье.

В конце концов Дик и Энн остановились в мрачном «Отеле воздержания». Однако счет, который им подали на другое утро, не отличался воздержанностью. Как выразился Дик, он «кусался». Теперь у них на двоих осталось ровно шесть шиллингов и четыре пенса.

– Вот мы и на мели, дитя мое. Придется куда-нибудь устроиться и подработать немножко.

– И мне тоже. Думаю, что-нибудь подыщем, а, Дик? Хоть» кажется, это и нелегко…

– Не унывай. Помнишь, дядюшка Монти всегда говорил: «С хорошим образованием не пропадешь. Ребят из хороших школ везде принимают с распростертыми объятиями». Он это без конца твердил, и, по-моему, единственный раз в жизни старый дурак был прав. Да и директор школы внушал нам то же самое.

Поскольку Дик не собирался стать шахтером и не обладал опытом, необходимым для лесника, надежды найти работу в этой деревне не было никакой. Поэтому они отправились дальше за несколько миль, в Мэнефилд, довольно большой городок с рынком.

– А ты знаешь, как надо искать работу? – спросила Энн после долгого молчания.

– Ну, отвечаешь на объявление о найме.

– Почтой?

– Обычно по почте.

– Но ведь мы не сможем указать свой адрес. А если до востребования, это будет не раньше, чем через День.

– Но, если в объявлении указаны имя хозяина и адрес, можно прийти прямо по адресу. Так я и сделаю. Придется поискать публичную библиотеку: там обычно собираются безработные.

Библиотека была битком набита народом. Несмотря на раннее утро, лица у всех были серые и усталые. Многие душераздирающе кашляли.

Искать объявления о найме в лондонских газетах не было смысла – все равно это на противоположном конце Англии, – поэтому они взяли местный еженедельник и стали водить пальцем по газетным столбцам.

Оказалось, что никому не требуется молодой человек с хорошим классическим образованием, умеющий ловко подавать сногсшибательные мячи.

Всего лишь в одном объявлении требовался «джентльмен»; претенденту сулили золотые горы, однако он должен был до того, как приступить к работе, сам внести 75 фунтов. Но, как заметила Энн, они вполне могли справиться и с этой трудностью, обратившись к услугам некоего великодушного человека – его объявление было помещено в столбце рядом; он предлагал ссуды от 5 до 5000 фунтов.

– Не годится, – заявил Дик. – И, по-моему, здесь какая-то ловушка. Да, кроме того, придется, возможно, объяснить, кто мы такие.

Наконец каждый из них нашел по объявлению, которые внушали хоть какую-то надежду.

– Уж на трехколесном-то велосипеде я как-нибудь смогу ездить? – сказал Дик усмехнувшись. – Это даже занятно – разъезжать по городу, развозить капусту да помидоры и толковать с кухарками у черного крыльца.

– А я буду работать на кондитерской фабрике у какого-то «однодырчатого горошка», хотя понятия не имею, что это такое.

– И уверен, что вскоре ты станешь «опытной макальщицей», готов побиться об заклад! Все, что тебе придется делать, – это обмакивать руки в шоколад.

Сперва они направились в зеленную лавку. Там их ждало полное разочарование. Ворчливый старикашка, отрывавший в это время бананы от грозди, замер от удивления.

– Работа? Опоздали на день. Явилось целых пятьдесят восемь человек. Приходите в другой раз.

– Теперь все зависит только от меня, – нетвердо произнесла Энн.

Она отыскала женскую туалетную комнату и сменила свои шорты на юбку – нельзя же искать работу в трусиках. Она постаралась придать себе как можно более солидный вид. Очень помогли пудра с губной помадой – это были одни из первых вещей, которые она купила по уходе из дому – не столько потому, что они ей были нужны, сколько для того, чтобы хоть мысленно досадить дядюшке Монти и тетушке Миллисент.

Они договорились с Диком встретиться через час у библиотеки и пришли туда задолго до срока. У Энн был совсем убитый вид.

– Ой, Дики, я сделала все, что могла…

– Не повезло? – Дик почувствовал почти облегчение, хотя дело и принимало серьезный оборот. Сумей Энн добиться такого, чего сам он не мог, он испытывал бы что-то вроде унижения.

– Жена хозяина спросила, сколько мне лет, я решила, что лучше приврать, и сказала: «На днях шестнадцать исполнилось».

– Ну?

– «Очень жаль, но нам нужны моложе». Повернулась и ушла.

– Моложе? Какая чушь!

– Есть как хочется! – грустно и тихо сказала Энн. – А на шоколадной фабрике божественно пахнет.

На обед денег уже не хватало. Они купили две булки по одному пенсу да фунт яблок и подкрепились в парке.

– Не горюй, сестренка, добьемся!

– Никогда не думала, что так трудно найти работу!.. Я хочу сказать, таким, как мы с тобой. Мне всегда казалось, что…

– Доброе утро, мистер Бардейл и мисс Бардейл! Вот мы и снова встретились.

Рядом с ними на скамейку опустился художник. Он распрямил свои длинные ноги и осторожно поставил между ними непомерно большой рюкзак.

– Привет, – сказали Дик и Энн.

– Мне следовало бы представиться, – произнес он учтиво. – Меня зовут Джордж Лайэн. Конечно, художнику не подобает носить такое обыденное имя «Джордж», но ничего не попишешь. Друзья называют меня попросту Лайэном. Ну, как делишки? Я вижу, вы что-то раскисли.

Дети рассказали о своих неудачах.

– Слишком стара в шестнадцать лет? Ба! А впрочем… Разве вы не знали, что половина английских парней и девушек слишком стары уже в шестнадцать лет?

– Но почему же? – возразила Энн. – Если бы мне даже на самом деле было шестнадцать, неужели я казалась бы такой уж старухой?

– Не в этом дело. В шестнадцать лет начинают пробивать учетную карточку, и хозяева уже не смогут экономить на тебе те несколько медяков в неделю, которые они привыкли недоплачивать несовершеннолетним. Зачем это им нужно, когда они нанимают ребят со школьной скамьи, а им всего четырнадцать лет и на них не заводят учетных карточек? Такое творится во всей Англии. Детишки радостно выпархивают из школы, работа их уже ждет, и жизнь представляется им прекрасной. Работают они ровно два года. А потом их гонят в шею, и на их место приходят их младшие братья и сестры. Правда смешно? И все это из-за того, чтобы сэкономить фунт-другой на страховке. Теперь поняли, почему в школе вас заставляли учить эту песенку:

Голос Лайэна звучал все громче и громче, пока не обрел полную силу. Прохожие удивленно глазели и, пройдя, оборачивались и смотрели назад, пока не скрывались за поворотом. Дику и Энн было не по себе.

– Что за страна! – ревел художник, ничего не желая замечать вокруг себя. – Человек даже запеть в полный голос не может без того, чтобы другие не подумали, что он рехнулся или напился. Ничего себе веселая Англия! Веселенький ад!

– Да, пожалуй, и петь-то не с чего, – проворчал Дик. – Вот именно, – поддержала Энн. – Видите ли, мистер, дело в том, что мы сидим почти без денег.

– Я тоже… моя дорогая. – Он внезапно остановился и в упор посмотрел на нее. – Знаешь, мне бы очень хотелось написать твой портрет. Как ты думаешь, твое семейство хорошо за него заплатит?

– Уверена, что вообще ничего не заплатит, – отрезала Энн.

– А жаль. Убежден, что твои внуки дорожили бы портретом бабушки, когда ей было… сколько?.. тринадцать лет. Вот что я тебе скажу, Энн Бардейл. Пошли-ка все втроем в Дербишир. По дороге я буду писать твой портрет, и, если нам удастся его продать, деньги поровну. Идет?

– А я не прочь, чтобы с меня написали портрет…

– … и очень хочется посмотреть Дербишир, – прервал ее Дик, – но…

– …у нас велосипеды, а вы идете пешком… – подхватила Энн.

– …и у всех у нас ни гроша, – заключил брат.

Лайэн засмеялся, помахал рукой и этим жестом враз рассеял все опасения.

– Две трудности взаимно уничтожают друг друга. Продайте велосипеды – и деньги у всех будут, и все пойдут пешком.

После недолгих размышлений было решено, что это лучший выход. Жаль было расстаться с велосипедами, но иметь деньги в кармане казалось слишком большим искушением. И до чего же здорово будет идти всем втроем, вместе с художником! Он хотя и мрачен временами и рисует все в черных тонах, но поддерживает других своей дьявольски беспечной веселостью. И ясно было, что его общество сулит много интересного.

Вмешательство Лайэна во время продажи велосипедов пришлось донельзя кстати. Торговец старался прикинуться незаинтересованным и смотрел в сторону.

– Староваты, староваты, – бубнил он себе под нос, шевеля побуревшими от чая и табака усами. – Да и спрос на дамские велосипеды этой марки не очень-то велик.

Лайэн живо взял дело в свои руки.

– Чепуха, почтеннейший, как раз то, что требуется: отличная марка и самый что ни на есть сезон. И обе машины почти новенькие. Только царапина на эмали да на мужском заменена передняя шина – вот и все недостатки. Но, разумеется, если сделка вас не устраивает, мы не настаиваем. Там, ниже, я заметил другую лавку.

В конечном счете, подавленный этим безудержным потоком слов, торговец предложил тридцать пять шиллингов за оба велосипеда, и они ударили по рукам. А еще через несколько минут все трое уже шагали прочь с деньгами в кармане и пожитками в руках.

– Так далеко не уйдешь, – запротестовал художник. – А купить рюкзаки, пока нам не улыбнется счастье, мы не можем. Но секундочку, сейчас все будет в порядке. Давайте-ка сюда палатку.

В полдень троица уже двигалась на запад, туда, где за последней железнодорожной насыпью и последним копром тускло мерцали освещенные солнцем холмы.

Глава девятая

Трое бродяг

На попутном пустом грузовике они выбрались из мрачного каменноугольного района и остановились ночевать на краю лиловых зарослей вереска.

Это было чудесное, доступное всем ветрам место, с которого открывался вид на долину и поросшие вереском холмы. Вниз по склону журчал ручеек. На холме, среди сухой травы и кустов вереска, лежали гранитные валуны причудливой формы. Ручеек, журча, прокладывал себе путь среди зеленых, желтых и красноватых мхов, и сама вода казалась окрашенной в красный, цвет, словно вино.

Шоссе осталось далеко. Вся эта холмистая местность была необитаема; только овцы медленно передвигались по склону, пощипывая траву. Когда они перепрыгивали с одной травяной кочки на другую, из-под ног у них выпархивала куропатка. Она с резким свистящим звуком взмывала в воздух, как бы протестуя против чего-то, и уносилась прочь, к линии горизонта. На холмах снова воцарялась тишина.

Путники разложили костер в защищенном местечке – для этого пришлось исходить окрестности на целую милю вокруг в поисках хвороста, которого едва хватило, чтобы сварить ужин.

Солнце между тем уже село, унося дневной свет за гребни западных холмов. Поднялся холодный ветер, раздувший тлеющие уголья. Лайэн закурил трубку и принялся цитировать строки о «ветре, что бродит по пустошам…», принадлежащие какому-то Джорджу Борроу, о котором он был, кажется, весьма высокого мнения.

– Но есть вещи, – сказал он, резко нагнувшись вперед и похлопав обоих по плечу для придания своим словам большей выразительности, – которые они у нас отнять не могут, несмотря на всю нашу бедность и бесправие. Море и холмы – «широкую эту дорогу и придорожный костер», – все то, что действительно имеет цену. Разве эта мысль недостаточно утешительна сама по себе?

– Безусловно, – сказала Энн, – хотя холмами сыт не будешь, а морем не напьешься.

– Да и от костра мало проку, если на нем нечего сварить, – добавил Дик.

– Ах вы, зверята, зверята! Ни малейшего чувства прекрасного!

Безоблачное небо все было усеяно звездами. Лайэн расположился на ночлег прямо под открытым небом, в нескольких шагах от их палатки. К счастью, его радужные предсказания оправдались – ночь выдалась сухой, и утром их разбудило яркое солнце, а по долине внизу стлался легкий туман, предвещая погожий денек. Все говорило о том, что наступает жаркая пора.

– После завтрака, – сказал Лайэн, – я сяду за карандашные наброски. А вы, милостивая государыня, сядьте-ка вон на той скале и позируйте на голубом фоне.

– Вы же сказали, что напишете мой портрет маслом?

– Я это сделаю потом, по эскизам. Придется подождать, пока я смогу приобрести кусок хорошего холста и кобальтовую краску.

Едва он начал рисовать – Дик в это время, ворча себе что-то под нос, мыл в ручье посуду, – как произошло непредвиденное.

– Что это вы делаете, голубчики? – услышали они у себя за спиной.

Оба оглянулись. Они так увлеклись своим делом, что не слыхали, как к ним подошел человек.

Он стоял на травянистом пригорке, оглядывая лагерь, и казалось, что ноги его, обтянутые гетрами, топчут зеленый краешек неба. Торчащая у него под мышкой двустволка так естественно гармонировала со всей его внешностью, что напоминала сук могучего древесного ствола. Его темное, сморщенное лицо было похоже на старый, изношенный башмак.

– Так что же вы тут делаете? – угрожающе повторил пришелец.

Дик и Энн посмотрели на Лайэна, ожидая, что он скажет. Но Лайэн удостоил незнакомца лишь беглым взглядом через плечо и продолжал рисовать.

– Ищем ветра в поле, – бросил он в ответ, не повернув головы и не вынув трубки изо рта.

Медленно прокладывая себе путь меж валунов и кустов вереска, пришелец направился вниз по склону. Следом за ним шла собака. Остановившись возле Лайэна, он пробормотал:

– Что? Я на ухо стал туговат.

Лайэн черкнул еще два штриха, вынул трубку и учтивым тоном произнес:

Я сказал, что мы с таким же успехом могли бы искать ветра в поле. Но мы не… мы еще не спятили с ума. Мы занимаемся живописью. Я, по крайней мере. А эта юная особа мне позирует.

– Так. – Пара неодобрительных глаз окинула Энн с ног до головы. – Так, девицу в трусах рисуете? Ничего себе, подходящее занятие! Я и сам бы не прочь – умеем не хуже вашего.

– Послушайте, – не выдержал Лайэн, – какая муха вас укусила?

Незнакомец обернулся. Его бурое лицо побагровело.

– Посторонним запрещено останавливаться на этой пустоши. Тут водятся куропатки.

– Ах, вон что!

– Так приказал хозяин.

Лайэн изящным движением поднялся на ноги, заложил руки в карманы и покровительственно улыбнулся лесничему.

– Знаешь, старина, если ты дорожишь своим местом, тебе не мешало бы помнить в лицо гостей твоего хозяина, а не болтаться по усадьбе и грубить им.

У лесничего округлились глаза и отвисла поросшая щетиной нижняя челюсть.

– Неужто вы… вы… один из гостей сэра Олберта, которые приехали на этой неделе, сэр?

– Именно так. Сэр Олберт – мой старый друг.

– Простите, сэр, но я заметил эту палатку, сэр, и подумал, что…

Лайэн скривил губы в аристократической улыбке.

– Уж не принял ли ты меня за… – Он бросил взгляд на детей. – Неужели сам не можешь смекнуть, что в такой палаточке не хватит места для троих?

– Вы правы, сэр. Прошу прощения, сэр. Сплоховал я на сей раз. Я ведь это… не очень-то часто бываю в главном доме, не то что там лакей или горничные… Не упомню в лицо всех гостей.

– Ну ладно, ладно! – И Лайэн великодушно махнул рукой. – Кстати, я, кажется, припоминаю твое лицо, хоть ты меня и забыл. Не ты ли заряжал мне ружье на охоте у сэра Олберта в прошлый сентябрь?

Лесничий просиял:

– А ведь и то, сэр! Как же, как же! Теперь припоминаю, сэр. Вы еще стреляли без промаха.

– М-м-м… да как тебе сказать. – Лайэн тихонько зевнул. – Надеюсь, дражайший, ты не станешь притеснять этих молодых людей. Мы повстречались накануне вечером, и мне захотелось их нарисовать. Я разрешил им расположиться на этой пустоши, обещав прийти пораньше утром. Вина, конечно, моя, но, кажется, дичь не потревожена.

– Что вы, что вы, сэр, все в порядке, все в порядке! – Лесник с надеждой взирал на него. – Меньше слов – меньше обид, а, сэр? С обеих сторон, сэр. Вы не станете на меня жаловаться, сэр?

– Ну ладно, ладно. Я ничего не скажу сэру Олберту, – великодушно заверил его Лайэн. – Можешь идти… э-э-э…

– Мергетройд, сэр.

– Ах да, Мергетройд. Можешь идти, Мергетройд. Ты свободен.

– Спасибо, сэр! Счастливо оставаться, и удачного денька вам, сэр. – И, бросив исподлобья ядовитый взгляд на Дика и Энн, лесник вместе со своей собакой удалился.

– О Лайэн, – закричала Энн, когда он скрылся из виду, – как это здорово, что вы знакомы с сэром Олбертом! Ну какой же вы лгунишка! Сказать, что гостите у него.

– Ба! Да вы и представить себе не можете, как чудесно я умею лгать. Я в глаза не видывал этого сэра Олберта. Я никогда не был у него в гостях и ни разу в жизни не подстрелил ни одной куропатки.

– Но ведь этот старикан вас узнал! – недоверчиво прервал его Дик.

– Он просто прикинулся, когда я приструнил его. Презренный червяк!

– Значит, вы его все время разыгрывали? Лайэн усмехнулся:

– Пришлось. А не то он выставил бы нас в шею, потребовал бы фамилии и адреса, обвинил бы в браконьерстве и еще Бог знает в чем.

– За что же? Мы ведь дурного ничего не сделали.

– А как же! Мы осмелились потревожить его возлюбленных птичек, и они могли переселиться на соседнюю пустошь, так что сэру Олберту с его жирными друзьями не довелось бы выпустить из них потроха. Кровь закипает в жилах, – продолжал художник более серьезно, – когда подумаешь, что большинство людей не смогли бы так одурачить этого лесника. Мне это удалось только потому, что у меня изысканное оксфордское произношение, свидетельствующее о принадлежности к благородному сословию. А будь я каким-нибудь фабричным парнем из Манчестера, не миновать бы вызова в суд, где восседают строгие, неподкупные судьи и присяжные, большинство которых приятели сэра Олберта, сами, наверное, помогающие ему истреблять куропаток. Какой же справедливости можно от них ожидать?

Он захлопнул альбом для эскизов.

– Ну вот, видите – вышел немного из себя. Давайте-ка сматывать удочки, пока не поздно. Хотел бы я вспугнуть этих проклятых птиц, чтобы они все перебрались в соседнее герцогство.

– Мне кажется, – сказал Дик, скатывая палатку, – вы были неправы вчера, когда говорили, что, как бы мы ни были бедны, они не могут отнять у нас эти холмы. По крайней мере, они могут постараться и это сделать.

Они вернулись к этому разговору, когда после часа или двух ходьбы спустились в долину и очутились в какой-то деревушке. На первый взгляд она показалась им просто красивым местечком, какие любят изображать художники. У ручья приютилась старая, заброшенная мельница с поросшими мхом стенами и побуревшим от ржавчины колесом. Ветхие, поросшие плющом домики тянулись цепочкой вдоль круто вздымающейся в гору и вымощенной булыжником улицы. Посредине деревни возвышалась церковка, а перед входом в нее – белый каменный крест. На ступенях перед крестом стояла ваза и с десяток банок из-под варенья с простенькими полевыми цветами.

– Шестнадцать человек! – произнес Лайэн. – И это всего лишь из нескольких домишек. Сомневаюсь, чтобы четырнадцать из них владели хоть одним метром той земли, за которую сложили головы. А что до защиты короля, так это же чепуха… Германские летчики сами старались не сбрасывать бомбы туда, где он находился, так же как и наши самолеты не охотились за кайзером[14]. Это было бы нарушением правил игры.

Вверх по склону с трудом тащилась старуха с ведерком. Лайэн поздоровался с ней, как обычно здоровался с каждым встречным:

– По воду собрались? А ну-ка, Дик, бегом! Принеси бабушке воды.

– Преогромное спасибо, сэр… В этакую жарищу не очень-то легко ходить по воду, да еще в мои лета.

– А что, у вас в доме нет воды?

– Да что вы, сэр! На всю деревню две колонки, одна под горой, другая наверху. Я к верхней хожу, тогда в гору пустые ведерки только несешь, а полные – под гору. – Старуха улыбнулась при мысли о собственной сообразительности.

– А жили всегда здесь?

– Да с тех пор, как замуж выдали. Лет тому назад, поди, пятьдесят, а то и более. Ну, а нынче все говорят, что выселять будут. И крыша течет. А уж этих самых, как вы их называете, удобств никаких нет.

– Вот видишь, Энн, – сказал художник, когда они расстались со старухой у дверей ее дома. – Вот тебе и «очаровательная деревушка», которая заставила тебя умилиться. Ни водосточных канав, ни воды, кроме той, что хлещет через щели в крыше. Добрая половина этих открыточных видов – не что иное как трущобы.

На шоссе у подножия холма расположились два заезжих двора. Один из них – добротный высокий дом из серого камня, с красной вывеской, на которой золотыми буквами было выведено: «Хуплский эль», а над дверьми – более мелкими буквами название: «Сирена». Другое заведение помещалось в маленьком, выбеленном известкой деревянном доме с выцветшей вывеской, изображавшей веселого пахаря, от которого и происходило само название.

– А ну-ка, покажем товар лицом! – весело воскликнул Лайэн. – Начнем с «Сирены». Я им нарисую такую очаровательную русалку – с твоим лицом, Энн, – что они, обуреваемые чувством благодарности, буквально закидают нас всеми благами трактирной жизни.

– Да, не худо бы подработать, – согласилась Энн.

Но на сей раз им не посчастливилось. Угрюмый хозяин сообщил, что сам он всего лишь управляющий, что заведение принадлежит не ему, а пивоваренному заводу Хупла. Он не имеет права принять на себя такие затраты, а к администрации завода обращаться бесполезно, потому что точно такими же безобразными красно-золотыми вывесками, восхваляющими «Хуплский эль», увешаны дюжины кабачков и придорожных трактиров.

Содержательница «Веселого пахаря», маленькая Краснощекая вдовушка, извинялась, как только умела. Да, старая вывеска – это настоящее несчастье в жизни, ничего бы ей так не хотелось, как иметь новую, сделанную настоящим живописцем, особенно если он такой симпатичный молодой человек, Но, право же, времена нынче не те, каждый пенс на счету, и она никак не может себе позволить, особенно в этом году…

– Никто не нуждается в истинном искусстве, – возгласил художник, когда они уходили прочь. – Или, вернее – мне кажется, я об этом уже говорил, – многие нуждаются, но по тем или иным причинам должны отказываться. Сейчас, одну секунду, забегу только за табаком, и пойдем дальше.

И художник нырнул в единственную на всю деревню лавчонку. Задержался он там куда больше, чем секунду: за прилавком стояла красивая девушка, а Лайэна было хлебом не корми, а дай поговорить с кем-нибудь, хоть с уродиной или старой старухой. Дику и Энн уже надоело глазеть на окно лавки, как вдруг над их головой загудел чей-то зычный голос, исполненный мрачной подозрительности:

– А ну-ка, молодые господа, как ваша фамилия?